Липскеров Дмитрий. Родичи

   Менты откинулись на спинки стульев, глаза подернулись слезой счастья, ноздри задышали расслабленнее, и мир, ранее поделенный на гибэдэдэшников и остальных, вдруг стал общим.
   Разлили по четвертой, и майор-афганец произнес тост: «Со свиданьицем!»
   С ним согласились и закусили теперь жульенами из шампиньонов.
   — Если бы не майор, — сказал капитан, улыбаясь, — я бы тебя замочил утром!
   У капитана были выдающиеся зубы. Белые, как снег в заповеднике, крупные, словно волчьи, без зазоринки, один к одному, и Ахметзянов, глядя в самые ментовские глаза, ничуть не сомневался, что мог уже с десяток часов занимать место в холодильной камере или же пухнуть от тепла в коридоре морга.
   Между столами болтался пьяный дедок с ноготок, с орденской колодкой на груди, побирался, протягивая грязный стакан.
   — Ты сколько воевал? — поинтересовался патологоанатом у капитана, пока тот перемалывал своими зубами скрипучую от закваски капусту.
   — Восемь месяцев зверей мочил! — ответствовал капитан. Походя он слегка оттолкнул побирающегося деда в грудь: — Отвали!..
   — А я, друг ситный, — произнес Ахметзянов, — я, друг, три года в Афгане духов щелкал!
   — У вас не война была, — продолжал жевать капитан. — Не война, говорю, а тихая прогулка по пескам.
   Ахметзянов смолчал, был старше и терпимее, тем более в желудке плескалось двести.
   — Ты утром говорил, что шестнадцать духов спать уложил, а я раз в одной деревне штук сто зверей из огнемета поджарил. Смотрел фильм «Чужие»?.. А сколько таких разов было!
   Здесь в разговор вступил майор. Он за столом был самый старший, у него за душой имелось двое пацанов-близнецов, натурой он был хоть и нервной, но только на дороге, за столом же считал своим человеческим долгом расслабляться, отдыхать и конфликтов не учинять.
   — Я майором на войне был, шесть лет. Отправленными на тот свет хвастать не буду, а вот что скажу вам, пацаны. Все мы ветераны, ветераны нашей великой Родины! Мы за нее воевали, мы за нее теперь выпиваем! Так что налейте в бокалы, и выпьем за нас, ветеранов российских, и за Родину!
   Разлили по рюмкам. Здесь опять появился пьяный дед с орденской колодкой.
   — А я, так я… Так тоже ветеран я! — развел руками пьяный. — Плесните ветерану! — И протянул в дрожащей руке грязный стакан.
   — Я ж тебе сказал, дед, отвали! — озлился капитан, но тут Ахметзянов, наморщив лоб, что-то сообразил.
   — А ведь правда, пацаны! Дед тоже ветеран!
   — Отечественной? — как бы у самого себя вопросил майор.
   — Так точно, сынок! — заулыбался пьяный. — Ейной и ветеран!
   После этого сидящие за столом крепко задумались.
   — Тогда получается, — озвучил работу мозгов майор, — получается, что вся страна у нас — ветераны! Все мы родственники! Кореша!
   Капитану враз стало стыдно, и он, налив деду полстакана, потянул того за рукав и усадил за стол.
   — А еще получается, — продолжил патологоанатом, — получается, что Родина наша года с тридцать девятого непрерывно воюет с кем-нибудь!.. И деды наши, и отцы, и мы… И дети наши, все — ветераны!..
   — Эх, сыночки!.. — пропел дед и меленькими глоточками выпил водку.
   После потребления он хотел было завалиться на пол, но был удержан могучей рукой капитана. Другая рука мента густо зачерпнула ложкой селедку под шубой и воткнула содержимое старшему ветерану в беззубый рот.
   — А я еще и в Никарагуа был! — заявил майор, вспомнив, что близнецам его стукнуло уже по семнадцать. — Только это военная тайна!
