Страница:
— Какого?!! — вторили шестерки.
Слон был парнем спокойным, может, из-за фамилии своей, может быть, из-за знака зодиака.
— Такого, — спокойно ответил он. — С чего бы это мусорка стала вашей? Где написано?.. Мусорка — наша! Вы чего это здесь делаете?
От такой неслыханной наглости Пыря чуть было не взорвался. Он хотел еще что-то вскричать, но позабыл о длинной сигарете, фильтром приклеившейся к его нижней губе.
— Да мы тебя!..
Сигарета подпрыгнула и тлеющим угольком обожгла щеку Пыри. Урка дернулся, но болтающаяся на губе „Ява“ чиркнула по другой щеке. Пять секунд Пыря сплевывал табачное изделие, ну а потом случилась драка.
Никак Пыря не ожидал, что у Слона с собою оружие. Понял, когда получил но макушке пятью свинцовыми болванками. Растянулся в грязной луже, булькал зловонной жидкостью и повторял, как заевшая пластинка:
— Во, бля!.. Ну, бля!..
Шестерки, потерявшие командира, потускнели мордами, но так или иначе бросились вызволять из такой напасти вожака.
Они подняли его, поддерживая под руки, пока тот вращал глазами, как пинг-понговыми шариками.
— Во, бля!..
— Да, бля! — ответил Слон, крутя рукой свинцовое оружие. — Еще?
— Мы тебя, бля, — потихонечку приходил в себя Пыря. — В следующий раз… Мы тебя грохнем и здесь же закопаем.
— Да-да, — подтвердили шестерки.
— Чтобы этого не случилось, — развел руками Слон, — чтобы этого не случилось, мне придется грохнуть вас сейчас!..
В руке Слона свинец завращался с огромной скоростью, будто самолетный пропеллер крутился, а взгляд его оставался совершенно спокойным, отчего и жутко было.
Шестерки не стали дожидаться ответного слова командира и очень спешно потащили пока еще не совсем пришедшее в себя немощное тело в глубокое отступление.
Слон еще некоторое время смотрел побежденному противнику вслед, а потом, вернув свинец в карман, поспешил домой.
Подходя к подъезду, он уже не помнил о Пыре и его шестерках. Все внутреннее пространство вновь находилось во власти страсти, и он, перепрыгивая через три ступеньки, помчался на свой пятый этаж…
В то время, пока Слон занимался сталелитейным делом, Кран упивался историями из чужой жизни. В короткие перерывы, когда легкие требовали порции никотина, стоя на лестнице и сплевывая горькие табачины, Кран задумывался о таком странном для себя изменении в мировосприятии.
„Не заболел ли я?“ — вставал перед ним нешуточный вопрос.
Он всегда думал о том, что те, кто много читает, либо с ума сходят в конце концов, либо у них зрение портится. А у Крана и так с глазами не все в порядке. Косят, почти как у Савелия Крамарова.
Он докуривал папироску, давил огромным каблуком ботинка на платформе дымящий бычок и возвращался в читальный зал.
И опять магические страницы гипнотически вовлекали его в другие миры, делая свидетелем чужих восхитительных успехов, любовей, принадлежащих другим душам, и заставляли упиваться страданиями, совсем не близкими его не устоявшемуся духу.
— Может быть, Достоевского попробуете? — как-то предложила очкастая библиотекарша. — Тоже — писатель.
Он с трудом вынырнул из финала драйзеровского „Финансиста“, поглядел на старуху, высокомерно взирающую на него сверху, и кивнул.
— Тащите!
Полдня Кран пытался вчитаться в „Братьев Карамазовых“, потом плюнул и перешел на более мелкую повестушку „Неточка Незванова“… Его мутило от тоски и скуки, он слишком густо плевал на палец, переворачивая страницы книги, а потом не выдержал и на весь зал произнес:
— Дрянь!.. Ну, конечно, дрянь!!!
Библиотекарша почти вырвала из его рук заплеванного Достоевского и приговорила Крана безжалостно.
— Вы, молодой человек, дегенерат!
— Я? — задохнулся от возмущения Кран.
Если вас интересует только беллетристика, идите в другую библиотеку! У нас больше Драйзера нет!
Кран обиделся. Он собирался было высказать изысканным матерным все, что думает о старой стерве, но здесь его подслеповатые и косящие глаза поймали в своем перекрестье милый сердцу об- лик девицы, когда-то приведшей его хвостиком в эту самую библиотеку.
Могучим плечом Кран отодвинул старуху и твердым шагом направился к объекту своих желаний.
Он сел рядом с ней на скамейку и густо высморкался в платок, стараясь привлечь внимание противоположного пола.
Она, выписывающая из какого-то справочника что-то в тетрадочку, казалось, не прореагировала на ловкий и изысканный ход для знакомства. Ее шариковая ручка не переставала заполнять тетрадную страницу ни на секунду.
Здесь Кран перешел в лобовую атаку. Чувствовал себя уверенно, впрочем, как всегда.
— Вы Драйзера читали?
Она молчала.
— „Гения“?.. Нет? „Финансиста“?.. Хм…
Она молчала.
— „Советский спорт“?..
Молчала и не реагировала, будто каменная.
— А Достоевского?
И тут Кран заметил, как шарик ручки дрогнул в ее тонких свежих пальчиках и буква О получилась огурцом.
— „Неточку Незванову“?.. Читали?..
Он понял, что попал в нужную точку женского сердца. Еще ему стало ясно, что она читала этого сумасшедшего и скучнейшего Достоевского.
— Мой любимый писатель, между прочим!.. — давил на нащупанную точку. — У вас очень печальный взгляд, — продолжил Кран. — Как будто с вас Фэ. Мэ. писал Неточку…
Он с удовольствием наблюдал, как ее нежная шея краснеет, как чаще дышит девичья грудь, как остановил свой стремительный бег шарик ручки по бумаге.
И здесь она посмотрела на него… Как будто бабочка крыльями взмахнула… Ресницы длинные, кверху загнувшиеся… Ее глаза- карие, зеленые, волшебные, смотрели на него так открыто, так наивно и чисто в них было, что Кран влюбился в эту же секунду и посчитал себя пропащей душой.
— Меня Кран зовут, — сказал он ей прямо в распахнутые глаза. — Кранов моя фамилия…
— Тебе правда понравилась Незванова?
У нее был удивительно приятный голос.
— Это — шедевр, — тихо ответил Кран, потупив взор. В этот момент он разглядел на своих пальцах нестриженые ногти, а под ними вселенскую грязь. Еще он подумал, что на ногах ногти не стриг ни когда. Они сами обламывались, для чего он часто и с охотой играл в футбол.
Он долго и с упоением говорил о творчестве Достоевского, в особенности о неизбывном драматизме „Карамазовых“, а она слушала и думала, как часто внешность бывает обманчива. Как часто в некрасоте запрятано самое тонкое и внутренне прекрасное, как будто специально тонкость прячется в грубости. Квазимодо… Самое прозрачное и ценное сокрыто в черном угле — алмазы… Она вспомнила свое недавнее разочарование в красоте самоценной, не сокрытой и не загадочной. Ее сердце сжалось от вспомнившегося страдания…
Она стала женщиной в ловких руках десятиклассника Оленева, писаного красавца, в которого были влюблены все девочки школы… Ей казалось, что он выбрал именно ее, чтобы на узком диванчике, необыкновенной красоты баритоном попросить отдать самое ценное, что есть у девушки, и на нем же он взял у нее это самое ценное… Как он был красив, этот Оленев! Ей казалось, что лицо его могло быть лицом Андрея Болконского, а руки, пальцы — такие же, как у Ван Клиберна… Красавец взял у нее самое дорогое и сказал: „спасибо“… Больше они никогда даже не разговаривали. Оказалось, что красавец состриг цветы со всей девичьей половины школы, что лишь она, дура, об этом не знала… Потом мать к ней долго приставала с вопросом, откуда на белом переднике школьной формы у нее пятнышко крови?.. Уж не носом ли кровь шла?.. Слава Богу, что через несколько месяцев красавец получил аттестат и канул в Лету… Только через двадцать лет, вернувшись в свой город и придя в школу на встречу с одноклассниками, она узнает, что ее первый мужчина, школьный красавец Борис Оленев в девятнадцать лет погибнет в Афганистане. Она узнает, что, выполняя свой интернациональный долг, он спасет ценой жизни своей жизни товарищей, а потом на его теле моджахеды вырежут аббревиатуру „СССР“ и кинут, обезглавленное, на дороге… Ему посмертно будет присвоено звание Героя Советского Союза, а портрет, потускневшая фотография, будет украшать красный уголок бывшей Ленинской комнаты. Лишь через двадцать долгих лет она внезапно перестанет жалеть, что отдала свою девственность не тому!..
— Надя! — протянула она ладошку. — Кивелева…
Он схватился за нее, как за рыбину, готовую сорваться с крючка.
— Кранов, — представился вдруг севшим голо сом. Одновременно он наслаждался тактильным ощущением ее задержавшейся ладошки, слегка влажной и мягкой.
— А имя? — она смотрела прямо в глаза знатоку Достоевского и ничего не боялась, пережившая разочарование с красавцем Оленевым. После такого обмана она даже не помышляла о каких-либо новых отношениях.
— Имя? — переспросил Кран. — Ах, имя… — В башке у него плыло, как будто по ней съездили кастетом. — Вован!.. Вернее, Вова… Черт! Владимир, да-да!
— А ты из какой школы?
Крану вдруг захотелось соврать, что он уже давно со средним образованием, но истинное чувство требует правды, и он сказал ее.
— Из сто двадцать седьмой. Она повспоминала.
— Не знаю такой…
— Недалеко от булочной Бухмана.
— А-а… А в каком ты классе?
— В девятом.
— Кажешься старше.
Внезапно интерес в ее глазах исчез, ей более нечего было спросить, она посмотрела на крохотные часики и заторопилась.
— А ты из какой школы?
— Из девятнадцатой, — ответила, засовывая тетради в холщовую сумку, на которой с помощью трафарета была изображена группа „АВВА“. — Только я уже в десятом классе, мальчик!..
Надька Кивелева долго не появлялась в читальном зале. За это время Кран прочитал почти всего Достоевского, неожиданно проникся некоторыми его строчками, особенно теми, в которых повествовалось о неудачной любви и о страданиях, ей сопутствующих… В его ушах до сих нор звенел Надькин голосок с этим ее — „мальчик“!
А потом он пошел разыскивать се в чужой район, в школу номер девятнадцать.
На заднем дворе он дрался одновременно с тремя и уложил их тремя ударами, разбив костяшки кулака до крови.
А потом его били. Долго и жестоко. Он лежал, вжавшись в землю, прикрывая голову руками, и думал о ней…
Велели больше не соваться! Были правы, какого фига он шляется по чужой территории.
А он вновь пришел, выпивший портвейна, от того совершенно бесстрашный и злой.
Драка опять была долгой и жестокой. На сей раз Кран взял с собой кастет и сломал двоим скулы. Ему отбили почки, и пару недель он писал кровью… После драки, когда его, бессильного и почти покалеченного, подняли с земли и спросили, чего ему надо, он честно ответил, что влюблен в Надьку Кивелеву.
— И только? — хмыкнул кто-то.
— И столько! — огрызнулся Кран.
Пацаны посовещались и вынесли свой вердикт.
— К Надьке ходи. Разрешаем. Она все равно порченная!
Обе драки Надька Кивелева наблюдала из окна девичьего туалета. Она не понимала, зачем этот мальчик Вова, или Вован, пришел сюда во второй раз?.. Чтобы быть избитым так жестоко?.. А потом она услышала его признание и автоматически сказала „фу!“. А потом Надька Кивелева услышала приговор себе.
Она знала, что такое порченная, знала, что теперь никто из нормальных парней не станет с ней водиться, только уроды будут допекать, мол, чего выкаблучиваешься, не целка уже!..
В девичьем туалете с ней случилась истерика…
Возвращаясь в свой район, Кран с каждым шагом чувствовал все большую боль. И не так почки его болели, как мучилась душа, так ей было плохо, что тело задыхалось, а глаза хотели плакать…
„С кем же она? — изводил себя Кран. — Да как же это?..“
Он доковылял до дома, где неожиданно столкнулся нос к носу со Слоном, его лучшим другом. Настроение Слона в отличие от него оказалось праздничным. Слон почти сиял, будто в лотерею выиграл. Тем не менее он заметил, что его друг почти покалечен, и предложил тотчас собрать пацанов, чтобы отомстить за друга. Кран лишь махнул рукой.
— Щас бы выпить, — тяжело вздохнул он.
— Давай! — чему-то обрадовался Слон. Его лицо опять сияло, как стекло в окне, вымытое к Первомаю.
— Где денег взять?
Слон сунул руку в карман брюк и позвенел подкладкой.
— Найдем.
— Сколько у тебя там?
Улыбнувшись широко всему миру, Слон выудил из кармана пять металлических рублей и вытянул их на раскрытой ладони.
— На две хватит! — в ответ улыбнулся разбитыми губами Кран. — И еще руль останется… Пошли?
Пошли.
Две Сухаревского „Ркацители“ взяли в продуктовом, у партнерши Слона но интиму Силкиной А.И., женщины за тридцать, которая отпустила спиртное несовершеннолетним с ухмылкой, явно намекающей на что-то неприличное.
Друзья из магазина ушли быстро и распили кисляк на мусорке.
Избитый, а теперь еще и захмелевший Кран поделился с другом, что у него несчастная любовь, из-за которой он был вынужден прочитать всего Достоевского, а она оказалась проткнутой, а Слон, в свою очередь, икая из-за сведенного почти уксусным вином горла, выудил из штанов последний металлический рубль и сунул его почти под самый нос Крану.
— Чего ты? — не понял друг.
— Этой мой, — улыбался Слон.
— Ясно, не мой!
— Ты не понял, я его сделал!
— Кого?
— Да рубль же!
Кран недоверчиво косил на друга, размышляя о том, что Слон впервые напился до глюков, да еще сухариком!
— Возьми! — настаивал Слон.
Кран, конечно, взял. Рубль как рубль. Такие коллекционеры любят. Дают сверху по десять копеек.
— Рубль…
— Потри его! — не унимался Слон, заставляя Крана волноваться о состоянии психического расстройства друга.
Тем не менее он потер рубль о ладонь и увидел на коже следы металлической краски.
— Что это? — удивился и продолжал тереть, теперь уже о рукав заношенной куртки. — Не может быть!.. — он тер, пока на руке не остался тот же самый рубль, но непривычного, не денежного цвета. — Да как же ты?!
— Из свинца, — затаратори. гордый Слон. — Пока не знаю состава металлов! Но непременно узнаю… Ты действительно думал, что он настоящий? Я его сверху красочкой подработал…
— Фальшивый рубль? — обалдел Кран.
— Ага, поддельный!
— Тебя же Силкина сдаст!
— Не сдаст!
Слон собирался будущей ночью навестить продавщицу и делом искупить вину.
— И что теперь?.. Вот это да-а!.. Выглядит как настоящий!
— Я столько таких сделаю!
— Посадят!
— Не посадят!.. В Москву двину!
— А как же школа?
— Я в техникум сталелитейный поступлю, — решительно заявил Слон. — Буду сплавы изучать!
— А как же я? — расстроился Кран.
— Поехали со мною?
— В техникум?
— Ага.
— Я не хочу в сталелитейный! Я в рекламу хочу!
— Куда?
Кран тяжко вздохнул, осознавая, что действие романа „Гений“ происходит совсем не в Москве.
— Я люблю ее!
Здесь Слон оказал другу психологическую поддержку, высказав свои передовые убеждения, что девственницей жена не обязательно должна быть, главное любовь! Прочитал стихи Симонова, то место, где говорилось, „что ты не девственницей ко мне, а женщиной пришла!“. Сказал, что уж если для Симонова это не столь важно, то и Кран смирится.
— В Москве же никто не знает, что не ты ее первый.
— Я сам знаю…
— Тогда забудь ее!
Больше друзья любовной темы Крана не трогали. Допивая „Ркацители“, они твердо решили ехать в Москву. Скажи им кто сейчас, что с ними станет лет через двадцать, опиши их жизнь провидец, Ванга или Джуна, парни вряд ли бы поверили и в сотую долю предначертанного. Тем не менее уготованная им судьба мобилизовала их мальчишеские сердца, заставила мечтать о несбыточном, и в один из теплых августовских вечеров поезд Запорожье — Москва понес их навстречу своим судьбам.
4
Слон был парнем спокойным, может, из-за фамилии своей, может быть, из-за знака зодиака.
— Такого, — спокойно ответил он. — С чего бы это мусорка стала вашей? Где написано?.. Мусорка — наша! Вы чего это здесь делаете?
От такой неслыханной наглости Пыря чуть было не взорвался. Он хотел еще что-то вскричать, но позабыл о длинной сигарете, фильтром приклеившейся к его нижней губе.
— Да мы тебя!..
Сигарета подпрыгнула и тлеющим угольком обожгла щеку Пыри. Урка дернулся, но болтающаяся на губе „Ява“ чиркнула по другой щеке. Пять секунд Пыря сплевывал табачное изделие, ну а потом случилась драка.
Никак Пыря не ожидал, что у Слона с собою оружие. Понял, когда получил но макушке пятью свинцовыми болванками. Растянулся в грязной луже, булькал зловонной жидкостью и повторял, как заевшая пластинка:
— Во, бля!.. Ну, бля!..
Шестерки, потерявшие командира, потускнели мордами, но так или иначе бросились вызволять из такой напасти вожака.
Они подняли его, поддерживая под руки, пока тот вращал глазами, как пинг-понговыми шариками.
— Во, бля!..
— Да, бля! — ответил Слон, крутя рукой свинцовое оружие. — Еще?
— Мы тебя, бля, — потихонечку приходил в себя Пыря. — В следующий раз… Мы тебя грохнем и здесь же закопаем.
— Да-да, — подтвердили шестерки.
— Чтобы этого не случилось, — развел руками Слон, — чтобы этого не случилось, мне придется грохнуть вас сейчас!..
В руке Слона свинец завращался с огромной скоростью, будто самолетный пропеллер крутился, а взгляд его оставался совершенно спокойным, отчего и жутко было.
Шестерки не стали дожидаться ответного слова командира и очень спешно потащили пока еще не совсем пришедшее в себя немощное тело в глубокое отступление.
Слон еще некоторое время смотрел побежденному противнику вслед, а потом, вернув свинец в карман, поспешил домой.
Подходя к подъезду, он уже не помнил о Пыре и его шестерках. Все внутреннее пространство вновь находилось во власти страсти, и он, перепрыгивая через три ступеньки, помчался на свой пятый этаж…
В то время, пока Слон занимался сталелитейным делом, Кран упивался историями из чужой жизни. В короткие перерывы, когда легкие требовали порции никотина, стоя на лестнице и сплевывая горькие табачины, Кран задумывался о таком странном для себя изменении в мировосприятии.
„Не заболел ли я?“ — вставал перед ним нешуточный вопрос.
Он всегда думал о том, что те, кто много читает, либо с ума сходят в конце концов, либо у них зрение портится. А у Крана и так с глазами не все в порядке. Косят, почти как у Савелия Крамарова.
Он докуривал папироску, давил огромным каблуком ботинка на платформе дымящий бычок и возвращался в читальный зал.
И опять магические страницы гипнотически вовлекали его в другие миры, делая свидетелем чужих восхитительных успехов, любовей, принадлежащих другим душам, и заставляли упиваться страданиями, совсем не близкими его не устоявшемуся духу.
— Может быть, Достоевского попробуете? — как-то предложила очкастая библиотекарша. — Тоже — писатель.
Он с трудом вынырнул из финала драйзеровского „Финансиста“, поглядел на старуху, высокомерно взирающую на него сверху, и кивнул.
— Тащите!
Полдня Кран пытался вчитаться в „Братьев Карамазовых“, потом плюнул и перешел на более мелкую повестушку „Неточка Незванова“… Его мутило от тоски и скуки, он слишком густо плевал на палец, переворачивая страницы книги, а потом не выдержал и на весь зал произнес:
— Дрянь!.. Ну, конечно, дрянь!!!
Библиотекарша почти вырвала из его рук заплеванного Достоевского и приговорила Крана безжалостно.
— Вы, молодой человек, дегенерат!
— Я? — задохнулся от возмущения Кран.
Если вас интересует только беллетристика, идите в другую библиотеку! У нас больше Драйзера нет!
Кран обиделся. Он собирался было высказать изысканным матерным все, что думает о старой стерве, но здесь его подслеповатые и косящие глаза поймали в своем перекрестье милый сердцу об- лик девицы, когда-то приведшей его хвостиком в эту самую библиотеку.
Могучим плечом Кран отодвинул старуху и твердым шагом направился к объекту своих желаний.
Он сел рядом с ней на скамейку и густо высморкался в платок, стараясь привлечь внимание противоположного пола.
Она, выписывающая из какого-то справочника что-то в тетрадочку, казалось, не прореагировала на ловкий и изысканный ход для знакомства. Ее шариковая ручка не переставала заполнять тетрадную страницу ни на секунду.
Здесь Кран перешел в лобовую атаку. Чувствовал себя уверенно, впрочем, как всегда.
— Вы Драйзера читали?
Она молчала.
— „Гения“?.. Нет? „Финансиста“?.. Хм…
Она молчала.
— „Советский спорт“?..
Молчала и не реагировала, будто каменная.
— А Достоевского?
И тут Кран заметил, как шарик ручки дрогнул в ее тонких свежих пальчиках и буква О получилась огурцом.
— „Неточку Незванову“?.. Читали?..
Он понял, что попал в нужную точку женского сердца. Еще ему стало ясно, что она читала этого сумасшедшего и скучнейшего Достоевского.
— Мой любимый писатель, между прочим!.. — давил на нащупанную точку. — У вас очень печальный взгляд, — продолжил Кран. — Как будто с вас Фэ. Мэ. писал Неточку…
Он с удовольствием наблюдал, как ее нежная шея краснеет, как чаще дышит девичья грудь, как остановил свой стремительный бег шарик ручки по бумаге.
И здесь она посмотрела на него… Как будто бабочка крыльями взмахнула… Ресницы длинные, кверху загнувшиеся… Ее глаза- карие, зеленые, волшебные, смотрели на него так открыто, так наивно и чисто в них было, что Кран влюбился в эту же секунду и посчитал себя пропащей душой.
— Меня Кран зовут, — сказал он ей прямо в распахнутые глаза. — Кранов моя фамилия…
— Тебе правда понравилась Незванова?
У нее был удивительно приятный голос.
— Это — шедевр, — тихо ответил Кран, потупив взор. В этот момент он разглядел на своих пальцах нестриженые ногти, а под ними вселенскую грязь. Еще он подумал, что на ногах ногти не стриг ни когда. Они сами обламывались, для чего он часто и с охотой играл в футбол.
Он долго и с упоением говорил о творчестве Достоевского, в особенности о неизбывном драматизме „Карамазовых“, а она слушала и думала, как часто внешность бывает обманчива. Как часто в некрасоте запрятано самое тонкое и внутренне прекрасное, как будто специально тонкость прячется в грубости. Квазимодо… Самое прозрачное и ценное сокрыто в черном угле — алмазы… Она вспомнила свое недавнее разочарование в красоте самоценной, не сокрытой и не загадочной. Ее сердце сжалось от вспомнившегося страдания…
Она стала женщиной в ловких руках десятиклассника Оленева, писаного красавца, в которого были влюблены все девочки школы… Ей казалось, что он выбрал именно ее, чтобы на узком диванчике, необыкновенной красоты баритоном попросить отдать самое ценное, что есть у девушки, и на нем же он взял у нее это самое ценное… Как он был красив, этот Оленев! Ей казалось, что лицо его могло быть лицом Андрея Болконского, а руки, пальцы — такие же, как у Ван Клиберна… Красавец взял у нее самое дорогое и сказал: „спасибо“… Больше они никогда даже не разговаривали. Оказалось, что красавец состриг цветы со всей девичьей половины школы, что лишь она, дура, об этом не знала… Потом мать к ней долго приставала с вопросом, откуда на белом переднике школьной формы у нее пятнышко крови?.. Уж не носом ли кровь шла?.. Слава Богу, что через несколько месяцев красавец получил аттестат и канул в Лету… Только через двадцать лет, вернувшись в свой город и придя в школу на встречу с одноклассниками, она узнает, что ее первый мужчина, школьный красавец Борис Оленев в девятнадцать лет погибнет в Афганистане. Она узнает, что, выполняя свой интернациональный долг, он спасет ценой жизни своей жизни товарищей, а потом на его теле моджахеды вырежут аббревиатуру „СССР“ и кинут, обезглавленное, на дороге… Ему посмертно будет присвоено звание Героя Советского Союза, а портрет, потускневшая фотография, будет украшать красный уголок бывшей Ленинской комнаты. Лишь через двадцать долгих лет она внезапно перестанет жалеть, что отдала свою девственность не тому!..
— Надя! — протянула она ладошку. — Кивелева…
Он схватился за нее, как за рыбину, готовую сорваться с крючка.
— Кранов, — представился вдруг севшим голо сом. Одновременно он наслаждался тактильным ощущением ее задержавшейся ладошки, слегка влажной и мягкой.
— А имя? — она смотрела прямо в глаза знатоку Достоевского и ничего не боялась, пережившая разочарование с красавцем Оленевым. После такого обмана она даже не помышляла о каких-либо новых отношениях.
— Имя? — переспросил Кран. — Ах, имя… — В башке у него плыло, как будто по ней съездили кастетом. — Вован!.. Вернее, Вова… Черт! Владимир, да-да!
— А ты из какой школы?
Крану вдруг захотелось соврать, что он уже давно со средним образованием, но истинное чувство требует правды, и он сказал ее.
— Из сто двадцать седьмой. Она повспоминала.
— Не знаю такой…
— Недалеко от булочной Бухмана.
— А-а… А в каком ты классе?
— В девятом.
— Кажешься старше.
Внезапно интерес в ее глазах исчез, ей более нечего было спросить, она посмотрела на крохотные часики и заторопилась.
— А ты из какой школы?
— Из девятнадцатой, — ответила, засовывая тетради в холщовую сумку, на которой с помощью трафарета была изображена группа „АВВА“. — Только я уже в десятом классе, мальчик!..
Надька Кивелева долго не появлялась в читальном зале. За это время Кран прочитал почти всего Достоевского, неожиданно проникся некоторыми его строчками, особенно теми, в которых повествовалось о неудачной любви и о страданиях, ей сопутствующих… В его ушах до сих нор звенел Надькин голосок с этим ее — „мальчик“!
А потом он пошел разыскивать се в чужой район, в школу номер девятнадцать.
На заднем дворе он дрался одновременно с тремя и уложил их тремя ударами, разбив костяшки кулака до крови.
А потом его били. Долго и жестоко. Он лежал, вжавшись в землю, прикрывая голову руками, и думал о ней…
Велели больше не соваться! Были правы, какого фига он шляется по чужой территории.
А он вновь пришел, выпивший портвейна, от того совершенно бесстрашный и злой.
Драка опять была долгой и жестокой. На сей раз Кран взял с собой кастет и сломал двоим скулы. Ему отбили почки, и пару недель он писал кровью… После драки, когда его, бессильного и почти покалеченного, подняли с земли и спросили, чего ему надо, он честно ответил, что влюблен в Надьку Кивелеву.
— И только? — хмыкнул кто-то.
— И столько! — огрызнулся Кран.
Пацаны посовещались и вынесли свой вердикт.
— К Надьке ходи. Разрешаем. Она все равно порченная!
Обе драки Надька Кивелева наблюдала из окна девичьего туалета. Она не понимала, зачем этот мальчик Вова, или Вован, пришел сюда во второй раз?.. Чтобы быть избитым так жестоко?.. А потом она услышала его признание и автоматически сказала „фу!“. А потом Надька Кивелева услышала приговор себе.
Она знала, что такое порченная, знала, что теперь никто из нормальных парней не станет с ней водиться, только уроды будут допекать, мол, чего выкаблучиваешься, не целка уже!..
В девичьем туалете с ней случилась истерика…
Возвращаясь в свой район, Кран с каждым шагом чувствовал все большую боль. И не так почки его болели, как мучилась душа, так ей было плохо, что тело задыхалось, а глаза хотели плакать…
„С кем же она? — изводил себя Кран. — Да как же это?..“
Он доковылял до дома, где неожиданно столкнулся нос к носу со Слоном, его лучшим другом. Настроение Слона в отличие от него оказалось праздничным. Слон почти сиял, будто в лотерею выиграл. Тем не менее он заметил, что его друг почти покалечен, и предложил тотчас собрать пацанов, чтобы отомстить за друга. Кран лишь махнул рукой.
— Щас бы выпить, — тяжело вздохнул он.
— Давай! — чему-то обрадовался Слон. Его лицо опять сияло, как стекло в окне, вымытое к Первомаю.
— Где денег взять?
Слон сунул руку в карман брюк и позвенел подкладкой.
— Найдем.
— Сколько у тебя там?
Улыбнувшись широко всему миру, Слон выудил из кармана пять металлических рублей и вытянул их на раскрытой ладони.
— На две хватит! — в ответ улыбнулся разбитыми губами Кран. — И еще руль останется… Пошли?
Пошли.
Две Сухаревского „Ркацители“ взяли в продуктовом, у партнерши Слона но интиму Силкиной А.И., женщины за тридцать, которая отпустила спиртное несовершеннолетним с ухмылкой, явно намекающей на что-то неприличное.
Друзья из магазина ушли быстро и распили кисляк на мусорке.
Избитый, а теперь еще и захмелевший Кран поделился с другом, что у него несчастная любовь, из-за которой он был вынужден прочитать всего Достоевского, а она оказалась проткнутой, а Слон, в свою очередь, икая из-за сведенного почти уксусным вином горла, выудил из штанов последний металлический рубль и сунул его почти под самый нос Крану.
— Чего ты? — не понял друг.
— Этой мой, — улыбался Слон.
— Ясно, не мой!
— Ты не понял, я его сделал!
— Кого?
— Да рубль же!
Кран недоверчиво косил на друга, размышляя о том, что Слон впервые напился до глюков, да еще сухариком!
— Возьми! — настаивал Слон.
Кран, конечно, взял. Рубль как рубль. Такие коллекционеры любят. Дают сверху по десять копеек.
— Рубль…
— Потри его! — не унимался Слон, заставляя Крана волноваться о состоянии психического расстройства друга.
Тем не менее он потер рубль о ладонь и увидел на коже следы металлической краски.
— Что это? — удивился и продолжал тереть, теперь уже о рукав заношенной куртки. — Не может быть!.. — он тер, пока на руке не остался тот же самый рубль, но непривычного, не денежного цвета. — Да как же ты?!
— Из свинца, — затаратори. гордый Слон. — Пока не знаю состава металлов! Но непременно узнаю… Ты действительно думал, что он настоящий? Я его сверху красочкой подработал…
— Фальшивый рубль? — обалдел Кран.
— Ага, поддельный!
— Тебя же Силкина сдаст!
— Не сдаст!
Слон собирался будущей ночью навестить продавщицу и делом искупить вину.
— И что теперь?.. Вот это да-а!.. Выглядит как настоящий!
— Я столько таких сделаю!
— Посадят!
— Не посадят!.. В Москву двину!
— А как же школа?
— Я в техникум сталелитейный поступлю, — решительно заявил Слон. — Буду сплавы изучать!
— А как же я? — расстроился Кран.
— Поехали со мною?
— В техникум?
— Ага.
— Я не хочу в сталелитейный! Я в рекламу хочу!
— Куда?
Кран тяжко вздохнул, осознавая, что действие романа „Гений“ происходит совсем не в Москве.
— Я люблю ее!
Здесь Слон оказал другу психологическую поддержку, высказав свои передовые убеждения, что девственницей жена не обязательно должна быть, главное любовь! Прочитал стихи Симонова, то место, где говорилось, „что ты не девственницей ко мне, а женщиной пришла!“. Сказал, что уж если для Симонова это не столь важно, то и Кран смирится.
— В Москве же никто не знает, что не ты ее первый.
— Я сам знаю…
— Тогда забудь ее!
Больше друзья любовной темы Крана не трогали. Допивая „Ркацители“, они твердо решили ехать в Москву. Скажи им кто сейчас, что с ними станет лет через двадцать, опиши их жизнь провидец, Ванга или Джуна, парни вряд ли бы поверили и в сотую долю предначертанного. Тем не менее уготованная им судьба мобилизовала их мальчишеские сердца, заставила мечтать о несбыточном, и в один из теплых августовских вечеров поезд Запорожье — Москва понес их навстречу своим судьбам.
4
Станислав Рюмин вскоре, как и сын его, проследовал поездом на большую землю, правда, транзитом… С большой земли повезли далеко-далеко на Север, в колонию со странным названием „Зяблик“, расположенную в ста пятидесяти километрах от Сургута.
В поезде зеки поинтересовались:
— Откуда?
— Из Кабарды.
— Из какой такой Мамарды? — гыкнул тощий рыжий мужик, длинный, как рельса. — Ты, чурка бестолковая!
Станислав Рюмин, судимый во второй раз, уже опытный сиделец, еще на пересылке соорудил из пластмассовой зубной щетки заточку и теперь в мгновение ока пристроил ее к куриному горлу рыжего.
— Я — не чурка!.. Понимаешь меня, морда псячья?!!
В вагоне зашумели мужики, а блатные окружили тесным кольцом схватку.
— Ветеринар — погонялово мое, — сообщил Станислав и тихонько подрезал щетинистое горло рыжего. — Я за свою жизнь десять тысяч баранов зарезал! А вас, людоедов, в одночасье порешу!
От ужаса рыжий почти терял сознание. Скосив глаз, он видел, как его несвежее исподнее пропитывается собственной кровью, льющейся из-под кадыка…
— Маляву напишите, — потребовал Станислав. — Кто в поезде смотрящий?
— Заглотыш, — сообщил кто-то.
— Справки наведите, кто такой Ветеринар, знает ли его кто?..
По понятиям все было правильно. Блатные до времени расступились, а Станислав отпустил рыжего. Тот еще полночи скулил от пережитого ужаса, пока ему пасть не заткнули его же собственным носком…
На следующие сутки путешествия на Север в вагон Станислава Рюмина пришел ответ, в котором говорилось, что Ветеринар в авторитете. Знают его по рязанской пересылке. Имеются сведения, что Ветеринар в гусевской колонии был главным над мужиками. Еще писали, что владеет виртуозно ножом. Человека ему разделать, что барана…
В вагоне информацию приняли к сведению. К Ветеринару стали обращаться уважительно, используя лагерную кличку… А потом подошла еще информация, что эту отсидку ему назначили за продажу пятидесяти государственных баранов. Прикинули, что за барана можно выручить рублей восемьдесят, так что получалось, Ветеринар — состоятельный мужчина, станет принимать в колонии посылки, а значит, и для других сидельцев грев будет… Но что-то такое странное имелось за душой Ветеринара!.. Опытными блатными это читалось между строк… Что-то очень важное, о чем даже в маляве сообщать нельзя, во избежание перехвата вертухаями…
Через месяц путешествия, когда уголовный поезд добрался до Сургута, а оттуда автозаками всех привезли в „Зяблик“, мужскую-женскую колонию, оставшуюся таковой со сталинских времен. Женской частью с сорок восьмого года заведовала майор Эмма Дрюкина, но в один из самых морозных дней, в семьдесят третий день рождения, ее разбил паралич. Временным исполняющим начальника женской половины был назначен начальник мужской зоны, и первый, кто побывал у кума из новой партии сидельцев, был Станислав Рюмин.
— Если ты, гнида поганая… — без вступления начал начальник. — Если ты в заведении моем станешь порядки свои наводить! Я тебя…
Начальник „Зяблика“ со странной фамилией Чмок чуть было не задохнулся. Лицо его сильно смахивало на перезревший помидор. Казалось, неосторожно побрейся, крохотный порез — и лопнет вся морда.
— Мы не знакомы, начальник! — удивился Ветеринар. Он смотрел на кума во все глаза лица своего. Такого жирного человека Ветеринару за всю жизнь не приходилось видеть. Килограмм двести, определил. — Что я тебе сделал?
— Не ты! Вы!.. Если бы ты мне что-нибудь сделал!..
Начальник встал со стула, сбитого дубовыми досками из двух обычных, покрытого для мягкости старой бараньей шкурой. Его необъятный, ниспадающий каскадами живот всей тяжестью своей закрывал колени. Руки, лежащие на боках, как у ванька-встаньки, казались по сравнению с туловищем короткими, а белые веснушчатые пятерни были словно надуты, как резиновые перчатки.
— У нас здесь волки не жрали с самого лета!.. — пригрозил Чмок. — Колония голодает, а ты в вольном теле!
— Тебе, начальник, надо пищеварение налаживать! — посоветовал селекционер. — Совсем плохо себя чувствуешь?
Чмок насторожился.
— Успели настучать, сучары!
— Сам вижу… Вон, шкура барана под тобой совершенно желтая! Газы мучают, значит… Шерсть должна быть белая-белая… Это шкура месхетинского барана… А когда газы отходят часто, пиши пропало… Ты их сдерживаешь внутри, а они в голову идут, прямо в мозги… Обратно, такой вес!.. Я и не видел никогда такого большого человека!..
Начальник вдруг расстроился и в доказательство своей болезни пустил газы. Выход лишнего сопровождался многоярусным грохотом извергающегося Везувия. Зато лицо лагерного кума приняло более человечное выражение.
— Лечиться вам надо, — посочувствовал Рюмин, мечтая о противогазе.
— Знаю, — признался начальник. Под огромной его задницей вновь громыхнуло. — Где ж время взять на лечение?.. Да и лекарств во всей округе, кроме йода, нашатырь еще… Мне до пенсии пятнадцать лет…
— Я помогу! — сочувственно пообещал селекционер, мечтая поскорее оказаться в бараке, чтобы подышать родным спертым воздухом.
— А ты можешь?! — начальник выказал надежду всей мимикой заплывшего салом лица своего. — Жена в другой комнате спит… — вздохнул и поглядел на зека глазами самой несчастной собаки. — Задыхается…
— Могу.
В очах Чмока просияло надеждой.
— Ты ж не врач? — спросил с подозрением.
— Нет, — согласился Станислав. — Но тайнами кавказской медицины множеством ведаю… От деда еще… Тот от своего деда… Я всех баранов лечил! Ни один не упал!.. Да и люди ко мне шли…
— Поможешь?
— Сказал, помогу!
Начальник не мог скрыть радости надежд своих, а потому троекратно прогрохотал пушкой своей.
— А я тебя на кухню определю, — пообещал. — А лет через восемь на УДО!
На том и порешили.
Уже в дверях Чмок остановил своего будущего доктора.
— Говорят, душегуб ты?
Ветеринар пожал плечами удивленно.
— Меня за баранов сюда… У баранов души нет… Не спорю, баранов резал…
— Ну иди, — махнул резиновой ладошкой начальник лагеря Чмок. — Завтра расскажешь, как лечить меня станешь!
Селекционер успел закрыть за собой дверь, прежде чем раздался очередной залп артиллерийского расчета. Он стоял, дыша полной грудью морозным воздухом, пока нутряной яд Чмока не выветрился из его крови.
„Вот как бывает“, — задумался Рюмин.
Начальник Чмок после ухода ветеринара долго думал над судьбой своей и об участии в ней рецидивиста. В секретной сопроводиловке на Рюмина говорилось о том, что Ветеринар не просто мужик, какой-то там лох горный, превратившийся из русского мужика в зверя, а что барановед деликатных дел мастер у блатных. Кого приговорят зеки, того в руки Ветеринара определяют… А потом не отличишь, чья туша — баранья или человечья!..
Но свое здоровье для начальника лагеря куда важнее было, чем разборки блатных.
Дома его ждала молодая жена с нерусским именем Ирэна. Он взял ее из колонии, сначала опекал в зоне — подкармливал, бельишко кое-какое подбрасывал ну и на работу непыльную определил, цех швейный возглавлять, а потом она ему благодарностью ответила, стала ласкать неженатого кума на досуге. У нее были рыжие волосы. Почти огненные… Когда Ирэна ублажала начальника, он смотрел, как огонь волос ее покрывает жирные ляжки его белых, с реками вен ног. От красоты и наслаждений сердце Чмока раздувалось до размеров бычьего и могло взорваться от высоких чувств и необходимости качать кровь в эротическом режиме… В такие минуты, да в общем-то и в остальное время, ему было все равно, что в деле Ирэны, говорящей на русском языке с акцентом, было записано, что она с расстояния двух метров выстрелила в голову своего мужа картечью. В толстой папке имелся снимок мужчины без головы.
Начальник не стремился выведывать у рыжей Ирэны подробности семейной жизни, был к златоволосой нимфе необычно для себя нежен, а потому имел по отношению к себе ответное чувство. Оно, это рыжее чувство, было совсем небольшим, крохотным, он это понимал, но пусть капля влечения — бесплатно, чем поток страсти за привилегии, рассуждал Чмок. Главный охранник „Зяблика“ рассчитывал с течением времени превратить каплю в ручеек, а дальше… А дальше ему не требовалось, и ручейка достаточно. Он чувствовал себя Квазимодо, а про нес думал, как про Эсмеральду.
А потом, как-то на досуге, начлагеря прочитал книжку из лагерной библиотеки. „Всадник без головы“ — называлась литература.
Вот и получалось у начальника, чтобы сохранить рыжую Ирэну, необходимо поправить здоровье — вылечить свое огромное тело-пушку. А здесь новый заключенный, в придачу зверь, вдруг вселил в него надежды. Может быть, совсем беспочвенные, но почему-то у Чмока в груди было чуть больше радости, чем накануне. Все его громадное естество хотело верить в лучшее, надеяться на чудо…
Дома он не стал делиться с женой о том, что собирается кардинально менять свою жизнь с помощью зека. Предусмотрительным был Чмок. Вдруг не получится, вдруг треп!.. Тогда она точно уйдет от него!
Перед тем как лечь спать одному, он, задыхаясь от бешенного сердечного бега, глядел в шелку ванной комнаты, как моется его жена Ирэна. Он так боялся потерять ее! Страшился более никогда не видеть ниспадающих на плечи рыжих волос, этих полновесных грудей с бледными ореолами сосков, по его мнению, похожих на летающие тарелки — НЛО, и рыжего солнца под животом, сияющего всегда по-летнему, в лучах которого хочется находиться вечность, а в конце ее этой вечности, совсем пропасть в рыжем естестве.
В поезде зеки поинтересовались:
— Откуда?
— Из Кабарды.
— Из какой такой Мамарды? — гыкнул тощий рыжий мужик, длинный, как рельса. — Ты, чурка бестолковая!
Станислав Рюмин, судимый во второй раз, уже опытный сиделец, еще на пересылке соорудил из пластмассовой зубной щетки заточку и теперь в мгновение ока пристроил ее к куриному горлу рыжего.
— Я — не чурка!.. Понимаешь меня, морда псячья?!!
В вагоне зашумели мужики, а блатные окружили тесным кольцом схватку.
— Ветеринар — погонялово мое, — сообщил Станислав и тихонько подрезал щетинистое горло рыжего. — Я за свою жизнь десять тысяч баранов зарезал! А вас, людоедов, в одночасье порешу!
От ужаса рыжий почти терял сознание. Скосив глаз, он видел, как его несвежее исподнее пропитывается собственной кровью, льющейся из-под кадыка…
— Маляву напишите, — потребовал Станислав. — Кто в поезде смотрящий?
— Заглотыш, — сообщил кто-то.
— Справки наведите, кто такой Ветеринар, знает ли его кто?..
По понятиям все было правильно. Блатные до времени расступились, а Станислав отпустил рыжего. Тот еще полночи скулил от пережитого ужаса, пока ему пасть не заткнули его же собственным носком…
На следующие сутки путешествия на Север в вагон Станислава Рюмина пришел ответ, в котором говорилось, что Ветеринар в авторитете. Знают его по рязанской пересылке. Имеются сведения, что Ветеринар в гусевской колонии был главным над мужиками. Еще писали, что владеет виртуозно ножом. Человека ему разделать, что барана…
В вагоне информацию приняли к сведению. К Ветеринару стали обращаться уважительно, используя лагерную кличку… А потом подошла еще информация, что эту отсидку ему назначили за продажу пятидесяти государственных баранов. Прикинули, что за барана можно выручить рублей восемьдесят, так что получалось, Ветеринар — состоятельный мужчина, станет принимать в колонии посылки, а значит, и для других сидельцев грев будет… Но что-то такое странное имелось за душой Ветеринара!.. Опытными блатными это читалось между строк… Что-то очень важное, о чем даже в маляве сообщать нельзя, во избежание перехвата вертухаями…
Через месяц путешествия, когда уголовный поезд добрался до Сургута, а оттуда автозаками всех привезли в „Зяблик“, мужскую-женскую колонию, оставшуюся таковой со сталинских времен. Женской частью с сорок восьмого года заведовала майор Эмма Дрюкина, но в один из самых морозных дней, в семьдесят третий день рождения, ее разбил паралич. Временным исполняющим начальника женской половины был назначен начальник мужской зоны, и первый, кто побывал у кума из новой партии сидельцев, был Станислав Рюмин.
— Если ты, гнида поганая… — без вступления начал начальник. — Если ты в заведении моем станешь порядки свои наводить! Я тебя…
Начальник „Зяблика“ со странной фамилией Чмок чуть было не задохнулся. Лицо его сильно смахивало на перезревший помидор. Казалось, неосторожно побрейся, крохотный порез — и лопнет вся морда.
— Мы не знакомы, начальник! — удивился Ветеринар. Он смотрел на кума во все глаза лица своего. Такого жирного человека Ветеринару за всю жизнь не приходилось видеть. Килограмм двести, определил. — Что я тебе сделал?
— Не ты! Вы!.. Если бы ты мне что-нибудь сделал!..
Начальник встал со стула, сбитого дубовыми досками из двух обычных, покрытого для мягкости старой бараньей шкурой. Его необъятный, ниспадающий каскадами живот всей тяжестью своей закрывал колени. Руки, лежащие на боках, как у ванька-встаньки, казались по сравнению с туловищем короткими, а белые веснушчатые пятерни были словно надуты, как резиновые перчатки.
— У нас здесь волки не жрали с самого лета!.. — пригрозил Чмок. — Колония голодает, а ты в вольном теле!
— Тебе, начальник, надо пищеварение налаживать! — посоветовал селекционер. — Совсем плохо себя чувствуешь?
Чмок насторожился.
— Успели настучать, сучары!
— Сам вижу… Вон, шкура барана под тобой совершенно желтая! Газы мучают, значит… Шерсть должна быть белая-белая… Это шкура месхетинского барана… А когда газы отходят часто, пиши пропало… Ты их сдерживаешь внутри, а они в голову идут, прямо в мозги… Обратно, такой вес!.. Я и не видел никогда такого большого человека!..
Начальник вдруг расстроился и в доказательство своей болезни пустил газы. Выход лишнего сопровождался многоярусным грохотом извергающегося Везувия. Зато лицо лагерного кума приняло более человечное выражение.
— Лечиться вам надо, — посочувствовал Рюмин, мечтая о противогазе.
— Знаю, — признался начальник. Под огромной его задницей вновь громыхнуло. — Где ж время взять на лечение?.. Да и лекарств во всей округе, кроме йода, нашатырь еще… Мне до пенсии пятнадцать лет…
— Я помогу! — сочувственно пообещал селекционер, мечтая поскорее оказаться в бараке, чтобы подышать родным спертым воздухом.
— А ты можешь?! — начальник выказал надежду всей мимикой заплывшего салом лица своего. — Жена в другой комнате спит… — вздохнул и поглядел на зека глазами самой несчастной собаки. — Задыхается…
— Могу.
В очах Чмока просияло надеждой.
— Ты ж не врач? — спросил с подозрением.
— Нет, — согласился Станислав. — Но тайнами кавказской медицины множеством ведаю… От деда еще… Тот от своего деда… Я всех баранов лечил! Ни один не упал!.. Да и люди ко мне шли…
— Поможешь?
— Сказал, помогу!
Начальник не мог скрыть радости надежд своих, а потому троекратно прогрохотал пушкой своей.
— А я тебя на кухню определю, — пообещал. — А лет через восемь на УДО!
На том и порешили.
Уже в дверях Чмок остановил своего будущего доктора.
— Говорят, душегуб ты?
Ветеринар пожал плечами удивленно.
— Меня за баранов сюда… У баранов души нет… Не спорю, баранов резал…
— Ну иди, — махнул резиновой ладошкой начальник лагеря Чмок. — Завтра расскажешь, как лечить меня станешь!
Селекционер успел закрыть за собой дверь, прежде чем раздался очередной залп артиллерийского расчета. Он стоял, дыша полной грудью морозным воздухом, пока нутряной яд Чмока не выветрился из его крови.
„Вот как бывает“, — задумался Рюмин.
Начальник Чмок после ухода ветеринара долго думал над судьбой своей и об участии в ней рецидивиста. В секретной сопроводиловке на Рюмина говорилось о том, что Ветеринар не просто мужик, какой-то там лох горный, превратившийся из русского мужика в зверя, а что барановед деликатных дел мастер у блатных. Кого приговорят зеки, того в руки Ветеринара определяют… А потом не отличишь, чья туша — баранья или человечья!..
Но свое здоровье для начальника лагеря куда важнее было, чем разборки блатных.
Дома его ждала молодая жена с нерусским именем Ирэна. Он взял ее из колонии, сначала опекал в зоне — подкармливал, бельишко кое-какое подбрасывал ну и на работу непыльную определил, цех швейный возглавлять, а потом она ему благодарностью ответила, стала ласкать неженатого кума на досуге. У нее были рыжие волосы. Почти огненные… Когда Ирэна ублажала начальника, он смотрел, как огонь волос ее покрывает жирные ляжки его белых, с реками вен ног. От красоты и наслаждений сердце Чмока раздувалось до размеров бычьего и могло взорваться от высоких чувств и необходимости качать кровь в эротическом режиме… В такие минуты, да в общем-то и в остальное время, ему было все равно, что в деле Ирэны, говорящей на русском языке с акцентом, было записано, что она с расстояния двух метров выстрелила в голову своего мужа картечью. В толстой папке имелся снимок мужчины без головы.
Начальник не стремился выведывать у рыжей Ирэны подробности семейной жизни, был к златоволосой нимфе необычно для себя нежен, а потому имел по отношению к себе ответное чувство. Оно, это рыжее чувство, было совсем небольшим, крохотным, он это понимал, но пусть капля влечения — бесплатно, чем поток страсти за привилегии, рассуждал Чмок. Главный охранник „Зяблика“ рассчитывал с течением времени превратить каплю в ручеек, а дальше… А дальше ему не требовалось, и ручейка достаточно. Он чувствовал себя Квазимодо, а про нес думал, как про Эсмеральду.
А потом, как-то на досуге, начлагеря прочитал книжку из лагерной библиотеки. „Всадник без головы“ — называлась литература.
Вот и получалось у начальника, чтобы сохранить рыжую Ирэну, необходимо поправить здоровье — вылечить свое огромное тело-пушку. А здесь новый заключенный, в придачу зверь, вдруг вселил в него надежды. Может быть, совсем беспочвенные, но почему-то у Чмока в груди было чуть больше радости, чем накануне. Все его громадное естество хотело верить в лучшее, надеяться на чудо…
Дома он не стал делиться с женой о том, что собирается кардинально менять свою жизнь с помощью зека. Предусмотрительным был Чмок. Вдруг не получится, вдруг треп!.. Тогда она точно уйдет от него!
Перед тем как лечь спать одному, он, задыхаясь от бешенного сердечного бега, глядел в шелку ванной комнаты, как моется его жена Ирэна. Он так боялся потерять ее! Страшился более никогда не видеть ниспадающих на плечи рыжих волос, этих полновесных грудей с бледными ореолами сосков, по его мнению, похожих на летающие тарелки — НЛО, и рыжего солнца под животом, сияющего всегда по-летнему, в лучах которого хочется находиться вечность, а в конце ее этой вечности, совсем пропасть в рыжем естестве.