Липкин Семен. Записки жильца

   Неожиданно, как-то дико высказался наконец Эмма Елисаветский. Это произошло незадолго до их ареста. Володя, который в этом деле откровенно и кичливо ничего не понимал, и тот решил, что Эмма порет чепуху, лишь бы показаться интересным, оригинальным в глазах Лили и мимоходом унизить его, Володю. Все в квадриге были ошарашены, возмущены, и только Андрей Кузьмич и Лоренц услышали в торопливой речи Елисаветского слова необщие, мысли свои, а не усвоенные.
   - Не было философа, - смешно передвигая по комнате свои короткие ноги и впервые волнуясь, говорил Эмма, - более близкого России, чем еврей Маркс. Крепостную Русь и Карла Маркса объединяет отсутствие интереса к личности, к отдельному человеку, созданному по образу и подобию Бога. Кстати, хотя это из другой оперы, - вы знаете, чем объясняется упадок живописи во всем мире? Победой, утверждением атеизма. Живопись по самой своей сути - искусство религиозное, антропоцентричное. Раз все условились, что Бога нет, то, значит, нет образа, а если нет образа, то не может быть и его подобия. Нет человека, нет и природы, увиденной глазами человека, есть геометрия, конусы, квадраты, круги.
   - Эмма, да побойся ты Иеговы своего или как его там зовут, - прервала Оля. - Если ты решил нас эпатировать, то я от тебя ожидала большего остроумия. Какая связь между модернистскими художниками и Карлом Марксом?
   - Есть, есть эта связь, - горячо, быстро подхватил прерванную ниточку Эмма. Чувствовалось, что он сейчас говорит вслух то, что мысленно, наедине с собой, говорил уже не раз. - У тех мазилок вместо человека - геометрия, у Маркса вместо человека - молекула вещества, именуемого классом, коллективом. Поскольку все свойства вещества имеются в молекуле, в Марксовом выдуманном человеке имеются все свойства того класса, к которому принадлежит человек, Маркс не хочет понять диалектику: человек выше класса, коллектива, человек такая частица вещества, которая больше самого вещества, ибо человек есть и вещество и вместилище божественного духа. Русские помещики считали, что у них столько-то крепостных душ. Это вздор: ни одна человеческая душа им никогда не принадлежала. И люди не принадлежат классу. А марксистская проповедь интернационализма как раз основывается на том утверждении, что людей объединяет не нация, а их принадлежность к классу, а классы, мол, есть в каждой нации. Человечество действительно интернационально, но Маркс, не желая видеть черты лица человеческого, видит признаки интернационализма в том, чего нет, - в классах общества, то есть в условном, отвлеченном. Ничто земное, вещественное людей не объединяет. Люди отдельны вне Бога. Людей объединяет трансцендентное: Бог. А в качестве плоти люди отдельны. Они разнствуют, как планеты, как миры. И есть на земле только одна сила - для простоты назовем ее электромагнитной, - которая связывает людей. Эта сила нация.
   - Выпендриваешься, Эммануил? - спокойно спросил Калайда. Красивая комсомольская ярость росла в нем. Речь Эммы стала еще торопливей.
   - Иван, твой любимый самоубийца признался, что диалектику учил не по Гегелю. А жаль. Потому что по Марксу ее не выучишь. Маркс не понимал, что только цветущий ствол национального самосознания принесет нам плоды интернационализма, то есть всечеловечности. Пока мы дикие, мы не знаем, что мы не стадо, не стая, не гурт, что мы, люди, едины, ибо мы есть воплощение Бога на земле, и нет множественности у души, есть единая душа всего человечества. Чтобы слиться с ней, надо ее познать, а познать ее мы, слабые, можем, познав сначала нечто более простое, а именно - душу нации, потому что вне нации человек не существует в обыденности, в бытовании. Юная женщина, жена бедного ремесленника, играла со своим мальчиком в назаретском дворике с той же счастливой лаской, что и молодая костромская крестьянка со своим ребенком, но слова у них были разные и глаза сияли по-разному, ибо каждая женщина - Богоматерь, единая у всех душа - и множество обликов. Только познав душу нации, мы можем познать и самое сложное - единую душу человечества, Абсолют, Бога.
   Слушая Эмму, его друзья переглядывались, на губах зарождалась улыбка, но тут же исчезала. Вроде бы глупость - Бог и прочее, а ведь Эмма искренен, он что-то хочет найти, хотя ищет не там, где нужно, впустую. Такой начитанный, так много знающий, а плетет ерунду. Эмма чувствовал, что теперь он потеряет друзей, но - в отчаянии - продолжал:
   - Точно так же, как Карл Маркс, не дорос до национального самосознания и русский народ. Боюсь утверждать, но думаю, что на русских здесь оказало влияние монгольское владычество. Многие ставят в заслугу Чингисхану и Чингисидам их веротерпимость, равнодушие к религии. Веротерпимость прекрасна, но равнодушие к религиозным вопросам есть дикость. Вот потому-то веротерпимость наших узкоглазых господ так странно сочеталась со звериной жестокостью. Вот потому-то и пришли некогда всесильные монголы в упадок, что не доросли еще до национально-религиозного самосознания. В Европе национальное самосознание не было религиозным. Наоборот, оно возникло именно тогда, когда Французская революция начала уничтожать Бога в человеке, но человеку нужна связь с человеком, а на обломках средневековья возникло, утвердилось понятие нации - пока еще связи людей без Бога. Русский народ единственный из европейских народов, родивший пророков, как древний Израиль, но в железном девятнадцатом веке. Исайя и Иеремия проповедовали изустно, а Толстой и Достоевский - с помощью печатных книг. Богооткровенные мысли пророков дошли до нас, в некоторых случаях, в искаженном виде, что вполне естественно для любой мысли, веками бытовавшей изустно, а впоследствии даже не в подлиннике, как бы ни был честен перевод. Забываются реалии, метафоры, аналогии, рожденные бытом, скажем, пастушеским и уже непонятным не то что мирянам, но и пастырям, жителям городов. Все мы запомнили: "Верблюду не пройти через игольное ушко". Красивый образ основан на ошибке переводчика: речь шла не о верблюде, а о канате. Кстати (или некстати), у арабов слово "красота" и слово "верблюд" обозначаются одинаково - "джамиль", ибо для кочевых бедуинов не было ничего прекраснее этого двугорбого животного, но вряд ли понравится Лиле Кобозевой, если кто-нибудь из нас ей скажет: "Вы красивы, как верблюд". Я хочу сказать, что время, пространство, перевод и ограниченный ими человеческий разум способны постепенно переиначить любую мысль, даже богооткровенную, а тем более такую, которая живет изустно. Вот было сказано: "богоизбранный народ". Разве истинно верующий человек может признать, будто Бог изо всех людей отметил, возвысил надо всеми евреев? Мысль грубая, языческая и по существу - атеистическая. Бог есть человечество, а человечество есть Бог. Если бы Бог решил избрать, в смысле возвысить, какую-нибудь человеческую общность, то он перестал бы быть Богом, он стал бы дьяволом. Если Бог избирает, то не для возвышения, а для страдания. Конечно, страдание человека и есть его возвышение, но духовное, а не сословно-иерархическое. Животное страдает, когда мучается его плоть, а Бог и человек - когда темна, бесприютна душа. Бог говорил устами пророков, и уста эти не замолкли, Бог говорит, сейчас говорит, сегодня говорит. И если Бог обрекает народ на муки, то это означает, что он с народом говорит, он избрал его для беседы. Евреи страдали страданием человечества, и страдания эти кончатся только тогда, когда человечество навсегда сольется с Богом. Нет народа богоизбранного, - речение изустного сказания искажено. Нет народа-богоносца: Достоевский, сам того не сознавая, исказил христианское учение, пророк кощунствовал. Человечество потому и есть Человечество, что все оно - все нации и языки вместе - богоносно. И пророки бывают ограниченными. Достоевский решил, что богоносен только русский народ, а как же быть с весью и чудью, с татарами и мордвой, с половцами и черкесами, с немцами и поляками, чья кровь жарко и сильно течет в русских жилах? Озаренный божественной мыслью, Достоевский убоялся продумать ее до конца, и отсюда вырос его антисемитизм. У каждого народа, многочисленного и крохотного, цивилизованного и поголовно неграмотного, есть свое понимание прекрасного, а значит, и Бога, и в этом - чудная, младенческая прелесть земной жизни, но ни у одного народа нет привилегии на Божье избранничество. Патриарх Никон был мордвином, а боярыня Морозова - русской, но из этого не следует, что никониане хуже понимали Бога, чем старообрядцы. Все мы Божьи избранники - и многочисленные русские, и крохотное племя И в горах Китая, ибо мы едины, как един Бог. Вот вы меня слушаете, и я отлично вижу, что мои слова кажутся вам вздором. Я не обижаюсь, поверьте мне. Более обидно, что русское общество, гордясь гением Толстого и Достоевского, считало и считает если не совершенным вздором, то простительной слабостью их богословские рассуждения. Между тем гораздо менее образованные евреи древности, не всегда соглашаясь со своими пророками, равнодушно им никогда не внимали. Русские же отнеслись к своим пророкам чрезвычайно странно. Интеллигенция, вяло ответив на их жгучий, богооткровенный глагол редкими и малочисленными толстовскими общинами, отвернулась для дел, казавшихся ей более важными, более прогрессивными. Что же касается русской толпы, то ее национальное самосознание не боговнушаемо, оно проявляется главным образом негативно. Русская толпа не говорит: "Мы русские, потому что по-русски понимаем Бога, жизнь, любовь, мир". Она уж если заговорит на эту тему (я, конечно, исключаю великих одиночек, таких, как Тютчев, Хомяков, Владимир Соловьев), то непременно скажет: "Мы - русские, потому что другие - не русские: басурмане, жиды, грузины, немцы, поляки, хохлы". Разве это национальная идея? Это идея стада, гурта, стаи, отары. Так у животных в киплинговских джунглях был клич: "Мы одной крови - я и ты". Между тем - и в этом сложность - вне нации нет бытования человека.
   - Эмма, вы повторяетесь, - сказала Лиля.
   Выходка Елисаветского ее неприятно поразила, и тем неприятней, что он ей немного нравился. Только ее отец и Миша Лоренц слушали Эмму серьезно. Эмма почти кричал:
   - Этой мыслью надо освежить ваши головы, заталмуженные марксизмом. Человека на земле нет вне нации не потому, что он частичка нации, а потому, что все мы, будучи подобны Богу, не подобны друг другу. Вот мы большеглазы и похожи на Бога, вот мы косоглазы - и похожи на Бога, вот мы белые, а те черные, а те - желтые, мы такие разные, но одинаково похожи на Бога. Нет народов великих и малых, талантливых и заурядных. Все мы - одна душа, все мы соучастники в том, что создано. Среди греков когда-то родились великие философы, драматурги, ваятели - теперь они там не рождаются. Нет уже давно, как в прошлом, великих итальянских или голландских художников. Можно допустить, что впредь больше не будет гениальных русских писателей. Ну и что же? Есть Бог, значит, будут, всегда будут гениальные, великие люди. Ведь эти греки, итальянцы, голландцы, русские суть проявления божественного духа, который живет во всех - слышите, - во всех людях. Я читал, что где-то на Севере есть племя, численность которого равна шестистам человек. Так вот, без этого племени мир не может существовать, не было бы Гомера, Аристотеля, Данте и Шекспира, Толстого и Достоевского, не будь в заполярной тундре этого маленького, бедного племени. В кровеносной системе человеческой культуры и поныне бьется горячая, живая кровь этрусков или римлян. Поймите же: уничтожение племени есть попытка дьявола уничтожить Бога!
   -- Бред, - опять прервала Эммину нить Оля.
   Но Эмма уже не мог остановиться:
   - На днях газеты сообщили, что в Германии пришел к власти какой-то Гитлер, вождь немецких фашистов. Для него тоже, видимо, если судить по нашей прессе, нет человека вне нации, но он решил, что немцы - высшая нация, нация господ, а все мы - будущие рабы немцев. Этот Гитлер начисто лишен национального самосознания, он движется не вперед, к единой всечеловеческой душе, а назад - в гурт, в стадо. Как может быть одна нация выше другой, когда все нации суть прекрасные, неповторимые проявления единого Бога?
   Ивану Калайде болтовня Эммы начинала надоедать. Нечто несуразное, уродливое было в этом быстром словесном потоке. Эмма раньше был ему симпатичен, теперь Иван понял, что ошибся. Он спросил, с трудом себя сдерживая (одна только Оля понимала, как он разгневан):
   - Ты можешь дать определение пресловутому национальному самосознанию? С чем его едят, Елисаветский? Сформулируй.
   Эмма посмотрел на них, увидел негодование в глазах близких друзей негодование или презрение? Только глаза Лоренца и Андрея Кузьмича были полны любопытства и сочувствия. Эмма подумал и сказал неожиданно медленно и тихо:
   - Я, человек, созданный по образу и подобию Бога, проявляю на земле свою божественную суть через посредство своей нации. Вот это и есть национальное самосознание.