   — Сейчас военной тайны нет, — ответил капитан. — Есть только коммерческая! — И заржал. — Это когда мы должны в секрете держать размер своего оклада? Ха-ха-ха!..
   Дальше разговор потек, как и полагается, объединенный общей темой. Каждый рассказывал, по его мнению, интересную военную историю, ее запивали, закусывали, и только дедок, набранный до самой макушки лысого черепа, молчал, тонко всхрапывая, да студент Михайлов за все застолье ни словом единым не проронился.
   Этот факт в конце концов заметили.
   Полумертвого деда с помощью швейцара отправили на мороз, а капитан поинтересовался у студента Михайлова, воевал ли он и где.
   — Дело в том, — ответил молодой человек, — у меня в некотором роде отсутствует память.
   — Не понял! — округлил окосевшие глаза капитан.
   — Автомобильная катастрофа, — почему-то зашептал Ахметзянов и пьяно заулыбался.
   — Такие не воюют! — сделал категорический вывод капитан. — Физиономия у него слишком сладкая для российского солдата! Морда белая, холеная, не то что у меня!
   Капитан продемонстрировал свою морду, покрутив головой на толстой шее. Физиономия у мента была похожа на подмороженную клубничину — красная, с синими прожилками на носу.
   — Вероятно, вы правы, — проговорил студент Михайлов, подняв свои бирюзовые глаза на капитана. Он был совершенно трезв, несмотря на такое же количество водки в его желудке, как и у остальных. — Скорее всего, я не воевал и даже в армии не был.
   — Откуда знаешь? — подключился к разговору майор. — У тебя же памяти нет?
   — Дело в том, — молодой человек убрал со лба чудесную прядь, — дело в том, что для меня неприемлемы всякого рода действия, связанные с причинением человеку боли или душевного страдания. Тем более убиение человека совершенно не укладывается у меня в голове. А вы вот, — студент уставился в глаза капитана, — вот вы говорили, что целые поселения из огнемета сжигали вместе с людьми, называя их зверями. Мне кажется, вы самый что ни на есть настоящий зверь.
   — Ты кого привел? — рявкнул капитан Ахметзянову, и глаза его подернулись мутью.
   — Пацаны… — испугался Ахметзянов. Хотел произнести что-то серьезное в оправдание своего товарища, но был пьян, а потому, похватав воздух ртом, сообщил: — Балерун он.
   — Пидор!!! — вскричал мент, схватившись руками за скатерть.
   — За одним столом с пидором сидеть!.. — поддержал капитана майор, подняв левую бровь.
   — Не пидор он, — икнул патологоанатом.
   — Ах ты, паскуда!
   Капитан поднялся со стула, загребая ручищами скатерть. На столе зазвенело разбитым, мент потянул лапищу к бледному лицу студента Михайлова, но тот был спокоен и лишь слегка отодвинулся, не допуская грязных пальцев до своей кожи.
   — Пожалуйста, ведите себя как человек!
   — А я же, по-твоему, зверь! — Физиономия капитана налилась кровью до ушей, он вылез из-за стола и двинулся на студента. Также из-за стола вышел и майор. Он некрепко стоял на ногах, но кулаки сжимал уверенно.
   Последним поднялся Ахметзянов. Патологоанатом был пьянее всех, его шатало из стороны в сторону, и он неустанно повторял: «Пацаны… Пацаны…» Молодой человек оставался сидеть. Он отвернулся в сторону и, казалось, ничуть не волновался возникшей ситуацией.
   — А ну встать! — рявкнул капитан. — Встать, гнойный!!!
   Во рту майора откуда-то оказался свисток, он засвистел что было мочи, и немногочисленные посетители потянулись к выходу. Вероятно, ментов здесь знали, потому вся обслуга ресторана исчезла за кулисами, освободив поле боя. Студент Михайлов по-прежнему сидел и, казалось, даже не слышал идиотского свиста. Он даже не моргнул навстречу этой пронзительной трели.
   Под самой макушкой у капитана кипело. Не обращая внимания на восклицания Ахметзянова, он размахнулся и ударил студента Михайлова в лицо. В удар мент вложил всю свою дурную силу, голова молодого человека качнулась аж до самого плеча, но на стуле студент Михайлов удержался.
   С другой стороны стола, продолжая свистеть в свисток, майор тыкнул ногой голубоглазого блондина в бок, задрав ногу, отчего штаны его лопнули в паху.
   Молодой человек и в этот раз не упал на пол, продолжал сидеть на стуле со странной реакцией на лице. Легкое недоумение в глазах.
   Разъяренный до убийства капитан хотел прикончить пидора со второго удара теперь левой руки, так как почувствовал боль в правой. Он чуть промедлил, мозг хоть и туго, но анализировал причину боли, не находя ее никак. Пока проходил анализ, правая рука мента наливалась парализующей тяжестью, а боль уверенными толчками пробивалась из-под водочной анестезии, становясь непосильной.
   Нечто похожее происходило и с майором. Ему показалось, что нога ткнула не человеческие ребра, а со всего маху саданула по бетонной стене. Плоть стремительно распухала и через минуту, вздувшись дрожжевым тестом, разорвала шнурки форменных ботинок…
   Гибэдэдэшный капитан корчил физиономией, щупая здоровой рукой раненую.
   — У меня рука поломалась! — с удивлением заявил он и еще поисследовал повреждения. — Во многих местах поломалась! — подвел итог.
   — А у меня нога!
   Майор был бледен лицом чрезвычайно. Ему тотчас пришлось сесть.
   Ахметзянов, вдруг уразумевший, что избиение студента Михайлова неожиданно прекратилось, стал срочно разливать по рюмкам.
   — Ну вот, пацаны!.. — призывал он. — Все налито! Напрочь забыв о желании прикончить пидора, капитан рухнул на стул и заорал на весь ресторан:
   — Льда, козлы!!!
   — Мне тоже, — прошептал в муках майор.
   — На двоих льда!!!
   — Водочки! — хлопотал патологоанатом. — Не пидор он, говорил я.
   Капитан на рюмку даже не смотрел. Хватанул початую бутылку и приложился к ней, высосав аж до половины. Передал водку командиру, выдохнул и сел, держа левой рукой правую, повисшую плетью.
   Майор последовал примеру подчиненного, а в это время официанты несли ведерки для охлаждения шампанского, наполненные колотым льдом. Капитан осторожно сунул руку в холод и задышал коротко от боли. Через пару минут подействовало, и мент облегченно выдохнул. Майору было несколько сложнее. Пришлось стаскивать носок и совать в ведерко ногу.
   Ахметзянов продолжал говорить про пацанов, что все мы пацаны, а нам, пацанам, делить нечего, пацаны должны вместе держаться…
   — Больно, — сказал капитан.
   — Очень, — подтвердил майор.
   После этих признаний в лице студента Михайлова переменилось, безразличность растаяла, на щеках появилось что-то вроде румянца, а глаза застрадали, засопереживали, переходя с увечной руки на синюю ногу в ведерке со льдом.
   — Я не хотел, — проговорил молодой человек. — Не хотел…
   В это время оба мента почувствовали серьезное облегчение в покалеченных конечностях. Боль отошла, то ли ото льда, то ли от водки или еще от чего другого.
   — А говорил, не служил! — укоризненно произнес капитан. — Нехорошо.
   — Я же рассказывал, — потянулся за колбасой Ахметзянов. — Потеря памяти у него. Автокатастрофа! Не помнит ничего!
   — Я и в самом деле не помню ничего! — оправдывался студент Михайлов. — Но зла причинять вам не хотел!
   — Да-а, — протянул майор. — Такие мягко стелют, да жестко спать! — И выудил ногу из ведра, как рыбку из ледяной лунки.
   — Не пидор! — резюмировал капитан, хрустнув маринованным чесноком. Причем взял он закуску увечной рукой, ощутив, что боль ушла, а пальцы действуют как всегда. — Пацан!
   Наконец выпили вместе за пацанов, после чего майор натянул на ногу носок.
   — А я тебе, Жыбин, всегда говорил, что ты зверюга! — сказал он капитану, завязывая на ботинке рваный шнурок узелком.
   — Ну не зверь же, товарищ майор! Я же русский!
   — А я — татарин, — определился Ахметзянов.
   — Все равно — пацан! — махнул рукой капитан, прощая. — Исключения подтверждают правила!
   — Я — тамбовский! — сообщил майор. — Лимита!
   Все посмотрели на студента Михайлова.
   — Ушла память от меня! — сообщил он в свою очередь. — Среди народов нет зверей, — добавил.
   — А чечены!!! — вновь возмутился Жыбин. — Они пацанам нашим органы половые отрезают, рабами делают!.. Не-е, товарищ майор, он мне специально нервы бужирует!..
   Майор согласно закивал.
   — Есть преступники среди народа, а народ весь преступным бывает вряд ли! — устало проговорил молодой человек. Обычная бледность вернулась к нему, а глаза вновь наполнились безразличием. — Вы, Жыбин, тоже преступник.
   — Я?! — обалдел капитан.
   — Вы детей убивали?
   — Да кто ж там, в общей куче, разберет!
   Студент Михайлов отвернулся.
   Неожиданно Жыбин вскочил из-за стола, и Ахметзянов в пьяном ужасе подумал, что драка начинается по новой, но произошло ровно другое. Мент рванул с себя пиджак и свитер, обнажив мускулистое тело, и повернулся голой спиной к молодому человеку. Всю его могучую спину покрывали мелкие шрамы, от шеи до поясницы.
   — Это работа восьмилетнего «духа»! Гранату звереныш в меня бросил самодельную, с гвоздями рублеными!
   Жыбин вернул свитер на место и раздул бычьи ноздри.
   — Из меня полсотни фонтанчиков крови било! Я его из последних сил подстрелил. Засадил разрывную в голову! Как гнилая дыня, разлетелась башка! Вот когда я радость испытал! Когда успел!.. Все они звери!!!
   — Нельзя детей убивать, — тихо произнес студент Михайлов.
   — Так он же меня сам почти убил! — обалдел капитан.
   — Это его дело.
   — А мое дело, значит, сдохнуть!
   Молодой человек пожал плечами, кинул: «А хотя бы и сдохнуть!» — встал из-за стола и, сказав, что у него еще есть дела на сегодняшний вечер, твердым шагом пошел к ресторанному выходу.
   — Куда вы? — крикнул вдогонку Ахметзянов. — Два часа ночи!
   — Ничего-ничего, — отмахнулся студент Михайлов и закрыл за собой дверь ресторана.
   Майор разлил остатки водки и зашевелил бровями.
   — Может, все же пидор? — осчастливил он пространство своим предположением.
   Капитан предпочел молча кивнуть головой.
   Ахметзянов ничего не предполагал, а просто понес свою рюмку через стол. Чокнулись, выпили, и менты стали собираться. Они не выражали желания оставить часть своих денежных средств за банкет и на вопрос патологоанатома: «Поделим на троих?» — молча проигнорировали татарина, равно как и счет на приличную сумму, и зашагали по старшинству к выходу.
   — Ну, пидоры!!! — не выдержал Ахметзянов и отсчитал последние деньги за стол.
   Менты молча развернулись на сто восемьдесят градусов и забили патологоанатома до полусмерти. Отведя душу, они вновь потянулись к выходу. При этом капитан хватанул со стола горсть купюр и сунул себе в карман:
   — Штраф утренний.
   С окровавленной физиономией Ахметзянов приподнялся и потянул руку.
   — Ты че, зверь, тянешься! — рыкнул капитан и ударил избитого ногой под ребра.
   На этом гибэдэдэшники обрели окончательное успокоение и вышли прочь.
   Далее образовался скандал в ресторане. Денег расплатиться за стол решительно не хватало. Голосил, жеманно заламывая руки, метрдотель, и Ахметзянову хотелось кричать на всю Москву: «Вот он, пидор!»
   С трудом договорились, что счет будет числиться за номером, а метрдотель предупредил:
   — Будете, мужчины, себя нехорошо вести, вам паспорт не отдадут!
   — Я импресарио Большого театра, — представился Ахметзянов, пуская губами кровавые пузыри. — Хотите контрамарку на балет?
   Мэтр оживился.
   — На какой?
   — На «Спартак».
   — Фу-у, его же нет в репертуаре!
   — Восстанавливаем, с господином А. в заглавной партии.
   — Интересно.
   — Ждите, — помахал ручкой патологоанатом. — Я дам вам знать!
   Импресарио дополз до номера и, не обнаружив в нем молодого человека, завалился на кровать, вскрикнул от боли и тревожно заснул.
   Ему снились пески Афгана и детишки с самодельными гранатами, набитыми рублеными гвоздями. Во сне перед ним стоял мучительный вопрос — валить детей из «Калашникова» или погибнуть разорванным в клочья. Сон ответа не давал, и оттого Ахметзянов скулил в наваждении предсмертного ужаса…
   Пока патологоанатом рыдал в кошмарном сне, студент Михайлов быстро шел навстречу мокрому снегу. Через пятнадцать минут ходьбы волосы его оказались совершенно мокры и, распрямившись, почти достигали плеч.
   На большом проспекте молодой человек поднял руку и держал ее так, пока не остановилась машина.
   — Куда? — спросил маленький человечек в очках излишне грозно.
   — В центр.
   — Садитесь.
   Они поехали, автомобиль то и дело заносило в снежной каше, но человечек с заносом справлялся, проворно перебирая ножками в ботинках на толстой платформе. Они ехали около двадцати минут, не сказав друг другу не единого слова. Водитель думал, что пассажир странный, но чем он странный, не понимал: то ли волосами, то ли взглядом отрешенным…
   А кто сейчас не странен, думал человечек, я ли не странен?.. Пожалуй, что я и не странен, решил он для себя неожиданно…
   Дома нестранного человека никто не ждал. На свете не было существа, которое бы его любило и которое бы любил он. Он не спал с женщиной более десяти лет и уже забыл о теле ниже брючного ремня. К ночным поллюциям он относился как к практическому неудобству. Стиральная машина отсутствовала, а сновидения забывались начисто, если они вообще были в наличии. Питался человечек в очках исключительно полуфабрикатами и никогда не смотрел в ночное небо, только в утреннее, чтобы определить погоду.
   Он знал, что некрасив, как и большинство людей на земле.
   Он работал только на себя и на свой автомобиль.
   Да, он был обыкновенным!..
   По ходу движения студент Михайлов слегка прищурил глаза от здания, которое сверкало и светило во все стороны. Прожектора, зеркальные шары, сотни метров неона…
   — Что это?
   — А-а, — отмахнулся человечек. — Дом, где разбиваются сердца!
   — Остановите, — попросил студент Михайлов.
   — Сердца разбиваются здесь за пятьсот долларов!
   — Остановите.
   Человечек уперся толстой платформой в педаль тормоза и в неоновом свете посмотрел в глаза пассажира. Они были цвета надписи «С днем рождения, сынок!». Надпись та была на праздничном торте, а торт съели тридцать лет назад. Тогда мама сказала ему: «Хочу, чтобы небо над тобой, сынок, было всегда такого цвета, как эта надпись». А крем был небесно-голубым… А потом мамы не стало, папы не было никогда, как у большинства, а небо всегда голубое только в Калифорнии.
   Человечек хотел было объявить цену, но в благодарность за воспоминание о торте, о вкусе небесного крема сказал:
   — Платить мне не надо.
   Пассажир ничего не ответил, лишь еще немного посмотрел своими лазурными глазами, и у человечка создалось впечатление, что мокроволосому все известно про его маму…
   Студент Михайлов покинул авто и услышал визг колес стремительно отъезжающих «жигулей». У дверей его остановили:
   — Вход платный.
   Молодой человек хотел было ответить, что средствами не располагает, но вдруг услышал голос:
   — Господин Михайлов! Господин Михайлов!!!
   Он обернулся.
   К нему откуда-то сбоку спешил, задыхаясь, сегодняшний знакомец из балетных, а именно Альберт Карлович. Полы длинного тяжелого пальто слегка волочились за ним по мрамору, шелковый шарф развевался летучим змеем, редкие волосы были похожи на вольфрамовые нити из лампочек.
   — Господин Михайлов!
   Толстяк подбежал к молодому человеку:
   — Рад видеть вас… — Запустил руку в карман, выудил купюры и сунул их девице в бюстгальтере цвета циркового бордо. — Вот деньги, Дашка, вот!.. — Подтолкнул студента в спину: — Пойдемте, коллега! Иначе все хорошие места займут!
   — Я не Дашка! — бросила вдогонку девица, впрочем, беззлобно и жеманно.
   — Я — Сесиль!
   — Сценический псевдоним, — прокомментировал Карлович, сдавая пальтище в гардероб. — Они здесь все Клеопатры и Офелии, пилятушки, милые мои!.. Пальто шаляпинское, у театра выкупил! Все равно таких плеч и задища, как у меня, не сыскать! Вот только не бас у меня, а тенор!..
   В полутемном коридоре Карлович взял молодого человека под руку и повел в еще более темное пространство, где метался луч света.
   — Лидочка от вас в восторге! — прошептал толстяк. — Ну, да вы сами об этом знаете!..
   А в мечущемся луче света так же металась прекрасная девица. Впрочем, металась она в ограниченном пространстве, то есть на маленькой сценке, из которой до самого потолка рос металлический шест. Что только не выделывала девица с этим шестом! Она взлетала по нему стремительно, затем, ухватившись за металл только ногами, медленно скользила в преисподнюю. При этом она как бы ненароком роняла верхнюю деталь туалета, обнажая на редкость соблазнительные плоды своего девичества…
   В зале оказалось достаточно свободных столиков, окруженных диванами «а-ля плюш», и Карлович потянул нового знакомца за столик возле самой сцены. При этом от старого эротомана не ускользнула реакция студента Михайлова на происходящее действо.
   Толстяк отчетливо увидел, как вспыхнули глаза гения, когда девица грациозно отщелкнула бикини, раскрывая секрет своего лона. Огромная татуированная бабочка красным крылом старалась укрыть самое таинство, но тщетно, отчего глаза студента Михайлова разгорались все более и испускали искры наподобие бенгальского огня.
   Однако, как он страстен, подумал тенор, а вслух сказал небрежно, что девица из новеньких, прежде никогда здесь им не виденная.
   В углу ворковали цветастые стриптизерки, ожидая своего выступления на сцене или приватного танца за столиком.
   — Можете ответить мне честно? — придвинулся толстяк к студенту.
   — Отчего же нет? — откликнулся молодой человек, но Карлович прекрасно видел, что данными мгновениями все существо спутника находится в лоне новенькой девицы, которая откровенно, даже с задором открывала взгляду свой прекрасный бутон с так и не долетевшей до розового цвета бабочкой.
   — Вы — стрейт? — выдал свой вопрос толстяк в ухо молодого человека.
   — Что? — не понял студент Михайлов.
   — Вы только с девочками или с мальчиками тоже?
   — Я не понимаю, — ответил, на секунду оторвавшись от сцены, молодой человек.
   — Глаза ваши прекрасные сверкают только от женского тела или мужская плоть вас тоже волнует?
   — Ах, это… Нет-нет, только женщины…
   Если бы студент Михайлов не был увлечен созерцанием загорелых ягодиц, то, вероятно, заметил бы огорченные глаза тенора Алика.
   — Я тоже охоч до женщин, но время слегка охладило мой пыл и заострило эстетическое…
   Танец закончился, и томный голос диджея объявил:
   — Для вас танцевала божественная Орнелла!
   Девушка мгновенно собрала разбросанные аксессуары и исчезла за кулисой.
   Организовалась пауза, и Карлович захлопал пухлой ладошкой по плюшевому диванчику, призывая бесхозных красоток, толкущихся в ожидании клиентов, прибыть на свободные места. Стайка тотчас вспорхнула по-воробьиному и через мгновение приземлилась за столиком тенора. Алик театрально заулыбался и, обняв разом всю стайку, спросил, как поживают милые пилятушечки.
   — Алик, — заверещали наперебой девицы. — Аличек, мы шампанского хочем!
   — Поди, самого дорогого?
   Вместо ответа свежие ротики, блестящие помадой, облепили мягкие щеки тенора, сопровождая поцелуи нескромными звуками.
   — Бутылку «Дом Периньон»! — воскликнул толстяк, на что девицы тотчас отлипли от него и почти хором спросили:
   — На всех?
   — Две «Периньона» или два «Дома»!!!
   Девочки были щедры для щедрых клиентов. Одна, лысая, с глазами «миндаль», всосала губы тенора, а остальные защекотали худыми пальчиками с силиконовыми ноготками в интимных местах толстяка, отчего у того родилось в душе прекрасное настроение.
   — И всего-то за два «Периньона» счастье! — вырвал свои губы из глубокого плена Карлович. — А что дальше будет!!!
   Однако молодой человек сник, к шампанскому не притрагивался, а на девичьи приставания вяло отмахивался.
   — Что с вами, гений? — воскликнул Карлович. — Что лик ваш потускнел?.. А ну, Динка, поищи у него что-нибудь!
   Динка с готовностью пловчихи-спринтерши нырнула под стол, но тут же вынырнула.
   — Может быть, ему мальчики нравятся? — спросила.
   — Нет, — твердо ответствовал Алик, сочно откусывая от целого ананаса, очищенного, словно луковица. — Мальчики, мальчики!.. Новенькая его зацепила!
   — Оррррнелла? — раскатисто спросила негритяночка Ира. — Так она не дает!
   — У нее принципы, — подтвердила лысая, выпуская шампанские газики из ротика в кулачок.
   — Сколько стоят принципы?
   — Нет, правда! — вступилась чернышка. — Ты, Аличек, подаришь черной девочке «Франклина»?
   — И мне, и мне!.. — загалдели остальные.
   — За «Франклинов», пилятушки, работать надо! Много работать!
   — Мы согласны, Аличек! Разве кто-то против?!
   — Зо-ви-те Орне-е-елллу! — пропел Карлович сочным тенором.
   — Не пойдет, — замотала головой, похожей на фундук, лысая.
   — А вы ей «Франкли-и-ина-а-а» снеси-и-те! — И выудил из портмоне стодолларовую купюру.
   Лысая двумя пальчиками приняла оплату и вынесла свое змеиное тело за кулису. Алик причмокнул, глядя на ее чуть худые, но длиннющие, как циркуль, ноги.
   — Придет, — прошептал Карлович на ухо студенту. — Считайте до шестидесяти.
   И действительно, не прошло и минуты, как из-за кулисы выскользнула обладательница великолепной бабочки. Вне сцены она оказалась не столь высокой, не столь красавицей, но, как подметил опытный Алик, девчонку что-то роднило с молодым человеком, вот только что? Может быть, взгляд?..
   Карлович пригласил девушку сесть, указав перстом место рядом со студентом Михайловым. Она огляделась, решилась, присела на плюш, ухватившись тоненькими пальчиками за ножку бокала с шипящим «Домом».
   — Мое! — вскричала Динка, на что Карлович вдруг обозлился и совсем не тенором отбрил девицу.
   — Здесь ничего твоего нет! — пробасил.
   Динка надула губы, промолчала, уступив бокал новенькой, но осталась сидеть, пока голос диджея не произнес: