Страница:
Ярость медведя была бескрайней, так что он в одно мгновение разодрал песца и сожрал без остатка…
Затем опять улегся в песок и теперь был готов умирать вновь…
Лежал и ждал прихода смерти…
А она не приходила…
Удивительно, но ему вдруг стало легче.
Наверное, так всегда бывает перед самым концом — облегчение.
Она не приходила…
Желудок принялся переваривать мясо падальщика, а птичья кровь умерила жажду. Через пятнадцать минут медведь разлепил глаза, высунул язык, с которого капнуло. Еще через полчаса сознание зверя очистилось, он огляделся и по валяющимся вокруг перьям понял, что поймал и съел какую-то птицу.
А где же песец?
А песец ищет его, наверное, потявкивает от холода…
Без него погибнет.
Медведь поднялся на лапы и пошел по своему следу туда, где оставил мертвого варана. Теперь он знал, что съест вонючее мясо и выживет.
Он давился, но ел, понимая, что сладковатое мясо — спасение. Оглянулся
— несколько падальщиков братьями-близнецами расселись поодаль и ждали, пока этот незнакомец насытится и даст другим приступить к лакомству.
Но медведь насыщался не торопясь. Прошло часа три, прежде чем он оторвался от самой большой в мире ящерицы и, облизывая пасть, лег неподалеку от недоеденной туши. Его желудок был полон, и даже кожа чесалась от пота несильно. Для порядка он пару раз рыкнул, отгоняя птиц от недоеденного варана, а затем заснул…
Проснулся медведь ночью, и — о чудо! — дул холодный ветер, высушивая его кожу, так что он даже пару раз прыгнул, проверяя восстановившиеся силы. Только песок немного мешал, попадая в глаза и вызывая слезы.
«Ночь!» — понял медведь. Ночь может спасти его. Надо жить ночью, а днем отыскивать убежище и спать. Его мозг не был способен думать о том, почему и как он попал в пустыню, а самое главное — для чего. Медведь просто трусил по кромке бархана и глядел на огромную луну.
Затем он различил чью-то тень, метнувшуюся в сторону, покрутил носом, стараясь отыскать запах, но ветер дул от него, и в носу ничего не оказалось. Ни молекулы единой.
«Кто бы это мог быть?» — подумал медведь.
Он более не боялся, не затаивался, считая себя самым большим и могучим зверем на земле. Он легко галопировал с бархана на бархан, и лишь похрустывание песка напоминало ему о снеге…
Утро поджидало его коварное.
Когда солнце только вышло, не изливая пока на пустыню той смертельной жары, медведь решил поискать себе лежбище и вскоре набрел на таковое. Громадный карниз спрессованного песка нависал с верхушки бархана, отбрасывая приличную тень. Здесь он решил отоспаться до вечера, а потом изловить какую-нибудь живность, а потом…
Сон сморил его тотчас, но медведь сумел проспать лишь несколько минут, как почувствовал, что по носу его что-то передвигается. Он инстинктивно щелкнул челюстями и пососал пойманное насекомое, пытаясь определить, съедобная тварь или лучше выплюнуть.
Пока он размышлял на эту тему, скорпион, попавший в столь необычную для себя среду, воспользовался своим жалом и воткнул его в нежную десну, впрыснув весь яд, накопленный с предыдущего укуса, под медвежий клык.
Медведь взвизгнул по-собачьи, вскочил и мотнул головой так, что скорпион, выскочивший из пасти, пролетел, словно камень из пращи, добрых сто метров, но приземлился в полном здравии, побежал куда-то по своим делам, твердо зная, что он победитель, что даже самое большое теплокровное вскоре издохнет от действия смертельного яда.
На медведя было больно смотреть. Тонна мяса крутилась волчком, ввинчиваясь в песок. Место укуса мгновенно распухло, заполнив всю пасть, так что воздух с трудом достигал легких, а на выдохе превращался в свист. Сосуды в глазах лопались, и кровавые белки вращались с неистовой скоростью, как пинг-понговские мячики, закрученные умелым спортсменом.
Животное испытывало такую боль, на какую только была способна его нервная система.
И опять поглядеть на мучение чужака собрались падальщики. Они подлетали не торопясь, словно и не на трапезу вовсе, а так, пообщаться между собой о чем-то незначительном. Их кадыки на красных шеях, словно поплавки, дразнимые поклевкой, ходили вверх-вниз, а сквозь приоткрытые клювы доносилось клокотание.
А он все отчаянно мучился, ввинтившись в песок почти по брюхо. Боль вошла в каждую клетку его тела, постепенно парализуя мышцы, добираясь кипящей волной до головы. Он уже лежал недвижимый, только почему-то сознание еще металось в черепной коробке, не желая вылезать сквозь ухо, вероятно, забитое песком.
— Крррррр… — пели радость падальщики.
— Крррррр… — дополняли многоголосье вновь прибывшие.
Пометавшись, сознание нашло другое ухо, свободное от песка, и вылетело вон. Впрочем, оно не стало улетать далеко, а пристроилось здесь же, на небольшом камушке.
Казалось, настал последний час медвежьей жизни. Падальщики в слаженном порыве решили, что пора приступить к обеденней трапезе, и, обгоняя друг друга, бросились к недвижной туше.
Но сознание, помахивая невидимыми крылышками, взлетело, покружилось над своим хозяином, к жирным бокам которого пристраивались едоки, а потом уселось на карниз прессованного песка, который не замедлил обвалиться, погребая под собой медведя и свору падальщиков…
Ягердышка вернулся в стойбище к ночи. Он рассчитывал застать голосящих старух, оплакивающих безвременную кончину Бердана. Он сам всю дорогу плакал, так что его приплюснутое лицо покрылось корочкой льда.
Но, к удивлению чукчи, в стойбище стояла сонная тишина, и только сквозь конусы крыш тянулись к ночному небу дымки. В чумах собирались ужинать.
Первым делом Ягердышка направил сани к чуму шамана-землемера и, покашляв перед входом, откинул меховой полог.
Шаман возлежал на шкурах и смотрел телевизор, изображавший голых девиц европейского типа, которые так не волновали Ягердышкину плоть. Старика Бердана в чуме не оказалось, а потому молодой чукча решил, что деда уже схоронили, и опять заплакал, искренне подвывая.
В этот момент шаман и заметил, что в чуме не один. Землемер нажал на пульт дистанционного управления, и девицы упрятали свою наготу в темноте японского агрегата. Затем он сделал подобающее шаману лицо и строго спросил:
— Чего тебе надо?.. Уже поздно, каждый должен в своем доме сидеть!
Ягердышка не смог сглотнуть мокрое настроение, опять зарыдал и, захлебываясь, провыл, что непременно хочет знать, где нашел последнее пристанище старик Бердан, и что он, чукча, чувствует свою непременную обязанность и долг умереть на могиле им убиенного, самому скончаться на пригорке от холода и голода.
— С чего ты взял, что Бердан умер?
— А что, нет? — тотчас перестал выть Ягердышка.
— И не думал.
— Так ты сам сказал, — развел руками молодой чукча. — Мол, умрет непременно!
— Я-то сказал, а он не думал!
Землемеру не терпелось поскорее включить видеомагнитофон. Его, закончившего вуз на Большой земле, европейские женщины волновали куда больше, чем местные.
— Иди же, иди! — раздраженно распорядился шаман. — Позднее время уже!
Ягердышка сделался столь счастлив, сколь был несчастлив минутою ранее. Еще недавно грех смертоубийства тяжелым ярмом тянул на дно полыньи, а сейчас оковы словно распались, за спиной выросли крылья, и чукча был готов взлететь к самой Полярной звезде! Правда, что он станет на ней, такой холодной, делать, Ягердышка не знал, а потому направился к жилью старика Бердана.
Чукча нашел эскимоса совершенно живым, хоть и с синюшной физиономией. Наверное, подумал он, весло и по морде попало.
В свете кострища глаза старика Бердана блеснули по-волчьи, рука его пыталась нащупать легкий гарпун, но тот куда-то запропастился, неизвестно, был ли вообще, да и сил на бросок в неприятеля не имелось.
— Ш-ш-х… — злобно зашипел старик.
Но Ягердышка пал на колени и истово стал класть кресты на свою грудь. Сначала бормотал слова благодарности Богу за то, что упас эскимоса от смерти, а потом, уставившись в синий лик старика, заголосил на все стойбище:
— Прости-и-и!!! — Бухнулся головой оземь. — Прости-и-и!!!
Сошлись на том, что весь недельный улов рыбы Ягердышка безвозмездно передаст Бердану, на том конфликт будет исчерпан, а пока эскимосские боги не дают старому нутру возможности прощать.
— Иди домой, однако!
И чукча поспешил в свой чум, счастливый, что старик жив и что не надо сидеть в крытке немереное количество полярных лет. А еще он решил, что будет величать Бердана почетно — старец! Шутка ли, двести лет прожить!..
Укля уже спала, а потому Ягердышка счел необходимым исполнить свой супружеский долг, прилег на жену, раздвинул меха и скоро получил удовольствие. Эскимоска не проснулась, а он и не стал ее будить, просто растянулся на своей лежанке, немного поразмышлял о неисповедимости путей Господних, зевнул протяжно, до слез, да и заснул.
А снилась ему Полярная звезда, которая вся оказалась из железа, а он, дурак, решил попробовать ее на вкус, лизнул да и прилип языком к металлу…
А потом кто-то двинул его по физиономии. Да так сильно, что чуть было глаз не выскочил.
Кола, догадался Ягердышка, лишившись сна.
Хоть ему и было нестерпимо больно, но чукча решил не показывать, что проснулся, стиснул зубы и терпел героем. Его горящее ухо слышало какую-то возню в чуме, будто чей-то шепот, но потом вроде бы все стихло, и Ягердышка, измученный физически и нравственно, вновь полетел к Полярной звезде и приложился было языком к ледяной поверхности, но тут получил увесистый удар теперь в челюсть, от которого подскочил до дымохода, а потом рухнул на лежанку, притворившись мертвым, коим почти был.
— Убил, — услышал чукча тихий голос.
— А чего он мою жену, таки-таки! — ответил голос другой.
— Вторую душу загубил!
— Будь моя воля, я бы и тебя еще раз сожрал!
«Кола», — снова узнал Ягердышка, чувствуя, как пухнет от побоев физиономия.
— Потому и завис ты между небом и землей!
«А это Бала», — догадался чукча.
— Так и ты не в раю, — хмыкнул Кола. — Тем, кто чужих жен пользует, в рай тропинка не протоптана! А меня простят, я в состоянии аффекта находился, когда печень твою жевал. Око за око!
На сем разговор братьев закончился, и они вместе с дымком угасавшего очага отбыли по адресу «между небом и землей», оставив Ягердышку в окончательном расстройстве души.
Значит, я тоже не попаду в рай, сделал заключение молодой чукча. Значит, не долететь мне до Полярной звезды!..
Сердце сжалось.
Грех совершил я неискупный! Как Бала! За это его и съел Кола!!
Осознав невозможность свою попасть в рай Господень, Ягердышка уткнулся лицом в шкуры и заплакал, да так горько, так жалобно, как способна плакать душа простая и искренняя по-детски.
Слезы пропитали весь мех до самой земли, а потом он почувствовал прикосновение к своему темечку.
Сначала показалось, что это Кола вернулся или Бала, но касание было нежным, как будто ангельским. А потом он учуял пальцы, которые забрались ему в самые волосы и перебирали их ласково, отчего в подмышках стало жарко.
Ангел пришел, решил чукча.
А потом он услышал голос. Голос был женским и принадлежал Укле.
— Ягердышка, — нежно произнесла она.
На мгновение Ягердышка расстроился, что голос-то не ангельский, а потом задался вопросом, кто есть на свете ангел, и расслабился от мысли своей, и стал слушать голос эскимоски, как пение существа с Полярной звезды.
— Ягердышка, — пропела Укля, — ты мой муж, а потому нет греха на тебе. Не на чужую жену ты позарился, а потому пойдешь ты в свой рай, не сомневайся!
И были слова Укли елеем для Ягердышки, так что боль от побоев сошла с лица его, и слезы несчастия сменились на влагу умиления, и в который раз он подумал, как в жизни все бок о бок, смерть и жизнь, любовь и безразличие, Кола и Бала…
— Тьфу! — перекрестился и перевернулся на спину, вглядываясь в очертания своей жены Укли. Очистившиеся от слез глаза ласкали женскую тень, которая как-то незаметно приняла облик старика Бердана, сжимавшего в руках весло.
— А-а-а-а!!! — заорал Ягердышка, приподнялся и дунул на угли отчаянно, так что в чуме стало светло.
Спала на своем месте жена Укля, Берданом и не пахло, лишь физиономия, дважды нокаутированная, болела нестерпимо.
И тут Ягердышка вспомнил о своей находке. «Поди, сбежал», — подумал он, выскочил из-под шкуры и, сунув ноги в чуни, выбежал на улицу.
Подвывал ветер, собаки, вырывшие себе лежки, спали, а в небесах сверкал всеми цветами и их переливами — Великий Север.
Помочившись под столь феерическим освещением, Ягердышка допрыгал до нарт, сунул руку под мех и взвыл от боли. Найденыш прокусил ему палец.
— Да что ж такое! — возопил чукча. — Делаешь добро, а в ответ зло получаешь!
Но порыв ветра тут же охладил пыл его, подморозил боль, и чукча подумал, что со зверя нельзя спрашивать так же, как с человека, по причине неразумности животного…
Вторая попытка оказалась удачнее, Ягердышка ухватил медвежонка за загривок, рванул кожаную тесемку с рубахи и в одно движение перевязал найденышу мордочку.
— Чтобы не кусался! — проговорил парень, допрыгал до чума да так, вместе с медведем, и завалился спать…
— И где ты его поймал?
Голос принадлежал старику Бердану, явившемуся нежданным гостем.
Ягердышка, с трудом переживший предыдущую ночь, никак не мог разлепить глаза, но чувствовал, как его лицо облизывает слюнявый язык найденыша.
— Ишь, — прокомментировал старик. — Ласковый какой!
Ягердышка вспомнил, что накануне решил почитать Бердана старцем, а потому раскрыл глаза и перекрестился. Он хотел было положить крест троекратно, но мешал медвежонок, виснущий на руке.
— Приветствую тебя, святой старец, отец-пустынник! — с выражением произнес чукча и, ухватившись за Берданову руку, попытался ее облобызать.
— Спятил, — покачал головой старик, руку, впрочем, не убрал. — Как живность назовешь, однако?
— В честь тебя! — в религиозном порыве предложил Ягердышка.
— Вот этого не надо, — отказался старик. — Это не дело! Кто-нибудь станет меня кликать, а прибежит медведь! Медведя же кто позовет, прибегу я!..
Старик осекся, уразумев, что сказал что-то не то, а потом, кашлянув, сплюнул под ноги смолу и командным голосом указал:
— Собирайся! На промысел щокура пойдем! Помнишь, что неделю для меня ловишь?
Откуда-то появилась Укля, подняла с полу жеваную смолу и засунула черную в рот Бердану.
— Обронил, — пояснила.
— Ага, — согласился Бердан, зажевал быстро-быстро, строго посмотрел на Ягердышку и вышел вон.
Вспомнив свои ночные приключения, молодой чукча как-то особенно поглядел на Уклю, с большой нежностью во взоре, и, потупив глаза, произнес:
— Жена…
Эскимоска покорно склонила голову, и из ее глаз-щелочек, казалось, брызнуло светом, а оттого и у Ягердышки в душе рассвело. Да и синева ночных побоев смотрелась теперь несколько праздничней.
Ухватив под бок медвежонка, Ягердышка выбрался на волю, где его поджидал Бердан с веслом в руках.
— Зачем ты медведя с собой? — поинтересовался старик.
— Рыбкой его побалуем, — ответствовал Ягердышка.
— Моей рыбой! — вознегодовал Бердан. — Моей рыбой кормить медведя!!! — И вознес над головой карающее весло.
— Уж не откажите, святой отец! — Ягердышка бросился к руке старика и потянул к ней губы. — Мишка-то малый, помрет с голоду!
Если бы лицо Бердана не являло собою сплошной синяк, то наверняка бы покраснело, а так лишь волосатые уши запылали кумачом от удовольствия.
— Это религия ваша такая, что ль? — спросил он. — Руки старикам лизать?
— Ага… Всего лишь одну рыбку, почтенный отец-пустынник!
— Хорошая религия. — Задумался. — И сколько богов у вас, однако?
— Так один, — ответил Ягердышка. — Иисус Христос.
— Как один?!! — изумился Бердан. — А бог моря? Кто за очаг отвечает? А за рождение ребенка?.. А за…
— Иисус, — покорно ответил Ягердышка и перекрестился.
Бердан столкнул каяк в воду. Высказал соображение:
— Как Сталин. Сталин за все отвечал!
— Тьфу! — сплюнул чукча и перекрестился. — Вот старик глупый!
— Это ты меня глупым!!! Отца-пустынника дураком!!! Да я тебя… — Бердан поперхнулся. — Однако, что там у вас с непослушными в вере делают?
— Грешниками называют.
Ягердышка оттолкнулся от берега, и каяк опасной бритвой заскользил по чистой воде.
— Так ты — грешник!
— Согласен.
— А что ваш Бог с грешниками делает?
— Смотря какой грех, — ответил Ягердышка и забросил крючок. — В основном прощает.
— А за что карает?
Ягердышка тяжело вздохнул:
— За смертоубийство!..
Тут клюнуло, Бердан что было сил заорал: «Тащи!» Чукча умело подсек и вытащил в лодку щокура килограмм на пять.
— Мне, — решил Бердан. — А где Бог ваш живет?
Ягердышка указал глазами в небо.
— За рыбу тоже он отвечает?
— Ага.
Старик заглянул в небо, первый раз подумал, что небесная синева столь же глубока, как море, и перекрестился.
— А как карает? — не унимался старик.
Медвежонок попытался было куснуть рыбину за голову, но Бердан носком унты отшвырнул зверька к борту.
— Что позволено Полярной звезде, не позволено оленю! Так как, говоришь, карает?
— В ад отправляет, где все грешники живут, — ответил Ягердышка и следующим выудил сига, помельче, чем щокур, но все равно прекрасного и толстого, как полная луна.
— Молодец, однако! — похвалил Бердан за улов. — И что там с вами делают?
— Где?
— Так в аду.
— Почему «с нами»?
— Так ты же грешник и по закону твоего Бога пойдешь жить в ад.
— А мне сказывали, — рассердился Ягердышка, — сказывали, что ты человека убил.
— Трех! — поправил довольный Бердан. — Но то — Антанта была! Я их гарпунами по головам! Они из лодки на берег пытаются, а я их по макушкам, однако!
— А Иисус не различает, какого рода-племени человек!
Тут клюнуло так, что Ягердышка чуть за борт не вылетел.
— Attention, please! — завопил Бердан. — Внимание!!!
Ягердышка напряг мускулы, чувствуя, что на этот раз щокур клюнул килограмм на десять. Леска натянулась, как струна контрабаса, и гудела нотой «ми», грозя оборваться, но чукча знал — снасть надежная, надо только измотать рыбину.
— А в аду тебя за лопатку подвесят над угольями! — приговаривал Ягердышка, поводя удилищем то в одну сторону, то в другую. — Станут пятки поджаривать, а по маковке гарпуном бить. И так до бесконечности!
— Это меня-то?! Отца-пустынника!
— А кто тебе сказал, что ты пустынник? — поинтересовался Ягердышка, подтянув рыбину почти к самому каяку.
Оба смотрели на серебряную голову.
— Ты и сказал.
— Шутка.
В этот момент Бердан размахнулся веслом и что было мочи шандарахнул рыбину по голове. Щокур тотчас перевернулся животом кверху, но и каяк перевернулся следом незамедлительно.
— Тону, — оповестил старик, ухватившись за Ягердышкину голову.
— Я тоже, — ответил чукча. — Встретимся в аду.
Оба нырнули, лишь мишка барахтался с удовольствием, перебирая воду лапами. Вынырнули, отплевались.
— Я в твоего Бога не верю! — задыхаясь, выкрикнул старик.
— Значит, потонешь! — определил Ягердышка. — Только Иисус может спасти тебя моими руками, да и то если дрыгаться не будешь!
— Однако, в своих богов верю, — не сдавался Бердан, хотя дряхлый организм его скрутила судорога.
— Как хочешь!
Ягердышка оттолкнул старика, ухватил медвежонка за лапу и поплыл к берегу.
Бердан прикинул, что на двести тридцать втором году жизни вот так вот запросто затонуть — глупо. Ему — человеку, знававшему самого Ивана Иваныча Беринга, человеку, чей правнук Бата Бельды был Народным артистом великой державы, отцу-пустыннику, в конце концов! И упрямый старикан запросил помощи.
— Помоги! — орал, чувствуя вместо ног по топору. — Спаси!
— В ад! — отвечал Ягердышка, сплевывая соленую воду.
— В Христа поверю!
— Врешь.
— Вру, — согласился старец и пустил из портков газы, так что наружу вырвался зловонный пузырь. — В Америку дорогу укажу!!!
Ягердышка тотчас отпустил медведя, в две саженки доплыл до Бердана, а еще через две минуты оба отдыхивались на берегу. Рядом бегал медвежонок, отряхиваясь от воды прямо перед физиономией старика эскимоса.
— Покажешь дорогу?
— Покажу. Через пролив. На Аляску пойдешь, — сплюнул. — Мы с императрицей ее продали.
— В ад! — констатировал Ягердышка, поймал медведя за заячий хвост и сказал: — А ты теперь в честь земли проданной Аляской называться будешь!..
Медвежонок вырвался из негнущихся от ледяной воды пальцев и затявкал почти как собака, будто радовался своему новому имени, будто и не было вчерашней смерти, будто охотник не завалил тяжелой пулей его мать… Детишки все забывают быстро…
Затем опять улегся в песок и теперь был готов умирать вновь…
Лежал и ждал прихода смерти…
А она не приходила…
Удивительно, но ему вдруг стало легче.
Наверное, так всегда бывает перед самым концом — облегчение.
Она не приходила…
Желудок принялся переваривать мясо падальщика, а птичья кровь умерила жажду. Через пятнадцать минут медведь разлепил глаза, высунул язык, с которого капнуло. Еще через полчаса сознание зверя очистилось, он огляделся и по валяющимся вокруг перьям понял, что поймал и съел какую-то птицу.
А где же песец?
А песец ищет его, наверное, потявкивает от холода…
Без него погибнет.
Медведь поднялся на лапы и пошел по своему следу туда, где оставил мертвого варана. Теперь он знал, что съест вонючее мясо и выживет.
Он давился, но ел, понимая, что сладковатое мясо — спасение. Оглянулся
— несколько падальщиков братьями-близнецами расселись поодаль и ждали, пока этот незнакомец насытится и даст другим приступить к лакомству.
Но медведь насыщался не торопясь. Прошло часа три, прежде чем он оторвался от самой большой в мире ящерицы и, облизывая пасть, лег неподалеку от недоеденной туши. Его желудок был полон, и даже кожа чесалась от пота несильно. Для порядка он пару раз рыкнул, отгоняя птиц от недоеденного варана, а затем заснул…
Проснулся медведь ночью, и — о чудо! — дул холодный ветер, высушивая его кожу, так что он даже пару раз прыгнул, проверяя восстановившиеся силы. Только песок немного мешал, попадая в глаза и вызывая слезы.
«Ночь!» — понял медведь. Ночь может спасти его. Надо жить ночью, а днем отыскивать убежище и спать. Его мозг не был способен думать о том, почему и как он попал в пустыню, а самое главное — для чего. Медведь просто трусил по кромке бархана и глядел на огромную луну.
Затем он различил чью-то тень, метнувшуюся в сторону, покрутил носом, стараясь отыскать запах, но ветер дул от него, и в носу ничего не оказалось. Ни молекулы единой.
«Кто бы это мог быть?» — подумал медведь.
Он более не боялся, не затаивался, считая себя самым большим и могучим зверем на земле. Он легко галопировал с бархана на бархан, и лишь похрустывание песка напоминало ему о снеге…
Утро поджидало его коварное.
Когда солнце только вышло, не изливая пока на пустыню той смертельной жары, медведь решил поискать себе лежбище и вскоре набрел на таковое. Громадный карниз спрессованного песка нависал с верхушки бархана, отбрасывая приличную тень. Здесь он решил отоспаться до вечера, а потом изловить какую-нибудь живность, а потом…
Сон сморил его тотчас, но медведь сумел проспать лишь несколько минут, как почувствовал, что по носу его что-то передвигается. Он инстинктивно щелкнул челюстями и пососал пойманное насекомое, пытаясь определить, съедобная тварь или лучше выплюнуть.
Пока он размышлял на эту тему, скорпион, попавший в столь необычную для себя среду, воспользовался своим жалом и воткнул его в нежную десну, впрыснув весь яд, накопленный с предыдущего укуса, под медвежий клык.
Медведь взвизгнул по-собачьи, вскочил и мотнул головой так, что скорпион, выскочивший из пасти, пролетел, словно камень из пращи, добрых сто метров, но приземлился в полном здравии, побежал куда-то по своим делам, твердо зная, что он победитель, что даже самое большое теплокровное вскоре издохнет от действия смертельного яда.
На медведя было больно смотреть. Тонна мяса крутилась волчком, ввинчиваясь в песок. Место укуса мгновенно распухло, заполнив всю пасть, так что воздух с трудом достигал легких, а на выдохе превращался в свист. Сосуды в глазах лопались, и кровавые белки вращались с неистовой скоростью, как пинг-понговские мячики, закрученные умелым спортсменом.
Животное испытывало такую боль, на какую только была способна его нервная система.
И опять поглядеть на мучение чужака собрались падальщики. Они подлетали не торопясь, словно и не на трапезу вовсе, а так, пообщаться между собой о чем-то незначительном. Их кадыки на красных шеях, словно поплавки, дразнимые поклевкой, ходили вверх-вниз, а сквозь приоткрытые клювы доносилось клокотание.
А он все отчаянно мучился, ввинтившись в песок почти по брюхо. Боль вошла в каждую клетку его тела, постепенно парализуя мышцы, добираясь кипящей волной до головы. Он уже лежал недвижимый, только почему-то сознание еще металось в черепной коробке, не желая вылезать сквозь ухо, вероятно, забитое песком.
— Крррррр… — пели радость падальщики.
— Крррррр… — дополняли многоголосье вновь прибывшие.
Пометавшись, сознание нашло другое ухо, свободное от песка, и вылетело вон. Впрочем, оно не стало улетать далеко, а пристроилось здесь же, на небольшом камушке.
Казалось, настал последний час медвежьей жизни. Падальщики в слаженном порыве решили, что пора приступить к обеденней трапезе, и, обгоняя друг друга, бросились к недвижной туше.
Но сознание, помахивая невидимыми крылышками, взлетело, покружилось над своим хозяином, к жирным бокам которого пристраивались едоки, а потом уселось на карниз прессованного песка, который не замедлил обвалиться, погребая под собой медведя и свору падальщиков…
Ягердышка вернулся в стойбище к ночи. Он рассчитывал застать голосящих старух, оплакивающих безвременную кончину Бердана. Он сам всю дорогу плакал, так что его приплюснутое лицо покрылось корочкой льда.
Но, к удивлению чукчи, в стойбище стояла сонная тишина, и только сквозь конусы крыш тянулись к ночному небу дымки. В чумах собирались ужинать.
Первым делом Ягердышка направил сани к чуму шамана-землемера и, покашляв перед входом, откинул меховой полог.
Шаман возлежал на шкурах и смотрел телевизор, изображавший голых девиц европейского типа, которые так не волновали Ягердышкину плоть. Старика Бердана в чуме не оказалось, а потому молодой чукча решил, что деда уже схоронили, и опять заплакал, искренне подвывая.
В этот момент шаман и заметил, что в чуме не один. Землемер нажал на пульт дистанционного управления, и девицы упрятали свою наготу в темноте японского агрегата. Затем он сделал подобающее шаману лицо и строго спросил:
— Чего тебе надо?.. Уже поздно, каждый должен в своем доме сидеть!
Ягердышка не смог сглотнуть мокрое настроение, опять зарыдал и, захлебываясь, провыл, что непременно хочет знать, где нашел последнее пристанище старик Бердан, и что он, чукча, чувствует свою непременную обязанность и долг умереть на могиле им убиенного, самому скончаться на пригорке от холода и голода.
— С чего ты взял, что Бердан умер?
— А что, нет? — тотчас перестал выть Ягердышка.
— И не думал.
— Так ты сам сказал, — развел руками молодой чукча. — Мол, умрет непременно!
— Я-то сказал, а он не думал!
Землемеру не терпелось поскорее включить видеомагнитофон. Его, закончившего вуз на Большой земле, европейские женщины волновали куда больше, чем местные.
— Иди же, иди! — раздраженно распорядился шаман. — Позднее время уже!
Ягердышка сделался столь счастлив, сколь был несчастлив минутою ранее. Еще недавно грех смертоубийства тяжелым ярмом тянул на дно полыньи, а сейчас оковы словно распались, за спиной выросли крылья, и чукча был готов взлететь к самой Полярной звезде! Правда, что он станет на ней, такой холодной, делать, Ягердышка не знал, а потому направился к жилью старика Бердана.
Чукча нашел эскимоса совершенно живым, хоть и с синюшной физиономией. Наверное, подумал он, весло и по морде попало.
В свете кострища глаза старика Бердана блеснули по-волчьи, рука его пыталась нащупать легкий гарпун, но тот куда-то запропастился, неизвестно, был ли вообще, да и сил на бросок в неприятеля не имелось.
— Ш-ш-х… — злобно зашипел старик.
Но Ягердышка пал на колени и истово стал класть кресты на свою грудь. Сначала бормотал слова благодарности Богу за то, что упас эскимоса от смерти, а потом, уставившись в синий лик старика, заголосил на все стойбище:
— Прости-и-и!!! — Бухнулся головой оземь. — Прости-и-и!!!
Сошлись на том, что весь недельный улов рыбы Ягердышка безвозмездно передаст Бердану, на том конфликт будет исчерпан, а пока эскимосские боги не дают старому нутру возможности прощать.
— Иди домой, однако!
И чукча поспешил в свой чум, счастливый, что старик жив и что не надо сидеть в крытке немереное количество полярных лет. А еще он решил, что будет величать Бердана почетно — старец! Шутка ли, двести лет прожить!..
Укля уже спала, а потому Ягердышка счел необходимым исполнить свой супружеский долг, прилег на жену, раздвинул меха и скоро получил удовольствие. Эскимоска не проснулась, а он и не стал ее будить, просто растянулся на своей лежанке, немного поразмышлял о неисповедимости путей Господних, зевнул протяжно, до слез, да и заснул.
А снилась ему Полярная звезда, которая вся оказалась из железа, а он, дурак, решил попробовать ее на вкус, лизнул да и прилип языком к металлу…
А потом кто-то двинул его по физиономии. Да так сильно, что чуть было глаз не выскочил.
Кола, догадался Ягердышка, лишившись сна.
Хоть ему и было нестерпимо больно, но чукча решил не показывать, что проснулся, стиснул зубы и терпел героем. Его горящее ухо слышало какую-то возню в чуме, будто чей-то шепот, но потом вроде бы все стихло, и Ягердышка, измученный физически и нравственно, вновь полетел к Полярной звезде и приложился было языком к ледяной поверхности, но тут получил увесистый удар теперь в челюсть, от которого подскочил до дымохода, а потом рухнул на лежанку, притворившись мертвым, коим почти был.
— Убил, — услышал чукча тихий голос.
— А чего он мою жену, таки-таки! — ответил голос другой.
— Вторую душу загубил!
— Будь моя воля, я бы и тебя еще раз сожрал!
«Кола», — снова узнал Ягердышка, чувствуя, как пухнет от побоев физиономия.
— Потому и завис ты между небом и землей!
«А это Бала», — догадался чукча.
— Так и ты не в раю, — хмыкнул Кола. — Тем, кто чужих жен пользует, в рай тропинка не протоптана! А меня простят, я в состоянии аффекта находился, когда печень твою жевал. Око за око!
На сем разговор братьев закончился, и они вместе с дымком угасавшего очага отбыли по адресу «между небом и землей», оставив Ягердышку в окончательном расстройстве души.
Значит, я тоже не попаду в рай, сделал заключение молодой чукча. Значит, не долететь мне до Полярной звезды!..
Сердце сжалось.
Грех совершил я неискупный! Как Бала! За это его и съел Кола!!
Осознав невозможность свою попасть в рай Господень, Ягердышка уткнулся лицом в шкуры и заплакал, да так горько, так жалобно, как способна плакать душа простая и искренняя по-детски.
Слезы пропитали весь мех до самой земли, а потом он почувствовал прикосновение к своему темечку.
Сначала показалось, что это Кола вернулся или Бала, но касание было нежным, как будто ангельским. А потом он учуял пальцы, которые забрались ему в самые волосы и перебирали их ласково, отчего в подмышках стало жарко.
Ангел пришел, решил чукча.
А потом он услышал голос. Голос был женским и принадлежал Укле.
— Ягердышка, — нежно произнесла она.
На мгновение Ягердышка расстроился, что голос-то не ангельский, а потом задался вопросом, кто есть на свете ангел, и расслабился от мысли своей, и стал слушать голос эскимоски, как пение существа с Полярной звезды.
— Ягердышка, — пропела Укля, — ты мой муж, а потому нет греха на тебе. Не на чужую жену ты позарился, а потому пойдешь ты в свой рай, не сомневайся!
И были слова Укли елеем для Ягердышки, так что боль от побоев сошла с лица его, и слезы несчастия сменились на влагу умиления, и в который раз он подумал, как в жизни все бок о бок, смерть и жизнь, любовь и безразличие, Кола и Бала…
— Тьфу! — перекрестился и перевернулся на спину, вглядываясь в очертания своей жены Укли. Очистившиеся от слез глаза ласкали женскую тень, которая как-то незаметно приняла облик старика Бердана, сжимавшего в руках весло.
— А-а-а-а!!! — заорал Ягердышка, приподнялся и дунул на угли отчаянно, так что в чуме стало светло.
Спала на своем месте жена Укля, Берданом и не пахло, лишь физиономия, дважды нокаутированная, болела нестерпимо.
И тут Ягердышка вспомнил о своей находке. «Поди, сбежал», — подумал он, выскочил из-под шкуры и, сунув ноги в чуни, выбежал на улицу.
Подвывал ветер, собаки, вырывшие себе лежки, спали, а в небесах сверкал всеми цветами и их переливами — Великий Север.
Помочившись под столь феерическим освещением, Ягердышка допрыгал до нарт, сунул руку под мех и взвыл от боли. Найденыш прокусил ему палец.
— Да что ж такое! — возопил чукча. — Делаешь добро, а в ответ зло получаешь!
Но порыв ветра тут же охладил пыл его, подморозил боль, и чукча подумал, что со зверя нельзя спрашивать так же, как с человека, по причине неразумности животного…
Вторая попытка оказалась удачнее, Ягердышка ухватил медвежонка за загривок, рванул кожаную тесемку с рубахи и в одно движение перевязал найденышу мордочку.
— Чтобы не кусался! — проговорил парень, допрыгал до чума да так, вместе с медведем, и завалился спать…
— И где ты его поймал?
Голос принадлежал старику Бердану, явившемуся нежданным гостем.
Ягердышка, с трудом переживший предыдущую ночь, никак не мог разлепить глаза, но чувствовал, как его лицо облизывает слюнявый язык найденыша.
— Ишь, — прокомментировал старик. — Ласковый какой!
Ягердышка вспомнил, что накануне решил почитать Бердана старцем, а потому раскрыл глаза и перекрестился. Он хотел было положить крест троекратно, но мешал медвежонок, виснущий на руке.
— Приветствую тебя, святой старец, отец-пустынник! — с выражением произнес чукча и, ухватившись за Берданову руку, попытался ее облобызать.
— Спятил, — покачал головой старик, руку, впрочем, не убрал. — Как живность назовешь, однако?
— В честь тебя! — в религиозном порыве предложил Ягердышка.
— Вот этого не надо, — отказался старик. — Это не дело! Кто-нибудь станет меня кликать, а прибежит медведь! Медведя же кто позовет, прибегу я!..
Старик осекся, уразумев, что сказал что-то не то, а потом, кашлянув, сплюнул под ноги смолу и командным голосом указал:
— Собирайся! На промысел щокура пойдем! Помнишь, что неделю для меня ловишь?
Откуда-то появилась Укля, подняла с полу жеваную смолу и засунула черную в рот Бердану.
— Обронил, — пояснила.
— Ага, — согласился Бердан, зажевал быстро-быстро, строго посмотрел на Ягердышку и вышел вон.
Вспомнив свои ночные приключения, молодой чукча как-то особенно поглядел на Уклю, с большой нежностью во взоре, и, потупив глаза, произнес:
— Жена…
Эскимоска покорно склонила голову, и из ее глаз-щелочек, казалось, брызнуло светом, а оттого и у Ягердышки в душе рассвело. Да и синева ночных побоев смотрелась теперь несколько праздничней.
Ухватив под бок медвежонка, Ягердышка выбрался на волю, где его поджидал Бердан с веслом в руках.
— Зачем ты медведя с собой? — поинтересовался старик.
— Рыбкой его побалуем, — ответствовал Ягердышка.
— Моей рыбой! — вознегодовал Бердан. — Моей рыбой кормить медведя!!! — И вознес над головой карающее весло.
— Уж не откажите, святой отец! — Ягердышка бросился к руке старика и потянул к ней губы. — Мишка-то малый, помрет с голоду!
Если бы лицо Бердана не являло собою сплошной синяк, то наверняка бы покраснело, а так лишь волосатые уши запылали кумачом от удовольствия.
— Это религия ваша такая, что ль? — спросил он. — Руки старикам лизать?
— Ага… Всего лишь одну рыбку, почтенный отец-пустынник!
— Хорошая религия. — Задумался. — И сколько богов у вас, однако?
— Так один, — ответил Ягердышка. — Иисус Христос.
— Как один?!! — изумился Бердан. — А бог моря? Кто за очаг отвечает? А за рождение ребенка?.. А за…
— Иисус, — покорно ответил Ягердышка и перекрестился.
Бердан столкнул каяк в воду. Высказал соображение:
— Как Сталин. Сталин за все отвечал!
— Тьфу! — сплюнул чукча и перекрестился. — Вот старик глупый!
— Это ты меня глупым!!! Отца-пустынника дураком!!! Да я тебя… — Бердан поперхнулся. — Однако, что там у вас с непослушными в вере делают?
— Грешниками называют.
Ягердышка оттолкнулся от берега, и каяк опасной бритвой заскользил по чистой воде.
— Так ты — грешник!
— Согласен.
— А что ваш Бог с грешниками делает?
— Смотря какой грех, — ответил Ягердышка и забросил крючок. — В основном прощает.
— А за что карает?
Ягердышка тяжело вздохнул:
— За смертоубийство!..
Тут клюнуло, Бердан что было сил заорал: «Тащи!» Чукча умело подсек и вытащил в лодку щокура килограмм на пять.
— Мне, — решил Бердан. — А где Бог ваш живет?
Ягердышка указал глазами в небо.
— За рыбу тоже он отвечает?
— Ага.
Старик заглянул в небо, первый раз подумал, что небесная синева столь же глубока, как море, и перекрестился.
— А как карает? — не унимался старик.
Медвежонок попытался было куснуть рыбину за голову, но Бердан носком унты отшвырнул зверька к борту.
— Что позволено Полярной звезде, не позволено оленю! Так как, говоришь, карает?
— В ад отправляет, где все грешники живут, — ответил Ягердышка и следующим выудил сига, помельче, чем щокур, но все равно прекрасного и толстого, как полная луна.
— Молодец, однако! — похвалил Бердан за улов. — И что там с вами делают?
— Где?
— Так в аду.
— Почему «с нами»?
— Так ты же грешник и по закону твоего Бога пойдешь жить в ад.
— А мне сказывали, — рассердился Ягердышка, — сказывали, что ты человека убил.
— Трех! — поправил довольный Бердан. — Но то — Антанта была! Я их гарпунами по головам! Они из лодки на берег пытаются, а я их по макушкам, однако!
— А Иисус не различает, какого рода-племени человек!
Тут клюнуло так, что Ягердышка чуть за борт не вылетел.
— Attention, please! — завопил Бердан. — Внимание!!!
Ягердышка напряг мускулы, чувствуя, что на этот раз щокур клюнул килограмм на десять. Леска натянулась, как струна контрабаса, и гудела нотой «ми», грозя оборваться, но чукча знал — снасть надежная, надо только измотать рыбину.
— А в аду тебя за лопатку подвесят над угольями! — приговаривал Ягердышка, поводя удилищем то в одну сторону, то в другую. — Станут пятки поджаривать, а по маковке гарпуном бить. И так до бесконечности!
— Это меня-то?! Отца-пустынника!
— А кто тебе сказал, что ты пустынник? — поинтересовался Ягердышка, подтянув рыбину почти к самому каяку.
Оба смотрели на серебряную голову.
— Ты и сказал.
— Шутка.
В этот момент Бердан размахнулся веслом и что было мочи шандарахнул рыбину по голове. Щокур тотчас перевернулся животом кверху, но и каяк перевернулся следом незамедлительно.
— Тону, — оповестил старик, ухватившись за Ягердышкину голову.
— Я тоже, — ответил чукча. — Встретимся в аду.
Оба нырнули, лишь мишка барахтался с удовольствием, перебирая воду лапами. Вынырнули, отплевались.
— Я в твоего Бога не верю! — задыхаясь, выкрикнул старик.
— Значит, потонешь! — определил Ягердышка. — Только Иисус может спасти тебя моими руками, да и то если дрыгаться не будешь!
— Однако, в своих богов верю, — не сдавался Бердан, хотя дряхлый организм его скрутила судорога.
— Как хочешь!
Ягердышка оттолкнул старика, ухватил медвежонка за лапу и поплыл к берегу.
Бердан прикинул, что на двести тридцать втором году жизни вот так вот запросто затонуть — глупо. Ему — человеку, знававшему самого Ивана Иваныча Беринга, человеку, чей правнук Бата Бельды был Народным артистом великой державы, отцу-пустыннику, в конце концов! И упрямый старикан запросил помощи.
— Помоги! — орал, чувствуя вместо ног по топору. — Спаси!
— В ад! — отвечал Ягердышка, сплевывая соленую воду.
— В Христа поверю!
— Врешь.
— Вру, — согласился старец и пустил из портков газы, так что наружу вырвался зловонный пузырь. — В Америку дорогу укажу!!!
Ягердышка тотчас отпустил медведя, в две саженки доплыл до Бердана, а еще через две минуты оба отдыхивались на берегу. Рядом бегал медвежонок, отряхиваясь от воды прямо перед физиономией старика эскимоса.
— Покажешь дорогу?
— Покажу. Через пролив. На Аляску пойдешь, — сплюнул. — Мы с императрицей ее продали.
— В ад! — констатировал Ягердышка, поймал медведя за заячий хвост и сказал: — А ты теперь в честь земли проданной Аляской называться будешь!..
Медвежонок вырвался из негнущихся от ледяной воды пальцев и затявкал почти как собака, будто радовался своему новому имени, будто и не было вчерашней смерти, будто охотник не завалил тяжелой пулей его мать… Детишки все забывают быстро…
4.
Полковник, начальник отдела внутренних дел города Бологое, звался Иваном Семеновичем Бойко. В этой должности он трудился шестой год, следовательно, с пятидесяти восьми лет.
До этого мужчина работал в столице в должности следователя по особо важным делам, а затем в качестве начальника кортежа Премьер-министра России… Господина Премьера-министра сняли с должности, соответственно и весь персонал пошел в отставку. Впрочем, отставки такой обслуги обычно хороши: отдельные квартиры в домах персональной застройки, кто повыше, тому
— дачи. Но полковник Бойко решил служить дальше, ему отказывали, он настаивал, а потому был отправлен раздраженным заместителем начальника аппарата нового Премьера служить на периферию, чем аппаратчик пытался унизить элитного офицера.
Иван Семенович отбыл к месту службы незамедлительно, не выразив никаких недовольств, чем еще более разозлил высокое начальство.
— Квартиру обыкновенную! — приказал генерал, гневно потрясывая брылами.
— «Волгу» серого цвета, пятилетнюю, чтобы ломалась у каждой урны! — Генерал оскалился, продемонстрировав великолепный протез.
Адъютант заржал, хотя подхалимом не был и нутром ощущал дискомфорт ситуации. Но карьеру строить надо было, а потому и ржать, как жеребцу, которому кобылу в два раза выше ростом, чем он, подставили, приходилось.
— Так точно!
Первым делом Ивана Семеновича случилось вычисление сексуального маньяка, который терроризировал округу: нападал на одиноких стариков, насиловал их и затем убивал, мучая долго и изощренно. Ожидали поймать какого-нибудь геронтофила-гомосексуалиста, но извращенцем — а вернее, извращенкой — оказалась Прасковья Ильинична Вылькина, пятидесяти трех лет, прыщавая продавщица с местного рынка, торгующая огурцами. Следствие установило, что еще малолеткой ее попользовал родной дед Ермолай, семидесятилетний старикан. А по причине своей половой несостоятельности пользовал он внученьку огурцом…
За то и мстила старикам Прасковья Ильинична.
Психиатры признали ее вменяемой, выяснили, что полового удовольствия баба от убийств не получала. Зато огурцы вызывали на всем теле Прасковьи Ильиничны аллергию в виде сыпи.
Так как в тюрьме огурцами не кормят, кожа преступницы Вылькиной очистилась, и баба стала даже ничего. На суде она плакала и молчала. Судья, старик, которому перед процессом исполнилось семьдесят три, частенько ловил на себе косой и злобный взгляд Прасковьи Ильиничны, потому дело вел скоро и жестко. Приговор был суров: пожизненное заключение с конфискацией имущества.
Кто-то в зале пошутил:
— Чего конфисковывать? Огурцы, что ли?..
Таким было первое дело полковника Бойко в городе Бологое.
Второе же было обозначено так: «Крушение состава „Красная стрела“».
Над ним и трудился сейчас Иван Семенович. Вошли с докладом:
— Двадцать седьмого сентября все поезда «Красная стрела», так сказать, фирменные составы, достигли своего назначения, то есть столицы России города Москвы.
Иван Семенович потер правый висок.
По опыту полковник знал, что если ломит левый — дело несложное, если же правый… Может быть, просто давление?
— А не фирменные?
— Все в Москве.
— Откуда же взялись эти два вагона?
— Проверяем, — ответил капитан.
— Не могли же они свалиться с неба? — резонно заметил полковник.
— Не могли, — подтвердил офицер.
— Фамилии машинистов установили?
— Так точно! Сытин и его помощник Журкин. Числятся при Санкт-Петербургской железной дороге. Только вот выходные оба были в тот день!
— Что, левый рейс? — усмехнулся Бойко.
Капитан ответно улыбнулся и закрыл папку. Надо заметить, что ему, как, впрочем, и всему офицерскому составу, импонировал немолодой полковник, чем-то проштрафившийся в столице. Спокойный, справедливый мужик. Профессионал. Чего еще надо подчиненным?..
— Где сейчас вагоны? — спросил Бойко.
— В вагондепо отволокли.
— Машину! — приказал Иван Семенович.
— Есть!
Капитан отправился исполнять приказание, а Иван Семенович оделся в милицейский плащ, топорщившийся на боках, зашагал по лестнице к выходу, опять потирая правый висок. Сидя в машине, расстраивался от этой болезненности, уже точно понимая, что причина не в давлении, а в конкретном предзнаменовании свыше о деле чрезвычайно непростом, какое выпадает раз в столетие и обычно остается нераскрытым. Как дело Джека-Потрошителя… ФСБ дело возьмет, а не возьмет…
До этого мужчина работал в столице в должности следователя по особо важным делам, а затем в качестве начальника кортежа Премьер-министра России… Господина Премьера-министра сняли с должности, соответственно и весь персонал пошел в отставку. Впрочем, отставки такой обслуги обычно хороши: отдельные квартиры в домах персональной застройки, кто повыше, тому
— дачи. Но полковник Бойко решил служить дальше, ему отказывали, он настаивал, а потому был отправлен раздраженным заместителем начальника аппарата нового Премьера служить на периферию, чем аппаратчик пытался унизить элитного офицера.
Иван Семенович отбыл к месту службы незамедлительно, не выразив никаких недовольств, чем еще более разозлил высокое начальство.
— Квартиру обыкновенную! — приказал генерал, гневно потрясывая брылами.
— «Волгу» серого цвета, пятилетнюю, чтобы ломалась у каждой урны! — Генерал оскалился, продемонстрировав великолепный протез.
Адъютант заржал, хотя подхалимом не был и нутром ощущал дискомфорт ситуации. Но карьеру строить надо было, а потому и ржать, как жеребцу, которому кобылу в два раза выше ростом, чем он, подставили, приходилось.
— Так точно!
Первым делом Ивана Семеновича случилось вычисление сексуального маньяка, который терроризировал округу: нападал на одиноких стариков, насиловал их и затем убивал, мучая долго и изощренно. Ожидали поймать какого-нибудь геронтофила-гомосексуалиста, но извращенцем — а вернее, извращенкой — оказалась Прасковья Ильинична Вылькина, пятидесяти трех лет, прыщавая продавщица с местного рынка, торгующая огурцами. Следствие установило, что еще малолеткой ее попользовал родной дед Ермолай, семидесятилетний старикан. А по причине своей половой несостоятельности пользовал он внученьку огурцом…
За то и мстила старикам Прасковья Ильинична.
Психиатры признали ее вменяемой, выяснили, что полового удовольствия баба от убийств не получала. Зато огурцы вызывали на всем теле Прасковьи Ильиничны аллергию в виде сыпи.
Так как в тюрьме огурцами не кормят, кожа преступницы Вылькиной очистилась, и баба стала даже ничего. На суде она плакала и молчала. Судья, старик, которому перед процессом исполнилось семьдесят три, частенько ловил на себе косой и злобный взгляд Прасковьи Ильиничны, потому дело вел скоро и жестко. Приговор был суров: пожизненное заключение с конфискацией имущества.
Кто-то в зале пошутил:
— Чего конфисковывать? Огурцы, что ли?..
Таким было первое дело полковника Бойко в городе Бологое.
Второе же было обозначено так: «Крушение состава „Красная стрела“».
Над ним и трудился сейчас Иван Семенович. Вошли с докладом:
— Двадцать седьмого сентября все поезда «Красная стрела», так сказать, фирменные составы, достигли своего назначения, то есть столицы России города Москвы.
Иван Семенович потер правый висок.
По опыту полковник знал, что если ломит левый — дело несложное, если же правый… Может быть, просто давление?
— А не фирменные?
— Все в Москве.
— Откуда же взялись эти два вагона?
— Проверяем, — ответил капитан.
— Не могли же они свалиться с неба? — резонно заметил полковник.
— Не могли, — подтвердил офицер.
— Фамилии машинистов установили?
— Так точно! Сытин и его помощник Журкин. Числятся при Санкт-Петербургской железной дороге. Только вот выходные оба были в тот день!
— Что, левый рейс? — усмехнулся Бойко.
Капитан ответно улыбнулся и закрыл папку. Надо заметить, что ему, как, впрочем, и всему офицерскому составу, импонировал немолодой полковник, чем-то проштрафившийся в столице. Спокойный, справедливый мужик. Профессионал. Чего еще надо подчиненным?..
— Где сейчас вагоны? — спросил Бойко.
— В вагондепо отволокли.
— Машину! — приказал Иван Семенович.
— Есть!
Капитан отправился исполнять приказание, а Иван Семенович оделся в милицейский плащ, топорщившийся на боках, зашагал по лестнице к выходу, опять потирая правый висок. Сидя в машине, расстраивался от этой болезненности, уже точно понимая, что причина не в давлении, а в конкретном предзнаменовании свыше о деле чрезвычайно непростом, какое выпадает раз в столетие и обычно остается нераскрытым. Как дело Джека-Потрошителя… ФСБ дело возьмет, а не возьмет…