Липскеров Дмитрий. Демоны в раю

   — Что? — спросил он почти тенором.
   — Поверь этому человеку, Иван. Он тебе поможет.
   Она была прекрасна, эта Ирэна Петерсон. Ветеринар много слышал о необыкновенной любви хозяина к зечке и о ее редкой красоте, доставшейся чудовищу на заклание. Но сейчас, наблюдая латышку воочию, ее прекрасную бледность, почти прозрачность лика, фигуру, словно извлеченную гением из мрамора, Ветеринар и сам осознал, какой бриллиант достался жирному борову. Лишь одну женщину в своей жизни видел Станислав прекраснее, чем эта прибалтийская жемчужина, — свою жену Елену Рюмину, родившую ему шестерых детей. А еще селекционер наблюдал глаза Ивана Чмока, эти крохотные лужицы на огромной морде, из которых изливался наружу такой истинный свет любви, что никак нельзя было не прийти этому свету на помощь!
   И в небесных глазах латышки Ветеринар увидел многое, а оттого и понял еще больше. Он чуть было не растрогался оттого, как может женщина любить невозможное, как красавица жалеет мучающееся чудовище, сколько глубокой печали в глазах этой женщины… Прямо „Аленький цветочек“!
   Она еще раз велела Чмоку верить зеку, а затем укрылась в своей комнате.
   Он стал покорней, чем дворняга, бегающая но тюремному двору. И взгляд у него сделался такой же, как у лагерной псины.
   — Сколько баранов нужно? — только и спросил.
   — Двадцать, — определил Рюмин.
   — Будут…
   Баранов достали через два дня. Реквизировали с выставки животноводства, проходящей в Сургуте под ЭГИДОЙ ВДНХ. Отдали взамен сотню свиней, выращенных на зоне. Еще прибавили толику живыми деньгами…
   Рюмин велел Чмоку, чтобы с овощного склада прикатили весы, на которых завешивали мешки с картошкой, а также мясные туши. На них завесили и тушу Чмока. Определили, что в ней двести двенадцать килограммов веса. Почти как в самом большом хряке по кличке Ирод на скотном дворе. Когда-то Хряк был замечен в поедании своих детей…
   Охрана с преогромным интересом наблюдала, как зек по кличке Ветеринар расправляется с бараном.
   Животное сильно нервничало, его бросало из стороны в сторону, но, привязанное веревкой к железной балясине, оно лишь тихонько блеяло и сыпало на землю дерьмом, похожим на спелые оливки, словно предчувствуя, что конец его бытия близок.
   Рюмин подходил к барану с улыбкой, пряча за спиной одну руку, вооруженную остро заточенным ножом, а другую, с кусочком хлебного мякиша, тянул к перепуганному животному.
   Баран нервно шевелил ноздрями, хлеба не хотел, но глядя на руку селекционера, уже не шугался в сторону, а покорно стоял на дрожащих ногах…
   Вся охрана чувствовала этот бараний страх. Точно так же и с людьми происходит, когда их ведут на расстрел. Некоторые из когда-то оставшихся на сверхсрочную имели опыт по расходу, означенному смертным приговором, и сейчас сравнивали человека с животным. Одна байда. Никакой разницы…
   Среди охраны, наблюдающей за действиями Ветеринара, был и сержант срочной службы по фамилии Кранов. Странный для сослуживцев парень, замкнутый, сильный, как медведь, косой, как Крамаров. Кранов был много старше всех из своего призыва и на вопросы „чего так задержался?“ никогда не отвечал. Его не переспрашивали…
   Сержант Кранов отношение имел ровное как к сослуживцам, так и к заключенным и на вопрос замполита Рогова, есть ли разница между зеком и вольным, всегда отвечал:
   — Есть.
   — Какая? — пытал замполит.
   — Они первые сидят…
   — Не понял? — удивился Рогов.
