Липскеров Дмитрий. Родичи

   Генерал, жмурясь на недоделанное весной солнышко, слушал вполуха. Он поймал себя на мысли, что хочется в старый «Арагви» похлебать харчо, сжевать сочный люля, запив обед полбутылочкой, и быстренько домой, в коечку, продолжать воскресный выходной дневным сном.
   — …сублимация — мать творческого порыва! — донеслось до Бойко, и Иван Семенович вернулся в реальное измерение.
   — Господи, они нас обкрадывают, эти глупые бабищи!!! У них ума своего нет, потому и питаются нашими мозгами, доят наши умственные потенциалы! Сколько гениев кануло в Лету, не сумев противостоять напору смазливых вагин! Руки… — Никифор посмотрел на свои пальцы, поросшие рыжими волосками. — Руки… Они теряют знание природы вещей, когда всякие там Катьки насилуют их!..
   Заговаривается, подумал генерал, пытаясь представить, как можно насиловать руки.
   — Это я в переносном смысле, конечно! — добавил Боткин. — Мои руки — это продолжение моего мозга, таланта, в нем хранящегося!..
   Здесь Иван Семенович вспомнил Машу молодой, ее рыжее веснушчатое тело, как будто художник кистью встряхнул; представил количество семени, пролитое в горячее лоно, и вдруг на секунду вообразил, что Мария, его жена, как Катька, — ненасытная вагина, и не выплескивайся он так множественно, мог бы и маршалом стать!..
   — Тьфу! — Генерал затряс головой почти гневно. — Перестаньте эту свою теорию в меня запихивать! Я этих вещей не понимаю и понимать не хочу! Бог создал мужчину, а к нему женщину приставил. И потому женщины не могут быть посланниками подземелья!
   — Вы так говорите, потому что не гений! — Никифор осекся.
   — Ничего-ничего, — улыбнулся генерал. — Продолжайте.
   — А мне нечего стесняться, собственно! Я делал такие операции в своей занюханной больнице, какие в принципе считаются невозможными даже в лучших западных клиниках! Я, — Боткин понизил голос, — я провел операцию на собственном мозге… Зеркальную операцию… Это то же самое, что писать справа налево правой рукой и слева направо левой одновременно!.. Я не могу не признать в себе гения! Это было бы непростительно, потому что я бы не холил и не лелеял сей дар, а значит, утерял бы его!.. А знаете, что такое потерять дар?..
   Генерал вопросительно вздернул брови.
   — Потерять дар — Богов подарок не сохранить! Человек с Божественным даром не принадлежит себе и волоском единым! Он лишь обязан обслуживать свой гений, чтобы тот исправно работал на благо Богу!..
   — Почему не людям?
   — Все, что угодно Господу, благодать для людей!
   — Вы что же, — немного удивился генерал, — вы — верующий?
   — После того как по мозгам дубиной съездили, как молнией озарило! Частичку Бога в себе почувствовал!..
   — А как вы отличаете Бога в себе от дьявола? Может быть, от лукавого у вас дар?
   Иван Семенович пожалел, что задал этот вопрос, потому что после него Никифор побледнел смертельно.
   — Я же людям добро несу, — сказал он растерянно.
   — Вот вы операцию какую-нибудь уникальную сделаете, спасете человеку жизнь, а его потомок вырастет, к примеру, диктатором и миллионы человеческих жизней спалит. Может такое случиться?
   Никифор кивнул.
   — Так от кого ваш дар? Кто в вас гений внедрил?
   — Схоластика все это! — неожиданно воспрял духом Боткин. — Вера важна, она защищает! Я вон вам сухожилия и нервы на руке сшил! А не будь меня рука бы через год засохла! Вы же хороший человек? Вам Бог помог! Через меня помог! Я проводник воли Его!..
   Иван Семенович был согласен, что Бог ему помог, а потому успокоил Боткина своей уверенностью, что в душе хирурга оставлена печать именно Бога.
   — Если хотите, — добавил генерал, — я в Бога не верую и в дьявола тоже!
   — Как так! — ужаснулся Никифор. — Ведь в ад! — И приложил руки к груди, смотря на собеседника, активно сострадая.
   — В ад так в ад! — согласился Бойко.
   — Может быть, лучше литературку какую-нибудь почитать на досуге? — предложил хирург. — Я подыщу… — Понизил голос. — С батюшкой пообщаться!..
   — Нравитесь вы мне! — честно признался генерал. — Чем, понять не могу, но нравитесь!
   Рыжий Боткин захлопал рыжими глазами в стеснении.
   — Что вы можете сказать об Ахметзянове? — неожиданно поинтересовался генерал.
   — Это вы о патологоанатоме нашем спрашиваете?
   — Именно.
   — А что такое случилось?
   — Пропал в тот день, когда вам по голове дали.
   — Ай-яй-яй! — расстроился Никифор. — Что же вас интересует?
   — Каким врачом был Ахметзянов?
   — Что вы!.. — замахал руками Боткин. — Врач — это который лечит. А Ахметзянов со смертью имел дело. Вскрытия производил, да и только! Но надо сказать, делал он это отменно! Всегда отыскивал причину смерти! Талант!
   — Может быть, гений?
   Никифор на вопрос генерала лишь глаза сделал круглые: мол, два гения в одной больнице?..
   — Я жизнь обслуживаю, а он смерть!
   — Гениально обслуживал смерть! — подначивал генерал — Вот мы шофера моего хоронили, казалось, так и встанет сейчас из могилы!
   — Пугаете все вы! — разозлился Боткин. — Не ахметзяновская заслуга это! Гример — гений!
   — Многовато гениев что-то получается! — посчитал генерал. — Ну да ладно! А этот Ахметзянов ни в чем таком замечен не был?
   В каком?
   — Как бы вам сказать… Не злоупотреблял своей работой?
   — Не понимаю! — честно признался Никифор.
   — Дело в том, что он не один пропал!
   — Амурные дела?
   — Он труп с собой прихватил!
   — Как это?!
   Никифор был изумлен.
   — Вы помните, катастрофа железнодорожная была?
   Боткин кивнул.
   — Погибло четыре человека.
   — Да-да, — подтвердил хирург. — Всех помню! Проводница, молодой человек, такой белокурый красавец с голубыми глазами, умер при мне, машинист и помощник его шансов не имели…
   — Ваш Ахметзянов исчез вместе с белокурым красавцем! — сообщил Иван Семенович.
   — Ахметзянов ваш! — парировал Боткин и почему-то обиделся.
   Генерал усмехнулся, усматривая в Боткине черты все больше детские, и подумал о том, что гениев так и описывают — дети!
   — Мой, — согласился Иван Семенович. — Я к вам специалистика подошлю в четверг, если не возражаете, попробуйте составить портретик этого белокурого!..
   Боткин кивнул и сообразил, что Катерина тоже видела покойного, еще заметила: «Каков красавец!» Сам же хирург припомнил выдающиеся мужские достоинства голубоглазого, но осознал, что сердце мигом кольнула ревность, вспомнил, что сам эрекционен круглосуточно, хотя сейчас успокоен бромом.
   — Ну, вот и хорошо! — улыбнулся генерал, поднялся с лавочки и утер рукой слезу, выбитую солнечными лучами. — Пора мне теперь! — протянул руку для пожатия.
   — Не забудьте к врачу, — напомнил Никифор, пожимая в ответ крепко до неожиданности. — Спасибо за бром!..
   Руки у хирургов сильные, думал в машине Иван Семенович, когда зазвонил мобильный телефон.
   — Генерал-майор Бойко!
   Далее Иван Семенович узнал тюремные новости, поведанные ему начальником изолятора. Если говорить коротко, Арококо Арококович сбежал. Если же описать эту ситуацию эпизодом, то произошло буквально следующее.
   После допроса задержанного препроводили в камеру, где успешно и заперли. Арококо с удовольствием пообедал тюремной пищей, затем долго вылизывал свинячьим языком алюминиевую посуду, урчал и порыгивал. Было видно, что задержанный не наелся, но все же был доволен и улегся на нары с улыбкой. Так, с закрытыми глазами, причмокивая, Арококо пролежал часа два, пока в тюрьму не вернулся полковник Грановский, черный от злости и боли после наложения швов на место откусывания большого пальца.
   Специалист знал, что делать. Весь путь от больницы до тюрьмы он сочинял работу с Арококо. В его голове сложилась картина, как он поначалу слегка оглушит гада коротким ударом по затылку, затем поработает с печенью, зачиная в ней цирроз, а потом, когда гаденыш потеряет сознание, совершит главную месть — нанесет свой фирменный удар в область сердца черномазого, после которого тот проживет года три, умирая и от сердечной болезни, и от цирроза печени одновременно. Таким образом, и следствие успеет разобраться в деле, и месть свершится.
   Сказка быстро сказывается, да не скоро дело делается!
   Грановский появился в тюремном блоке в шестнадцать тридцать и сразу проследовал к камере Арококо, которую охраняли прапоры-близнецы.
   — Как? — поинтересовался.
   — Спит, — ответил Чук.
   — Нажрался и спит, — подтвердил Гек.
   — Слушайте меня! — Грановский сморщился от боли. — Открываете камеру, я вхожу, вы запираете, и что бы там ни происходило, оба глухи и слепы! Ясно?
   — Ясно.
   — Ясно?!
   — Так точно! — ответили оба дуэтом.
   Лязгнули засовы, щелкнули замки, дверь открылась, и Грановский бесшумной тенью скользнул в камеру, одев неповрежденную руку в кожаную перчатку.
   Прапоры поступили по инструктажу, тотчас заперев дверь за полковником.
   Грановский некоторое время стоял под тусклой лампочкой, освещающей довольное лицо Арококо, и смотрел, жадно вглядывался в физиономию жертвы. Тут в груди черномазого заклокотало, и он поворотился к стене, открыв на обозрение Грановскому широкий затылок, поросший густым волосом, словно собачьей шерстью.
   «Вот и славно, — подумал Грановский, — как хорошо все!..»
   Полковник получше натянул перчатку и, воздев кулак, придвинулся к Арококо.
   — Ну, — выдохнул Грановский. — Помолясь!
   Каким-то особым приемом, сверху вниз, костяшками кулака, он нанес удивительный по резкости удар в середину шерстяного затылка Арококо. При этом ноздри полковника коротко выдохнули, он сделал шаг назад и стал наблюдать.
   При ударе голова черномазого мотнулась к стене, глухо ударилась о бетон и осталась лежать недвижимой.
   «Переборщил, — понял Грановский. — Сознание потерял, сука!»
   Полковник решил переждать минуту, затем, подойдя к нарам, сунул руку в перчатке к лицу Арококо, схватил за нос и стал выкручивать голову к себе физиономией. Ему это удалось легко, что-то треснуло, и получилась вполне странная картина. Все тело Арококо лежало поворотившись к стене, и лишь голова лицом в обратную сторону.
   Грановский матюгнулся про себя, поняв, что сломал уроду шею, задумался о том, как оправдается перед начальством, но тут голова приоткрыла один глаз сверкнув им почти радостно, затем растянула губы в улыбке и выпустила изо рта зловоние.
   — Ну, вот и чудно, милый, — обрадовался полковник, собирая кулак для следующего действия. Он решил отойти от намеченного плана и забить свое собрание костей в ухмыляющийся рот Арококо.
   — Сейчас я тебя зубов всех лишу! — предупредил Грановский, выпустив свой кулак в цель, но в последнее мгновение увидел, как пасть Арококо открывается втрое шире, нежели у обычного человека, свободно пропуская кулак в перчатке в зловонное нутро.
   Затем все произошло мгновенно. Язык Арококо облизал кулак Грановского, отыскивая большой палец, а мелкие зубки сомкнулись разок и откусили с хрустом найденное. После сей экзекуции пасть черномазого выплюнула беспалую руку полковника, челюсти зажевали быстро-быстро, затем колючий, словно еж, кадык поехал скоростным лифтом к ключицам, а затем столь же быстро вернулся восвояси. Арококо некоторое время прислушивался к ощущениям в желудке, как будто остался доволен, и протяжно рыгнул.
   Теперь, сожрав второй палец Грановского в довесок к обеду, Арококо Арококович был сыт и настроен безмятежно.
   Того же нельзя было сказать о полковнике, оставшемся без больших пальцев на обеих руках. Осознав это чудовищное уродство, прочувствовав выдающуюся боль, специалист потерял хладнокровие и попытался окровавленной рукой расстегнуть кобуру с табельным оружием. Это ему удалось, но пистолетик без большого пальца никак не ухватывался и в конце концов упал на бетонный пол.
   — Гы! — осклабился Арококо, с удовольствием наблюдая за немощью Грановского.
   Это «гы» окончательно добило теперь уже бывшего специалиста, и он с криком: «Сука-а-а-а!» — бросился на врага, который, в свою очередь, удивился такой прыти истекающего кровью дурака, не двинулся и мускулом единым, возлежа на нарах, как в шезлонге под солнцем…
   Братья-прапорщики слышали, что за бронированной дверью происходит нечто, выходящее за рамки их представлений, но, памятуя инструкции, выданные Грановским, держались стойко и в ситуацию не встревали.
   Тем не менее события продолжались…
   Пасть Арококо опять открылась наподобие собачьей обнажая вонючий зев. Кривые пальцы тисками схватили Грановского за кисть перебинтованной руки, подтянув ее к слюнявым деснам…
   Перед экзекуцией Арококо Арококович опять сказал «гы» и трижды куснул раненую конечность.
   Здесь близнецы услыхали такой душераздирающий крик, будто свинью резали неопытной рукой. После этого крика раздался следующий, и вовсе леденящий души, отчего близнецы твердо решили покинуть внутренние войска и возвратиться в деревню на должности трактористов.
   Затем все стихло, и тишина беспокоила уши целых полчаса, пока братья собирались с силами, чтобы открыть камеру и посмотреть, что же все-таки там произошло…
   На полу камеры лежал, скрючившись, полковник Грановский. Он был точно мертв, но что более всего поразило близнецов — это ушные раковины, ноздри и рот командира. Все естественные дырки на лице полковника были заткнуты его же пальцами, а стены камеры сплошь залиты кровью.
   Подследственный стоял над жертвой и облизывал свинячьим языком свою харю.
   Прапорщиков-близнецов он убил двумя выстрелами. Пули попали братьям точнехонько в сердца, и оба умерли почти одновременно. Старший тотчас, а младший двумя минутами позже. Таким образом, Чук и Гек прожили жизни одинаковые, вплоть до секунды продолжительностью, не очень выразительные и не слишком удачные судьбы, как оказалось…
   Арококо Арококович далее действовал столь же решительно. Миновал следующую охрану, стрельнув дважды, выбрался на двор, сиганул через трехметровый забор и был таков…
   Черномазый оставил после себя пять трупов, и сильный запах наступающего лета исходил от мертвых близнецов…
   — Объявляли «Перехват»? — поинтересовался генерал.
   — Объявляли.
   — Ничего?
   — Ничего, — подтвердил начальник изолятора. — Пацанов жалко.
   — Жаль, — подтвердил Иван Семенович, вспомнив лица близнецов.
   — А в коридоре земляникой пахнет, — зачем-то сказал начальник.
   — Ага, — машинально ответил генерал, но что-то резануло его слух, и он почти закричал в трубку: — Всех на вскрытие! Вызовите этого… как его… ринолога! Специалиста по носам! Все проделать срочно и доложить! Ясно?!!
   — Так точно! — ответил начальник, удивленный таким генеральским напором насчет ри… ухогорлоноса.
   Повесив трубку, начальник изолятора попытался представить, что он скажет двоюродной сестре про смерть ее близнецов… Так ничего и не надумал…
   А Иван Семенович, до крайности возбужденный произошедшим, вдруг как-то неожиданно расслабился телом и душой, вспомнив, что они с Машей идут в пятницу на балет в Большой. А еще он опять подумал, что ничего ревностного в душе его по отношению к службе не осталось. Как странно все это. То ревностность в служении Отечеству, то прохлада к родным берегам.
   Старость, наверное, решил Иван Семенович, направив машину к дому…
   Все следующее утро Никифор Боткин описывал криминальному художнику внешность красавца блондина, а тот, в свою очередь, фантазировал на бумаге.
   Катерина находилась здесь же и давала небольшие поправки.
   Выпив за завтраком полстакана брома, Боткин даже чувствовал к медсестре расположение и иногда обнимал ее за талию. К обеду в нем проснулось сексуальное желание, и он, сославшись на то, что усталость пришла в его еще не выздоровевший окончательно организм, расстался с посыльным генерала и попытался уединиться с Катериной в дальнем углу сада, желая овладеть ею, просто распнув у дерева.
   Не слишком поддаваясь, Катерина все же обхватила руками ствол сосны, чувствуя, как Никифор елозит руками в ее нижнем белье.
   — Так девка я?! — пытала медсестра, напрягая ягодицы и мешая Боткину.
   — Не девка, не девка! — раскраснелся хирург.
   — Вагина я ненасытная?!
   — Нет, мышиный глаз! — трясся Киша.
   — То-то!
   Наконец Катерина расслабила ягодичные мышцы, выгнулась кошкой, обтачивающей коготки о древесную кору, и изошла соком.
   Здесь Никифор почувствовал неладное.
   Что-то не задалось в его мужественности. Мозг желал женской плоти, а тело было несостоятельно.
   — Черт! — выругался Боткин, проделывая напрасно всяческие манипуляции.
   — Не получается? — поинтересовалась Катерина.
   В ответ Никифор только бессмысленно пыхтел.
   Медсестра качнула попкой, отталкивая несостоятельного любовника, и в мгновение оправила нижнее белье.
   — И очень хорошо! — резюмировала девушка. — Мозги останутся в целости и сохранности!
   Надо было видеть потомка славных предков в данную минуту. Дрожащий, со спущенными штанами, открывающими совсем неприглядную, бледную немощь, хирург хлопал рыжими глазами и готов был разрыдаться немедленно.
   Здесь Катеринина душа, любящая Никифора всяким, не выдержала и пролилась на мужчину теплотой.
   Девушка обняла возлюбленного за шею, гладила его рыжую поросль, нащупывая рубцы, и приговаривала:
   — Ну что ты, дорогой!.. Стоит ли волноваться из-за ерунды?..
   А Никифор плакал тихонечко в ответ, пытаясь застегнуть брюки.
   — Это бром все, — успокаивала медсестра. — Не рассчитал…
   Неожиданно Никифор отпихнул подругу, сощурился зло и прошипел:
   — Ну что, вагина, добилась своего! Исчерпала до дна!!! Да ты…
   Не успев договорить фразы до конца, Боткин помчался к дверям больницы, обнаруживая неординарную прыть спринтера, и уже через двадцать пять секунд оказался в кабинете коммерческого директора, где заорал истерически, что эта больница принадлежит ему, что это внучатый прадед его строил клинику, что теперь новые времена, и: «Дайте хотя бы отделение!!!»
   Безусловно, что другого пациента, вздумай он такое заявить, отправили бы в психушку, но, слава богу, директор был информирован органами МВД об уникальном пациенте-хирурге, а потому спокойно ответил:
   — Отделение для вас готово! Еще денька три подышите в садике и за работу!
   — Какое отделение? — оторопел Боткин.
   — Хирургическое. Вы ведь хирург?
   — Да, — совсем обалдел Никифор.
   — Мы вам и пропуск уже заготовили.
   Директор достал из ящика стола кусочек картона, заплавленньгй в пластик, и протянул Боткину.
   — Поздравляю, коллега!
   Никифор взял документ в дрожащие руки и обнаружил на нем свое фото, отчего истерика ушла из него, спина распрямилась и глаза засверкали гордо.
   — Так-то!.. — спесиво бросил он и, добавив: — Я вам не коллега, — покинул кабинет заведующим хирургическим отделением Боткинской больницы.
   Он забыл о неудачной сексуальной попытке напрочь и, словно петух-производитель, степенно появился на улице.
   Здесь он неожиданно обнаружил Катерину в обществе генерала.
   Мне сказали, что вы хорошо сегодня потрудились?
   фраза показалась Никифору двусмысленной, и он быстро глянул на подругу.
   — Портрет получился отменный! — пояснил Иван Семенович.
   Боткин кивнул.
   — Знаете, решил воспользоваться вашим советом и поехал было в ведомственную поликлинику, чтобы рентген сделать, но что-то меня остановило, и я решил отправиться к вам. Вы меня оперировали, аппарат ставили, вам его и снимать!..
   — Он же пациент здесь! — удивилась Катерина.
   Никифор на эти слова достал из кармана халата пропуск и двумя пальцами протянул его на обозрение медсестре. Девица охнула, а генерал улыбнулся.
   — И правильно сделали! — определил Боткин. — Немедленно и начнем!..
   Через два часа рука Ивана Семеновича была освобождена от винтиков-шпунтиков, а также от фашистского приветствия. Генерал сей момент удалился в туалетную комнату и справил малую нужду с помощью правой руки. Конечность хоть и плохо гнулась, доставляя болезненные ощущения, но за длительное время Иван Семенович впервые не облил стульчак и каплей единой, сходив по-снайперски…
   Он обнял Никифора в благодарность и отбыл по служебным делам.
   В автомобиле ему сообщили результаты экспертизы:
   — …в носу убитых выстрелами из табельного оружия были обнаружены земляничные кустики со спелыми ягодами, — бесстрастным голосом сообщил мед-эксперт из «старых», ко всему привыкших трупорезов. — Всего восемнадцать штук.
   — У всех ягоды обнаружили?
   — У всех, кроме полковника Грановского. У того в носу пальцы!..
   На следующий вечер, в восемнадцать тридцать пятницы, машина генерала Бойко и его супруги затормозила возле Большого театра. Сегодня здесь давали восстановленный балет Арама Хачатуряна «Спартак», и в заглавной партии должна была танцевать некая новая восходящая звезда: господин А.

11.

   Севт и Савт родили Вениамина и Сару, и те жили долго…
   Сара и Вениамин произвели на свет Рувима и Лавана…
   От предков Лавана, проживших по триста лет, произошли семь девочек и один мальчик Нафан…
   Нафан родил Михаила…
   Через много лет от рода Нафана произошли Анна и сестра ее Емима…
   Анна из царского рода Давидова родила Мириам…
   Емима из царского рода Давидова родила Сехения…
   Через две тысячи девятьсот пятьдесят лет от рода Емимы в пятьдесят первом колене произошла Анна Ильинична Михайлова…
   Арококо родил Клементину, и прожила она семьдесят три года.
   От Клементины произошел Арококо и прожил он 1200 лет…
   Две недели господин А. репетировал в Большом.
   Балетная Москва жужжала о появлении нового гения, этакой глыбы будущей балетной истории.
