— Вы — Господь Бог?
   На этом вопросе студент Михайлов посмотрел в самые глаза Ахметзянова и увидел в них угольную шахту, ведущую к центру земли.
   — Да, — понизил голос патологоанатом. — Я Бог! — Он выдержал паузу. — Я
   — Бог для вас… Я — Дягилев, вы — Нижинский! Вместе мы великий русский балет!!!
   — Мне кажется, что вы ошибаетесь. — Молодой человек виновато развел руками. — Я всего лишь студент Михайлов. Студент-медик. Вероятно, больше всего на свете мне хотелось лечить людей, но что-то произошло, и я потерял память. — Он пригладил волосы. — Я — не Нижинский, а вы — не Дягилев. И давайте покончим с этим…
   Надо было видеть в этот момент Ахметзянова. Состояние его охарактеризовывалось ровным счетом так: украли мечту, которая уже сбылась… Почти… Он стоял с открытым ртом, железные коронки на его коренных зубах мокро блестели.
   — Наверное, — продолжил студент, — наверное, более всего в жизни мне хотелось лечить людей! Избавлять их от мучений… Извините меня…
   Ахметзянов ощерился.
   — А вы уверены, что у вас имеется талант, чтобы людей лечить?! А?!!
   — Нет, — признался молодой человек. — Всякий гений имеет сомнения. Лишь бездарность не сомневается.
   — Души человеческие врачевать надо! Куда важнее это, нежели геморрой резать! — Ахметзянов поднял руку и потряс ею. — Лишь искусство одно душу излечить может!..
   Студент Михайлов задумался над словами нового знакомого.
   — Может быть, вы и правы…
   И тут прозектор рухнул на колени. Он схватил молодого человека за руки и, крепко сжав их, заговорил-заговорил, что в нем, в господине А., заключен тот самый гений и что сам он может сомневаться в этом, но он, Ахметзянов, не гениален, а потому сомнений никаких! Технический работник, только и всего!.. Зато толк знающий!..
   — Я вас умоляю. — Руки Ахметзянова потели, увлажняя сухую кожу студента Михайлова. — Умоляю вас! Давайте позаботимся о человеческих душах. Это преступление перед Богом — не использовать талант, гений, даденный Им! Вы просто обязаны делать то, что я вам говорю, иначе умрете с голоду!
   Студент Михайлов забрал свои ладони из рук прозектора, сделал несколько шагов в сторону и машинально накинул на лицо Алехи простыню.
   — Мне надо подумать…
   — Отныне я за вас думать стану! — Ахметзянов поднялся с колен. — Дело решенное!.. Вы в Москву ехали?
   Молодой человек кивнул.
   — В Москву вы и поедете! Но вместе со мной! После этого восклицания разговор прервался минут на двадцать, а затем патологоанатом заговорил тихо:
   — К черту все… Надоело… Здесь один гений — Боткин… А я тоже хочу что-то важное сделать в жизни, чтобы в людях воспоминание оставить… Я люблю в жизни только балет, я понимаю только балет… Моя мать умерла балериной…
   Он сидел на подоконнике и курил свою папиросу. Дым от нее тянулся к оштукатуренному потолку и таял. Было тихо и грустно…
   — Я поеду с вами в Москву, — вдруг произнес господин А., студент Михайлов.
   — Я знал, — с решимостью в лице ответил Ахметзянов. — Надо собираться.
   — Прямо сейчас?
   — А чего тянуть! — Прозектор кивнул на каталки, покрытые простынями. — С этими только разобраться надо!
   — Да-да, Роза, — вспомнил студент Михайлов.
   — С вашей Розой все понятно! Я уже написал заключение: скончалась от травм, несовместимых с жизнью!
   Тут прозектору пришла в голову простейшая мысль:
   — А пусть другие разбираются! Я здесь двенадцать лет ковыряюсь! — Он подошел к шкафу, достал из него вешалку с пальто, а студенту Михайлову предложил телогрейку. — В Москве разживемся дубленочкой, — уверил. — Одевайтесь!
   Шагая по длинному звучному коридору больницы, Ахметзянов говорил, что прежде они заедут к нему домой, возьмут деньги, документы, всякие необходимые мелочи.
   — Побреемся на дорожку!
   — Мне не надо.
   — Не растет?
   — Нет.
   — Везет, а мне приходится по два раза на дню. Они сели в старенький «москвич», о котором прозектор с гордостью объявил: «Мой!» — и поехали по ночному городу. Автомобиль часто заносило, и студент Михайлов поинтересовался, не опасно ли ездить на таком транспорте.
   — Уж не опасней, чем на вашем поезде! — И расхохотался.
   — Почему вы смеетесь? Столько людей погибло!
   — Извините, привычка к смертям.
   Ахметзянов более не острил и не имел на это времени, так как автомобиль уже затормозил возле мрачной пятиэтажки. Поднявшись на второй этаж пешком, они оказались в крохотной однокомнатной квартирке, от пола до потолка заваленной всевозможными изданиями о балете. Здесь была как периодика, так и фундаментальные труды на иностранных языках. Журналы, проспекты, альбомы, старинные афиши грудились и на кухне.
   Из-под одной из таких куч Ахметзянов извлек конверт, в котором, по его ощущениям, должно было находиться достаточно денег на бензин и первые гостиничные дни в Москве. Из шкафа в чемодан перекочевал коричневый костюм, а еще один, серый, был предложен молодому человеку.
   — Надевайте, а то вас на первом посту, как кильку из банки, выковыряют!
   — Да ведь короток же!
   — Не до жиру!
   Студент оделся, прозектор защелкнул замки чемодана, вздохнул и сказал:
   — Сядем на дорожку!
   Они сидели достаточно долго, потому что в процессе сидения Ахметзянов неожиданно вскочил, схватил с серванта фотографию женщины, выломал ее из рамки и, бережно уложив в нагрудный карман, вновь сел.
   — Мать, — пояснил. — У вас есть мать?
   — Я же говорил вам, что утерял память!
   — Да-да, вспомнил…
   И они поехали.
   Проехали мимо здания больницы, на которое Ахметзянов почему-то перекрестился; миновали площадь, в сторону одного из зданий патологоанатом плюнул. Когда достигли таблички с названием «г. Бологое», перечеркнутым красной полосой, прозектор затормозил, вылез на холодный воздух и, поклонившись трижды, матернулся по-простому. Потом влез обратно в тепло и, нажав на газ, почему-то сказал:
   — Вот так вот, господин А…
   Некоторое время они ехали молча. Ахметзянов думал о превратностях судьбы и настроений. Еще несколько часов назад он не предполагал ничего, что может потрясти размеренность его существования, например, о превращении его патолого-анатомической личности в балетмейстера мирового уровня. Всего лишь пару часов назад его душа была охвачена сладостным предвкушением успеха, которое живет в желудке (так думал прозектор), а сейчас от предвкушений не осталось ничего, лишь испуг пришел на смену да сонливость давила на веки.
   «Однако машину вести следует аккуратно», — подумал будущий Дягилев и поинтересовался у «Нижинского», умеет ли тот управлять авто, на что «звезда» ответил обычной своей отговоркой про потерю памяти.
   Ахметзянов вздохнул и вдавил педаль газа в пол.
   Они ехали медленно, почти на каждом милицейском посту их останавливали и тщательно проверяли документы. Что самое странное — трясли только Ахметзянова, а молодого человека, казалось, даже не замечали. Спрашивали, почему двигаются ночью, и согласно кивали в ответ на объяснения, что ночью сподручней, машин мало, а следовательно, и риску меньше.
   Километров за двести до столицы Ахметзянов затормозил «москвич» и, сказав, что надобность торопит его в лесок, выскочил из автомобиля.
   — Давайте! — крикнул он. — Вам тоже необходимо облегчиться.
   Студент Михайлов сначала отказался, а когда прозектор скрылся в соснах, выбрался из теплого салона, выдохнул и вдруг побежал в лес.
   Если бы кто видел бег господина А., то, вероятно, сравнил бы его с бегом животного, причем какого-нибудь парнокопытного. Он с легкостью перепрыгивал сугробы и нагромождения валежника, потом внезапно остановился как вкопанный, перестал дышать и принялся слушать лес.
   Постепенно его ухо различило скрип снега, а глаза, привыкшие к ночи, выхватили из черноты человеческий силуэт со злобно поблескивающими глазами. На плече человек тащил что-то длинное и очень тяжелое.
   На мгновение черное небо разошлось, и на верхушки сосен просияло полной луной. Силуэт остановился и, не снимая с плеча тяжести, провыл в атмосферу:
   — Аааууыыы!!!
   Студент Михайлов сделал шаг вперед.
   — Ну что же вы? — укоризненно спросил он. — Как так можно!
   Злобное сверкание глаза на миг погасло — его прикрыло толстое веко. Человек крутанулся вокруг своей оси, ударяя рельсом по дереву. Словно колокол загудел по лесу.
   Студент Михайлов еще на один шаг приблизился к незнакомцу, и тот ощерился зверем, показывая клыкастую пасть с длинным языком.
   — Ведь столько людей погибло!
   Злобный крутанулся в другую сторону, ударив молодого человека тяжелым металлом по груди. Студент Михайлов отшатнулся, затем, кашлянув, вновь сделал шаг вперед.
   — Я вас не понимаю, честное слово! — произнес он, сплюнув на снег кроваво.
   В сей момент луна закрылась течением зимних туч, и стало черно. Пульсирующе поблескивал злобный глаз, и слышалось прерывистое дыхание.
   — Стыдно все это! — проговорил студент Михайлов.
   — Ааааууыыы-ы-ы-ы! — завыл человек. — Ааа-уаауыыыыы! — и кинулся со всех ног в непроходимую чащу.
   Молодой человек не хотел преследовать уносящего рельс. У него болело в груди, но он терпел и даже не стонал. От такого удара должны быть поломаны как минимум ребра.
   К автомобилю студент Михайлов ланью не скакал, а возвращался шагом.
   Надо сказать, что, выйдя к шоссе, он чувствовал себя уже значительно лучше. Зачерпнул горстью снег и утер кровь с нижней губы.
   — А говорили, не хотите! — хмыкнул Ахметзянов, когда молодой человек уселся в теплый автомобиль. — Ничего себе не отморозили? Хотя зачем балеруну… — Тут прозектор через зеркало заднего обзора поймал взгляд студента Михайлова и почувствовал огромный стыд, настолько огромный, что у него самого словно холодом окатило все мужское.
   — Простите, — произнес он сдавленным голосом и нажал на газ.
   Всю остальную дорогу молодой человек провел с закрытыми глазами, хотя, как чувствовал Ахметзянов, не спал.
   — Шереметьево проезжаем! — зачем-то сообщил патологоанатом. — Самый крупный на территории России аэропорт… Химки… Город такой…
   На въезде в столицу их остановили и учинили допрос.
   — Зачем в Москву? — спрашивал капитан без лица, которое было надежно упрятано в огромный цигейковый воротник.
   — Надо, — ответил Ахметзянов.
   — Я тебе дам «надо»!.. — Голос капитана засобачил, а руки всунули в кабину дуло «АК», которое как раз пришлось на уровне виска прозектора. — Какого х… в Москву!!!
   — Сколько? — Патологоанатом полез в карман за деньгами.
   — А мне не надо! — рявкнул капитан, и из воротника высунулся сизый нос.
   — Ты у меня на морозе стоять будешь, ждать, пока лаборатория прибудет медицинская. Ты же пьяный, сволочь!
   В эту секунду с Ахметзяновым произошла перемена. Он не спеша открыл дверцу «москвича», выбрался наружу, указательным пальцем отодвинул дуло автомата, упертое в самую грудь, и сказал голосом, посаженным на связки:
   — Ты — кусок сала! Ты кого пугаешь, мразина! — Получилось страшно. — Ты в кого свою пукалку тычешь, гниденыш!!!
   Имея полный рожок патронов и патрон в стволе, мент чувствовал себя комфортно, но кусок носа набрякал кровью на глазах…
   — В машину!!! — заорал капитан. — Загашу вмиг!
   Ахметзянов продолжал надвигаться.
   — Меня пугать!.. Да я в Афгане шестнадцать духов спать положил, пока ты до папкиного х… тупой головкой еще не доставал… А ты в меня!..
   Прозектора заклинило.
   Если бы в данный момент удалось раздвинуть воротник капитана, то представилась бы миру физиономия лилового цвета. Парень понимал, что если не разрядить обойму прямо в морду уроду с «москвича», то его, тридцатилетнего, удар хватит.
   В этот момент из «скворечника» выбрался жирный майор и, находясь еще на почтительном расстоянии, прокричал:
   — Отставить, капитан! Отставить!
   Как часто бывает в России — разобрались.
   Майор тоже служил в песках, сам был нервным, а потому испытывал братское чувство к Ахметзянову. Но и капитан был ветераном, вот ведь какая штука, только войны чеченской, а значит, тоже своим. Все трое имели по одинаковой медали, а потому договорились вечером встретиться в ресторане гостиницы «Звездочка», чтобы примириться окончательно.
   Капитан махал крагой вслед удаляющемуся «москвичу» и думал о том, что жизнь в стране скотская, сшибает лбами самых достойных людей. Уже светало, и в домах зажглись окна. Мент оглядел спальный район и подумал несправедливо: «А эти спят, суки!..»
   Остановились в гостинице «Звездочка», в двухместном номере.
   Изо всех щелей сквозило холодной Москвой, но все же настроение от столицы было приподнятое, и Ахметзянов, насвистывая «Танец с саблями», отправился в душ, где долго плескался в жесткой столичной воде, четырежды спускал воду из бачка, а потом скреб одноразовой бритвой свои щеки.
   Студент Михайлов в это время сидел против окна и смотрел на то, как падает снег. Ему вспоминался ночной образ человека, ударившего рельсом о дерево. Молодой человек был бледен, волосы его сбились в колтуны, и выбравшийся наконец из ванной Ахметзянов, разведя руками, сказал:
   — Разве так можно, милый господин А.! Вы в столице, а на лице — похороны! Отправляйтесь-ка в душ и приведите себя в порядок!
   Студент Михайлов удалился для гигиенических процедур, а прилегший на кушетку Ахметзянов задумался о том, что его знакомец несколько устал и выглядит потрепанным.
   Между тем прозектор достал из кармана записную книжку, набрал номер телефона и попросил Альберта Карловича.
   — Это Ахметзянов, — сообщил патологоанатом, когда в трубке затрещал старческий голос. — Рустем… Как же не помните!.. Я — сын Аечки…
   Его вспомнили. Вернее, вспомнили Аечку, которую этот самый Альберт Карлович распечатал, как поллитра «Столичной», лишь только она закончила училище и пришла в Большой. Впрочем, мать никогда не говорила об этом человеке плохо и до самой смерти уверяла сына, что Альберт Карлович всегда поможет, стоит только попросить! «Он очень важный человек в Большом!» — говорила мать.
   — Сын Аечки? Сын Аечки Ивановой?!! — В голосе старика было столько радости, что и Ахметзянов заулыбался.
   — И как она, наша Аечка? — продолжал радоваться старик. — Вот ведь как бывает!
   — Аечка умерла, Альберт Карлович!
   — Как умерла?! — Старик поперхнулся.
   — Двадцать четыре года назад.
   — Ой-ей-ей! — проплакал старческий голос. — Двадцать четыре года… — Вздох. — Все мы гости на этой земле!
   — Да-да, — печально подтвердил Ахметзянов. — На сцене и умерла…
   — На сцене… — повторил старик. — Ай-ай!.. Что же тебе, сынок, от Альберта Карловича требуется?
   — Дело в том… — Патологоанатом замялся.
   — Говори, не стесняйся! — подбодрил Карлович.
   — Я гения отыскал! — выпалил Ахметзянов. — Нижинский!
   — Прямо-таки Нижинский. — В голосе увяло.
   — Посмотрите?
   — А чего ж не посмотреть! Сегодня в двадцать ноль-ноль, с пятнадцатого подъезда вход… Ахметзянов твоя фамилия, говоришь?
   — Так точно.
   — А «Нижинского»?
   — Вацлав… Фу ты!.. Михайлов… Михайлов его… Студент…
   — Михайл-ло-ов, — записал Альберт Карлович. — Питерский, значит… Двадцать второй класс, — уточнил и повесил трубку.
   Как только трубка легла на рычаг, из ванной явился молодой человек. И было у Ахметзянова такое ощущение, что студент как будто с курорта вернулся, но не с южного, а откуда-нибудь из Финляндии. В каждом глазу по озеру, кожа нежна, как у младенца, и бела, словно у Екатерины Второй!.. Волос к волосу… Будто и не было ночи бессонной!..
   Ахметзянов уже не помнил о чудесном возвращении с того света студента Михайлова, а потому строил сейчас фразу в мозгу, которую, выстроив, сказал:
   — Итак, господин А., час «икс» настал! Мне только что звонили и подтвердили ваш сегодняшний показ в Большой театр! Можете обнимать меня и целовать!
   Патологоанатом на глазах превращался в балетных дел мастера со всеми ужимками, присущими деловым людям возле самого тонкого изо всех искусств.
   — В двадцать ноль-ноль решится и ваша, и моя судьба!
   — Хорошо, — безучастно ответил студент Михайлов, сел на стул и продолжил просмотр падающего снега.
   Такой покладистостью Ахметзянов был обрадован. Что-то внутри говорило ему о наступлении самого главного в жизни, а потому всю его физиологию слегка потрясывало…
   — Так, — он посчитал деньги. — Ложитесь и отдыхайте, а я на Герцена за лосинами и тапочками.
   Уже в дверях прозектор попросил:
   — Вы уж никуда не отлучайтесь, пожалуйста! Здесь столица, а вы без памяти!
   Студент Михайлов кивнул головой и уже из-за двери услышал:
   — Поспите хорошенько!..
   Он сидел и глядел в зиму, в наступивший день, в небо с его молочными облаками. Студент Михайлов ни о чем не думал, ничего не вспоминал, а просто смотрел.
   Ахметзянов застал его в той же позе, в какой оставил, уходя.
   — Вы что ж, так и не отдыхали? — Он сгрузил со своих рук два огромных пакета. — Я же вас просил выспаться!
   — Я прекрасно себя чувствую.
   — Уверены?
   Молодой человек кивнул.
   — Я тут поесть принес!
   — А водки нет? — Студент Михайлов вспомнил Розу.
   — Вы — алкоголик? — В животе у Ахметзянова натянулись кишки.
   — Нет.
   — Тогда зачем?
   — Просто.
   У патологоанатома отлегло от сердца, и он принялся раскладывать на столе всякую еду. Будучи холостяком, он тем не менее имел хозяйственную жилку, и все на столе получилось вкусно.
   — Что я буду танцевать? — поинтересовался молодой человек, почувствовав сытость.
   — А то, что у меня в морге. Импровизацию. — Ахметзянов обернулся и вытащил из пакета свежий номер «Российского балета». — Вот вам для багажа. Картинки посмотрите!
   Молодой человек полистал журнал, не выразив при этом ни единой эмоции, закрыл его и опять уставился в окно.
   — Там что, голые женщины ходят? — поинтересовался прозектор.
   — Женщины по улицам голыми не ходят, — уверенно ответил студент Михайлов. — Тем более сейчас зима…
   — Чего же там интересного?
   — Сколько у нас есть времени?
   — Нас ждут в двадцать ноль-ноль.
   — У меня нет часов.
   — Сейчас три часа дня, — Ахметзянов поглядел на часы и подзавел их. — Четыре часа в запасе, час на дорогу и на приготовления.
   Студент Михайлов кивнул, оторвал свой взгляд от окна, перебрался на кровать, лег и заснул.
   — Вот и хорошо, — прошептал прозектор и, вытащив из пакета новые брюки, а также черный свитер под горло, аккуратно повесил вещи на спинку стула… — С обновой вас, господин А.!
   Без четверти восемь они вошли в пятнадцатый подъезд, где пожилой вахтер Степаныч тщательно проглядел список, сверив его с документами.
   — А ты зачем сюда? — поинтересовался Степаныч. — Ты ж студент медицинского!
   — Чрезмерное любопытство, папаша… — вступился патологоанатом, — так что, папаша, оно жизнь сокращает.
   Со Степанычем за его долгую жизнь часто разговаривали грубо, а потому он не реагировал на таких посетителей вовсе… Пропустил и забыл…
   — Откуда у вас студенческий билет? Вы же его утеряли? — поинтересовался Ахметзянов, поднимаясь по лестнице.
   — Не знаю, — пожал плечами молодой человек. — Обнаружил в кармане.
   Ахметзянов посмотрел на студента Михайлова подозрительно, как на фальшивомонетчика, но смолчал…
   Выяснилось, что показываются они не одни. В крошечной гримерной возле двадцать второй аудитории собралось человек пятнадцать обоих полов. Они о чем-то непрерывно говорили, создавая «гур-гур». Ни девицы, ни молодые люди никаких стеснений не имели. Переодевались скопом, не прикрываясь, но и не глядели на наготу, привычные до нее за долгие балетные годы.
   «Гур-гур» неожиданно прекратился.
   Сначала Ахметзянов не понял, что произошло, так как был напряжен скоплением обнаженных женских тел, коих сам повидал великое множество, только мертвых. А сейчас крохотные грудки, тощие попки и каменные животы намагничивали взгляд прозектора, как ни старался он его отводить.
   А «гур-гур» смолк оттого, что студент Михайлов, совершенно не стесняясь, как будто сам всю жизнь в балете прожил, скинул с себя брюки и черный свитер под горло, явив народу прекрасную наготу своего тела. И женщины, и мужчины разглядывали его с завистью, каждый пол завидовал чему-то своему, что анализировать не слишком интересно, тем более что показ начался.
   Студент Михайлов сидел у окна и ждал своей очереди. Он не видел, как волнуется Ахметзянов, а патологоанатому, истекающему потом, казалось, что молодой человек не от мира сего, попросту психически ненормален, хотя все гении ненормальны.
   Ожидание длилось более часа, прежде чем ассистентка назвала фамилию «Михайлов». Они вошли в аудиторию, которая оказалась достаточно просторной, вся в зеркалах, а казалось, что просматривающие, коих было пятеро, удвоились своими отражениями.
   — Это сын Аечки!
   Полный пожилой человек с платком вокруг шеи был очень похож на грузную бабушку и повторял, тыча пальцем:
   — Аечки это сын!
   — Какой же это Аечки? — громко спросила старуха с прямой, как стенка, спиной.
   — Ивановой! — пояснил Альберт Карлович. Старуха на миг задумалась.
   — Так что, это твой сын?..
   — Фу, как нехорошо, Лидочка!
   — Нет-нет, — вскинулся Ахметзянов, глядя почему-то на концертмейстера, сидящего за роялем. — Отец у меня военным был…
   — Он — импресарио! — продолжал тыкать в Ахметзянова пальцем Карлович. — А это его открытие!
   — Ему же лет тридцать! — еще громче произнесла старуха. — Он же старик!
   — Тогда ты, Лидочка, мамонт! — вступился за протеже Альберт Карлович.
   Впрочем, старуха нисколько не обиделась, а поинтересовалась, чем молодой человек собирается порадовать комиссию.
   — Он импровизировать будет, — объявил Ахметзянов.
   — Импровизировать? — удивилась старуха. — А на какую тему?
   — А на какую станет угодно господину концертмейстеру!
   На этих словах пианист ожил и объявил что-то из Шостаковича, чрезвычайно трудное. При этом его губы растянулись в коварной улыбке.
   — Ну что ж, пожалуйста, — безо всякого энтузиазма согласилась Лидочка, настроенная на очередную посредственность.
   Концертмейстер вскинул голову, словно являлся обладателем длинной шевелюры, вознес руки над инструментом, затем неожиданно вонзил пальцы в клавиатуру. Раздался взрывающий грудь аккорд, и студент Михайлов, господин А., крутанувшись вокруг собственной оси, прыгнул!..


6.


   Казалось, после того, как песчаный карниз обвалился, погребая под собой медвежью тушу и с пяток падальщиков, звериной душе можно было преспокойно отбывать в чужие измерения. Но тем не менее крылатая не спешила, сидела неподалеку, вовсе не боясь лучей жаркого солнца.
   А он лежал под грудой песка, и, пожалуй, такая гибель была для него наилучшим выходом.
   Бессознанный, придавленный песочной тонной, почти насмерть отравленный укусом скорпиона, медведь почти не дышал. Не проносились перед глазами бредовые картины, и можно было смело констатировать смерть, если бы не она, помахивающая крылышками, бестелесная…
   Лишь вечером, когда стало прохладно, она пролетела сквозь песок и вошла в медведя через левое ухо, а еще чуть позже заняла свое привычное место, где-то за грудиной. Спустя некоторое время он пришел в себя, ощутив во рту огромную опухоль, из-за которой дыхание прорывалось со свистом. Хорошо, что в момент падения песчаного гребня его тело согнулось, голова от боли уткнулась в живот — там и остался воздух, которым он дышал в беспамятстве.
   Сейчас ему пришла мысль — почему его телу приходится так мучительно существовать? За что?..
   Но, как и всякое животное, медведь не мог давать ответов, а потому попробовал встать на ноги, испытав при этом ломоту в каждой кости и косточке. Песочный завал лишь едва шелохнулся, наполняя пасть и уши мириадами песчинок.
   Но не для того он пришел в себя, чтобы умереть сейчас. Видимо, душа за что-то там потрясла во внутренностях, и медведь последним усилием рванулся, выгнул могучую спину, напрягая мышцы до разрыва, и стал медленно подниматься на задние лапы, пока наконец песок не ссыпался с него и он не оказался — дрожащий и слабый, как при рождении, — под огромной луной.
   Медведь хотел было зарычать, но забитая пасть лишь вывалила песок, а одна из песчинок попала в дыхательные пути, и животное закашлялось, благодаря чему песок полетел не только из пасти, но и из ушей. Если бы он мог, то пожелал бы себе смерти, но инстинкт самосохранения не позволяет животным умирать по собственному желанию, вероятно, потому, что для них ада не предназначено.
   Медведь сделал два шага в сторону от своей лежки, чуть не ставшей могилой, и понял, что он не один тут живой. Под его лапами что-то взвизгнуло, зашлепало крылом, и медведь обрадовался, что будет кого сожрать, после того как спадет болезненная опухоль с горла. А дабы не упустить добычу, он улегся на нее всем телом и не засыпал, пока падальщик предпринимал попытки к жизни.
   Когда под брюхом все стихло, медведь уснул и проспал до жаркого солнца. Ему ничего не снилось, или он не помнил картин, но, когда проснулся, ощутил, что опухоль уменьшилась и такой мучительной боли уже не приносит.
   Возле самой морды прополз давешний скорпион-убийца, который был отброшен лишь одним выдохом кожаного носа. Перевернувшись несколько раз через себя, тварь защелкала клешней, удивленная тем, что потратила яд зря. Жертва жила и умирать, похоже, не собиралась.