   Кранов не пояснил, и у замполита осталось некое неприятственное отношение к этому молодому бугаю с погонами „ВВ“. Он и хотел было его прессовать, но что-то внутри подсказывало, что делать этого не стоит, и этим „что-то“ было не что иное, как страх…
   Зека Рюмин приблизился к барану вплотную и свободную руку положил животному на морду. Ветеринар выждал несколько минут, потом легонько отвернул голову барана в сторону и молниеносным движением правой руки перерезал жертве горло. Он сделал это настолько мастерски, что животное, рухнувшее на деревянный настил как подкошенное, лишь пару раз дернуло копытами, а затем издохло. В глазах барана погасло, словно свет выключили.
   А затем началось настоящее искусство. С необычайной ловкостью Ветеринар подвесил умерщвленную тушу на заготовленный крюк и начал работать ножом, как писатель пером. Пятьдесят секунд — и баранья шкура была отделена от туловища. Затем несколько точных взмахов тесаком, и внутренности из бараньей туши перекочевали в эмалированное ведро. Субпродукты — сердце, печень, почки и яички — были разложены на белой свежевыстроганной доске. Здесь же лег и необходимый для лечения начлагеря курдючный жир. Затем Рюмин разделал голову, в которой, как оказалось, много полезного. Убрал в отход только глаза, хотя пояснил, что и на них любители есть, снял рога, поведал, что после обжига из них водку пить хорошо, а остальное отдал кухарке Рыбиной для холодца. Ей же пошли и копыта…
   Вертухаи от созерцания такой красоты в работе хотели было зааплодировать Ветеринару, но тут вспомнили, что зек — всегда враг, прикинули возможность такой же расправы над собой, а потому остались молчаливыми.
   — Что с мясом делать? — спросил селекционер.
   — На персональский обед! — распорядился замполит Рогов.
   Здесь вертухаи дали волю эмоциям, захлопали и заулюлюкали. Баранины они давно не пробовали, только свинина и мороженая говядина иногда попадали в пищу.
   — А может, страдальцам немного? — вопросил Рюмин.
   Теперь перед охраной стоял не виртуоз своего дела, а точно враг. Враг первобытный, желающий отобрать у них законное мясо.
   — Пшел в зону! — со злобой приказал Рогов. — Ты — баран!
   Кто-то кашлянул, и все разом обернулись.
   В пяти метрах, широко расставив огромные ноги, возвышался всем своим объемом начлагеря Чмок. Хозяин шумно дышал, даже скорее синел и при том оглядывал собрание совсем недобро.
   — Все по местам! — скомандовал он негромко.
   Вертухаи и весь остальной персонал рассыпались по сторонам, лишь замполит остался на месте, да и Ветеринар при мясе.
   — Ты меня не слышал, баран! — злобно сверкнул глазами комиссар.
   Рюмин было побежал, но услышал в спину хозяйское:
   — Останься!
   Селекционер остановился как вкопанный.
   Слушаюсь, гражданин начальник!
   — Ты, Рогов, при мне не командуй! — с отдышкой произнес Чмок. — Меня нет — командуй!
   — Тебя почти никогда нет, — заметил замполит.
   — Привык?
   — А-то, Вань!
   — Отвыкай! — Иван Чмок поднял руку и жирным пальцем указал на зека. — Человека не трогай, мясо и все остальное ко мне!
   — Я людям обещал! — расстроился Рогов.
   — А кто ты такой, чтобы что-то обещать?
   — Что же вы, товарищ начлагеря, при осужденном? Не по-офицерски!..
   — Извини, Рогов… Мясо ко мне! Все понятно?..
   — Понятно, — ответил комиссар, отводя в сторону глаза, полные трусоватой ненависти.
   И Чмок стал принимать лечение.
   Зека Рюмин варил желтоватый курдючный жир в большой кастрюле, слегка присаливал и придавал блюду запах лавровым листом. Приготовленное месиво Ветеринар выкладывал на тарелку и ставил ее перед начлагеря. Цокал, довольный, языком.
   — Приятного аппетита! — желал.
   От одного запаха этого варева выворачивало так, что давление зашкаливало до смертельных высот. Сосуды в глазах лопались, но Чмок, вспоминая взгляд Ирэны, зачерпывал расплавленное сало ложкой и глотал его, сдерживая очередные рвотные позывы.
   — Ты хоть хлебушка дай! — умолял Чмок.
   — Никакого хлебушка! — не разрешал Ветеринар.
   — Капустки квашеной! — плакал Хозяин.
   — В этом и лечение состоит! — объяснял барановед. — Ничего, кроме жира!..
   Чмок почти терял сознание от такого непосильного врачевания, но, вставши через неделю на хозяйственные весы и увидевши, что весу убыло на семь килограммов со ста граммами, он так возрадовался прогрессу, что разрешил Ветеринару приготовить шашлык из бараньей печени, которым селекционер угостил прекрасную Ирэну, молчаливую и прохладную, как все Балтийское море…
   В один из лечебных дней Чмока посетил замполит Рогов, который сообщил, что некто сержант Кранов отличился, застрелив при попытке к бегству зека.
   — Между прочим, лучшего кольщика зоны! — пояснил. — Тот подорвался, а он его с одной пули!
   — Так отпуск ему положен внеочередной! — разрешил начлагеря. — По уставу!
   — Людей мало, — посетовал Рогов. — Вот и фельдшер Кискин ноет, что вы ему отпуск еще летом обещали.
   Вот Кискин летом и пойдет! Ну а солдата отпустишь, когда полегче станет…
   На том и договорились…
   Сержант Кранов выстрелил случайно. Как-то на автомате все вышло… Побежал зек к запретной зоне, Кран дал предупредительный, а затем, когда мужик уже нырял под колючую проволоку, выстрелил в голову. Попал ровненько в затылок, брызнувший мозгами, словно разбитым яйцом.
   Ему потом сказали, что дядька убитый авторитетным человеком был. Кольщиком. Колол только законников, изображая такие шедевры, какими даже воры Владимирского централа похвастаться не могли. Мог и Василия Блаженного на спине во весь рост заколбасить, а мог и ягодицы украсить непристойностью. Если ими двигать, или при ходьбе, получалось, что мужик с бабой сношаются.
   — Кстати, — пояснил начхоз, — этого кольщика за распространение порнографии и посадили.
   — А откуда он? — почему-то спросил Кранов. Словно что-то заставило его запросить информацию.
   — Из Запорожья, — прочитал в свидетельстве о смерти начхоз. — Бабкин Борис Борисович… И чего бежал? Странно… Сидеть осталось, тьфу!
   Начхоз не увидал, как на красную морду здоровенного сержанта сошла с небес необыкновенная бледность, он продолжал рассказывать, как солдату повезло, теперь отпуск пятнадцать суток, а там и медаль могут дать…
   Кранов потом долго сидел на пронизывающем ветру без шапки, и почему-то хотелось ему выть в ночное безлунное небо…
   А через месяц Слонов в Москве получил письмо от друга, в котором сообщалось, что он, Кранов, убил Бориса Борисовича, хахаля матери Слонова, что получилось это случайным образом, сошлись какие-то невероятности в пространстве и что он, Кранов, жить не может без покаяния, так ему тяжело от совершенного. Еще друг сообщал, что вскоре прибудет в столицу в заслуженный отпуск…
   Слон прочел письмо и был крайне удивлен его содержанием. Да и конверт был странным. Вместо обратного адреса какие-то цифры… И чего он жалеет этого порнографа Бориса Борисовича?.. Слон сам хотел его кончить за извращенные издевательства над матерью… Еще Слон подумал о том, что теперь чемоданчик с заветными инструментами навсегда будет принадлежать только ему одному… В тюрьме, что ли, его друг детский?..
   Ночью на двадцать третье декабря в колонии „Зяблик“ возле приоконных нар в девятом бараке собрались воры, которые порешили за смерть авторитета наказать вертухая смертью. Поручили деликатное дело Ветеринару, о котором знали, что он специалист по таким вопросам.
   — Как валить? — спросил у собрания Ветеринар.
