Страница:
Она вытиралась махровым полотенцем, которое он подарил ей к Восьмому марта, трогала махрой и НЛО, и сияющее солнце, а его резиновая рука тянулась к низу своего живота, но была на полметра короче органа, которым хотелось сыграть в любовь. Закусив бесцветные губы, Чмок тихо скулил под дверью, а она, слушая это скулеж, отвечала:
— Вылечись, Ванечка!.. Трудись, дорогой!..
Он отшатывался от двери, любовь отливала от тела, и начлагеря метался по комнате, желая сотворить по отношению к жене какую-нибудь месть! Какую же?.. Какая мука!.. Его обычно не хватало на придумку, и он быстро успокаивался, особенно когда она появлялась из душа, — вся намытая, пахнущая земляничным мылом, в почти прозрачной комбинации…
Ирана поцеловала мужа в щеку и уже через несколько минут, казалось, крепко спала в соседней комнате, провернув замочек ключиком.
„Лечиться!“ — твердо решил Чмок.
В эту ночь он долго не засыпал. Хотел было даже вернуться в колонию, чтобы тотчас выяснить, каковым методом его будет оздоравливать Ветеринар, но удержал себя… Негоже так раскисать… Чмок попытался повернуться на бок, а потом перевалиться на живот, представив себя молодым и стройным, но тотчас пожалел об этом, так как живот не выдержал тяжести тела, газы уплотнились и вышли наружу с такой мощью, что одеяло, которое укрывало его больное тело, взлетело ковром-самолетом к потолку, а потом спланировало на пол.
— Фу, Ванечка! — услышал он голос Ирэны. — Вылечись…
Иван Чмок возвратился на спину, а по его жирному лицу со свинячьими, горящими в ночи глазками, по щеке его скатилась большая человеческая слеза.
Он вспомнил, как шесть лет назад к нему явился замполит Рогов с пачкой дел на новеньких заключенных из женской части лагеря, вытащил из стоики одно и сунул ему.
Чмок открыл дело и тогда с совершенным равнодушием поглядел на черно-белую фотографию женщины с квелым лицом, выражающим покорность суке-судьбе. Пробежался глазами по печатным строкам, узнав, что за статья у бабы, получил информацию, что уголовница родом из Латвии, но что всю жизнь прожила в Ленинграде, работая в музыкальном театре в качестве оркестрантки-флейтистки. Затем на почве ревности застрелила мужа и была приговорена к восьми годам строгого режима.
— И что? — спросил тогда Чмок своего замполита.
— А то, что она рыжая! — с хищной радостью в голосе ответил идеологический работник.
— А, это?
— Она вся рыжая!
Рогов хлопнул себя рукой по лысой голове, а затем схватился рукой за пах.
— И что?
— У тебя рыжие были? — расстроился заместитель оттого, что не заинтересовал командира.
— Нет, а ты что, опять новеньких в душевой принимал? Нагибал, разглядывал, не спрятано чего там противозаконного?
— Ага… Она латышка, зовут Ирэна!
— Воткнул?
Здесь замполит стушевался.
— Дикая, — признался он. — Сказала, что, если трону, без бильярдных шаров останусь!.. Я ее после… Она у меня… Дам по башке тэтэшником… Между прочим, муж ее майором КГБ был. Она его из его же охотничьего ружья!.. Коллегу жизни ли шила!.. Лярва!..
В те годы Чмок не был таким жирным, как сейчас. Просто считался мужчиной в большом теле.
Многие лагерные телки за честь считали дать ему побаловать своими телами. Во-первых, за это им обламывалось консервами, во-вторых, иногда кусочком мыльца вольного разживались, да и зов плоти надо было утешать. Не все с ковырялками жить…
Иван Чмок вспомнил слова замполита на следующий день. Поразмял слово „рыжая“ на языке, вроде приятный вкус на языке образовался, а ночью поинтересовался у Верки, с которой снимал стресс последнее время, о новенькой.
Верка была хороша и телом, и лицом, но мозгу в ней было два прыща вместо полушарий. Она новенькой рекламу-то и сделала выдающуюся. Не понимала, дура, что греет место для конкурентки.
— Хороша, стерва! — восхищалась Верка. — Как волосы уберегла на пересылке, не понимаю!.. Густые-густые! Рыжие-рыжие — будто красную медь бархоткой!.. Ты знаешь, Иван Михалыч, она- флейтистка!
— Знаю, — отвечал Иван Чмок, механически теребя Веркину грудь.
— А ты знаешь, что это означает?
Верка продолжала болтать, принимаясь при этом за работу на нижних этажах начальничьего тела.
— В оркестре на флейте играла, — отвечал начлагеря, пытаясь сосредоточиться на интимном. Но Верка не слыла мастерицей по тонкой части, зато у нее задок был здорово устроен.
— А ты знаешь, что… У флейтисток… У флейтисток самый сильный язык на свете!.. Кончик — каменный… Они вот так вот… во флейту дуют… — Верка сделала губки куриной гузкой и попыталась изобразить музицирование на том, что было у нее под носом. И здесь Чмок понял, что с флейтисткой необходимо встретиться как можно скорее! — Говорят… — сбивалась дыханием зечка, — говорят, в Японии всех гейш… гейш на флейте обучают… они потом на другом инструменте, как… — Верка хохотнула, царапнув зубами нежное.
Иван Чмок оттолкнул любовницу, которая своей же болтливостью лишила себя должности фаворитки лагерного начальника.
— Вали отсюда! — приказал он, понимая, что разрешения от бремени сексуального напряжения не случится. — Вали, сука!
Верка была глупа и труслива. Храня себя в лагере, она во избежание худшего, никогда не задавала лишних вопросов, а потому, сверкая отличным задком, мышкой выскользнула от лагерного кума и бочком, бочком до своего барака…
Иван Чмок наутро вызвал к себе мужеубийцу Ирэну.
Она стояла перед ним, немного по-мужски расставив ноги.
Он молчал и рассматривал ее по-хозяйски, с расстановочкой, никуда не торопясь. Отметил, что телогрейка размера на три больше, чем плечи осужденной, — не успела еще но фигуре ушить. Взгляд латышки равнодушный, глаза прозрачные, чуть голубые, смотрят в другое измерение. В этом мире ничего не видят. Личико слегка вытянутое, носик заостренный. Голова укутана платком, так что почти лба не видно.
— Фамилия! — устало спросил Чмок.
— Петерсон, — ответила женщина. Приятный голос, подумал начлагеря.
— Статья?
— Сто вторая, часть первая!
— Ты платок сними! Не на морозе, чай!
Она потянула за край платка… В этот момент с Чмоком произошло что-то странное, он вдруг ощутил себя семилетним ребенком на представлении в заезжем в Сургут цирке. Вспомнил, как фокусник сдернул тогда покрывало с пустой клетки, в которой оказался каким-то чудом попугай, раскрашенный природой в райские цвета. Вот и сейчас начлагеря предчувствовал чудо…
Она потянула за край платка… Пуховый, он соскользнул с женской головы, и жизнь Ивана Чмока из черно-белой превратилась в цветную. Как будто волею провидения его перенесло с холодного севера на теплый юг… В полярной ночи чмоковской жизни вдруг взошло солнце…
Он не мог дышать, не мог моргать, так что глаза засыхать стали, способность говорить утратилась… Единственное, что в голове Чмока проступало отчетливо, несмотря на ступор всего организма, это то, что жизнь его без этой Петерсон теперь невозможна, что без нее только тоска необъятная, а тоска — мать смерти…
— Ну иди, Петерсон, — только и смог сказать тогда Чмок.
В ступоре начлагеря провел все следующие сутки, пытаясь восстановить в голове мыслительные процессы.
Они восстановились разом поутру. Громогласно, так что люстра закачалась, Чмок приказал явиться замполиту Рогову, а когда тот прибыл, командир устроил своему подчиненному картину художника Васькина „Ночь перед расстрелом“.
— Вы будете подчиняться социалистической законности! — орал Чмок. — Вы что же, совсем нравственность потеряли? Почувствовали себя здесь королем!.. Я не посмотрю, что комиссар, я вас самого под суд! Ишь, бабам ягодицы раздвигать! Маньяк в погонах!.. Ни стыда, ни совести!..
Замполит довольно улыбался.
— Зацепила? — спросил он в паузу начальничьего гнева.
Чмок осекся на полу лове и честно признался:
— Попал. Умираю…
— Так в чем проблема? — развел руками комиссар. — Тэтэшкой по затылку и развлекайся!
— Я тебе дам тэтэшкой!.. Все-таки ты маньяк!.. Ты никогда с бабой не пробовал полюбовно?
— А зачем? Вон их сколько!
— А чтоб тебя целовали не за страх, а хотя бы за сочувствие?
— Да на кой черт мне эти поцелуи! — замполит сплюнул. — Тьфу!.. Чего не хватало! Они этими ртами столько надоили, а значит, я через них сам дойщик!.. Да ни за что в жизни!
До недавнего времени Чмок и сам так думал. Вся зона исповедовала определенные принципы, заразные даже для вольнонаемных. Хотя целоваться с женщиной не западло, но только с женой, а уж баловать языком с местом, из которого все страдальцы появились на этот свет, даже с женой — вина на мужике несмываемая!
Конечно, Чмок, имея неограниченную власть в зоне, не мог ею не воспользоваться. Хотя просыпающаяся душа и вопила ему о чистоте помыслов, а значит, и действий, но физическая составляющая победила. Начлагеря распорядился, чтобы новенькую Петерсон задержали после работы на сверхурочные, а потом разрешили воспользоваться душевой вне графика.
— И не торопите ее! Мы же не звери!
Вертухайки понимающе закивали, и в означенный час Иван Чмок, как римский патриций, тайно заглядывающий в женскую купальню, чтобы выбрать себе жену, таращил выпученным глазом в дырку душевой. Отверстие было проделано рукой человека, и было Чмоку известно, чья рука эта.
Согнувшийся буквой Г, он простоял возле дырки с полчаса, и чем дольше длилось его ожидание, тем шумнее становилось дыхание, а загривок взопрел так, что по позвоночнику, по ребрам к животу, неприятно щекоча, струились ручьи пота.
Она появилась, когда он уже не ждал…
Заключенная разделась по-солдатски быстро, так что представленной наготой Чмока будто под дых ударили. Поначалу его отшатнуло от дырки, а дальше он качнулся, будто хотел набок завалиться в нокдауне, затем, удержав равновесие, начлагеря вновь припал жадным оком к отверстию.
Если в голове Ивана Чмока и было представление о божественном женском теле, то оно было именно таким, какое сейчас умывала под лагерным душем мужеубийца Ирэна.
„Мадонна! Венера! — проносилось в голове. — Елена Прекрасная!..“
Но в этот момент созерцания мозг начлагеря отключился, как внезапно сгоревший телевизор. В организме сохранились лишь рефлексы одни. А неконтролируемые рефлексы лагерного кума были далеки от среднестатистических нормальных.
Уже много времени спустя Ирана рассказывала ему, что тогда сразу почувствовала наблюдение за собой. Но ей было совершенно все равно до того момента, пока Чмок не застонал за сколоченной из досок стеной.
Далее и вовсе произошло неожиданное. В дырку вдруг просунулся мужской детородный орган… Сначала она испугалась и отшатнулась к покоцанному кафелю, ударирившись спиной. Но картина стены, выкрашенной в белый цвет, с вяло торчащим из ее середины органом, была столь необычна, а по сути необычайно комична, что женщина даже улыбнулась. Она ничего не боялась, эта латышка Петерсон. Совсем голая, мокрая, прошлепала босыми ногами к стене, украшенной так необычно, так затейливо…
— Кто ж извращенец этот?
Ирэна, совершенно не ожидавшая от себя такого, вдруг щелкнула по висящей штучке пальчиком, а потом еще раз. За стеной раздался протяжный стон раненого тюленя, и о чудо! Штучка эта, орган вдруг стал на глазах латышки стремительно расти, заполняя всю окружность дыры. Он рос, ро-о-ос, превратившись почти в надзирательскую дубинку, а она все щелкала по нему тонкими пальчиками…
Чмок умирал.
С ним никогда такого не было. Он считал себя среднестатистическим самцом, а здесь казалось, что еще немного, и вырвет мужчина своим восставшим хозяйством стену.
„Что она делает, бесстыжая!“ — полыхало у него в мозгу, а после следующих легких щелчков у него вспыхивало так, как будто в мозги весь новогодний фейерверк заложили.
Она сказала „0-о! — ›, пронаблюдав за тем, как стена душевой вдруг выстрелила семенем, да так мощно, что основной заряд долетел до противоположной стены. Невидимый стрелок стонал и плакал от наслаждения, а по прошествии оного, испытывая нечеловеческий стыд, мечтал тотчас отступить в тыл с ненужных более позиций.
А дальше случилась катастрофа.
Он не смог вытащить его из дыры.
Деревянное кольцо мешало оттоку крови, а оттого плоть по-прежнему торчала из стены, постепенно благодаря отеканию превращаясь в нечто невообразимое.
Чмок совершенно забыл о недавно произошедшей счастливой разрядке. Сейчас он судорожно дергал ягодицами, пытаясь вернуть родную плоть в штаны. Но чем больше он рыпался, тем больше распухал орган… С ним случилась почти истерика, когда стрелок вдруг услышал на той стороне тихий смех. В голове разом промелькнули красочные картины Чхмоковского позора — весь контингент женской части зоны хохочет над его конфигурацией и даже самая последняя ковырялка щелкает грязным ногтем по застрявшему позору… А потом плоть, зажатая западней, отчаянно заболела…
Он до смерти испугался, что превратится в евнуха.
