Страница:
В первые месяцы от Мора умерли немногие. Тех немногих предали огнедышащему кратеру повыше в горе, куда добирались по узкой лестнице над пещерой. Этот кратер, сообщили нам люди в белых одеждах, все, что осталось от вулкана, каким он некогда был. Люди эти были жрецами, хотя, наверное, пребывали в этом звании недолго. Они производили впечатление непостоянных и иногда запинались в своих песнопениях. Они принадлежали к нашей расе и ходили, как принцы.
Поскольку наши потери уменьшились, возник своеобразный оптимизм. Казалось, что святость храма и в самом деле предоставила нам убежище. Каждый день мы ходили на молитвы туманным богам, которых я не могла постигнуть. И взрослые, и дети, мы все одинаково стояли на коленях в ледяной пещере вокруг чаши с пламенем, моля о прощении за гордыню, которая разгневала Их. Это тоже казалось мне бессмысленным. Кто мы такие, чтобы молить и выть, стоя на коленях, мы, которые были хозяевами всех людей? Помимо молитв мне было почти нечем заполнить свое время. Никаких развлечений не дозволялось. Мне давали читать книги, но они мне давались туго, так как опять же говорили о наших богах. А некоторые сочинения принцев и принцесс рассказывали только о наших преступлениях и насланном на нас наказании. Однако те, кто признавал свою вину, могли спастись, могли уберечься даже после того, как ими овладеет кома смерти, они уснут, но не умрут и пробудятся целыми и невредимыми через какой-то неопределенный период времени, чтобы вновь обрести свои силы.
Большую часть дня я бродила по недрам горы, заходя в запретные помещения, где висели мантии жрецов, поднимаясь по длиннейшим лестничным маршам в темные места, которые пугали меня.
Главным среди жрецов был принц по имени Секиш. Я страшилась и ненавидела его. Он носил алую мантию, и, в то время как многие из нашего народа отличались очень светлой кожей и волосами, Секиш был темнокожим и черноволосым. Высокий и сухопарый; его черная тень упала на меня, когда он стоял перед сестрой моей матери и бранил ее за то, что она завела любовника-человека.
— Ты выбрала стоящего ниже тебя, — рычал он. — Ты навлекла гнев Могущественных на нас всех.
— Может, мне следовало выбрать тебя, Секиш? — дерзко отпарировала она, и я съежилась вместо нее. Но он выпрямился, и зеленый треугольник у него над переносицей засверкал, словно третий глаз его презрения. Он повернулся и покинул ее, а три дня спустя он объявил запрет на рабов. Они либо покинут гору, либо будут убиты. Те с радостью ушли, в том числе и ее любовник. Он был, как мне казалось, ее талисманом против смерти, и после четырех месяцев надежды она стала первой новой жертвой Мага.
За семь дней умерло еще десять человек. В горе разразилась истерия, и Секиш, Темный, ходил среди нас, буравя нас своими проникающими к нам в душу узкими черными глазами, внушая нам, что мы должны молиться, каяться, признать свою порочность и зло, которое мы создали и которое вернулось, чтобы уничтожить нас.
Теперь с утра до ночи — песнопения, самоуничижения перед каменной чашей. Прекрасная одежда, драгоценности были оставлены. Мужчины и женщины ходили с распущенными волосами, в простых рубашках и туниках, хлеща себя розгами до крови, и хлеща вновь, как только затягивались быстро исцеляющиеся раны. Повсюду звуки ужаса, неистового и искреннего раскаяния, отчаяния, когда повелители людей пресмыкались на коленях.
— Карраказ, — шептала я перед пламенем в чаше, испытывая одеревенелость и боль во всем теле, — я зло на лице земли, я зараза, больная тварь, грязная, проклятая.
Вокруг меня другие шептали так же, как и я. Тучи шепота поднимались, словно пар. Я думала о статуе отца в зале его дворца, о блестящем материале, из которого ее сделали, о том, как я засмеялась, увидев ее и его, стоящих бок о бок, двоих одинаковых мужчин с короткой бородой и длинными волосами. Теперь от него только эта статуя и останется. Я заплакала. Уткнувшись лицом в ладони, забыв про песнопения о собственной греховности, пока на меня не легла, как влага, черная тень Секиша.
— Да, дитя, плачь, — вскричал он своим ужасающим голосом. — Плачь по своему низменному рождению и скверне, которая в тебе, скверна, которой твои мать и отец позволили вырасти из их похоти, — он нагнулся ближе и схватил меня за руку. Песнопение вокруг нас прервалось. — Но, я вижу, ты плачешь не из-за этого. Это мятежное дитя, дерзающее мечтать о своем проклятом прошлом. Это дитя может навлечь на нас Их гнев. Глаза уставились на меня. Он подтащил меня ближе к огромной каменной чаше, и пламя секло светом его лицо. Он держал меня лицом к этому огню и, нагнувшись ближе, прошипел мне в ухо:
— Ты грязь и зло, порождение зла, утробы зла. Сила в тебе — нечистая, ужасная. Полная Сила — молись, молись никогда не обрести ее! Гордыня, порочность, уродство, зло! Ты грязь темных мест, навоз чудовищ в ямине похоти. Говори это. Говори это.
В ужасе я последовала, запинаясь, за ним.
— Я грязь… зло… Сила нечистая, ужасная… Я буду молиться никогда не обрести ее!
Эти отвратительные слова изрыгались вновь и вновь, когда он держал меня железными руками перед пламенем. Я раскаялась, что подумала об отце. Я не поняла, но усвоила. Я стала низкой, грязной. Я сморщилась, сжалась и была проклятой.
Когда он отпустил меня, я убежала в свою келью и свернулась в клубок, спрятав лицо и сжав тело от любого взгляда. Я чувствовала на себе следящие глаза богов, судящие и приговаривающие. Могла ли я усомниться, что я теперь тоже умру, и мое мясо будет падать с костей в темноте?
Однако с новым днем я проснулась, к своему горю. Секиш лежал перед каменной чашей, — вернее, то, что от него осталось.
После Секиша другого лидера не появилось. Однако мы и не нуждались в нем, наши собственные вина и страх служили суровым лидером.
В тот последний месяц смерть повыкосила нас, пока не осталась только кучка, восемь-десять принцев и принцесс из великих домов севера, да горстка жрецов. Если кто и оставался в живых за пределами нашего убежища, то мы не имели никаких известий, равно как и никакой надежды на это. Земля отняла у нас свои дары, отдавшись опять человеческим дикарям, которые некогда владели ею.
А потом раздался гром, поставивший последнюю печать на нашей тьме. Спящая гора заворочалась и задрожала глубоко в своих недрах. Верхние галереи храма обрушились, оставив после себя лестницы, которые вели теперь в никуда, платформы их были отсечены, а помещения завалены рухнувшими камнями. Когда обвал, наконец, стих, обломки завалили высеченные в горе большие воздушные воронки. Теперь воздух, означавший для нас жизнь и пищу, не мог больше поступать, а оставшийся воздух стал затхлым и ядовитым.
Один за другим они впадали в сон удушья, и к одному за другим, лежавшим в своих комнатах, словно бедные забальзамированные куклы с заводными сердцами, являлся Мор и расплавлял их как воск.
Я медленно бродила по безмолвному храму, задыхаясь и рыдая, когда у меня хватало на это дыхания. Я наблюдала, как они умирают. Не найти слов для описания моих чувств, когда я задержалась, ожидая, что последую за ними к их отвратительному концу.
Среди них была одна принцесса, и она оставалась целой дольше, чем другие. Она лежала в трансе с рассыпавшимися белыми волосами, с ярко видимыми под тонкой одеждой прямыми белыми ногами и руками. На груди у нее сверкала капля алмаза — подарок какого-то давно умершего возлюбленного — который она не сняла даже в муках раскаяния. Каждый день я тащилась к ней в келью и сидела на полу около нее, держа ее обмякшую руку так, словно это служило защитой и утешением.
Однажды я пришла, а белый светильник ее кожи угас в вонючем пятне на ложе.
Я ушла обратно в свою маленькую келью. Свернулась в клубок. И в последний раз расплакалась, пока не заснула.
Глава 5
Поскольку наши потери уменьшились, возник своеобразный оптимизм. Казалось, что святость храма и в самом деле предоставила нам убежище. Каждый день мы ходили на молитвы туманным богам, которых я не могла постигнуть. И взрослые, и дети, мы все одинаково стояли на коленях в ледяной пещере вокруг чаши с пламенем, моля о прощении за гордыню, которая разгневала Их. Это тоже казалось мне бессмысленным. Кто мы такие, чтобы молить и выть, стоя на коленях, мы, которые были хозяевами всех людей? Помимо молитв мне было почти нечем заполнить свое время. Никаких развлечений не дозволялось. Мне давали читать книги, но они мне давались туго, так как опять же говорили о наших богах. А некоторые сочинения принцев и принцесс рассказывали только о наших преступлениях и насланном на нас наказании. Однако те, кто признавал свою вину, могли спастись, могли уберечься даже после того, как ими овладеет кома смерти, они уснут, но не умрут и пробудятся целыми и невредимыми через какой-то неопределенный период времени, чтобы вновь обрести свои силы.
Большую часть дня я бродила по недрам горы, заходя в запретные помещения, где висели мантии жрецов, поднимаясь по длиннейшим лестничным маршам в темные места, которые пугали меня.
Главным среди жрецов был принц по имени Секиш. Я страшилась и ненавидела его. Он носил алую мантию, и, в то время как многие из нашего народа отличались очень светлой кожей и волосами, Секиш был темнокожим и черноволосым. Высокий и сухопарый; его черная тень упала на меня, когда он стоял перед сестрой моей матери и бранил ее за то, что она завела любовника-человека.
— Ты выбрала стоящего ниже тебя, — рычал он. — Ты навлекла гнев Могущественных на нас всех.
— Может, мне следовало выбрать тебя, Секиш? — дерзко отпарировала она, и я съежилась вместо нее. Но он выпрямился, и зеленый треугольник у него над переносицей засверкал, словно третий глаз его презрения. Он повернулся и покинул ее, а три дня спустя он объявил запрет на рабов. Они либо покинут гору, либо будут убиты. Те с радостью ушли, в том числе и ее любовник. Он был, как мне казалось, ее талисманом против смерти, и после четырех месяцев надежды она стала первой новой жертвой Мага.
За семь дней умерло еще десять человек. В горе разразилась истерия, и Секиш, Темный, ходил среди нас, буравя нас своими проникающими к нам в душу узкими черными глазами, внушая нам, что мы должны молиться, каяться, признать свою порочность и зло, которое мы создали и которое вернулось, чтобы уничтожить нас.
Теперь с утра до ночи — песнопения, самоуничижения перед каменной чашей. Прекрасная одежда, драгоценности были оставлены. Мужчины и женщины ходили с распущенными волосами, в простых рубашках и туниках, хлеща себя розгами до крови, и хлеща вновь, как только затягивались быстро исцеляющиеся раны. Повсюду звуки ужаса, неистового и искреннего раскаяния, отчаяния, когда повелители людей пресмыкались на коленях.
— Карраказ, — шептала я перед пламенем в чаше, испытывая одеревенелость и боль во всем теле, — я зло на лице земли, я зараза, больная тварь, грязная, проклятая.
Вокруг меня другие шептали так же, как и я. Тучи шепота поднимались, словно пар. Я думала о статуе отца в зале его дворца, о блестящем материале, из которого ее сделали, о том, как я засмеялась, увидев ее и его, стоящих бок о бок, двоих одинаковых мужчин с короткой бородой и длинными волосами. Теперь от него только эта статуя и останется. Я заплакала. Уткнувшись лицом в ладони, забыв про песнопения о собственной греховности, пока на меня не легла, как влага, черная тень Секиша.
— Да, дитя, плачь, — вскричал он своим ужасающим голосом. — Плачь по своему низменному рождению и скверне, которая в тебе, скверна, которой твои мать и отец позволили вырасти из их похоти, — он нагнулся ближе и схватил меня за руку. Песнопение вокруг нас прервалось. — Но, я вижу, ты плачешь не из-за этого. Это мятежное дитя, дерзающее мечтать о своем проклятом прошлом. Это дитя может навлечь на нас Их гнев. Глаза уставились на меня. Он подтащил меня ближе к огромной каменной чаше, и пламя секло светом его лицо. Он держал меня лицом к этому огню и, нагнувшись ближе, прошипел мне в ухо:
— Ты грязь и зло, порождение зла, утробы зла. Сила в тебе — нечистая, ужасная. Полная Сила — молись, молись никогда не обрести ее! Гордыня, порочность, уродство, зло! Ты грязь темных мест, навоз чудовищ в ямине похоти. Говори это. Говори это.
В ужасе я последовала, запинаясь, за ним.
— Я грязь… зло… Сила нечистая, ужасная… Я буду молиться никогда не обрести ее!
Эти отвратительные слова изрыгались вновь и вновь, когда он держал меня железными руками перед пламенем. Я раскаялась, что подумала об отце. Я не поняла, но усвоила. Я стала низкой, грязной. Я сморщилась, сжалась и была проклятой.
Когда он отпустил меня, я убежала в свою келью и свернулась в клубок, спрятав лицо и сжав тело от любого взгляда. Я чувствовала на себе следящие глаза богов, судящие и приговаривающие. Могла ли я усомниться, что я теперь тоже умру, и мое мясо будет падать с костей в темноте?
Однако с новым днем я проснулась, к своему горю. Секиш лежал перед каменной чашей, — вернее, то, что от него осталось.
После Секиша другого лидера не появилось. Однако мы и не нуждались в нем, наши собственные вина и страх служили суровым лидером.
В тот последний месяц смерть повыкосила нас, пока не осталась только кучка, восемь-десять принцев и принцесс из великих домов севера, да горстка жрецов. Если кто и оставался в живых за пределами нашего убежища, то мы не имели никаких известий, равно как и никакой надежды на это. Земля отняла у нас свои дары, отдавшись опять человеческим дикарям, которые некогда владели ею.
А потом раздался гром, поставивший последнюю печать на нашей тьме. Спящая гора заворочалась и задрожала глубоко в своих недрах. Верхние галереи храма обрушились, оставив после себя лестницы, которые вели теперь в никуда, платформы их были отсечены, а помещения завалены рухнувшими камнями. Когда обвал, наконец, стих, обломки завалили высеченные в горе большие воздушные воронки. Теперь воздух, означавший для нас жизнь и пищу, не мог больше поступать, а оставшийся воздух стал затхлым и ядовитым.
Один за другим они впадали в сон удушья, и к одному за другим, лежавшим в своих комнатах, словно бедные забальзамированные куклы с заводными сердцами, являлся Мор и расплавлял их как воск.
Я медленно бродила по безмолвному храму, задыхаясь и рыдая, когда у меня хватало на это дыхания. Я наблюдала, как они умирают. Не найти слов для описания моих чувств, когда я задержалась, ожидая, что последую за ними к их отвратительному концу.
Среди них была одна принцесса, и она оставалась целой дольше, чем другие. Она лежала в трансе с рассыпавшимися белыми волосами, с ярко видимыми под тонкой одеждой прямыми белыми ногами и руками. На груди у нее сверкала капля алмаза — подарок какого-то давно умершего возлюбленного — который она не сняла даже в муках раскаяния. Каждый день я тащилась к ней в келью и сидела на полу около нее, держа ее обмякшую руку так, словно это служило защитой и утешением.
Однажды я пришла, а белый светильник ее кожи угас в вонючем пятне на ложе.
Я ушла обратно в свою маленькую келью. Свернулась в клубок. И в последний раз расплакалась, пока не заснула.
Глава 5
Проснуться и не знать — где ты, кто ты, что ты — то ли существо с ногами и руками, зверь, или хребет в теле огромной рыбы — согласитесь, это странное пробуждение.
Но через некоторое время возникла новая темнота, полная световых узоров. Я боялась. И боролась, пытаясь освободиться от лент, которые, казалось, держали меня, попробовала закричать, и даже мои тело и голос были теперь для меня новыми.
А затем возник обвал цвета, звука, движения, пронесшийся через мой мозг, омывая его и оставляя его избитым. Остальная моя жизнь прошла быстро, словарю кто-то перелистывал страницы огромной книги слишком стремительно. Однако теперь я смогла вспомнить, что это не то первое пробуждение под Горой, то первое пробуждение в качестве женщины, которая заснула четырехлетней девочкой.
Вокруг меня биение скрытых двигателей в серебряном звездолете.
Руки сняли металлический обруч с моей головы и металлические браслеты с моих запястий. Я поднялась с металлического кресла и была свободна.
Я посмотрела на Сьердена, туда, где он по-прежнему сидел, медленно отодвигая от себя металлические ленты. Лицо у него выглядело сжавшимся и бледным. Он взглянул на меня и чуть улыбнулся.
— Утомительное путешествие, — сказал он, — для нас обоих.
Я кивнула. Мною овладели покой и пустота. Чувствуя ростки понимания, я, казалось, не нуждалась в достижении его. Оно придет.
Дверь в противоположной стене ушла в сторону; за ней находилась небольшая тускло освещенная комната. Свет загородила высокая фигура Рарма. Он жестом подозвал меня, и я без трепета вошла в ту комнату. Он последовал за мной, и двери мягко закрылись.
Между нами повисло молчание. Наконец я проговорила:
— Странно вспомнить пережитое при рождении. Первая борьба, которую мы все забываем.
— Твое рождение, — отвечал он, — не важно. Ты раскопала собственную тайну?
— Да, по-моему, раскопала.
— Тогда скажи мне, — попросил он.
— Это кажется смехотворным, — сказала я, все еще не желая говорить об этом вслух.
— Потребность открыть ее для тебя так же важна, как и отыскать ее, — указал мне он. — А теперь скажи мне, — так, как ты это видишь, что с тобой произошло.
Я уселась на ложе, которое явилось ко мне из стены. И посмотрела на собственные руки, спокойные, белые, слегка раскрытые у меня на коленях.
— Дарак, Вазкор и ты, Рарм Завид, уж это-то я ясно вижу, — тихо произнесла я. — Вы обладаете лишь поверхностным сходством друг с другом; нет того абсолютного подобия, которое, как я воображала, связывало каждого из вас с последним. Я также вижу, сходство с кем послужило началом моей одержимости — высоким темным узкоглазым мужчиной — Секишем, лицо которого появилось в моих первых снах после того, как я покинула Гору. Секишем, который напугал и унизил меня, который заставил меня осознать мое зло и недостойность жить. Я также понимаю, почему я заблокировала свои мысли четырех лет своего прошлого и особенно последнего полугода смерти и горя. За исключением того, что я помнила, Рарм, и даже слишком хорошо — не вспоминая.
— Ты была сильной, — сказал он. — Каким-то чудом ты спаслась от Мора и выросла в женщину, пролежав шестнадцать лет в безвоздушной келье. Безвоздушной келье. Не дыша, ты могла лежать только в коме. Ты знаешь теперь, что тебя разбудило?
— По-моему, да, — не уверена.
— В последние дни Мора, — разъяснил он, — вулкан проснулся; скала обрушилась и перекрыла воздушные воронки. Шестнадцать лет твоей комы вулкан глухо ворчал и дрожал, готовясь к извержению. В последний день стены горы потрескались под давлением накопившихся внутри газов. Сквозь эти трещины к тебе просочился свежий воздух. Ты начала дышать. Через некоторое время в последние часы перед извержением ты очнулась.
— Значит, — заключила я, — не мое пробуждение вызвало извержение эту часть проклятья и наказания, которое я должна понести за выход из горы. Именно извержение-то и пробудило меня.
— Твое проклятие и наказание, — повторил он. — Однако ты ведь теперь понимаешь, не так ли, кто тебя проклял и кто тебя наказал? Ты понимаешь, наконец, природу Карраказа?
— Карраказ был моим изобретением. Я наделила жертвенные чаши Сгинувших силой своего страха перед собой. Никогда не существовало никакого Злого, Бездушного, созданного из пороков моего народа и вернувшегося, чтобы уничтожить его. Я страшилась своей Силы, потому что Секиш заставил меня страшиться ее, и я старалась всем существом своим не дать себе обрести ее.
— И это, — сказал он, — по нелепой иронии, стояло за всем, что с тобой случилось. Потому что ты проснулась, обладая Силой, своей полной Силой. Голос, который, как ты воображала, говорил с тобой из жертвенной чаши, сказал тебе, что ты никогда не сможешь вновь обрести прежнее величие, пока не найдешь сородича своей души в виде зеленого Нефрита — поиск, безнадежный поиск. Если б ты продолжала верить в это и следовать этой инструкции, тебе никогда не понадобилось бы раскрывать собственную Силу: требования Секиша были бы выполнены. Несмотря на твои очевидные дары — способность понимать любую речь посредством разновидности телепатии, способность исцелять самые смертельные заболевания — ты придумывала оправдания своим достижениям — толпа сама себя исцелила — и мечтала о Нефрите, которого никогда не смогла бы найти. Явился Дарак, и ты заживо похоронила себя в его образе жизни, сожалея о своем пропащем поиске, но не в состоянии вырваться на волю. В стане в ущелье ты поднималась к прислоненным камням, потому что чувствовала их ауру, ощущение зла, исходившее от них из-за суеверий разбойников. Оно идеально соответствовало тому представлению, какое ты создала о самой себе. На Южной дороге проявилась эмпатия, еще одна часть твоей Силы. Ты видела вещи, происходившие там в прошлом, ты видела Сгинувших, но видела глазами их человеческих рабов до такой степени, что тоже перепутала левитацию с полетом. А потом Ки-ул. Ты пригрозила самой себе молнией у Дорожных ворот, но руины все равно притягивали тебя.
Он умолк, подталкивая меня своим молчанием.
Я послушно продолжила:
— …Меня одновременно и отталкивало и влекло, как отталкивало и влекли по всем местам, которые я могла наделить характером Карраказа. Я хотела уничтожить саму себя и, одновременно удушаемая личностью Дарака, я жаждала соединить себя со своим собственным «я» — отрезанной частью меня, которую я превратила в демона.
— Отсюда и сделка с Карраказом, — сказал он, — а потом твоя попытка убить Дарака упавшим камнем, когда он встряхнул тебя, выводя из транса.
— А подземный толчок, летящие камни, которые убили Кала и стольких других людей — это вызвала я?
— Да. С помощью Силы, о которой ты и понятия не имела. Ты подняла бурю, чтобы уничтожить Дарака и ту жизнь, которую ты вела с ним, чтобы уничтожить саму себя, если сможешь.
— Но я побоялась, — сказала я.
— В тебе соединилось стремление к смерти и стремление к жизни, — сказал он. — Это обычно для всех людей. К несчастью, ты обладала способностью организовать и то, и другое.
— А смерть Дарака в Анкуруме? Она случилась из-за меня?
— Не думаю, — усомнился он, и мне хотелось ему верить. — Ты была убеждена, что на тебе лежит проклятье, что не может быть никакого счастья ни для тебя, ни для любого, кого ты полюбишь. Эта убежденность сообщилась и Дараку с Вазкором, но не прямо через тебя, потому что ты никогда не говорила им о ней.
Но я вспомнила, как сказала Дараку: «Увидеть мое лицо для тебя смерть».
Мне хотелось ему верить. Я оттолкнула прочь воспоминание о Дараке и воспоминание об Асутоо, воине, которого я загипнотизировала и убила, мстя за Дарака.
— Горное кольцо, — двинулась я дальше, — и Уасти. Благодаря ей моя ментальная сила возросла. Я думала, она учит меня новым вещам, а не высвобождает способности, которыми я уже обладала.
— Уасти была хорошей учительницей, — согласился он. — Она заставила тебя немного заглянуть в себя, увидеть, чем ты могла стать. Останься она в живых, возможно, ей удалось бы научить тебя самоконтролю.
— Но она умерла. Я правила караванщиками и переправилась через Воду.
Меня убили, а я исцелилась и добралась до Эзланна. И Вазкора.
— Вазкора, — повторил Рарм. — Одного из наихудших твоих учителей. Для того, чтобы потягаться с ним, ты стала подобной ему. Ты обрела ту гордыню, которой Секиш заставил тебя страшиться. И даже до Эзланна ты убила на дороге караванщиков. — Я всегда думала, — сказала я, — что их смерть была наихудшим моим преступлением, выходящим даже за пределы всех совершенных мной преступлений и жестокостей.
— Не суди себя сама, — посоветовал он. — Никому из нас это никогда хорошо не удается. Я думаю, в то время для себя ты уже стала богиней.
Раньше ты всегда думала, что можешь умереть, однако, ты восстала из могилы — такое делают только боги. В Городе ты бессознательно привлекла к себе трех стражей — так же, как неосознанно сделала это в стане разбойников. — Потому, что часть меня помнила про трех стражей на картинах в гробнице, символе светской власти. Так же, как я помнила про символический нож и думала, что он может убить меня.
— Именно, — подтвердил он.
— В Эзланне и Городах пламя, которое я называла Карраказом, не шевелилось. Оно ни разу не побеспокоило меня. А в Белханноре, чтобы вызвать грозу, я объединилась с пламенем…
— В первом месте пламя оставило тебя в покое, потому что ты стала, наконец, слишком сильна — слишком сильна даже для внушенной тебе Секишем самобоязни. Ты встретилась лицом к лицу с собой и сказала: «Я есть все, чем боюсь быть. С тем, что я есть, ничего не поделаешь. От меня это никак не зависит. Следовательно, я буду наслаждаться и пожинать выгоды своего превосходства и давить этих муравьев под своей пятой». В Белханноре не было никакой связи — ты просто почерпнула дополнительные резервы Силы, открытые теперь для тебя без установленных тобой же самой барьеров. Ты была Уастис, Восставшей, богиней Белой пустыни. И, наконец, ты пустила в ход свою силу против Вазкора — в презрении, потому что он не имел никакого права разделять с тобой твою гордыню.
— Я убила его, — прошептала я своим белым полуоткрытым рукам.
— Ты убила его, — повторил Рарм, — а потом легла умереть под башней.
— А когда племя нашло меня, моя Сила исчезла. Я не могла даже понять их речи, не говоря уж о том, чтобы убить их провидца.
— Что было твоим окончательным наказанием самой себя. Ты увидела себя, обретшей Силу. Ты подтвердила суждения Секиша о тебе. И поэтому теперь ты полностью заблокировала свои Силы и позволила жестокости племени завершить твое наказание. Ты страдала, но тебе требовалось и хотелось страдать. Когда с тобой обращались, как с бесполезной женщиной, дурой и рабыней, это было действием принцев и принцесс под горой, хлеставших себя в горестном смирении. Ты оставила своего ребенка не только потому, что он причинил тебе боль, но и потому, что это было целесообразно. И, наконец, ты стала зверем в болотах, отгородившись от всякого разумного контакта с человеком.
— До тех пор, пока черное племя не приняло меня к себе.
— И борьба началась вновь, — сказал Рарм. — Покой, а затем — Книга один из тех дневников покаяний, которые тебе давали читать в детстве — напомнили тебе о поиске Нефрита. Ты отправилась к разрушенным городам на побережье, и там ты нашла Карраказа; знала, что найдешь, потому что структура гробницы и место, где стоит жертвенная чаша, были тебе известны. — Я попыталась полностью уничтожить себя, — сказала я. — Сон смерти, который я внушила себе. Боролась я отнюдь не с демоном, а сама с собой. Однако так ужасно! Так реально для меня! Теперь не приходится удивляться, что Фетлин смог меня спасти. Ведь Сила была направлена только на меня — до тех пор, пока мы не достигли долины. Я вызвала там землетрясение, так же, как в Ки-уле?
— Да. Ты всегда была в состоянии привлечь огромные стихийные силы для собственного подавления.
— Сон, — произнесла я. — Темный покинутый город и красный огонь на мысе, вдающемся в залив. Погребальный костер, — поняла я. — Мор явился и к ним тоже. А потом ящер. А потом на берегу — тень корабля и луч света…
— Ты привела нас вниз, — сказал он, — использовала компьютер, чтобы убить ящера. Одно из немногих твоих действий для самосохранения.
— Почему?
— Наверное, — улыбнулся он, — наверное, ты каким-то образом знала, что последует все это. У тебя ведь, в конце концов, есть к тому же и дар предвидения.
В помещении опять воцарилось молчание. Затем он сказал:
— Теперь все твои Силы вернулись. Например, все это время мы общались без всяких затруднений.
— Браслет, — возразила я. Но когда посмотрела на него, зеленый огонек не мигал. Я сняла его с запястья. И сказала:
— Я теперь понимаю, но еще не полностью. У меня был один год жизни после детства. Но я гарантировала, что когда мне доведется родиться вновь, я появлюсь мертвой.
Он встал.
— Ты все еще мертва, — сказал он мне, и я отлично поняла его. Он подошел ко мне и поднял меня, пока я не оказалась лицом к лицу с ним. — Ты еще не нашла Нефрит.
Я отвернулась.
— Этого последнего я боюсь.
— Ты знаешь ответ. Ребенком ты знала. Став женщиной, ты заставила себя забыть. У тебя есть только один путь освободиться.
Из стены перед нами выскользнул серебряный лед зеркала. Оно стояло передо мной, словно неуязвимый страж, преграждая мне последний путь к бегству. В нем я увидела наши отражения, темный мужчина, бледная женщина с прикрытым лицом.
— Прежде, чем я отвел тебя к компьютеру узнать правду обо всем этом, — сказал он, — та часть тебя, которую ты называла Карраказом, парализовала и ослепила тебя, чтобы помешать твоему уходу. Теперь ты уничтожила этого убийцу, и тебе больше нельзя прятаться от действительности, — он умолк. И поставил меня впереди себя перед блистающим высоким зеркалом. — Сними маску, — приказал он.
Мои руки немного поднялись, запнулись и упали обратно.
Он держал меня на месте.
— Сними маску.
Мои руки двинулись к шее, вверх к линии волос, где заканчивалось черное надлобье шайрина. Мои руки застыли и оцепенели и не желали ничего больше делать.
— Не могу, — простонала я. — Безобразие, как зверь…
— Нефрит, — напомнил он. — Нефрит.
— Да, — сказала я. Я закричала на отражение, словно оно теперь было моим врагом. Я содрала и сорвала шайрин с кожи, и моя кожа задышала, воздух ударил, словно снег, по моему лицу. Но я не могла вынести взгляда на то, что зияло передо мной. И закрыла лицо ладонями.
Я припадала к полу, обхватив одной рукой голову, прижавшись подбородком к груди.
— Нет, — заявил он. Опустившись позади меня на колени, он оторвал мои пальцы от лица, а когда я заменила их другой рукой, он отнял и ее тоже. И держал мои руки прижатыми к бокам. Лицо его оказалось напротив моего, когда я попыталась уткнуться себе в грудь.
— Посмотри, — приказал он. — Посмотри.
Было в его голосе что-то такое — отчасти смех, отчасти горькая печаль. Я подняла голову, хотя и не достаточно высоко, чтобы видеть.
— Посмотри, — сказал он мне. И, мягко положив ладонь мне под подбородок, поднял его, и теперь я посмотрела в зеркало.
И тогда я увидела то, что увидели жители деревни, когда я явилась после первого гнева вулкана. Увидела то, что Дарак увидел у озера, а позже в полутьме и после этого ночами и рассветами нашего пребывания наедине. Увидала то, что увидела Уасти, что увидел и отчего вздрогнул Вазкор, что мысленно узрела в палатке на Змеиной тропе Котта. Увидела то, что увидел Рарм, когда встал на колени позади меня.
И увидела, что именно заставляло их бояться или умолкать, и это оказалось не тем, что я думала.
Это происходило потому, что я была прекрасна. Прекрасна той красотой, которая почти недоступна человеческому пониманию; она выше обычной красоты, свойственной многим людям. Эта красота была, подобно Силе, прирожденным правом Сгинувших.
Медленно, с бесконечной осторожностью я коснулась своего лица безупречной белизны. Мои пальцы пробежались, чуть касаясь, по губам, лбу, длинным-предлинным алмазам глаз, которые, наверное, больше всего отличаются от человеческих. Я уставилась на себя и не испытывала совершенно никакой гордыни, потому что казалось и всегда будет казаться, что это не мое лицо, у меня, проклятой безобразием.
Но через некоторое время возникла новая темнота, полная световых узоров. Я боялась. И боролась, пытаясь освободиться от лент, которые, казалось, держали меня, попробовала закричать, и даже мои тело и голос были теперь для меня новыми.
А затем возник обвал цвета, звука, движения, пронесшийся через мой мозг, омывая его и оставляя его избитым. Остальная моя жизнь прошла быстро, словарю кто-то перелистывал страницы огромной книги слишком стремительно. Однако теперь я смогла вспомнить, что это не то первое пробуждение под Горой, то первое пробуждение в качестве женщины, которая заснула четырехлетней девочкой.
Вокруг меня биение скрытых двигателей в серебряном звездолете.
Руки сняли металлический обруч с моей головы и металлические браслеты с моих запястий. Я поднялась с металлического кресла и была свободна.
Я посмотрела на Сьердена, туда, где он по-прежнему сидел, медленно отодвигая от себя металлические ленты. Лицо у него выглядело сжавшимся и бледным. Он взглянул на меня и чуть улыбнулся.
— Утомительное путешествие, — сказал он, — для нас обоих.
Я кивнула. Мною овладели покой и пустота. Чувствуя ростки понимания, я, казалось, не нуждалась в достижении его. Оно придет.
Дверь в противоположной стене ушла в сторону; за ней находилась небольшая тускло освещенная комната. Свет загородила высокая фигура Рарма. Он жестом подозвал меня, и я без трепета вошла в ту комнату. Он последовал за мной, и двери мягко закрылись.
Между нами повисло молчание. Наконец я проговорила:
— Странно вспомнить пережитое при рождении. Первая борьба, которую мы все забываем.
— Твое рождение, — отвечал он, — не важно. Ты раскопала собственную тайну?
— Да, по-моему, раскопала.
— Тогда скажи мне, — попросил он.
— Это кажется смехотворным, — сказала я, все еще не желая говорить об этом вслух.
— Потребность открыть ее для тебя так же важна, как и отыскать ее, — указал мне он. — А теперь скажи мне, — так, как ты это видишь, что с тобой произошло.
Я уселась на ложе, которое явилось ко мне из стены. И посмотрела на собственные руки, спокойные, белые, слегка раскрытые у меня на коленях.
— Дарак, Вазкор и ты, Рарм Завид, уж это-то я ясно вижу, — тихо произнесла я. — Вы обладаете лишь поверхностным сходством друг с другом; нет того абсолютного подобия, которое, как я воображала, связывало каждого из вас с последним. Я также вижу, сходство с кем послужило началом моей одержимости — высоким темным узкоглазым мужчиной — Секишем, лицо которого появилось в моих первых снах после того, как я покинула Гору. Секишем, который напугал и унизил меня, который заставил меня осознать мое зло и недостойность жить. Я также понимаю, почему я заблокировала свои мысли четырех лет своего прошлого и особенно последнего полугода смерти и горя. За исключением того, что я помнила, Рарм, и даже слишком хорошо — не вспоминая.
— Ты была сильной, — сказал он. — Каким-то чудом ты спаслась от Мора и выросла в женщину, пролежав шестнадцать лет в безвоздушной келье. Безвоздушной келье. Не дыша, ты могла лежать только в коме. Ты знаешь теперь, что тебя разбудило?
— По-моему, да, — не уверена.
— В последние дни Мора, — разъяснил он, — вулкан проснулся; скала обрушилась и перекрыла воздушные воронки. Шестнадцать лет твоей комы вулкан глухо ворчал и дрожал, готовясь к извержению. В последний день стены горы потрескались под давлением накопившихся внутри газов. Сквозь эти трещины к тебе просочился свежий воздух. Ты начала дышать. Через некоторое время в последние часы перед извержением ты очнулась.
— Значит, — заключила я, — не мое пробуждение вызвало извержение эту часть проклятья и наказания, которое я должна понести за выход из горы. Именно извержение-то и пробудило меня.
— Твое проклятие и наказание, — повторил он. — Однако ты ведь теперь понимаешь, не так ли, кто тебя проклял и кто тебя наказал? Ты понимаешь, наконец, природу Карраказа?
— Карраказ был моим изобретением. Я наделила жертвенные чаши Сгинувших силой своего страха перед собой. Никогда не существовало никакого Злого, Бездушного, созданного из пороков моего народа и вернувшегося, чтобы уничтожить его. Я страшилась своей Силы, потому что Секиш заставил меня страшиться ее, и я старалась всем существом своим не дать себе обрести ее.