   — Убей просто, — решил Моня Светловолосый, смотрящий на зоне. — Пацан сделал Борю по правилам, так что его вообще не стоило бы мочить, но…
   Далее Моня Светловолосый поведал братанам, что имеется у него сообщение, что сержант этот почти из их сообщества, но сбившийся с пути, работал до того, как слать вертухаем, с Вано Тбилисским, был взят за жопу мусорами, но полгода сидел в отказе, так что никто не пострадал.
   — То, что вор стал вертухаем, уже не по понятиям! — пояснил Моня Светловолосый. — За то уже можно мочить! Но имеется соображение, что коммуняки и мусора специально пацана поставили в такое положение. Поэтому мы и не трогали его, не разбирали вопрос… А сейчас, когда он Художника замочил, надо решать вопрос… Ты, Ветеринар, его не больно… Запутался парень… — Моня Светловолосый густо хлебнул чифиря и как будто себя спросил: — И чего Художник так по-глупому подорвался!.. Из-за бабы подрываться?.. Вишь как, любовь!..
   Ветеринар обещал дело сделать, но без спешки, так как не сидельца истреблять придется, а солдата. А до солдата еще добраться надо…
 
   Постановили делу неделю срока. А на шестой день сержанту Кранову дали отпуск.
   До Москвы он добирался несколько суток поездом, а когда вышел на Казанском вокзале и вдохнул суетный воздух столицы, то чуть было не заплакал от нахлынувших эмоций.
   Поймав левака, он велел гнать к гостинице „Ленинградская“.
   — Чего гнать, здесь всего триста метров! — удивился водила.
   Сержант расхохотался, дал рулевому треху, выскочил из „Волги“, ноги в руки и бегом.
   Несколько минут Кран обнимал швейцара Брылина, а тот, посвистывая сизым носом, радовался таким крепким объятиям.
   А потом сержант спросил:
   — Где она?
   — Да кто же? — требовал уточнения бывший боксер.
   — Надежда!
   — Надежда — наш компас земной, — продекламировал Брылин, подумавший, что парень о возвышенном спрашивает. — А удача — награда за смелость!..
   — Ты, Брылин, совсем мозгой двинулся! — определил Кран и пояснил. — С девушкой я здесь до армии был. Помнишь? Надькой звали. Надеждой! Просил беречь и пестовать!
   — А-а-а! — хлопнул себя по лбу руководитель парадной двери. — Старею, пацан… Так она… — припоминал. — Она в тот же день и удалилась из гостиницы!.. Белье постельное зачем-то перестирала!
   — Куда?
   — Не докладывалась!
   Кран что было сил бухнул железным кулаком по стене. С потолка посыпалось белое.
   — Я же просил ее ждать! Что же она!
   — Женщины… — философски заметил Брылин. — У меня вообще нету женщины… — добавил.
   А потом Кранов позвонил по телефону.
   — Кто? — поинтересовались.
   — Передайте — Кран.
   — Передадим, мася, — уверил чуть пьяный женский голос. — Через пять минут перезвоните!
   Он перезвонил, и ему продиктовали номер. Он вновь позвонил.
   — Вано, это ты?
   — Ты, парень, откуда? — удивленно поинтересовался Вано Тбилисский.
   — Оттуда.
   — Приезжай на Пресню.
   Вано продиктовал адрес, и через полчаса Кран влил в себя стакан коньяка под печальную улыбку грузинского вора.
   Для приличия поговорили о прошлом, а потом Вано спросил, как выстрелил:
   — Ты за что сидельца замочил?
   — Случайно.
   Вано пососал лимончик и объяснил:
   — Тебя уже должны были в ящик упаковать, да в вечную мерзлоту… Ты как здесь?
   — В отпуск.
   — Повезло… Но все равно достанут… Есть приговор.
   — Пусть отменят, — попросил Кран. — Я все зоны российские подогрею!
   — Сколько?
   — Полмиллиона зеленых.
   — Переговорю… Что еще?
   — Человека мне надо найти, — попросил Кран. — Девушку…
   — Никогда не ищи, что потерял.
   — Надькой зовут… Надежда Кивелева. Из Запорожья… Хотела в МГУ поступать. Может быть, поступила?.. — А про себя: „Не ищи, что потерял — слоган для автомобильной сигнализации“.
   — Вечером позвони… — определил Вано Тбилисский. — Подарок тебе это мой будет…
   Кран после грузинского вора навестил друга детства Слона.
   Они обнялись по-мужски, без выказывания детской радости, хотя было видно, что это два близких человека, два мужика встретились, после долгой разлуки.
   — Как ты? — глядел на друга Кран. — Еще больше поздоровел!
   — Ты тоже не исхудал! — Стон рассматривал земляка с любопытством. — Никак не думал, что ты в армии, думал, что в тюрьме!
   — А я и в тюрьме был, — чему-то обрадовался Кран. — И в армии… Ты-то как? Еще не загребли за подделку денежных знаков?
   — Я не подделываю, — хмыкнул Слон. — Мои деньги лучше…
   — Да я знаю, парень ты талантливый!
   Они сидели в кафе „Риони“ на Арбате и пили все то же кислое „Ркацители“.
   — Спасибо тебе за Бориса Борисыча! — произнес тост Слон. — Я тебе никогда этого не забуду!
   Кран с трудом влил в себя мцванский кисляк.
   — Отпуск у меня, — объяснил. — Короткий… Еще дел куча…
   Они дожевали порционную корейку и, пахнущие маринованным луком, уже на улице, обнялись.
   — Я — твой друг! — сказал Слон. — Помни…
   — Я — твой! — ответил Кран. — До смерти!
   Они пошли в разные стороны, чувствовали в своих сердцах прилив дружеской любви, но, став мужчинами, так и не обернулись вослед друг другу.
   Вано Тбилисский не подвел. Каким-то образом разыскал адресок.
   Через пятьдесят минут Кран уже был на Преображенке, звонил в обитую дерматином дверь. За спиной рука сжимала букет пятничных повядших роз — какие были, а сердце бухало о грудную клетку, словно волчара из капкана вырваться на свободу желал.
   Она открыла дверь. В байковом халатике с цветочками. Поглядела на него совсем детским личиком, не накрашенным и изумленным.
   — Ты?!.
   — Я…
   Он так и продолжал держать руку с букетом за спиной. А она вжалась в стену с открытым рыбьим ртом.
   Кто-то из квартиры крикнул:
   — Надь, кто пришел?
   Она молчала, а у Крана легкие перестали дышать.
   — Надежда!.. — вопрошал голос.
   — Здравствуй, — просипел он.
   — Ага, — ответила она.
   В квартире заплакал младенец. Кран почувствовал, что умирает. И она это почувствовала.
   — Я говорила, что не могу одна…
   В дверях появилось улыбающееся лицо молодого мужчины.
   — А-а, — узнал Кран. — Пловец…
   Лицо мужчины тотчас переменилось, он перестал улыбаться, но страха в глазах не было. Мужчина, плотно сжав губы, ждал.
   — Здравствуй, — Кран протянул руку, и Пловец ее пожал, смотря на нежданного гостя пристально…
   — Я люблю тебя! — неожиданно произнесла она, встала на цыпочки, обняла Крана за шею, так что коротенький халатик натянулся, обнажив ее ягодицы.
   Эту внезапную наготу наблюдал только Пловец. В эту секунду он испытал самое сильное сексуальное желание в своей жизни, смешанное с самой сильной болью.
   Кран целовал ее глаза, осунувшееся лицо, бледную шею… Еще немного, и он бы присвоил ее тут же, на глазах Пловца…
   — Не здесь! — просила она. — Ну, пожалуйста!..
   — Где же! Где! — шептал он ей в ухо.
   — Увези!..
   Он подхватил ее на руки, отбросив ненужный букет, и через некоторое время такси мчало их прочь от Преображенки. Он не давал ей говорить, заполняя ее рот своим. Его руки проверяли ее голое тело под халатиком, не узнавая груди, переменившейся почему-то… Таксист прикрикивал: „Эй! Эй! Только не в машине!“ Но это бы произошло на заднем сиденье, если бы не громогласное объявление: „Все, приехали, Ленинградская“!.. И опять Брылин воскликнул: „Ну ты даешь, пацан!“
   А потом он ее до изнеможения пытался сделать частью себя!.. И опять текли маслом киевские котлеты, как будто не прошло целого года, словно де-жавю случилось одно на двоих…
   Он ощущал во рту вкус молока и вкус ее тела, особенный под мышками и совсем внизу, стонал зверем от наслаждения, словно чифиря с кокаином намешал, а когда отлип от ее живота, трезвея мозгом, вдруг спросил.
   — А как же ребенок? Она не ответила.
   — Ты же кормишь…
   — И опять она промолчала…
   — Мальчик?
   — Девочка, — прошептала.
   — Повезло Пловцу…
   У него в глазах стояли слезы, и вместе с тем Крану хотелось ударить ее. Держался с трудом, боялся убить…
   А потом она сказала:
   — Твоя девочка…
   Он сразу не понял.
   — Ты девочка Пловца…
   — Дочка — твоя… И Пловец об этом знает…
   У него уже не было сил на потрясения.
   — Я поеду, заберу ее, — сказал спокойно, почти отрешенно.
   — Поезжай…
   Перед тем как уйти, он связал ей за спиной руки полотенцем, а для большей надежности прикрутил ее тело к батарее. Она совсем не сопротивлялась. Даже улыбалась слегка и покорно. Он не выдержал и ударил кулаком по улыбке. Она продолжала лыбиться окрашенными кровью губами. Ей нравилось, как он с ней поступает. Она знала, что это единственный правильный метод сладить с нею… Пловец так не мог… Сейчас она любила Крана, как униженная сука, лижущая хозяйские руки, которые только что лупили ее. Она ткнулась лицом ему в живот и произвела на свет такое наслаждение, что Кран, отрешившись от сознания, чуть было не ударил ее снова…
   Кран механически твердил „прости“, когда собирал в сорванную с кровати простынь все детское. Пловец сидел на краешке стула и наблюдал за действиями человека, который разрушал его жизнь. Краем глаза он видел свое восковое отражение в зеркале, потом Надькины причиндалы на подзеркальнике — расческу, помаду, духи, еще что-то, и душа от всего этого открывалась навстречу могучей тоске.
   А захватчик все твердил: „прости“…
   Не простит Пловец его никогда!
   Одной рукой Кран взялся за узел с детским, а другой прижал к себе крошечную девчонку, которая даже не угукала, словно бы чувствовала, что в жизни ее меняется круто…
   — Да, — обернулся Кран в дверях. — Как ее зовут?
   — Светой, — отозвался Пловец.
   „Имя — не супер, — подумал Кран. — Надо подумать о другом…“
   — Прощай! — подмигнул Кран Пловцу. — Все у тебя будет хорошо! — И шагнул вон.
   У Пловца долго потом не было хорошо. Впрочем, лег через восемь он женится на милой женщине, которая родит ему двух сыновей, обеспечит каждодневный уют и домашние радости, но всю свою жизнь, до самого конца ее, Пловец будет помнить задранный на голые ягодицы простенький халатик.
   С помощью Вано Тбилисского Кран откупился от смерти, для чего потребовалась поездка в подмосковную деревню. Он с удивлением обнаружил, что алкаш Петров еще жив, подивился могучести человеческого организма, проставил бывшему хозяину несколько портвейну, а в ночи открыл свой схрон и взял из него достаточно.
   А за день до окончания отпуска Кранов явился в военкомат, где пошушукался с военкомом. Под шушуканье сержант передал кадровику пять тысяч американских долларов и был тотчас комиссован по состоянию здоровья.
   — Велком в гражданскую жизнь! — пригласил военком.
   — Спасибо, — улыбнулся Кран.
   Он перевез Надьку и дочь в съемную квартиру, постепенно наполнив ее всем необходимым. На призывы Вано Тбилисского вернуться к прежней работе ответил отказом, за который пришлось заплатить той же американской валютой… Кран ждал своего времени, которое должно было неминуемо наступить…
 
   Через три месяца Иван Чмок похудел на девяносто два килограмма. Ровно такое же количество курдючного сала он потребил внутрь.
   Начлагеря казался себе пушинкой, в которой вдруг скопилось такое количество энергии, что эта пушинка весом в сто восемнадцать килограммов летала по всему лагерю. Иван Чмок после продолжительной депрессии возвратился в человеческую полноценную жизнь и теперь налаживал вверенное ему хозяйство.
   — Ну, что, Кискин, — спрашивал с задором. — В отпуск пойдешь?
   — Вы мне уже три должны! — обижался фельдшер. — И летом!
   — Обещаю, все следующее лето проведешь в Сочи.
   — Я не хочу в Сочи! Хочу к дедушке под Саратов. Там яблоки!
   — Зачем к дедушке, лучше к девушке! — находился в отличном расположении духа Чмок.
   — Девушек у меня и здесь до хрена. А дедушка — один.
   — Езжай куда знаешь!
   Чмок даже с Роговым восстановил теплые отношения, похвалил за то, что в душевой теперь кирпичная кладка, без дырок. Обещал премиальные, на что Рогов ответил, что не за деньги трудится, а за совесть!
   — Будет тебе! — слегка осадил пафос комиссара начлагеря. — Мы все здесь за совесть!..
   А сидельцы тем временем решали, что с Ветеринаром делать.
   — Не справился, — подытожил Моня Светловолосый.
   — Нет моей вины в том, что парня в отпуск услали! — отказывался от обвинения селекционер.
   — Шесть дней было на исполнение.
   — Договор был на семь.
   — Нуда дело не в том, — глаза Мони Светловолосого превратились в щелки. — Пацан свою жизнь выкупил. Зоны всей страны подогрел. Вперлись важные люди за него.
   — Так в чем дело? — не понимал Ветеринар.
   — Ты зачем хозяина вылечил? — неожиданно проговорил Моня. — Налицо сотрудничество с кумом! А это — серьезная статья!
   — А ты что, прокурор? — не отступал Ветеринар.
   — Глохни, сявка!
   — Не по понятиям, я не сявка!
   Лицо Мони более походило на серую туалетную бумагу, нежели на человечью плоть. Остальные воры и торпеды внимали каждому слову смотрящего.
   — Ты вылечил хозяина, теперь в лагере тяжело стало… У всех шнифты на лбы лезут от жесткача… Зачем кума лечил?
   — Я не кума лечил, а человека.
   — Кум — не человек! Падла ты!.. Пшел!..
   Этим же вечером зека Рюмин провел беседу с Чмоком.
   — Убьют меня, — сказал.
   — За что?
   — За то, что тебя вылечил. Когда ты болел, в зоне спокойнее было. Рогов с ворами гешефт имел.
   — Что хочешь?
   — УДО.
   — Ты же рецидивист! Какое условно-досрочное!..
   — Значит, убьют…
   Чмок глядел на доктора тела своего, старался заглянуть глубоко в глаза Ветеринара, но страха в них не находил.
   Крепок человек, думал!.. Впрочем, у них, у тех, кто с гор, страх вообще отсутствует в базе человеческой… Хотя этот с виду русский!.. Хрен поймешь!
   — Ладно, — решил Чмок. — Поживешь пока в бараке с лояльными. Там никто не тронет.
   — И там достанут!
   — Иди!..
   В эту ночь, когда Чмок, утомленный лагерными делами, спал исхудавшим медведем, дверь из соседней комнаты отворилась и, словно из добровольной темницы, появилась она. Неслышно ступая, подошла к кровати мужа своего и легла рядом.
   Он тотчас проснулся, но не верил ощущениям своим, рукам своим, лицу своему. Лишь тихо и прерывисто шептал: