Ли Танит. Восставшая из пепла

   После этого дела пошли легко. Герет был их начальником, но Геретом руководила я. На этот раз я ощутила силу власти и свободу, и чувство самоотождествления. Я проводила долгие часы, склонясь над старыми пожелтевшими картами страны, в которую мы двигались, страны за Кольцом и Водой. И теперь, когда я видела сны, то чувствовала впереди манящую прохладу Нефрита. Как бы невероятно это ни казалось, я вела себя, сама того не ведал, к своей цели. И ни разу не отклонилась, только задерживалась в пути — как время, проведенное в деревне с Дараком, а теперь и с караваном. Никогда раньше осознание скорого достижения цели не было таким сильным. Я просыпалась, пылая от радости, трепеща и светясь от ожидания. Скоро, скоро.
   На второй день после избрания Герета мы подъехали к высокому месту — коварному подъему среди покрытых белыми шубами скал, к черной круглой дыре: туннелю через Кольцо.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ВОДА

Глава 1

   Путешествие это было черным, и длилось десять дней.
   Туннель достигал примерно двадцати футов в ширину и около двадцати футов в высоту, хотя местами это варьировалось, стены и потолок расширялись или смыкались. Но пространства для проезда всегда хватало, а через определенные промежутки мы встречали широкие залы-пещеры, где могли остановиться и устроить привал. Хуже всего была сочащаяся влага, гулкая беззвучность, которая, казалось, разговаривала с тобой, и тьма, колышущая пламя факелов, словно крылья гигантских нетопырей. И постоянно присутствовал безымянный страх.
   В туннеле заболело много детей, но причиной тому всегда был страх. Взрослые тоже стали добычей внезапных болей и обмороков, которые они приписывали дурному воздуху, ползущему через туннель со стороны гор. Страх был делом естественным; я ожидала его — бессознательный ужас перед нависшими над нашими головами милями скальной толщи, первозданный ужас перед темным подземельем, обычный для всех созданий, которые смертны и хоронят своих покойников в земле. И все же этот страх был больше, чем суеверные кошмары. Я знала задолго до того, как нашла ключ к нему. Дух Сгинувших был в этом месте очень силен.
   Я снова начала видеть их во сне, однако сны эти не пугали меня так, как прежде. Мои чувства притупились. Я видела мельком, как строилось это сооружение — людей надсмотрщиков, выступивших против собственного народа из страха перед Высшей Расой. Увидела вспотевшие бригады, подымающие камень, их тела мертвенно-белого цвета, как у слизней, от многолетнего пребывания под землей. Мелькали и щелкали бичи. Люди падали замертво. А когда являлись они, то были прекрасными — в агонии вырождения. У них были связаны с этим туннелем более великие замыслы, но не хватило времени их исполнить — колонны, резьба, фрески. Этому проходу предназначалось быть не всего лишь пробитым в скале следом червя, а еще одним из их непревзойденных и превосходных произведений искусства, построенных трудом и несчастьем подчиненных. Позже я обнаружила нацарапанные на стене знаки — стершиеся и не поддающиеся прочтению ничьих глаз, кроме столь зорких, как мои. Они были самой древней формой языка, слышанного мной в деревне, в горах, в Анкуруме и среди караванщиков. И все они были проклятьями — проклятьями Великим — проклятьями людей.
   Однажды на одной из пяти наших стоянок я нашла дальнюю пещеру, очень влажную, увешанную сталактитами, похожими на жесткую бахрому стеклянного занавеса. В ней находился черный бассейн, а на дне тускло поблескивали кости. И на самом краю бассейна — стих, высеченный на древнем языке:
   Болезни змей грядет ужалить вас.
   Смерть, старый темный человек, грядет вас унести.
   Так спите ж худо, падаль, мразь, на ложах золотых.
   Неподалеку от конца туннеля проход был менее законченным и более опасным. Пошли узкие мостики, где фургоны приходилось для облегчения частично разгружать, а люди и лошади переходили поодиночке. И встречались места, где потолок опускался достаточно низко, чтобы царапать по парусиновым верхам фургонов. Но вскоре воздух приобрел странную сладость, и нам в лицо подули резкие свежие ветры.
   На десятый день мы вырвались из туннеля-утробы на волю и выехали на каменистое плато, тянущееся на много миль над огромной ширью реки, называемой ими Водой.
   Стоял ранний вечер, время, когда дух обычно начинает уставать, но сегодня, когда мы оказались на воле, он был на подъеме. Дети и собаки носились, неистовствуя в играх; народ облегченно вздыхал и поднимал взгляд к небу.
   Мы нашли туннель в снежных сугробах, но теперь на куда более низком плато всюду виднелся лишь голый камень. Позади высились горы, белые посередине, но здесь, в месте чуть потеплее и ниже границы снегов, нас беспокоили только свирепые, дикие ветры с юга. Они были сухими и суровыми, как страна, откуда они принеслись. Мы еле-еле видели ее, ту страну, сквозь туманную даль. Тускло-дымчатые очертания плоскостей, одна сплошная голая пустыня, как казалось с плато. И все же там должна быть жизнь, иначе зачем мы приехали?
   Другое дело — река. Она тянулась вширь на много-много миль, напоминая чуть ли не маленькое море без приливов и отливов, блестящая голубизна которого не имела никакого отношения к тусклому небу. Цвет этот придавали воде какие-то отложения в иле на дне, однако он потрясал своей насыщенностью — широкая аквамариновая лента тянулась с запада на восток, насколько хватало глаз, и дальше, почти до горизонта — разрез, нарисованный на монотонном серо-коричневом ландшафте.
   Со скал устремлялись к равнине три-четыре речки, превращаясь в водопады, прыгающие с уступов — они были прозрачными, как стеклышко, и из них можно было совершенно спокойно пить, не то что из реки. В миле с чем то от плато мы остановились на ночлег у одного из сверкающих озер, образуемых этими речками на их искрящемся пути к Воде.
   Подобно собакам, почуявшим запах дичи, караванщики поднялись рано и на рассвете снова двинулись в путь, и ими овладело тревожное молчание.
   На бесплодном берегу, казалось, не росло ничего, кроме небольших скоплений колючей черной травы. Скалы, ободранные и выщербленные скоблящими ветрами, застыли, словно худые деформированные великанши, в позах злобы и безумия. Воздух, просачиваясь сквозь отверстия в этих скалах, издавал звуки, похожие на девичий плач и визг раненых зверей. А перед нами прекрасный голубой яд Воды — единственное, что мы теперь видели впереди до самого горизонта. Казалось, тут какой-то затерянный край, совсем неподходящее место для ожидания, чем нам пришлось заняться поневоле. Сегодня или завтра с той, кажущейся пустой стороны приплывут лодки и перевезут нас и наши товары. Герет сказал, что на другом берегу находятся поселения и хутора, а дальше к югу — первый из великих городов. Но рассказывал он весьма туманно. Похоже, никто из караванщиков не собрал достаточно полных сведений об этом крае, словно они были загипнотизированы или одурманены; может, просто не хотели вспоминать.
   Ожидание затянулось, и мы разбили стан. В сгущающихся сумерках затрещали поленья в красных кострах, и было очень тихо — ни птичьего пения, ни звериного крика, только пугающие звуки в скалах да ленивое движение реки.
   Я лежала в фургоне без сна. Кошка сжалась в углу, бодрствуя с напряженными мускулами и слегка ощетинившейся шерсткой. Я погладила ее и закрыла поцелуями ее кошачьи глаза, и она уснула беспокойно дергаясь во сне, напоминая мне о Дараке. Позже заявился довольно пьяный Герет. Он ввалился, не особенно церемонясь.
   — Прости, Уасти, — извинился он, храбрый от пива, — но здесь скверное место. Большинство из нас на ночевках у Воды ищет общества.