   Иван пожал плечами. Время потеряли зря из-за этого оглашенного. Он издевался над ними или всерьез порол свою чепуху? Все равно, собираться в дальнейшем надо будет без него.
   Но больше им не пришлось собираться.
   Глава десятая
   Воскресным утром Лоренц вытащил из ящика украинскую газету (на русскую подписаться не удалось), из нее что-то выпало. Ему хватило ума спрятать открытку от родителей и прочесть ее, уединясь. Он узнал, что Лоренц Михаил Федорович должен явиться такого-то июля 1933 года в одиннадцать часов утра по адресу Мавританская, два, к следователю Шалыкову, комната восемнадцать.
   С той ночи как арестовали участников марксистского кружка, прошло больше месяца. Естественно, что Лоренц ждал обыска, ареста. Ему нужен был совет, но с кем он мог поделиться тайной? Она была опасна и для него и для собеседника. Володя Варути, замешанный в это дело в той же мере, что и он, неожиданно исчез. Мадам Варути лепетала нечто невразумительное о бригаде художников, посланных на село. Она была очень напугана, об аресте Лили Кобозевой - ни слова.
   Плох был Андрей Кузьмич. Гепеушники, производившие обыск, оскорбляли его, оскорбляя при нем Лилю. Они пришли после полуночи, кончили к утру. Лилю увели быстро, задолго до окончания обыска, не дали ей как следует попрощаться с отцом. "Шлюха, не задерживай машину, шофер, думаешь, не человек!"
   Все для них было важным, значительным, даже портреты обеих жен Андрея Кузьмича, даже Лилины конспекты, записи университетских лекций. Один из них сперва отнесся к Андрею Кузьмичу как будто без злобы, спросил: "Дело житейское, где у вас туалет?" Он увидел Часослов екатерининских времен, Кобозевы сохранили старинную книгу и привезли ее сюда в начале прошлого века, когда старообрядцев сослали в Новороссию, сравнительно недавно окончательно завоеванную у турок. "Ваша книга или дочери?" - спросил гепеушник и, услыхав ответ, сказал с искренним презрением: - Инженер, вуз кончили, а темнее самого отсталого колхозника. Теперь икон да лампадок ни в одной культурной хате не сыщешь".
   На работу Андрей Кузьмич пока не ходил: помогли соседи, дали в лапу знакомому участковому врачу, он устроил Кобозеву бюллетень. Чемадурова кормила его, как маленького. Он все поглаживал висевшую у него на груди на шнурке какую-то подвеску, - нет, не крестик, амулет старообрядческий, что ли. Он заговаривался, ни с того ни с сего стал вспоминать одну из квартир на Мавританской, где сейчас разместился НКВД: "Я там бывал часто у Зоcи Амбражевич, ухаживал за ней, когда был гимназистом, я, поверите ли, был очень влюбчив, а она - красивая, полька и все такое. Она теперь в Бельгии, у них там завод, старухой, наверно, стала. У отца тоже квартира была, поверите ли, большая, но мрачно было у нас, а у Амбражевичей - штофные обои, гобелены со всякими пастушками и маркизами".
   Дворник Матвей Ненашев, очерствевший на своей нечистой работе, сказал ему напрямик:
   - Не вернется ваша Лилька. Как попала на Мавританскую, считайте, что нет у вас дочки. Женитесь. Не для чего-либо, а для чистоты в квартире.
   Андрей Кузьмич ответил ему укоризненно:
   - Наша вера не позволяет нам в третий раз жениться.
   По ночам он долго молился, и от чудных, не старящихся слов, от двоеперстного знамения, от лампадки перед ликом мирликийского чудотворца ему становилось легче, к утру он засыпал. Для спасения дочери он ничего не предпринимал, не ходил в бюро пропусков, не просил о свидании. Передачу ежедневно носила Чемадурова, но у нее не брали. Андрей Кузьмич как-то ее обидел - пристально взглянув на кольцо на ее толстом пальце, сказал:
   - Не кольцо украшает руку, а то, что рука щедро дарит.
   И это она, деятельно-добрая, должна была слышать от него, от безвольного и вялого! И она ему ответила, мягко улыбаясь:
   - Дурак ты у нас, Андрей Кузьмич! Потому тебя и жены бросали, что дурак. А перед Господом - умный.
   И Андрей Кузьмич поцеловал ей руку.
   Весь этот месяц Миша ждал, что придут его арестовать, но пришла открытка. Он решил посоветоваться с Цыбульским.
   Рашель была дома: Миша забыл, что сегодня воскресенье. При ней, Миша чувствовал, говорить не надо. Цыбульский, в голубой майке, пил пустой чай. Мелко поблескивало колючее серебро его кудлатой головы.
   - Здорово, Миша, - ответил он на приветствие. - Люблю аккуратистов. - И объяснил Рашели: - Мы с ним решили пойти искупаться, на камушки.
   Рашель гладила железным утюжком толстовку Цыбульского, тщательно выпрямляя парусиновые складки. Она посмотрела на Мишу ласково-безразлично. Она и на мужа теперь всегда смотрела именно так. Чужая порода. Не враждебная как будто, а чужая. Так на крестьянском дворе кошка смотрит на козу.
   Они пошли молча, миновали Николаевский проспект, пересекли Кардинальскую, спустились к Пушкинской, мимо школы, где учился Миша, свернули по Полтавской, и вот уже слева - старые стены казармы, мимо которых, может быть, ночью возвращался с морской прогулки, с Платоновского мола, Пушкин, а потом, может быть, везли Лизогуба или Степана Халтурина, и вот красноармейцы выглядывают из раскрытых окон, еще немного пройти - и будет великолепная Мавританская и направо то здание, куда завтра к одиннадцати утра должен явиться Миша Лоренц.
   В Екатерининском парке около памятника великой императрице (теперь обелиск в честь жертв революции) Цыбульский спросил:
   -- Ты ко мне пришел по поводу Лили?
   Миша показал ему открытку. Цыбульский внимательно ее прочел - Мише показалось, что два или три раза.
   -- Миша, ты хочешь моего совета?
   Миша тревожными глазами ответил: да, да.
   - Во-первых, не бойся. Будешь бояться - пропадешь. Тебя вызывают как свидетеля. Конечно, они легко могут превратить тебя в обвиняемого. Будь к этому готов. Отвечай на вопросы кратко. В подробности не вдавайся. Любое лишнее слово может погубить тебя, погубить твоих товарищей. Ни одного имени не называй сам. Не старайся следователю понравиться, остроумием например. Тебе предложат стать осведомителем. Откажись спокойно, не возмущаясь, но твердо. Когда сильно прижмут, так, что дышать не сумеешь, скажи: "Не хочу". Помни: они знают мало. Сделай так, чтобы после твоего ухода они знали столько же, сколько до твоего прихода. И еще помни: следователь - сволочь. Не сволочь в следователи не пойдет. Не пугайся его угроз, пугайся его ласки...
   Камушками назывались опрокинутые морем между портом и Графским пляжем остатки развалившихся дамб. Здесь было глубоко у самого берега, поэтому сюда не приходили семьи с маленькими детьми, было сравнительно тихо. Глядя на скроенное кое-как, но крупное, здоровое пятидесятилетнее тело Цыбульского, Миша устыдился своей впалой груди, тонконогости. Они поплыли, Миша отставал. Он самому себе показался щепочкой, веточкой, и не по своей воле он плыл, а волна передавала его другой волне.
   Когда они легли спинами кверху на камни, неровно покрытые скользкой зеленью, Цыбульский тихо спросил:
   - Что происходило у Лили? Чем занимались?
   -- Изучали Карла Маркса. В подлиннике.
   Цыбульский рассмеялся:
   - Я тоже как-то попал в тюрьму за изучение Карла Маркса. Просидел всего полгода. Наверно, потому, что изучал не в подлиннике. Как ты думаешь?
   Цыбульский повернулся на бок и прошептал:
   - Пораскинь умом, прикинь, кто провокатор.
   Миша сомкнул мокрые ресницы. Солнечный свет преобразился в лиловатые пятна с золотой каймой, набухшие у самых глаз. В этих лиловатых пятнах возникли Кобозева (она ему втайне нравилась, но он понимал, что ей неинтересен), Оля Скоробогатова, высокая, с обескураживающим целомудренным взглядом серых глаз, с тонкокожим лицом, на котором виднелись веснушки и прыщики, слегка припудренные, уверенный в себе, статный, плечистый, твердый в своих убеждениях Калайда, спокойный, добродушно-насмешливый Эмма Еле-Советский. Нет, нет, из них - никто. Володя Варути, товарищ детских лет? Исключается. То, что Володя внезапно покинул его, уехал из города, конечно, трусость, но нет, нет. Лиходзиевский? Может быть, но он бывал редко, опасных разговоров при нем не вели. А впрочем, все ли разговоры упомнишь?
   На другой день он выходил из помещения бюро пропусков, держа в руке новенький паспорт (их недавно стали выдавать в обязательном порядке всем городским, вернулись к царским обычаям) и пропуск. Миша повернул направо. К парадному ходу вело несколько ступенек. Перила на лестнице сверкали белизной. Комната восемнадцать оказалась на третьем этаже. Никаких штофных обоев, гобеленов, только необыкновенно - для советского учреждения - тихо и чисто. Двери - такого же белого цвета, как и перила на лестнице, - очень высокие и широкие, двустворчатые, с мордочками фавнов по краям. Вот и табличка: "Г.Г. Шалыков". Миша вошел.
   - Надо сперва постучаться.
   Это сказал ровным голосом сидевший за письменным краснодeревым столом молодой еще человек, светлый блондин с глубокими залысинами, роста скорее среднего, одетый по тогдашней партийной моде во френч. Миша показал ему открытку.
   - А, это вы. - Он слегка шепелявил. - Я вас вызвал, чтобы услышать ваши показания по делу контрреволюционной квадриги.
   Он брал быка за рога. Никаких предисловий. Миша это понял, но сердце его сжалось, стало страшно.
   - Садитесь. Что означает слово "квадрига"?
   - Четверка, четверица. Того же происхождения более распространенное слово "квадрат".
   У Миши отлегло от сердца. Он сразу очутился в своей сфере.
   - Так, хорошо. Значение слова "квадрига" вам известно. А с каких пор? Уточним.
   - С каких пор я знаю слово "квадрига"?
   - Лоренц, не повторяйте моих вопросов, иначе у нас пропадет уйма времени. Отвечайте.
   - Латинским я специально не занимался. Читаю, не более того. Думаю, что знаю это слово давно.
   - Как давно?
   - Точно не скажу. Лет с четырнадцати.
   - Не валяйте дурака, Лоренц. Когда вы узнали от участников контрреволюционной группы, что она решила себя назвать квадригой?
   - Я впервые об этом узнаю от вас.
   - Так не пойдет, Лоренц. Вы заставляете меня заподозрить вас в соучастии, хотя у меня для этого пока нет данных. Я вас вызвал как свидетеля и надеюсь, очень надеюсь, что как свидетель вы отсюда и выйдете. Неужели вы думаете, что мы глупее вас? Вы идиотика из себя строите, скрывая то, что известно весьма многим. Ваши друзья кричали на всех перекрестках, что они квадрига. Об этом знает даже Лиходзиевский, который интересуется девочками на пляже, а не политикой, и виделся с квадригой всего-то раз или два. А вы, можно сказать, их закадычный друг, не знаете ничего. Глупо, Лоренц. Ладно, оставим квадригу. Когда вы познакомились с Лилей Кобозевой?
   Значит, Лиходзиевский. Но что мог накапать Лиходзиевский?
   - С Лилей Кобозевой я познакомился, когда она приехала из Ленинграда и поселилась в нашем доме. Это было пять лет назад.
   - Вам было известно, из какой семьи Кобозева? Может быть, вы никогда не слыхали, что старожилы до сих пор называют помещение на Покровской магазин Кобозева?
   - Я хорошо помню старого Кобозева, деда Лили.
   - Хорошо помните? Это интересно. - Шалыков то записал.
   Лоренц сказал:
   - Я родился в доме Чемадуровой и помню всех его жильцов. Не знал, что это интересно.
   Шалыков посмотрел на Лоренца с недоумением. Следователь начинал сердиться.
   - Часто вы встречались с Лилей Кобозевой?
   - Часто. Особенно с тех пор, как мы поступили в университет. Вместе ходили на занятия.
   - Чтобы попасть в университет, Кобозева два года проработала на фабрике по изготовлению кафельных печей. Вам это известно?
   - Смутно. Мы об этом никогда не говорили. Хотя вы правы, я мог бы догадаться. Мы с Лилей ровесники, но она отстала от меня на целый курс. Сейчас я вспомнил, она мне как-то сказала, что в комсомол вступила на фабрике.
   Шалыков опять что-то записал.
   - Какое впечатление на вас произвела Кобозева?
   - Она была активной комсомолкой. - Миша еще что-то вспомнил, обрадовался. - Упрекала меня однажды в том, что я не веду никакой общественной работы.