   На каждой репетиции непременно присутствовали вечная Лидочка и Альберт Карлович, стремившийся поначалу в каждый свободный момент полюбопытствовать, как проявила себя в кроватке обладательница татуированной бабочки. Но будущий Спартак на вопросы не отвечал и только лишь извинялся, что пока долг отдать не может…
   — Ничего-ничего, — обиженно произносил в ответ Алик. — Отдадите, когда сможете…
   Как говорится, если Лидочка пришла на две не свои репетиции, то это уже событие, если же она посетила третью — происходит нечто из ряда вон выходящее!!!
   На четвертой был забит весь зал, и смуглое лицо Ахметзянова сияло солнечным гордым светом. Администрация очистила партер от любопытствующих и возле каждой двери поставила по дюжему охраннику, предчувствуя невиданную сенсацию…
   Господина А. после репетиций выводили на улицу каждый раз другим выходом, коих в Большом куда больше, чем входов. Далее Ахметзянов и студент Михайлов спускались в метрополитен и добирались до гостиницы «Звездочка», где и коротали время до следующей репетиции…
   Что же Вера, испытавшая невиданный полет?
   Ее рыжая подруга без устали рассказывала историю студента Михайлова, который родился совершенным генетическим монстром, чудом не скончавшимся при родах:
   — Такому экспонату даже кунсткамера позавидовала бы!
   Далее подруга расписывала Вере все в подробностях:
   — У него сердце вдвое больше обычного и стучит по тридцать раз в минуту с правой стороны! Печеночные анализы еще в младенчестве указывали на цирроз, гепатит и море чего еще! — Рыжая всплескивала руками. — Легкие у него все в пятнах и кавернах на рентгене!..
   Вера слушала с широко раскрытыми глазами, сидела с прямой спиной, пытаясь удержать разъезжающийся на коленях китайский шелк.
   — И самое главное, Верк, он олигофрен!!!
   — Ты же говорила — макроцефал…
   — Какая разница! У него памяти нет! Он не в состоянии удержать в голове того, что произошло минуту назад! Олигофрены бывают иногда красавцами, и многие из них половые гиганты! А все почему? Потому что в башке пусто! Ха-ха!
   Рыжая потребляла трехглазую яичницу прямо со сковороды, протирая чугунное дно хлебной коркой.
   — Верок, на нем семь поколений студентов опыты ставили!
   — Ты тоже?
   От этого вопроса Рыжая вдруг покраснела, подавилась хлебной крошкой и долго кашляла, выпучив по-рачьи глаза, пытаясь хлебнуть из чашки кофе. Вера ударила подругу по спине сильно, так что изо рта Рыжей вылетел ошметок пищи.
   — Нехорошо на людях опыты ставить, — произнесла Вера тихо и ушла в свою комнату.
   Рыжая некоторое время скреблась к ней в дверь и задавала дурацкие вопросы типа: «Ты что, Вер, думаешь, у меня с ним что-то было?.. — Сама же и отвечала. — Я с животными не сплю!» Но подруга не откликалась. Она просто лежала на кровати, смотрела в потолок, губы ее были добры, а глаза печальны.
   Рыжая в конце концов ушла в институт, и в квартире наступила тишина.
   Тишина позволила Вере уловить его запах.
   Запах студента Михайлова походил на ароматы смешанных специй с преобладанием корицы.
   «Придет, никуда не денется!» — в гордыне успокаивала себя ночная красавица Орнелла.
   Тем не менее во всем теле девушки чувствовалась слабость. Она хотела было сделать станок, но отказалась от сих тяжелых действий и улеглась в кровать в халате, чего за ней не водилось прежде никогда. Под одеялом ей вдруг на мгновение почудилось, что она не одна, что он рядом и дыхание его наполнено восточной терпкостью.
   Вера закрыла глаза и заснула…
   Ее родители были санкт-петербургскими профессорами литературы и родили единственную дочку поздно, когда уже решили, что их тела не в состоянии зачать. Но, как известно, не человеческая плоть определяет, а Господь. Лишь Бог посылает детей и юным, и зрелым.