   — Допустим, Герет. Так иди и поищи общества.
   Он уселся и предложил мне кожаный бурдюк с пивом.
   — Нет? Слушай, Уасти, нам следует быть друзьями, тебе и мне. Я помог тебе, когда женщины хотели убить тебя, а потом ты помогла мне получить то, чего хотел я. И вот я действую — и еда получше, и здравый совет там, где я имею влияние. Мне, знаешь, приглянулась одна девчонка — ее братья были недовольны этим, но теперь они достаточно дружелюбны, как и она.
   — Так что же ты не пойдешь на ночь к ней, Герет?
   — Надоело, — поморщился он, — всегда одно и то же. Мужчина любит разнообразие. — Он положил горячо ладонь мне на плечо. — Брось, целительница, ты под этим платьем молодая и гладкая — мне ли не знать, ведь я видел. И к тому же не девственница, как я помню. О, тогда я был грубоват, но теперь я буду вести себя прилично.
   — Я не хочу тебя, — ответила я. — Если б желала, пригласила бы давным-давно.
   Он недоверчиво хмыкнул и принялся шарить потными руками по моему телу. Я оттолкнула его, и он, удивленный моей силой, мгновение оставался недвижим.
   — Ты так скоро забыл, Герет, — прошептала я ему, глядя прямо в глаза, — что я могу с тобой сделать?
   Он сразу отпрянул, слепо шаря в поисках бурдюка.
   — Ступай, — приказала я. — Желающих помочь тебе хватит. Вон там.
   Он неуклюже вылез из фургона, и я увидела, как он, пошатываясь, уходит в темноту, бормоча ругательства.
   Тут и я покинула фургон, ибо он, казалось, весь пропах Геретом и пивом. Ночь была холодной, и все же странно душной. Ветер налетал порывами.
   Я начала наконец ощущать веревку, привязавшую меня к каравану, и жаждала освободиться. Я желала обрести одиночество, меня грызла тоска по нему.
   Я пошла по усыпанному галькой берегу и оставила лагерь позади. Внизу текла похожая на чернила вода, и я чувствовала ее сладкий и смертельный запах. Я вспомнила свою расу, которая умела ходить по воде, и гадала, смогу ли я перейти через реку, как переходили они, к противоположному берегу, который, казалось, — особенно теперь, в темноте — звал меня.
   Надо мной внезапно полыхнул холодный белый свет, заставив меня вздрогнуть и оглянуться. Позади из-за гор взошла белая луна. Пыльный воздух странно подчеркивал ее абрис, и она стала похожа на побелевший череп. Свет провел по воде дорожку из серебряного стекла, и она вдруг показалась мне тропой, безопасным для меня мостом. Мои руки сжались в кулаки, тело напряглось от предвкушения Силы. Я вытянула ногу вперед, годовая пуститься в путь…
   Визгливый крик позади меня, а потом другие голоса. Я различила зов. — Уасти! Целительница! Целительница!
   Я разгневанно обернулась, под кожей у меня горели искры ярости, заставляя каждый мой волос вздыбиться, как шерсть у кошки. По берегу бежал человек, а я даже не двинулась ему навстречу. Его ребенок, малыш двух-трех лет, уполз от матери и напился голубой воды. Мужчина тянул меня за руку, и я знала, что смогу спасти его ребенка, только если поспешу за ним, но не могла этого сделать.
   — Я здесь общаюсь с богом, — сказала я ему, — а ты мне помешал.
   Он запнулся, в замешательстве и растерянности, а стеклянный свет на воде внезапно треснул, и я поняла, о чем он просит, и, повернувшись, побежала с ним.
   Ребенок кричал и брыкался, мать в ужасе металась. Я выставила ее вон, и вызвала у ребенка обильную рвоту с помощью одного из снадобий Уасти, а потом вливала ему в горло чашку за чашкой чистую воду, вместе с травами и порошками. Боль сделала его покорным, но как только она прошла, он стал капризным и сонным. Я думала, что спасла ребенка, поэтому успокоила его и позволила ему уснуть. К тому времени я очень устала и тоже пошла спать. За час до рассвета явился тот же мужчина и разбудил меня — тело ребенка посинело. Я отправилась с ним, но не смогла даже разбудить его, и вскоре он умер.
   — Яд реки оказался слишком силен, — сказала я им.
   Мужчина тупо кивнул, но женщина заявила:
   — Нет. Ты пришла поздно. Он сказал, что ты не сразу пошла с ним, когда он прибежал к тебе.
   — Ш-ш, — зашипел мужчина. — Это длилось всего миг, и она, — он понизил голос, — общалась с богом!
   — Какое мне дело до бога, — завопила вдруг женщина, хватая своего умершего ребенка. — Какой же он бог, если отнимает у меня сына и но оставляет мне ничего!
   Мне следовало бы пожалеть ее, но я ощущала только презрение. Я знала, что будь ребенок девочкой, она бы скорбела куда меньше, и это вызывало у меня протест. Не говоря ни слова, я отвернулась от них и ушла.
   Я снова прилегла уснуть, вся окоченев, не волнуясь о том, что станет рассказывать обо мне женщина, желая лишь освободиться от них и пересечь голубую воду.

Глава 2

   На рассвете поднялся сильный ветер, несший тучи пыли. Девушка пришла как обычно и принесла еду. Я накормила кошку и закрыла полог, спасаясь от песка.
   Наверное где-то час спустя я услышала одинокий крик, за которым последовали другие, и звуки шагов по гальке на берегу; караванщики увидели лодки. Я взяла узел со своими пожитками и позвала кошку. Она спрыгнула на землю и пошла за мной к берегу.
   Ветер приобрел цвет — серовато-желтый, как сама эта земля. Вокруг взвивалась пыль, сильно затруднял возможность видеть, но я порадовалась шайрину, он полностью защищал меня. Другие обмотали тряпками рты и натянули на глаза капюшоны. Я еле-еле различала нечеткие, далекие силуэты на испачканной пылью голубизне и гадала, как это караванщики что-то увидели. А затем услышала низкий, гундосый стон рога. Это и послужило сигналом, хотя в фургоне я его не слышала.
   Почти час мы следили с берега за лодками. Они с трудом добирались к нам по выщербленной песком реке. Наконец к выветрившемуся берегу чуть ниже по течению причалили пять длинных некрашеных судов, определенно больших, чем лодки, как их называли люди Герета. Невысокие, с поднятым носом и кормой, устремленной вниз по кривой, вырезанной в виде хвоста большой рыбы. Каждое обладало единственным парусом, но их сняли с мачт и действовали только весла, выстроенные в ряд.
   Весла подняли, поставили стоймя, и на усыпанный галькой берег спрыгнули люди. Очень темнокожие, темнее, чем любые, среди которых мне пока доводилось жить. Везде, где я побывала, похоже, преобладали черные волосы, но кожа и глаза были чаще всего светлыми, а среди племен степей попадались также блондины и шатены. Эти же были оливково-бронзовыми — почти серо-бронзовыми, словно они, как и ветер, переняли цвет этой земли. И черные глаза — истинно черные, когда невозможно отличить радужную оболочку от зрачка. А волосы, очень коротко подстриженные, а зачастую и вовсе сбритые с оставшейся на головах тенью щетины с иссиня-черным отливом, которого я никогда раньше не видела. И еще одним их отличием, возможно, самым странным, служила черная грубая одежда, не расцвеченная никакими украшениями. Даже среди степных племен в одежде то тут, то там поблескивало цветом или металлом, и это указывало на индивидуальность ее хозяина. А эти не носили ничего, кроме коротких ножей на поясах; одежда же отличалась отчетливой одинаковостью — почти как обмундирование, хотя она и не была им.
   Высокий бритоголовый подошел и заговорил с Геретом, Ороллом и остальными, ждущими сзади. Мрачное лицо не выдавало никаких чувств. Гребцы и караванщики уже разгружали фургоны и укладывали товар на корабли. Наконец Герет повернулся и пошел вдоль берега с удовлетворенным видом. Приблизившись ко мне, он поднял глаза, и выражение его лица мигом сделалось кислым.
   — Я б на твоем месте укрылся, целительница. Эти бури могут длиться два-три дня.
   — Нет надобности, — отмахнулась я. — Мы ведь скоро начнем переправу, не так ли?
   Его выпученные глаза выпучились еще больше.
   — Ты тоже хочешь переправиться, да? Странно. Мы всегда оставляем женщин на этом берегу. С охраной, конечно. Старая Уасти никогда не переправлялась с нами.
   — А я переправлюсь, — заявила я.
   Он услышал в моем голосе категоричность, и больше не спорил, хотя я видела, что ему это не понравилось.
   Когда товары уложили и привязали, примерно половина мужчин каравана забралась на палубы пяти судов и расположилась среди бухт канатов неподалеку от кормы. Когда я поднялась на пятый корабль, они неуверенно взглянули на меня и начали перешептываться. Тут до меня дошло, что когда они доберутся до хуторов за Водой, покупатели могут устроить пир, а также предложить другие развлечения. Судя по несчастным лицам оставшихся мужчин и еще более несчастным и удрученным лицам женщин, так оно и было. Естественно, гости не хотели брать с собой целительницу. Меня это не беспокоило. Я испытывала непреодолимое стремление переправиться, почти отчаянное желание добраться до страны за рекой, и если им это не нравилось, пусть подавятся.
   Кошку я взяла с собой на корабль, но она сопротивлялась и внезапно, как раз когда гребцы поднимались на борт и готовили весла, оцарапала меня и прыгнула через борт на гальку. И стала совершенно неподвижно, глядя мне в лицо своими серебряными глазами и вздыбив шерсть. Чувства гнева и потери заставили меня впервые осознать: я не вернусь обратно.
   Переправа заняла почти два дня, в течение которых вокруг нас бушевала буря, яростно и без спадов. Путешествие отличалась монотонностью — бесконечный скрип весел и шпангоута, шлепки густой воды, кружащая резкость ветра. На середине реки, когда сквозь пыль и даль нельзя было разглядеть суши, мы проплыли мимо каменной глыбы, торчащей футов на десять из голубизны. Она была совершенно гладкой, за исключением грязной резьбы, оставленной на ней стихиями.
   — Что это такое? — спросила я ближайшего караванщика.
   Тот покачал головой.
   — Они называют его просто Камень, целительница, — промямлил он, смущенный моим присутствием.
   Раз или два смуглый экипаж, налегая на весла, заводил глухую, стенающую, протяжную песню. Говорили они на другом языке, нежели караванщики, но песня была опять иной и, казалось, не имела смысла. Я подумала, что она была искаженной и сокращенной версией чего-то более древнего.
   Наступила ночь, но перерыва не сделали; темнокожие продолжали грести.
   Их сила и выносливость казались непонятными, даже зловещими, так как я заметила, какими невыразительными и пустыми были их лица. Они казались почти погруженными в транс, бездумными, но я полагала, что такими их сделала тяжелая жизнь.
   Под конец второго дня ветер спал, и возникли мрачные, затянутые облаками небеса. Мы увидели каменистый край суши, к которой стремились, и через час достигли ее. Она показалась на первый взгляд еще более плоской и бесплодной, чем другая сторона под Кольцом. Высилась приземистая каменная башня — вот и все. Но как только корабли причалили, нас провели в пещеру, вниз по подземному склону, и несколько минут спустя мы вышли на поверхность — невероятное дело — среди деревьев. Деревья эти, правда, были тонкими, согнувшимися, с искривленными стволами, напоминавшими мне оставленные нами на том берегу истерзанные каменные фигуры. На ветвях торчком стояла черно-зеленая листва, жесткая, словно высеченная. За деревьями тянулось хаотичное поселение темнокожего народа, окруженное с трех сторон скальными стенами, но открытое на восток, где все еще виднелся ярко-голубой кусок реки, уходящей вдаль. Между скальными стенами тянулась нить ручья, и на его берегах находились небольшие делянки овощей и злаков, питаемых водой. В остальном поселение выглядело бесплодным, если не считать странных деревьев, торчавших то тут, то там среди домов, сооруженных из глиняных кирпичей, — деревьев, похожих на гигантских хищных птиц, подстерегающих добычу.
   Приблизительно в центре поселения стояло большое здание, укрепленное вставленными в глиняную почву грубо обтесанными камнями. Крыша из волокнистого коричневого материала, а непосредственно под ней несколько щелей, обозначавших окна. Дверью служили каменные стойки с перемычкой, и вот к ней-то и направились Герет, Оролл и темнокожий, с которым они говорили прежде.
   Ожидание было недолгим. Мы сидели, укрывшись под деревьями у неразгруженных товаров, и три женщины принесли нам глиняные чаши с водой и густым желтоватым молоком. Эти женщины были худыми и костлявыми, одетыми в такую же грубую одежду, как мужчины, с волосами, закрученными на макушке в узлы, и они тоже выглядели мрачными и молчаливыми. Я не видела ни детей, ни даже собак или коз — обычной накипи такого поселения. Стояла полнейшая тишина, если не считать раздающегося иной раз сухого змеиного шороха листьев. Через некоторое время Герет и другие вышли из большого здания, сопровождаемые еще одним темнокожим, очень высоким, с ожерельем из белых камней на шее. Этот явно был у них королем или вождем. Он протянул руки и гортанно произнес, обращаясь к нам:
   — Добро пожаловать. Сегодня ночью мы устроим пир.
   Караванщики выглядели довольными. Я гадала, что же могло быть такое в этом неприятном месте, чтобы заставить их порадоваться хоть одной проведенной здесь лишней секунде.
   Герет подошел ко мне.
   — Тебе нежелательно приходить к ним на пир, — сказал он. — Не подходит для женщины. Они самые настоящие свиньи, эти черные, но… — Он оборвал фразу и усмехнулся. — Видишь вон ту старуху? Иди с ней, и она найдет тебе место для ночлега. Я приду за тобой завтра, примерно на закате. Мы тогда поплывем обратно на тот берег. Я повернулась и увидела старуху, невероятно сморщенную, беззубую и согнутую почти пополам. С кожи аллигатора меня прожгли взглядом свирепые черные глаза. Узел у нее на макушке поседел.
   Не говоря ни слова, я покинула Герета, и, когда я пошла к ней, она тоже не говоря ни слова — повернулась и пошла впереди меня. Мы перебрались через ручей по грубо сложенному мосту из дерева и камня, прошли между деревьев-хищников, вверх по склону, в пещерный вход в одной из скальных стен. Снова короткий проход в темноте, а затем плоское плато, совершенно бесплодное, покрытое глинобитными хижинами. Здесь я увидела нескольких женщин и немногочисленных детей; очевидно, они жили отдельно от мужчин. Меня отвели в свободную хижину и оставили там одну, хотя время от времени ко входу приближались взглянуть на меня какая-нибудь женщина или ребенок.
   В хижине я оставалась, пока день не завершился мрачным закатом. Я еще не знала, как поступить — я чувствовала, что если выйду из хижины и направлюсь обратно через проход в скале, женщины могут остановить меня. На самом-то деле, я и не собиралась приближаться к зданию из глины и камня, а хотела лишь выйти из гнетущего оазиса и пуститься в путь через эту малоприветливую страну, так как чувствовала, что должна это сделать. Меня переполняло ожидание с легкой примесью страха. Я испытывала неодолимое притяжение и рассудила, что его, должно быть, вызывал Нефрит или какое-то место Нефрита.
   А затем закат. До того я слышала возню женщин; теперь воцарилась давящая тишина. Я подошла к двери хижины и выглянула. На плато легли квадраты приглушенно-красного света. Вход в каждую хижину загораживала грубая тростниковая ширма, и в них не было огней. Ничто не шевелилось. Я покинула хижину и прошла между другими, и никто не вышел и даже не выглянул из слепых провалов окон. Я нашла проход в скале и медленно вошла в другую часть поселения. Вниз по склону между деревьев, через мост. Здесь тоже стояла тишина, полная тишина, но когда я перебралась на другой берег ручья, услышала слабое гудение, словно звук роя пчел, шепот-урчание глубоко внутри здания в центре поселения. Дверь его теперь была закрыта кожаной завесой, из-под нее просачивалось слабое оранжевое свечение.
   Я не знала, что притягивало меня к этой завесе — возможно, всего лишь любопытство, а возможно и иное. Но я подошла к ней, ожидая обнаружить там часового или стоящего на посту караульного, и когда никого не обнаружила, отодвинула завесу примерно на дюйм и заглянула внутрь.
   За дверью тянулся длинный низкий зал, с костровыми ямами в противоположном конце, где висело мясо — теперь уже одни кости. Среди грубо высеченных балок клубился дым, а окна закрывали кожаные клапаны. Освещался зал мрачным и неверным светом, и люди, лежавшие вдоль стен зала на кожах и шкурах, брошенных поверх утрамбованной земли, казались неотчетливыми, слабо шевелящимися тенями. В зале клубился туман, а не просто дым. Я не могла отличить караванщика от хуторянина, но то тут, то там горбился кто-то из Темнокожего Народа, мальчики или очень молодые юноши, используемые, кажется, как и в степных племенах, для прислуживания старшим. Глаза у них были яркими черными линиями на смазанных тенями лицах, а зубы выглядели заостренными и белыми, как зубы животных.
   Затем мой взгляд устремился к центру зала, и я различила трех обнаженных девушек. В первый раз я увидела в этих темнокожих красоту. И поняла, что она рано приходила и рано умирала, убитая отвратительной жизнью и изнурительным трудом. Девушкам было не больше тринадцати, но они выглядели вполне зрелыми — гибкие, пластичные, с полными идеально-девичьими грудями, трепещущими при малейшем движении. В отличие от прочих соплеменников они носили украшения — разноцветные бусы, спадающие на их дымчатые тела, и маленькие осколки кристаллов, вплетенные в иссиня-черные волосы. Они были прекрасны, но я увидела не только это. Казалось, я смотрела то ли в свое прошлое, то ли в свое будущее, то ли на нарисованную картину, которая вечно менялась, и все же сохраняла свои основные элементы. В центре круга из трех девушек сидела, сверкая при свете огня чешуей и выпуклыми черными глазами, гигантская ящерица, а точнее ящер. Ранее я не заметила его, потому что мой взгляд скользнул по нему и отбросил, не поверив. Он был размером с большого пса, даже с волка, какая-то мутация адского характера. Его собственная самоцветная красота вспыхивала, когда пламя стеклянно поблескивало на его броне, а его холодные глаза переходили с одной из танцующих девушек на другую, и тут я ясно определила смысл их танца, чувственного и влекущего, и жесты танцовщиц обращались к нему. Внезапно одна девушка встала на колени, а затем сделала мостик, опустив голову к собственным лодыжкам и ступням, пока ее волосы не коснулись пола. Ее бедра широко распахнулись перед ящером, она начала напевать и гладить себя. Ящер поднялся, накренился над ней, при этом его фаллос — гигантский и все же странно похожий на человеческий — высунулся из чешуйчатых ножен. Я думала, девушка завопит от боли, когда он вонзился в нее, но она лишь застонала и опустилась еще ниже к собственным лодыжкам. Другие девушки пристроились вокруг ящера, лаская его, когда начался противоестественный акт совокупления.