— Эй ты, Петерсон, — зашептал он сдавленно. — Слышишь меня?
Она, глазеющая на такое бедствие, уже не смеющаяся, ответила:
— Слышу.
— Слышь, Петерсон, ты на него холодной водичкой полей!.. Тебе ведь не сложно?
— Товарищ Чмок? — признала заключенная начальничий голос.
— Да лей же ты!.. Пожалуйста!.. Я тебе мыла настоящего подарю… тушенку…
— А что вы здесь делаете?
— Ма-ма…
— Хорошо!
Она наполнила тазик ледяной водой и принялась поливать торчащее из стены, похожее на спелый баклажан и формой, и цветом. Лила долго, пока вода в тазу не кончилась. Ситуация не изменилась. Деревянное кольцо по-прежнему не давало возможности крови утечь восвояси.
Чмок вновь отчаянно задергал бедрами, но только боль себе причинил еще большую.
У начлагеря наступил пик отчаяния. Он даже сесть не мог, чтобы поплакать над бедой.
— У вас доверенные люди есть? — неожиданно расслышал начлагеря вопрос с той стороны.
— Доверенные?.. — У него доверенные лица? — соображал. — Конечно, есть…
— Кто?
— Кто?.. Замполит Рогов…
— Я сейчас позову вертухайку…
— А как же?..
— Собой прикрою, она ничего не увидит!
— Ага-ага…
— Скажу ей, что с Роговым у меня здесь назначено, что жду его… Понимаете?.. Может быть, он вам поможет?
— Поможет! — обрадовался вероятному спасению Чмок. — Поможет, зови!.. Я тебе тушеночку!..
Рогов примчался почти мгновенно. Созерцая вдруг вызвавшую его в душевую голую латышку, он шел на нее, раскрыв объятия и лыбясь щербатым ртом, самой что ни на есть настоящей улыбкой маньяка.
Она выставила вперед руку, уперев ладонь в его грудь.
— Не-а, — сказала и отошла от стены, дабы дать возможность Рогову посмотреть на случившееся.
Замполит так и застопорился с открытым ртом. Слюна похоти, растянувшаяся почти до пупа, от созерцания стены с торчащим из нее баклажаном мгновенно втянулась восвояси.
— Что?.. Где?.. — Рогов потерял ориентацию в пространстве, глядел на сизый овощ, бубня. — О как!.. Ну, так! Да-да!..
Заключенная тем временем оделась и поделилась с замполитом почти шепотом.
— Это ваш начальник. Товарищ Чмок.
В голове Рогова сложилась картина преступления. Мужеубийца, флейтистка и латышка прикончила начлагеря, а достоинство его прибила к стене.
— Да как же ты, сука!
Он хотел было с разворота да по липу, уже развернулся, сложив ладонь в крепкий кулак, как вдруг услышал:
— Рогов!.. Рогов! — доносилось из-за стены. — Это я, Чмок! Слышишь меня!..
Кулак комиссара разжался, он в два прыжка достиг стены и молвил:
— Вань, ты?
— Я, я…
— А ты что там?
Почти теряя сознание, Чмок выматерился.
— Ты что ж, сука, такую дырку маленькую сделал! По своим размерам!..
И тут Рогов все понял.
Он захохотал с такой силой, грудь его так заходила, что орденская планочка ото гнулась и прыгнула в мыльную лужу. Он понял, что случилось с его начальником. Такое часто происходит с зеками, которые от скуки пристраивают на себя всяко разные гайки, а потом стянуть их не могут. Тут фельдшер только спасал. Пилил гайку лобзиком…
— Вань, — гоготал Рогов. — Я дырку для созерцания соорудил, а не для…
— Вы, товарищ начальник, помогите ему! — проговорила Ирана, бесстрашно заглядывая в роговские глаза. — Мучается человек!
— Убью-ю! — донеслось из-за стены.
Дальше Рогов действовал оперативно. Туда-сюда, белкой… Вернулся с ножовкой, да в придач, с фельдшером Кискиным. У дверей в душевую выставил охранение, а латышку Петерсон услал в барак отдыхать.
— Ты потерпи, Вань, — подбодрил друга Рогов. — Мы сейчас…
Кискин, длинный, худой, как минтай, характер имел философско-созерцательный, буддистский, как он сам говорил. Все происходящее в окружающем мире было ему по-буддистски, то есть по фигу! И сейчас, глядя, как замполит Рогов старательно выпиливает из стены прямоугольник, фельдшер дожидался своего часа, думая о людях как о тварях, мечтающих только совокупляться, да еще жрать как можно больше! Сам он имел секс тантрический, используя для этого самых юных зечек… С нетронутой кармой…
Рогов пропилил ножовкой почти половину пути и велел Кискину стулья ставить, на которые выпиленный щит с начальником лагеря укладывать станут…
— Ты как там, Вань?
— У-у-у!.. — донеслось в ответ.
„Плохо дело“, — понял замполит и запилил с удвоенной силой.
— А-а-а!!! — завопил от боли Чмок, когда стена закачалась, завибрировала.
— Сделай что-нибудь! — приказал Рогов Киски ну.
— Когда пропилите, я ему анальгин дам.
— Молодец!
Через двадцать минут, весь мокрый, будто сам из-под душа, Рогов закончил работу. Вместе с Кискиным они осторожно опустили щит с Чмоком баклажаном вниз, взялись с разных концов и потащили паланкин к стульям. Когда положили прямоугольник со страдальцем, решили отдохнуть от начальничьего веса, рассматривая спину руководителя, оканчивающуюся обнаженной задницей, сведенной судорогой.
— Спасайте, твари! — проскрипел Чмок страшным голосом.
— Ага, — спохватился Рогов и принялся пилить прямоугольник по диагонали…
— Правее, — корректировал Кискин, заглядывая под стулья. — Теперь левее…
— Умираю-ю, — завыл Чмок.
И здесь Рогов допилил. Вернее, осталось самое ничего, когда под весом начальника прямоугольник прогнулся и обломился ровно по пропиленной диагонали.
Чмок рухнул на каменный пол. Хорошо, каким-то чудом приземлился на бок.
— А то б хана, — философски заметил Кискин.
Чмока перевернули на спину. Он лежал бледный, как сама смерть. Дыхание его было тяжелым и страдальческим.
Еще бы немного, — резюмировал Кискин, — еще чуть-чуть, и некроз тканей…
— Спасешь? — прошептал Чмок.
— На все воля Будды!
К правительственной награде представлю!..
— Постарайся, — попросил Рогов за друга.