— И это, — сказал он, — по нелепой иронии, стояло за всем, что с тобой случилось. Потому что ты проснулась, обладая Силой, своей полной Силой. Голос, который, как ты воображала, говорил с тобой из жертвенной чаши, сказал тебе, что ты никогда не сможешь вновь обрести прежнее величие, пока не найдешь сородича своей души в виде зеленого Нефрита — поиск, безнадежный поиск. Если б ты продолжала верить в это и следовать этой инструкции, тебе никогда не понадобилось бы раскрывать собственную Силу: требования Секиша были бы выполнены. Несмотря на твои очевидные дары — способность понимать любую речь посредством разновидности телепатии, способность исцелять самые смертельные заболевания — ты придумывала оправдания своим достижениям — толпа сама себя исцелила — и мечтала о Нефрите, которого никогда не смогла бы найти. Явился Дарак, и ты заживо похоронила себя в его образе жизни, сожалея о своем пропащем поиске, но не в состоянии вырваться на волю. В стане в ущелье ты поднималась к прислоненным камням, потому что чувствовала их ауру, ощущение зла, исходившее от них из-за суеверий разбойников. Оно идеально соответствовало тому представлению, какое ты создала о самой себе. На Южной дороге проявилась эмпатия, еще одна часть твоей Силы. Ты видела вещи, происходившие там в прошлом, ты видела Сгинувших, но видела глазами их человеческих рабов до такой степени, что тоже перепутала левитацию с полетом. А потом Ки-ул. Ты пригрозила самой себе молнией у Дорожных ворот, но руины все равно притягивали тебя.
Он умолк, подталкивая меня своим молчанием.
Я послушно продолжила:
— …Меня одновременно и отталкивало и влекло, как отталкивало и влекли по всем местам, которые я могла наделить характером Карраказа. Я хотела уничтожить саму себя и, одновременно удушаемая личностью Дарака, я жаждала соединить себя со своим собственным «я» — отрезанной частью меня, которую я превратила в демона.
— Отсюда и сделка с Карраказом, — сказал он, — а потом твоя попытка убить Дарака упавшим камнем, когда он встряхнул тебя, выводя из транса.
— А подземный толчок, летящие камни, которые убили Кала и стольких других людей — это вызвала я?
— Да. С помощью Силы, о которой ты и понятия не имела. Ты подняла бурю, чтобы уничтожить Дарака и ту жизнь, которую ты вела с ним, чтобы уничтожить саму себя, если сможешь.
— Но я побоялась, — сказала я.
— В тебе соединилось стремление к смерти и стремление к жизни, — сказал он. — Это обычно для всех людей. К несчастью, ты обладала способностью организовать и то, и другое.
— А смерть Дарака в Анкуруме? Она случилась из-за меня?
— Не думаю, — усомнился он, и мне хотелось ему верить. — Ты была убеждена, что на тебе лежит проклятье, что не может быть никакого счастья ни для тебя, ни для любого, кого ты полюбишь. Эта убежденность сообщилась и Дараку с Вазкором, но не прямо через тебя, потому что ты никогда не говорила им о ней.
Но я вспомнила, как сказала Дараку: «Увидеть мое лицо для тебя смерть».
Мне хотелось ему верить. Я оттолкнула прочь воспоминание о Дараке и воспоминание об Асутоо, воине, которого я загипнотизировала и убила, мстя за Дарака.
— Горное кольцо, — двинулась я дальше, — и Уасти. Благодаря ей моя ментальная сила возросла. Я думала, она учит меня новым вещам, а не высвобождает способности, которыми я уже обладала.
— Уасти была хорошей учительницей, — согласился он. — Она заставила тебя немного заглянуть в себя, увидеть, чем ты могла стать. Останься она в живых, возможно, ей удалось бы научить тебя самоконтролю.
— Но она умерла. Я правила караванщиками и переправилась через Воду.
Меня убили, а я исцелилась и добралась до Эзланна. И Вазкора.
— Вазкора, — повторил Рарм. — Одного из наихудших твоих учителей. Для того, чтобы потягаться с ним, ты стала подобной ему. Ты обрела ту гордыню, которой Секиш заставил тебя страшиться. И даже до Эзланна ты убила на дороге караванщиков. — Я всегда думала, — сказала я, — что их смерть была наихудшим моим преступлением, выходящим даже за пределы всех совершенных мной преступлений и жестокостей.
— Не суди себя сама, — посоветовал он. — Никому из нас это никогда хорошо не удается. Я думаю, в то время для себя ты уже стала богиней.
Раньше ты всегда думала, что можешь умереть, однако, ты восстала из могилы — такое делают только боги. В Городе ты бессознательно привлекла к себе трех стражей — так же, как неосознанно сделала это в стане разбойников. — Потому, что часть меня помнила про трех стражей на картинах в гробнице, символе светской власти. Так же, как я помнила про символический нож и думала, что он может убить меня.
— Именно, — подтвердил он.
— В Эзланне и Городах пламя, которое я называла Карраказом, не шевелилось. Оно ни разу не побеспокоило меня. А в Белханноре, чтобы вызвать грозу, я объединилась с пламенем…
— В первом месте пламя оставило тебя в покое, потому что ты стала, наконец, слишком сильна — слишком сильна даже для внушенной тебе Секишем самобоязни. Ты встретилась лицом к лицу с собой и сказала: «Я есть все, чем боюсь быть. С тем, что я есть, ничего не поделаешь. От меня это никак не зависит. Следовательно, я буду наслаждаться и пожинать выгоды своего превосходства и давить этих муравьев под своей пятой». В Белханноре не было никакой связи — ты просто почерпнула дополнительные резервы Силы, открытые теперь для тебя без установленных тобой же самой барьеров. Ты была Уастис, Восставшей, богиней Белой пустыни. И, наконец, ты пустила в ход свою силу против Вазкора — в презрении, потому что он не имел никакого права разделять с тобой твою гордыню.
— Я убила его, — прошептала я своим белым полуоткрытым рукам.
— Ты убила его, — повторил Рарм, — а потом легла умереть под башней.
— А когда племя нашло меня, моя Сила исчезла. Я не могла даже понять их речи, не говоря уж о том, чтобы убить их провидца.
— Что было твоим окончательным наказанием самой себя. Ты увидела себя, обретшей Силу. Ты подтвердила суждения Секиша о тебе. И поэтому теперь ты полностью заблокировала свои Силы и позволила жестокости племени завершить твое наказание. Ты страдала, но тебе требовалось и хотелось страдать. Когда с тобой обращались, как с бесполезной женщиной, дурой и рабыней, это было действием принцев и принцесс под горой, хлеставших себя в горестном смирении. Ты оставила своего ребенка не только потому, что он причинил тебе боль, но и потому, что это было целесообразно. И, наконец, ты стала зверем в болотах, отгородившись от всякого разумного контакта с человеком.
— До тех пор, пока черное племя не приняло меня к себе.
— И борьба началась вновь, — сказал Рарм. — Покой, а затем — Книга один из тех дневников покаяний, которые тебе давали читать в детстве — напомнили тебе о поиске Нефрита. Ты отправилась к разрушенным городам на побережье, и там ты нашла Карраказа; знала, что найдешь, потому что структура гробницы и место, где стоит жертвенная чаша, были тебе известны. — Я попыталась полностью уничтожить себя, — сказала я. — Сон смерти, который я внушила себе. Боролась я отнюдь не с демоном, а сама с собой. Однако так ужасно! Так реально для меня! Теперь не приходится удивляться, что Фетлин смог меня спасти. Ведь Сила была направлена только на меня — до тех пор, пока мы не достигли долины. Я вызвала там землетрясение, так же, как в Ки-уле?
— Да. Ты всегда была в состоянии привлечь огромные стихийные силы для собственного подавления.
— Сон, — произнесла я. — Темный покинутый город и красный огонь на мысе, вдающемся в залив. Погребальный костер, — поняла я. — Мор явился и к ним тоже. А потом ящер. А потом на берегу — тень корабля и луч света…
— Ты привела нас вниз, — сказал он, — использовала компьютер, чтобы убить ящера. Одно из немногих твоих действий для самосохранения.
— Почему?
— Наверное, — улыбнулся он, — наверное, ты каким-то образом знала, что последует все это. У тебя ведь, в конце концов, есть к тому же и дар предвидения.
В помещении опять воцарилось молчание. Затем он сказал:
— Теперь все твои Силы вернулись. Например, все это время мы общались без всяких затруднений.
— Браслет, — возразила я. Но когда посмотрела на него, зеленый огонек не мигал. Я сняла его с запястья. И сказала:
— Я теперь понимаю, но еще не полностью. У меня был один год жизни после детства. Но я гарантировала, что когда мне доведется родиться вновь, я появлюсь мертвой.
Он встал.
— Ты все еще мертва, — сказал он мне, и я отлично поняла его. Он подошел ко мне и поднял меня, пока я не оказалась лицом к лицу с ним. — Ты еще не нашла Нефрит.
Я отвернулась.
— Этого последнего я боюсь.
— Ты знаешь ответ. Ребенком ты знала. Став женщиной, ты заставила себя забыть. У тебя есть только один путь освободиться.
Из стены перед нами выскользнул серебряный лед зеркала. Оно стояло передо мной, словно неуязвимый страж, преграждая мне последний путь к бегству. В нем я увидела наши отражения, темный мужчина, бледная женщина с прикрытым лицом.
— Прежде, чем я отвел тебя к компьютеру узнать правду обо всем этом, — сказал он, — та часть тебя, которую ты называла Карраказом, парализовала и ослепила тебя, чтобы помешать твоему уходу. Теперь ты уничтожила этого убийцу, и тебе больше нельзя прятаться от действительности, — он умолк. И поставил меня впереди себя перед блистающим высоким зеркалом. — Сними маску, — приказал он.
Мои руки немного поднялись, запнулись и упали обратно.
Он держал меня на месте.
— Сними маску.
Мои руки двинулись к шее, вверх к линии волос, где заканчивалось черное надлобье шайрина. Мои руки застыли и оцепенели и не желали ничего больше делать.
— Не могу, — простонала я. — Безобразие, как зверь…
— Нефрит, — напомнил он. — Нефрит.
— Да, — сказала я. Я закричала на отражение, словно оно теперь было моим врагом. Я содрала и сорвала шайрин с кожи, и моя кожа задышала, воздух ударил, словно снег, по моему лицу. Но я не могла вынести взгляда на то, что зияло передо мной. И закрыла лицо ладонями.
Я припадала к полу, обхватив одной рукой голову, прижавшись подбородком к груди.
— Нет, — заявил он. Опустившись позади меня на колени, он оторвал мои пальцы от лица, а когда я заменила их другой рукой, он отнял и ее тоже. И держал мои руки прижатыми к бокам. Лицо его оказалось напротив моего, когда я попыталась уткнуться себе в грудь.
— Посмотри, — приказал он. — Посмотри.
Было в его голосе что-то такое — отчасти смех, отчасти горькая печаль. Я подняла голову, хотя и не достаточно высоко, чтобы видеть.
— Посмотри, — сказал он мне. И, мягко положив ладонь мне под подбородок, поднял его, и теперь я посмотрела в зеркало.
И тогда я увидела то, что увидели жители деревни, когда я явилась после первого гнева вулкана. Увидела то, что Дарак увидел у озера, а позже в полутьме и после этого ночами и рассветами нашего пребывания наедине. Увидала то, что увидела Уасти, что увидел и отчего вздрогнул Вазкор, что мысленно узрела в палатке на Змеиной тропе Котта. Увидела то, что увидел Рарм, когда встал на колени позади меня.
И увидела, что именно заставляло их бояться или умолкать, и это оказалось не тем, что я думала.
Это происходило потому, что я была прекрасна. Прекрасна той красотой, которая почти недоступна человеческому пониманию; она выше обычной красоты, свойственной многим людям. Эта красота была, подобно Силе, прирожденным правом Сгинувших.
Медленно, с бесконечной осторожностью я коснулась своего лица безупречной белизны. Мои пальцы пробежались, чуть касаясь, по губам, лбу, длинным-предлинным алмазам глаз, которые, наверное, больше всего отличаются от человеческих. Я уставилась на себя и не испытывала совершенно никакой гордыни, потому что казалось и всегда будет казаться, что это не мое лицо, у меня, проклятой безобразием.