Кискин раскрыл свой саквояж, выудил из него шприц, набрал в него что-то из ампулы и воткнул иглу Чмоку в ляжку. Далее фельдшер вытащил литровую банку с какой-то вонючей мазью, напоминающей Вишневского, густо обмазал ею баклажан, а затем перевязал многострадальный орган бинтом.
— Все! — сообщил.
На этом моменте начлагеря Иван Чмок расстался с сознанием.
Целых два месяца руководитель колонии не появлялся на вверенных ему территориях. Почти три недели лечил баклажан, прежде чем он принял похожие на человечий орган очертания.
Очертания-то вернулись, а вот функции…
Каждое утро Чмок проверял свою мужественность рукой, но она не наступала. Орган действовал только как орган выделения, не как иначе, а в остальном был похож на что-то недоспелое, совершенно ненужное…
Тоска охватила все существо начлагеря. Сутками напролет он не поднимался с кровати, пытаясь ощутить, как его сознание претерпевает изменения. Он почему-то считал, что если мужчина перестает быть мужчиной, то он непременно превращается мозгами в женщину… Но как уловить это перерождение, как остановить его… Ах, тоска — короткая дорога к смерти!..
Несколько ночей подряд Чмок плакал и всем нутром своим рвался к металлическому шкафу, в котором содержались пара охотничьих ружей да табельный тэтэшник. Руки его тряслись, а оттого ключиком тяжело было попасть в замочек. А когда все-таки удавалось и он приставлял к голове какой-нибудь ствол, то тотчас понимал, что не обладает достаточным мужеством, чтобы лишить себя жизни… Чмок любил себя, каким был, даже не мужчиной.
Он вспоминал в такие минуты рано умершую мать свою, которая мечтала иметь внуков от единственного сына, да так и не дождалась… Он опять плакал, понимая, что и ему не светит нормальная человечья жизнь с детьми…
Здесь мог случиться серьезный переворот в мозгах Чмока. Если бы его отличие не заработало, то он мог бы стать изувером, мстящим за свои многие неспособности всему миру. А у Чмока был собственный мир — зона. Мужская и женская. В этом мире он считался почти богом, а уж творить безнаказанное зло мог наверняка…
В один из сумрачных дней к начлагеря наведался фельдшер Кискин, который окончательно снял повязки и сообщил:
— Как новенький!
— Не работает, — багровея, признался Чмок.
— Что не работает? — не понял Кискин.
— Он.
— В каком смысле? В туалет сходить не можете?
— В небо не смотрит…
— А-а-а… А повод-то у него был? — полюбопытствовал Кискин. — Повод был, чтобы в небо смотреть?
— Ни одного шевеления, — шептал Чмок признания. — Даже утром…
— Да и шут с ним! Давайте с нами тантрическим заниматься!
В ответ начлагеря хотел было приложиться кулаком по Кискиной физиономии, но сдержался.
— Петухом не был и не собираюсь!
— Да это совсем другое! — попытался было объяснить фельдшер.
Но Чмок слушать не желал, с трудом сдерживая слезы, вдруг запричитал:
— Мужиком хочу быть, мужиком!
— Да мужик вы, — успокаивал Кискин. — Мужик!.. В голове у вас проблема, не в теле… Психология! А там все работает, я отвечаю!..
— Не работает!
— Ну, знаете ли, — обиделся Кискин. — Я профессионал и за свои слова отвечаю! Тело здорово!
— Да нет же!
— Давайте поспорим!
— А как докажешь?
— Сначала поспорим, а там докажу!
— На что?
— Отпуск летом! Хочу на море!
— А если проспоришь?
— В отпуск вообще не пойду!
Дело было к вечеру, и после заключенного пари Кискин скомандовал:
— Снимайте штаны!
— Зачем?
— Делайте, что говорю!
Оглядывая голое тело начлагеря, Кискин выудил из кармана катушку с черными нитками, отмотал немного и эту часть нити повязал вокруг вялого, уныло смотрящего под ноги бывшего достоинства. Завязал на три узла.
— Ты что ж делаешь? — поинтересовался Чмок. — Украшаешь?
— Дело в том, — пояснил фельдшер. — Что в человеке существуют биоритмы. — В течение ночи с мужчиной случаются до семи самопроизвольных эрекций. Человек спит, а все работает на автомате…
— Ты хочешь сказать, что и у меня так же?
— У всех так!
— И у тебя? Ты ж тантрист!
— Физиология у всех одна, — с грустью признался Кискин.
— Так в чем фокус? — не понял Чмок.
— Если ниточка лопнет — я выиграл, если нет — проиграл!
Тут до начлагеря дошло, и он тотчас заторопился спать. Погнал надоевшего Кискина вон, а сам съел сахара кусочек, обильно полив его валерьянкой.
Всю ночь его мучили кошмары. В объятиях Морфея он представал перед собою в образе бородатой женщины. И опять цирк, а его, или „его-ее“, ведут на поводке удивлять быдло…
Лишь только сознание своим краешком соединилось с реальностью, лишь только бог сна распустил свои объятия на мгновение, как рука Ивана Чмока откинула одеяло, а сам он мгновенно сел в кровати, оттянул резинку семейных трусов и с замиранием сердца поглядел туда…
5
— Вылечись, Ванечка!.. Трудись, дорогой!..
Он отшатывался от двери, любовь отливала от тела, и начлагеря метался по комнате, желая сотворить по отношению к жене какую-нибудь месть! Какую же?.. Какая мука!.. Его обычно не хватало на придумку, и он быстро успокаивался, особенно когда она появлялась из душа, — вся намытая, пахнущая земляничным мылом, в почти прозрачной комбинации…
Ирана поцеловала мужа в щеку и уже через несколько минут, казалось, крепко спала в соседней комнате, провернув замочек ключиком.
„Лечиться!“ — твердо решил Чмок.
В эту ночь он долго не засыпал. Хотел было даже вернуться в колонию, чтобы тотчас выяснить, каковым методом его будет оздоравливать Ветеринар, но удержал себя… Негоже так раскисать… Чмок попытался повернуться на бок, а потом перевалиться на живот, представив себя молодым и стройным, но тотчас пожалел об этом, так как живот не выдержал тяжести тела, газы уплотнились и вышли наружу с такой мощью, что одеяло, которое укрывало его больное тело, взлетело ковром-самолетом к потолку, а потом спланировало на пол.
— Фу, Ванечка! — услышал он голос Ирэны. — Вылечись…
Иван Чмок возвратился на спину, а по его жирному лицу со свинячьими, горящими в ночи глазками, по щеке его скатилась большая человеческая слеза.
Он вспомнил, как шесть лет назад к нему явился замполит Рогов с пачкой дел на новеньких заключенных из женской части лагеря, вытащил из стоики одно и сунул ему.
Чмок открыл дело и тогда с совершенным равнодушием поглядел на черно-белую фотографию женщины с квелым лицом, выражающим покорность суке-судьбе. Пробежался глазами по печатным строкам, узнав, что за статья у бабы, получил информацию, что уголовница родом из Латвии, но что всю жизнь прожила в Ленинграде, работая в музыкальном театре в качестве оркестрантки-флейтистки. Затем на почве ревности застрелила мужа и была приговорена к восьми годам строгого режима.
— И что? — спросил тогда Чмок своего замполита.
— А то, что она рыжая! — с хищной радостью в голосе ответил идеологический работник.
— А, это?
— Она вся рыжая!
Рогов хлопнул себя рукой по лысой голове, а затем схватился рукой за пах.
— И что?
— У тебя рыжие были? — расстроился заместитель оттого, что не заинтересовал командира.
— Нет, а ты что, опять новеньких в душевой принимал? Нагибал, разглядывал, не спрятано чего там противозаконного?
— Ага… Она латышка, зовут Ирэна!
— Воткнул?
Здесь замполит стушевался.
— Дикая, — признался он. — Сказала, что, если трону, без бильярдных шаров останусь!.. Я ее после… Она у меня… Дам по башке тэтэшником… Между прочим, муж ее майором КГБ был. Она его из его же охотничьего ружья!.. Коллегу жизни ли шила!.. Лярва!..
В те годы Чмок не был таким жирным, как сейчас. Просто считался мужчиной в большом теле.
Многие лагерные телки за честь считали дать ему побаловать своими телами. Во-первых, за это им обламывалось консервами, во-вторых, иногда кусочком мыльца вольного разживались, да и зов плоти надо было утешать. Не все с ковырялками жить…
Иван Чмок вспомнил слова замполита на следующий день. Поразмял слово „рыжая“ на языке, вроде приятный вкус на языке образовался, а ночью поинтересовался у Верки, с которой снимал стресс последнее время, о новенькой.
Верка была хороша и телом, и лицом, но мозгу в ней было два прыща вместо полушарий. Она новенькой рекламу-то и сделала выдающуюся. Не понимала, дура, что греет место для конкурентки.
— Хороша, стерва! — восхищалась Верка. — Как волосы уберегла на пересылке, не понимаю!.. Густые-густые! Рыжие-рыжие — будто красную медь бархоткой!.. Ты знаешь, Иван Михалыч, она- флейтистка!
— Знаю, — отвечал Иван Чмок, механически теребя Веркину грудь.
— А ты знаешь, что это означает?
Верка продолжала болтать, принимаясь при этом за работу на нижних этажах начальничьего тела.
— В оркестре на флейте играла, — отвечал начлагеря, пытаясь сосредоточиться на интимном. Но Верка не слыла мастерицей по тонкой части, зато у нее задок был здорово устроен.
— А ты знаешь, что… У флейтисток… У флейтисток самый сильный язык на свете!.. Кончик — каменный… Они вот так вот… во флейту дуют… — Верка сделала губки куриной гузкой и попыталась изобразить музицирование на том, что было у нее под носом. И здесь Чмок понял, что с флейтисткой необходимо встретиться как можно скорее! — Говорят… — сбивалась дыханием зечка, — говорят, в Японии всех гейш… гейш на флейте обучают… они потом на другом инструменте, как… — Верка хохотнула, царапнув зубами нежное.
Иван Чмок оттолкнул любовницу, которая своей же болтливостью лишила себя должности фаворитки лагерного начальника.
— Вали отсюда! — приказал он, понимая, что разрешения от бремени сексуального напряжения не случится. — Вали, сука!
Верка была глупа и труслива. Храня себя в лагере, она во избежание худшего, никогда не задавала лишних вопросов, а потому, сверкая отличным задком, мышкой выскользнула от лагерного кума и бочком, бочком до своего барака…
Иван Чмок наутро вызвал к себе мужеубийцу Ирэну.
Она стояла перед ним, немного по-мужски расставив ноги.
Он молчал и рассматривал ее по-хозяйски, с расстановочкой, никуда не торопясь. Отметил, что телогрейка размера на три больше, чем плечи осужденной, — не успела еще но фигуре ушить. Взгляд латышки равнодушный, глаза прозрачные, чуть голубые, смотрят в другое измерение. В этом мире ничего не видят. Личико слегка вытянутое, носик заостренный. Голова укутана платком, так что почти лба не видно.
— Фамилия! — устало спросил Чмок.
— Петерсон, — ответила женщина. Приятный голос, подумал начлагеря.
— Статья?
— Сто вторая, часть первая!
— Ты платок сними! Не на морозе, чай!
Она потянула за край платка… В этот момент с Чмоком произошло что-то странное, он вдруг ощутил себя семилетним ребенком на представлении в заезжем в Сургут цирке. Вспомнил, как фокусник сдернул тогда покрывало с пустой клетки, в которой оказался каким-то чудом попугай, раскрашенный природой в райские цвета. Вот и сейчас начлагеря предчувствовал чудо…
Она потянула за край платка… Пуховый, он соскользнул с женской головы, и жизнь Ивана Чмока из черно-белой превратилась в цветную. Как будто волею провидения его перенесло с холодного севера на теплый юг… В полярной ночи чмоковской жизни вдруг взошло солнце…
Он не мог дышать, не мог моргать, так что глаза засыхать стали, способность говорить утратилась… Единственное, что в голове Чмока проступало отчетливо, несмотря на ступор всего организма, это то, что жизнь его без этой Петерсон теперь невозможна, что без нее только тоска необъятная, а тоска — мать смерти…
— Ну иди, Петерсон, — только и смог сказать тогда Чмок.
В ступоре начлагеря провел все следующие сутки, пытаясь восстановить в голове мыслительные процессы.
Они восстановились разом поутру. Громогласно, так что люстра закачалась, Чмок приказал явиться замполиту Рогову, а когда тот прибыл, командир устроил своему подчиненному картину художника Васькина „Ночь перед расстрелом“.
— Вы будете подчиняться социалистической законности! — орал Чмок. — Вы что же, совсем нравственность потеряли? Почувствовали себя здесь королем!.. Я не посмотрю, что комиссар, я вас самого под суд! Ишь, бабам ягодицы раздвигать! Маньяк в погонах!.. Ни стыда, ни совести!..
Замполит довольно улыбался.
— Зацепила? — спросил он в паузу начальничьего гнева.
Чмок осекся на полу лове и честно признался:
— Попал. Умираю…
— Так в чем проблема? — развел руками комиссар. — Тэтэшкой по затылку и развлекайся!
— Я тебе дам тэтэшкой!.. Все-таки ты маньяк!.. Ты никогда с бабой не пробовал полюбовно?
— А зачем? Вон их сколько!
— А чтоб тебя целовали не за страх, а хотя бы за сочувствие?
— Да на кой черт мне эти поцелуи! — замполит сплюнул. — Тьфу!.. Чего не хватало! Они этими ртами столько надоили, а значит, я через них сам дойщик!.. Да ни за что в жизни!
До недавнего времени Чмок и сам так думал. Вся зона исповедовала определенные принципы, заразные даже для вольнонаемных. Хотя целоваться с женщиной не западло, но только с женой, а уж баловать языком с местом, из которого все страдальцы появились на этот свет, даже с женой — вина на мужике несмываемая!
Конечно, Чмок, имея неограниченную власть в зоне, не мог ею не воспользоваться. Хотя просыпающаяся душа и вопила ему о чистоте помыслов, а значит, и действий, но физическая составляющая победила. Начлагеря распорядился, чтобы новенькую Петерсон задержали после работы на сверхурочные, а потом разрешили воспользоваться душевой вне графика.
— И не торопите ее! Мы же не звери!
Вертухайки понимающе закивали, и в означенный час Иван Чмок, как римский патриций, тайно заглядывающий в женскую купальню, чтобы выбрать себе жену, таращил выпученным глазом в дырку душевой. Отверстие было проделано рукой человека, и было Чмоку известно, чья рука эта.
Согнувшийся буквой Г, он простоял возле дырки с полчаса, и чем дольше длилось его ожидание, тем шумнее становилось дыхание, а загривок взопрел так, что по позвоночнику, по ребрам к животу, неприятно щекоча, струились ручьи пота.
Она появилась, когда он уже не ждал…
Заключенная разделась по-солдатски быстро, так что представленной наготой Чмока будто под дых ударили. Поначалу его отшатнуло от дырки, а дальше он качнулся, будто хотел набок завалиться в нокдауне, затем, удержав равновесие, начлагеря вновь припал жадным оком к отверстию.
Если в голове Ивана Чмока и было представление о божественном женском теле, то оно было именно таким, какое сейчас умывала под лагерным душем мужеубийца Ирэна.
„Мадонна! Венера! — проносилось в голове. — Елена Прекрасная!..“
Но в этот момент созерцания мозг начлагеря отключился, как внезапно сгоревший телевизор. В организме сохранились лишь рефлексы одни. А неконтролируемые рефлексы лагерного кума были далеки от среднестатистических нормальных.
Уже много времени спустя Ирана рассказывала ему, что тогда сразу почувствовала наблюдение за собой. Но ей было совершенно все равно до того момента, пока Чмок не застонал за сколоченной из досок стеной.
Далее и вовсе произошло неожиданное. В дырку вдруг просунулся мужской детородный орган… Сначала она испугалась и отшатнулась к покоцанному кафелю, ударирившись спиной. Но картина стены, выкрашенной в белый цвет, с вяло торчащим из ее середины органом, была столь необычна, а по сути необычайно комична, что женщина даже улыбнулась. Она ничего не боялась, эта латышка Петерсон. Совсем голая, мокрая, прошлепала босыми ногами к стене, украшенной так необычно, так затейливо…
— Кто ж извращенец этот?
Ирэна, совершенно не ожидавшая от себя такого, вдруг щелкнула по висящей штучке пальчиком, а потом еще раз. За стеной раздался протяжный стон раненого тюленя, и о чудо! Штучка эта, орган вдруг стал на глазах латышки стремительно расти, заполняя всю окружность дыры. Он рос, ро-о-ос, превратившись почти в надзирательскую дубинку, а она все щелкала по нему тонкими пальчиками…
Чмок умирал.
С ним никогда такого не было. Он считал себя среднестатистическим самцом, а здесь казалось, что еще немного, и вырвет мужчина своим восставшим хозяйством стену.
„Что она делает, бесстыжая!“ — полыхало у него в мозгу, а после следующих легких щелчков у него вспыхивало так, как будто в мозги весь новогодний фейерверк заложили.
Она сказала „0-о! — ›, пронаблюдав за тем, как стена душевой вдруг выстрелила семенем, да так мощно, что основной заряд долетел до противоположной стены. Невидимый стрелок стонал и плакал от наслаждения, а по прошествии оного, испытывая нечеловеческий стыд, мечтал тотчас отступить в тыл с ненужных более позиций.
А дальше случилась катастрофа.
Он не смог вытащить его из дыры.
Деревянное кольцо мешало оттоку крови, а оттого плоть по-прежнему торчала из стены, постепенно благодаря отеканию превращаясь в нечто невообразимое.
Чмок совершенно забыл о недавно произошедшей счастливой разрядке. Сейчас он судорожно дергал ягодицами, пытаясь вернуть родную плоть в штаны. Но чем больше он рыпался, тем больше распухал орган… С ним случилась почти истерика, когда стрелок вдруг услышал на той стороне тихий смех. В голове разом промелькнули красочные картины Чхмоковского позора — весь контингент женской части зоны хохочет над его конфигурацией и даже самая последняя ковырялка щелкает грязным ногтем по застрявшему позору… А потом плоть, зажатая западней, отчаянно заболела…
Он до смерти испугался, что превратится в евнуха.
— Эй ты, Петерсон, — зашептал он сдавленно. — Слышишь меня?
Она, глазеющая на такое бедствие, уже не смеющаяся, ответила:
— Слышу.
— Слышь, Петерсон, ты на него холодной водичкой полей!.. Тебе ведь не сложно?
— Товарищ Чмок? — признала заключенная начальничий голос.
— Да лей же ты!.. Пожалуйста!.. Я тебе мыла настоящего подарю… тушенку…
— А что вы здесь делаете?
— Ма-ма…
— Хорошо!
Она наполнила тазик ледяной водой и принялась поливать торчащее из стены, похожее на спелый баклажан и формой, и цветом. Лила долго, пока вода в тазу не кончилась. Ситуация не изменилась. Деревянное кольцо по-прежнему не давало возможности крови утечь восвояси.
Чмок вновь отчаянно задергал бедрами, но только боль себе причинил еще большую.
У начлагеря наступил пик отчаяния. Он даже сесть не мог, чтобы поплакать над бедой.
— У вас доверенные люди есть? — неожиданно расслышал начлагеря вопрос с той стороны.
— Доверенные?.. — У него доверенные лица? — соображал. — Конечно, есть…
— Кто?
— Кто?.. Замполит Рогов…
— Я сейчас позову вертухайку…
— А как же?..
— Собой прикрою, она ничего не увидит!
— Ага-ага…
— Скажу ей, что с Роговым у меня здесь назначено, что жду его… Понимаете?.. Может быть, он вам поможет?
— Поможет! — обрадовался вероятному спасению Чмок. — Поможет, зови!.. Я тебе тушеночку!..
Рогов примчался почти мгновенно. Созерцая вдруг вызвавшую его в душевую голую латышку, он шел на нее, раскрыв объятия и лыбясь щербатым ртом, самой что ни на есть настоящей улыбкой маньяка.
Она выставила вперед руку, уперев ладонь в его грудь.
— Не-а, — сказала и отошла от стены, дабы дать возможность Рогову посмотреть на случившееся.
Замполит так и застопорился с открытым ртом. Слюна похоти, растянувшаяся почти до пупа, от созерцания стены с торчащим из нее баклажаном мгновенно втянулась восвояси.
— Что?.. Где?.. — Рогов потерял ориентацию в пространстве, глядел на сизый овощ, бубня. — О как!.. Ну, так! Да-да!..
Заключенная тем временем оделась и поделилась с замполитом почти шепотом.
— Это ваш начальник. Товарищ Чмок.
В голове Рогова сложилась картина преступления. Мужеубийца, флейтистка и латышка прикончила начлагеря, а достоинство его прибила к стене.
— Да как же ты, сука!
Он хотел было с разворота да по липу, уже развернулся, сложив ладонь в крепкий кулак, как вдруг услышал:
— Рогов!.. Рогов! — доносилось из-за стены. — Это я, Чмок! Слышишь меня!..
Кулак комиссара разжался, он в два прыжка достиг стены и молвил:
— Вань, ты?
— Я, я…
— А ты что там?
Почти теряя сознание, Чмок выматерился.
— Ты что ж, сука, такую дырку маленькую сделал! По своим размерам!..
И тут Рогов все понял.
Он захохотал с такой силой, грудь его так заходила, что орденская планочка ото гнулась и прыгнула в мыльную лужу. Он понял, что случилось с его начальником. Такое часто происходит с зеками, которые от скуки пристраивают на себя всяко разные гайки, а потом стянуть их не могут. Тут фельдшер только спасал. Пилил гайку лобзиком…
— Вань, — гоготал Рогов. — Я дырку для созерцания соорудил, а не для…
— Вы, товарищ начальник, помогите ему! — проговорила Ирана, бесстрашно заглядывая в роговские глаза. — Мучается человек!
— Убью-ю! — донеслось из-за стены.
Дальше Рогов действовал оперативно. Туда-сюда, белкой… Вернулся с ножовкой, да в придач, с фельдшером Кискиным. У дверей в душевую выставил охранение, а латышку Петерсон услал в барак отдыхать.
— Ты потерпи, Вань, — подбодрил друга Рогов. — Мы сейчас…
Кискин, длинный, худой, как минтай, характер имел философско-созерцательный, буддистский, как он сам говорил. Все происходящее в окружающем мире было ему по-буддистски, то есть по фигу! И сейчас, глядя, как замполит Рогов старательно выпиливает из стены прямоугольник, фельдшер дожидался своего часа, думая о людях как о тварях, мечтающих только совокупляться, да еще жрать как можно больше! Сам он имел секс тантрический, используя для этого самых юных зечек… С нетронутой кармой…
Рогов пропилил ножовкой почти половину пути и велел Кискину стулья ставить, на которые выпиленный щит с начальником лагеря укладывать станут…
— Ты как там, Вань?
— У-у-у!.. — донеслось в ответ.
„Плохо дело“, — понял замполит и запилил с удвоенной силой.
— А-а-а!!! — завопил от боли Чмок, когда стена закачалась, завибрировала.
— Сделай что-нибудь! — приказал Рогов Киски ну.
— Когда пропилите, я ему анальгин дам.
— Молодец!
Через двадцать минут, весь мокрый, будто сам из-под душа, Рогов закончил работу. Вместе с Кискиным они осторожно опустили щит с Чмоком баклажаном вниз, взялись с разных концов и потащили паланкин к стульям. Когда положили прямоугольник со страдальцем, решили отдохнуть от начальничьего веса, рассматривая спину руководителя, оканчивающуюся обнаженной задницей, сведенной судорогой.
— Спасайте, твари! — проскрипел Чмок страшным голосом.
— Ага, — спохватился Рогов и принялся пилить прямоугольник по диагонали…
— Правее, — корректировал Кискин, заглядывая под стулья. — Теперь левее…
— Умираю-ю, — завыл Чмок.
И здесь Рогов допилил. Вернее, осталось самое ничего, когда под весом начальника прямоугольник прогнулся и обломился ровно по пропиленной диагонали.
Чмок рухнул на каменный пол. Хорошо, каким-то чудом приземлился на бок.
— А то б хана, — философски заметил Кискин.
Чмока перевернули на спину. Он лежал бледный, как сама смерть. Дыхание его было тяжелым и страдальческим.
Еще бы немного, — резюмировал Кискин, — еще чуть-чуть, и некроз тканей…
— Спасешь? — прошептал Чмок.
— На все воля Будды!
К правительственной награде представлю!..
— Постарайся, — попросил Рогов за друга.
Кискин раскрыл свой саквояж, выудил из него шприц, набрал в него что-то из ампулы и воткнул иглу Чмоку в ляжку. Далее фельдшер вытащил литровую банку с какой-то вонючей мазью, напоминающей Вишневского, густо обмазал ею баклажан, а затем перевязал многострадальный орган бинтом.
— Все! — сообщил.
На этом моменте начлагеря Иван Чмок расстался с сознанием.
Целых два месяца руководитель колонии не появлялся на вверенных ему территориях. Почти три недели лечил баклажан, прежде чем он принял похожие на человечий орган очертания.
Очертания-то вернулись, а вот функции…
Каждое утро Чмок проверял свою мужественность рукой, но она не наступала. Орган действовал только как орган выделения, не как иначе, а в остальном был похож на что-то недоспелое, совершенно ненужное…
Тоска охватила все существо начлагеря. Сутками напролет он не поднимался с кровати, пытаясь ощутить, как его сознание претерпевает изменения. Он почему-то считал, что если мужчина перестает быть мужчиной, то он непременно превращается мозгами в женщину… Но как уловить это перерождение, как остановить его… Ах, тоска — короткая дорога к смерти!..
Несколько ночей подряд Чмок плакал и всем нутром своим рвался к металлическому шкафу, в котором содержались пара охотничьих ружей да табельный тэтэшник. Руки его тряслись, а оттого ключиком тяжело было попасть в замочек. А когда все-таки удавалось и он приставлял к голове какой-нибудь ствол, то тотчас понимал, что не обладает достаточным мужеством, чтобы лишить себя жизни… Чмок любил себя, каким был, даже не мужчиной.
Он вспоминал в такие минуты рано умершую мать свою, которая мечтала иметь внуков от единственного сына, да так и не дождалась… Он опять плакал, понимая, что и ему не светит нормальная человечья жизнь с детьми…
Здесь мог случиться серьезный переворот в мозгах Чмока. Если бы его отличие не заработало, то он мог бы стать изувером, мстящим за свои многие неспособности всему миру. А у Чмока был собственный мир — зона. Мужская и женская. В этом мире он считался почти богом, а уж творить безнаказанное зло мог наверняка…
В один из сумрачных дней к начлагеря наведался фельдшер Кискин, который окончательно снял повязки и сообщил:
— Как новенький!
— Не работает, — багровея, признался Чмок.
— Что не работает? — не понял Кискин.
— Он.
— В каком смысле? В туалет сходить не можете?
— В небо не смотрит…
— А-а-а… А повод-то у него был? — полюбопытствовал Кискин. — Повод был, чтобы в небо смотреть?
— Ни одного шевеления, — шептал Чмок признания. — Даже утром…
— Да и шут с ним! Давайте с нами тантрическим заниматься!
В ответ начлагеря хотел было приложиться кулаком по Кискиной физиономии, но сдержался.
— Петухом не был и не собираюсь!
— Да это совсем другое! — попытался было объяснить фельдшер.
Но Чмок слушать не желал, с трудом сдерживая слезы, вдруг запричитал:
— Мужиком хочу быть, мужиком!
— Да мужик вы, — успокаивал Кискин. — Мужик!.. В голове у вас проблема, не в теле… Психология! А там все работает, я отвечаю!..
— Не работает!
— Ну, знаете ли, — обиделся Кискин. — Я профессионал и за свои слова отвечаю! Тело здорово!
— Да нет же!
— Давайте поспорим!
— А как докажешь?
— Сначала поспорим, а там докажу!
— На что?
— Отпуск летом! Хочу на море!
— А если проспоришь?
— В отпуск вообще не пойду!
Дело было к вечеру, и после заключенного пари Кискин скомандовал:
— Снимайте штаны!
— Зачем?
— Делайте, что говорю!
Оглядывая голое тело начлагеря, Кискин выудил из кармана катушку с черными нитками, отмотал немного и эту часть нити повязал вокруг вялого, уныло смотрящего под ноги бывшего достоинства. Завязал на три узла.
— Ты что ж делаешь? — поинтересовался Чмок. — Украшаешь?
— Дело в том, — пояснил фельдшер. — Что в человеке существуют биоритмы. — В течение ночи с мужчиной случаются до семи самопроизвольных эрекций. Человек спит, а все работает на автомате…
— Ты хочешь сказать, что и у меня так же?
— У всех так!
— И у тебя? Ты ж тантрист!
— Физиология у всех одна, — с грустью признался Кискин.
— Так в чем фокус? — не понял Чмок.
— Если ниточка лопнет — я выиграл, если нет — проиграл!
Тут до начлагеря дошло, и он тотчас заторопился спать. Погнал надоевшего Кискина вон, а сам съел сахара кусочек, обильно полив его валерьянкой.
Всю ночь его мучили кошмары. В объятиях Морфея он представал перед собою в образе бородатой женщины. И опять цирк, а его, или „его-ее“, ведут на поводке удивлять быдло…
Лишь только сознание своим краешком соединилось с реальностью, лишь только бог сна распустил свои объятия на мгновение, как рука Ивана Чмока откинула одеяло, а сам он мгновенно сел в кровати, оттянул резинку семейных трусов и с замиранием сердца поглядел туда…
5
Докурив сигарету до половины, помощник Президента РФ уже жалел, что таким тоном разговаривал с генералом… По букве закона охрана ему не подчинялась… В конце концов, врагом больше, врагом меньше…
Он перезвонил через пять минут. Доложил по-военному, четко, без эмоций в голосе.
— Удар головой совпадает со звуком. Были сняты показания видеокамер, совмещение девяносто девять и девять десятых процента. Что-нибудь еще товарищ помощник Президента?
— Товарищ генерал! — он подумал. — Вы хоть сами понимаете, что докладываете?
— Я все понимаю, — продолжал оставаться бесстрастным голос.
— Значит, вы хотите сказать, что пол-Москвы тряхануло от удара головой некоего субъекта о Лобное место?
— Именно так.
Дальше разговаривать было бессмысленно. Не прощаясь, он отключился от связи.
На сегодня он решил закончить работу. В голове созревало мучительное желание стать во главе какой-нибудь революции. И чтобы ее сопровождало неограниченное финансирование… Тихое педантичное планирование развития политических ситуаций в России временами надоедало до отвращения.
Он снял трубку.
— Все, — сказал.
— Хорошо, Валерий Станиславович, — отозвалась секретарша-референт. — Что-нибудь нужно?
— Нет.
Он прошел мимо нее, сухо кивнув.
Она, проработавшая в этом полутемном кремлевском предбаннике шесть лет, видящая из окна лишь один статический пейзаж из трех куполов, на которые даже вороны не отваживались садиться, она на его неласковость давно не обижалась. Если точнее сказать, она никогда не обижалась. Она, не вышедшая из-за шефа замуж, работавшая с ним еще в бизнесе, уже давно чувствовала себя неотъемлемой частью своего руководителя. Она и по телефону отвечала голосом стальным, похожим интонациями на его голос. Если бы не ее самоидентификация с чиновником, она могла бы и сейчас выйти замуж — миловидная, не дура, и лет всего немного за тридцать. Столько губеров и всякого рода знати за шесть лет перевидала… Но какому же губеру захочется жить со своим руководителем?..
Он перезвонил через пять минут. Доложил по-военному, четко, без эмоций в голосе.
— Удар головой совпадает со звуком. Были сняты показания видеокамер, совмещение девяносто девять и девять десятых процента. Что-нибудь еще товарищ помощник Президента?
— Товарищ генерал! — он подумал. — Вы хоть сами понимаете, что докладываете?
— Я все понимаю, — продолжал оставаться бесстрастным голос.
— Значит, вы хотите сказать, что пол-Москвы тряхануло от удара головой некоего субъекта о Лобное место?
— Именно так.
Дальше разговаривать было бессмысленно. Не прощаясь, он отключился от связи.
На сегодня он решил закончить работу. В голове созревало мучительное желание стать во главе какой-нибудь революции. И чтобы ее сопровождало неограниченное финансирование… Тихое педантичное планирование развития политических ситуаций в России временами надоедало до отвращения.
Он снял трубку.
— Все, — сказал.
— Хорошо, Валерий Станиславович, — отозвалась секретарша-референт. — Что-нибудь нужно?
— Нет.
Он прошел мимо нее, сухо кивнув.
Она, проработавшая в этом полутемном кремлевском предбаннике шесть лет, видящая из окна лишь один статический пейзаж из трех куполов, на которые даже вороны не отваживались садиться, она на его неласковость давно не обижалась. Если точнее сказать, она никогда не обижалась. Она, не вышедшая из-за шефа замуж, работавшая с ним еще в бизнесе, уже давно чувствовала себя неотъемлемой частью своего руководителя. Она и по телефону отвечала голосом стальным, похожим интонациями на его голос. Если бы не ее самоидентификация с чиновником, она могла бы и сейчас выйти замуж — миловидная, не дура, и лет всего немного за тридцать. Столько губеров и всякого рода знати за шесть лет перевидала… Но какому же губеру захочется жить со своим руководителем?..