Ее заметили.
— Не трясись! — схватила старуха за руку.
— Я не трясусь!
Пальцы Лидочки были сухи и безжизненны.
— Выживет твой мальчик, сердцем чую…
— Сама чую! — вдруг грубо ответила Вера.
Старуха поглядела на девицу с интересом, но руки ее не отпустила. А девушке показалось, что сожми она сейчас пальцы Великой покрепче, все трухой ссыплется…
Лифт остановился, и они вышли.
— Где наш? — обернулась Лидочка навстречу рыжему человеку в хирургических одеждах.
— Вы кто? — поинтересовался хирург.
Лидочка назвала свою громкую на весь мир фамилию.
— А я — Боткин!
— Я, дружок, — пояснила старуха, — я настоящая, а ты фальшивый!..
На этих словах Никифор побледнел смертельно, попятился, захватал ртом воздух, пошатнулся, а затем и вовсе рухнул на линолеумный пол.
— Что это с ним? — бесстрастно поинтересовалась Лидочка.
— Сознание потерял, — объяснила появившаяся медсестра Катерина.
Она поднесла к носу Киши ватку с нашатырем и, пока тот кашлял и морщился, сообщила пришлым:
— Он — самый что ни на есть настоящий! Он — праправнук Боткина! И гений чистой воды! Почище предка будет!.. Это он спас вашего балеруна!..
Старухе вовсе не стало стыдно.
— Скажите, какой нежный! Я за свою жизнь лишь раз чуть в обморок не упала, узнав, что Алик гомосексуалист! Но не упала же!
— Лидочка!!! — схватился за голову тенор.
— А что такое?
За их спинами вновь раскрылись двери лифта, и появился Ахметзянов с бутербродами.
— А вот и наш импресарио! — поприветствовала Великая патологоанатома. — Сынок Алика, внебрачный!..
— Ах-х-х!!! — взрыднул Карлович. — Ах-х-х!…
— Конечно, прежде, чем он стал нетрадиционалом!..
Здесь Вера почувствовала, как ожила рука Лидочки, став внезапно молодой. Девушка засмеялась, да так искренне, что заставила посмотреть на себя изумленно.
— А чему так рады работники полового стана? — пришел в себя народный певец.
Вера осеклась, а тем временем пришел в себя хирург Никифор Боткин. Пока он поднимался с пола, Ахметзянов пожал всем присутствующим руки и, казалось, информацию о своем внебрачном происхождении воспринял ровным счетом никак. Зато руки у всех после пожатий стали пахнуть рыбой, с которой были бутерброды.
— Ну, что ж! — объединила всех Лидочка. — Пойдемте навестим нашу звезду.
— Конечно же! — поддержал Алик.
— Запрещаю! — воскликнул Никифор, и его рыжие волосы встали дыбом.
— Будет тебе, радость моя, командовать! — отмахнулась Лидочка.
— Действительно, — поддакнул певец.
— Меня-то ты, Никифор, пустишь! — был уверен Ахметзянов.
И тут вступила в события Катерина:
— Какая он тебе радость, старая! Сказали — нельзя, значит, тащи свою сушеную задницу обратно в лифт и тряси сухофруктами в своем монастыре! А ты, жиртрест, своим дворницким пальто только микробов пугаешь!..
От слова «жиртрест» Альберт Карлович, казалось, скончается на месте. Покраснел тухлым помидором и замер, ожидая немедленного инсульта. Но пронесло. Вера стояла с открытым ртом, а Ахметзянов радостно улыбался. Лишь одна Лидочка и в этот раз сохранила невозмутимое спокойствие.
— Тебя, деточка, что, мало пользуют мужчины? Ты чего здесь энергетику портишь своим ротиком зловонным!
— Вагина ненасытная… — неожиданно произнес хирург Боткин, после чего Катерина тоненько завопила и побежала по длинному коридору, стукаясь о стены.
— Господин Боткин! — обратилась к НикифорУ Лидочка, выпрямив спину до такой степени, что, казалось, старые позвонки вот-вот вылетят. — Милостивый государь, можем ли мы небольшой группой навестить нашего дорогого коллегу? Обещаем примерное поведение. При малейшем вашем сигнале ретируемся из палаты.
В обшем, Никифор так и представлял обхождение с ним — гением волею Божьей, — а потому смилостивился и, кивнув головой, проводил посетителей к палате со студентом Михайловым.
Звезды нашли Спартака «ничего-ничего»!
— Бледненький, конечно, — констатировала Лидочка. — Но молодцом!
Запахло рыбой, и все обернулись на Ахметзянова, который набил полный рот расплющенной кетой и белым хлебом.
— Не ел сутки, — оправдался импресарио, выронив из-за щеки кусок пищи, который незаметно, ножкой-ножкой, пхнул под кровать только сейчас проснувшегося студента Михайлова.
— Какой сегодня день? — спросил господин А.
— Среда, — ответили хором.
— Премьера в пятницу?
Все, кроме Веры, вежливо засмеялись.
— Отдыхай, голубок! — разрешила Лидочка. — Премьеру перенесем!
— Что-то случилось? — заволновался студент.
Господа переглянулись.
— Если вы из-за меня, то к пятнице я буду готов!
— Браво! — воскликнул Алик, и все зааплодировали.
— На этом закончим на сегодня! — скомандовал доктор Боткин.
Звезды Большого и импресарио Ахметзянов дружно сказали «До свидания!» и развернулись к выходу.
— Может она остаться? — Голубое небо смотрело на Никифора.
— Конечно-конечно!.. — чуть ли не заикаясь, проговорил Никифор и взъерошил солнце своих волос.
— Я буду здесь, неподалеку! — возвестил Ахметзянов и закрыл за всеми дверь.
Вера стояла, прислонившись к стене. Бледная, со сжатыми губами.
— Подойди, — попросил он.
Она села на край кровати. Он улыбнулся.
— У меня сердце слева, — сказал.
Она тоже улыбнулась со слезами на глазах.
— Не веришь? Иди сюда!
Она знала, что ему пробили грудь рельсом, а потому боялась даже постель тряхнуть ненароком.
Он освободил из-под одеяла руки, и она опять задохнулась от красоты его пальцев…
Он взял ее лицо прохладными ладонями и уложил себе на грудь, на ее левую сторону, на бинты.
— Слышишь?
И она услышала. Сердце четко билось слева.
А потом стучащее сердце начало двигаться. Сначала оно достигло середины грудной клетки, потом вдруг опустилось к диафрагме, затем вновь поднялось и медленно заскользило вправо, пока не утвердилось в своей привычной правоте и не принялось отбивать мерные тридцать ударов в минуту.
— Сними джинсы! — приказал он.
Она подчинилась безропотно. Ошеломленная происходящим, стянула за джинсами и трусы, обнажив великолепную бабочку, и села, крепко сдвинув колени.
— Носки сними.
Сняла.
— Ложись рядом.
Места было мало, но ей бы и сантиметра хватило.
Он положил руку на ее бабочку, на полминуты оба словно задремали, а потом он вдруг собрал пальцы в кулак.
— Смотри!
Вера распахнула глаза и увидела, как он вознес сжатую ладонь, а потом раскрыл пальцы, выпуская на волю бабочку невиданной красоты. Огромная, красная, как флаг, она медленно взмахивала крыльями, источая какой-то незнакомый аромат, а потом вылетела в форточку, став первой бабочкой этой весны.
Вера была потрясена, особенно когда увидела, что кожа ее живота абсолютно чиста. Знать, кольщик-то — гений был! Наколол живую бабочку!
Он улыбнулся.
— А теперь дай мне свою раненую ногу.
И на этот раз она подчинилась, развернувшись в кровати…
На ступне белел шрам. Он приник к нему губами, тело Веры задрожало, что-то электрическое вошло в ее организм и пробрало до самой души…
Когда вибрации закончились, силы окончательно покинули девушку.
Они лежали без движений.
— Возвращайся в театр! — сказал он.
— У меня нет таланта, как у тебя!
— А теперь ступай, я устал.
Здесь и вошел Боткин. Увидев голую девку в реанимационной палате, Никифор вскрикнул, покраснел поросенком и спросил:
— Тоже ненасытная вагина?
— Простите ее, — попросил студент Михайлов и, пока девушка одевалась, говорил хирургу, что чувствует себя гораздо лучше. Тем временем Вера выскользнула из палаты и успела вбежать в уходящий вниз лифт…
Тут студент Михайлов поднялся с кровати и, несмотря на ужас Никифора Боткина, на его категорические протесты, принялся разбинтовывать свою грудь.
— Не волнуйтесь вы так! — сматывал марлевые круги господин А. — У меня великолепные способности к регенерации.
— Да вы что! — прохрипел Киша. — Что вы!!!
В этот момент студент Михайлов полностью освободился от бинтов и растер грудь руками. Следы шестичасовой операции отсутствовали. Ни одного шва, лишь легкое покраснение, констатировал про себя внезапно успокоившийся Боткин.
— Дайте-ка я вас послушаю!
И приставил холодный стетоскоп к груди пациента. Шарил им, шарил, но сердечных ритмов не обнаружил.
— Сломался, что ли?
Студент Михайлов пожал плечами.
— Дайте руку!
Хирург пощупал пульс и определил нормальное его наполнение… Кинул в мусорное ведро испорченный стетоскоп.
— Уходите?
— Да.
Студент Михайлов натянул черный пуловер и увидел перед собой коленопреклоненного Никифора.
— Останьтесь, ради бога! Мне нужно вас исследовать! Вы — феномен, с которым наука еще не встречалась! — Киша рыдал. — Останьтесь!!!
— Меня уже исследовали тридцать два года моей жизни! Больше времени у меня нет! Простите!
Студент Михайлов легонько отодвинул Боткина, спустился по лестнице и, выйдя на воздух, глубоко вдохнул его, весенний и сладкий.
Где-то над домами, греясь в солнечных лучах, порхала большая красная бабочка.
— Не трясись! — схватила старуха за руку.
— Я не трясусь!
Пальцы Лидочки были сухи и безжизненны.
— Выживет твой мальчик, сердцем чую…
— Сама чую! — вдруг грубо ответила Вера.
Старуха поглядела на девицу с интересом, но руки ее не отпустила. А девушке показалось, что сожми она сейчас пальцы Великой покрепче, все трухой ссыплется…
Лифт остановился, и они вышли.
— Где наш? — обернулась Лидочка навстречу рыжему человеку в хирургических одеждах.
— Вы кто? — поинтересовался хирург.
Лидочка назвала свою громкую на весь мир фамилию.
— А я — Боткин!
— Я, дружок, — пояснила старуха, — я настоящая, а ты фальшивый!..
На этих словах Никифор побледнел смертельно, попятился, захватал ртом воздух, пошатнулся, а затем и вовсе рухнул на линолеумный пол.
— Что это с ним? — бесстрастно поинтересовалась Лидочка.
— Сознание потерял, — объяснила появившаяся медсестра Катерина.
Она поднесла к носу Киши ватку с нашатырем и, пока тот кашлял и морщился, сообщила пришлым:
— Он — самый что ни на есть настоящий! Он — праправнук Боткина! И гений чистой воды! Почище предка будет!.. Это он спас вашего балеруна!..
Старухе вовсе не стало стыдно.
— Скажите, какой нежный! Я за свою жизнь лишь раз чуть в обморок не упала, узнав, что Алик гомосексуалист! Но не упала же!
— Лидочка!!! — схватился за голову тенор.
— А что такое?
За их спинами вновь раскрылись двери лифта, и появился Ахметзянов с бутербродами.
— А вот и наш импресарио! — поприветствовала Великая патологоанатома. — Сынок Алика, внебрачный!..
— Ах-х-х!!! — взрыднул Карлович. — Ах-х-х!…
— Конечно, прежде, чем он стал нетрадиционалом!..
Здесь Вера почувствовала, как ожила рука Лидочки, став внезапно молодой. Девушка засмеялась, да так искренне, что заставила посмотреть на себя изумленно.
— А чему так рады работники полового стана? — пришел в себя народный певец.
Вера осеклась, а тем временем пришел в себя хирург Никифор Боткин. Пока он поднимался с пола, Ахметзянов пожал всем присутствующим руки и, казалось, информацию о своем внебрачном происхождении воспринял ровным счетом никак. Зато руки у всех после пожатий стали пахнуть рыбой, с которой были бутерброды.
— Ну, что ж! — объединила всех Лидочка. — Пойдемте навестим нашу звезду.
— Конечно же! — поддержал Алик.
— Запрещаю! — воскликнул Никифор, и его рыжие волосы встали дыбом.
— Будет тебе, радость моя, командовать! — отмахнулась Лидочка.
— Действительно, — поддакнул певец.
— Меня-то ты, Никифор, пустишь! — был уверен Ахметзянов.
И тут вступила в события Катерина:
— Какая он тебе радость, старая! Сказали — нельзя, значит, тащи свою сушеную задницу обратно в лифт и тряси сухофруктами в своем монастыре! А ты, жиртрест, своим дворницким пальто только микробов пугаешь!..
От слова «жиртрест» Альберт Карлович, казалось, скончается на месте. Покраснел тухлым помидором и замер, ожидая немедленного инсульта. Но пронесло. Вера стояла с открытым ртом, а Ахметзянов радостно улыбался. Лишь одна Лидочка и в этот раз сохранила невозмутимое спокойствие.
— Тебя, деточка, что, мало пользуют мужчины? Ты чего здесь энергетику портишь своим ротиком зловонным!
— Вагина ненасытная… — неожиданно произнес хирург Боткин, после чего Катерина тоненько завопила и побежала по длинному коридору, стукаясь о стены.
— Господин Боткин! — обратилась к НикифорУ Лидочка, выпрямив спину до такой степени, что, казалось, старые позвонки вот-вот вылетят. — Милостивый государь, можем ли мы небольшой группой навестить нашего дорогого коллегу? Обещаем примерное поведение. При малейшем вашем сигнале ретируемся из палаты.
В обшем, Никифор так и представлял обхождение с ним — гением волею Божьей, — а потому смилостивился и, кивнув головой, проводил посетителей к палате со студентом Михайловым.
Звезды нашли Спартака «ничего-ничего»!
— Бледненький, конечно, — констатировала Лидочка. — Но молодцом!
Запахло рыбой, и все обернулись на Ахметзянова, который набил полный рот расплющенной кетой и белым хлебом.
— Не ел сутки, — оправдался импресарио, выронив из-за щеки кусок пищи, который незаметно, ножкой-ножкой, пхнул под кровать только сейчас проснувшегося студента Михайлова.
— Какой сегодня день? — спросил господин А.
— Среда, — ответили хором.
— Премьера в пятницу?
Все, кроме Веры, вежливо засмеялись.
— Отдыхай, голубок! — разрешила Лидочка. — Премьеру перенесем!
— Что-то случилось? — заволновался студент.
Господа переглянулись.
— Если вы из-за меня, то к пятнице я буду готов!
— Браво! — воскликнул Алик, и все зааплодировали.
— На этом закончим на сегодня! — скомандовал доктор Боткин.
Звезды Большого и импресарио Ахметзянов дружно сказали «До свидания!» и развернулись к выходу.
— Может она остаться? — Голубое небо смотрело на Никифора.
— Конечно-конечно!.. — чуть ли не заикаясь, проговорил Никифор и взъерошил солнце своих волос.
— Я буду здесь, неподалеку! — возвестил Ахметзянов и закрыл за всеми дверь.
Вера стояла, прислонившись к стене. Бледная, со сжатыми губами.
— Подойди, — попросил он.
Она села на край кровати. Он улыбнулся.
— У меня сердце слева, — сказал.
Она тоже улыбнулась со слезами на глазах.
— Не веришь? Иди сюда!
Она знала, что ему пробили грудь рельсом, а потому боялась даже постель тряхнуть ненароком.
Он освободил из-под одеяла руки, и она опять задохнулась от красоты его пальцев…
Он взял ее лицо прохладными ладонями и уложил себе на грудь, на ее левую сторону, на бинты.
— Слышишь?
И она услышала. Сердце четко билось слева.
А потом стучащее сердце начало двигаться. Сначала оно достигло середины грудной клетки, потом вдруг опустилось к диафрагме, затем вновь поднялось и медленно заскользило вправо, пока не утвердилось в своей привычной правоте и не принялось отбивать мерные тридцать ударов в минуту.
— Сними джинсы! — приказал он.
Она подчинилась безропотно. Ошеломленная происходящим, стянула за джинсами и трусы, обнажив великолепную бабочку, и села, крепко сдвинув колени.
— Носки сними.
Сняла.
— Ложись рядом.
Места было мало, но ей бы и сантиметра хватило.
Он положил руку на ее бабочку, на полминуты оба словно задремали, а потом он вдруг собрал пальцы в кулак.
— Смотри!
Вера распахнула глаза и увидела, как он вознес сжатую ладонь, а потом раскрыл пальцы, выпуская на волю бабочку невиданной красоты. Огромная, красная, как флаг, она медленно взмахивала крыльями, источая какой-то незнакомый аромат, а потом вылетела в форточку, став первой бабочкой этой весны.
Вера была потрясена, особенно когда увидела, что кожа ее живота абсолютно чиста. Знать, кольщик-то — гений был! Наколол живую бабочку!
Он улыбнулся.
— А теперь дай мне свою раненую ногу.
И на этот раз она подчинилась, развернувшись в кровати…
На ступне белел шрам. Он приник к нему губами, тело Веры задрожало, что-то электрическое вошло в ее организм и пробрало до самой души…
Когда вибрации закончились, силы окончательно покинули девушку.
Они лежали без движений.
— Возвращайся в театр! — сказал он.
— У меня нет таланта, как у тебя!
— А теперь ступай, я устал.
Здесь и вошел Боткин. Увидев голую девку в реанимационной палате, Никифор вскрикнул, покраснел поросенком и спросил:
— Тоже ненасытная вагина?
— Простите ее, — попросил студент Михайлов и, пока девушка одевалась, говорил хирургу, что чувствует себя гораздо лучше. Тем временем Вера выскользнула из палаты и успела вбежать в уходящий вниз лифт…
Тут студент Михайлов поднялся с кровати и, несмотря на ужас Никифора Боткина, на его категорические протесты, принялся разбинтовывать свою грудь.
— Не волнуйтесь вы так! — сматывал марлевые круги господин А. — У меня великолепные способности к регенерации.
— Да вы что! — прохрипел Киша. — Что вы!!!
В этот момент студент Михайлов полностью освободился от бинтов и растер грудь руками. Следы шестичасовой операции отсутствовали. Ни одного шва, лишь легкое покраснение, констатировал про себя внезапно успокоившийся Боткин.
— Дайте-ка я вас послушаю!
И приставил холодный стетоскоп к груди пациента. Шарил им, шарил, но сердечных ритмов не обнаружил.
— Сломался, что ли?
Студент Михайлов пожал плечами.
— Дайте руку!
Хирург пощупал пульс и определил нормальное его наполнение… Кинул в мусорное ведро испорченный стетоскоп.
— Уходите?
— Да.
Студент Михайлов натянул черный пуловер и увидел перед собой коленопреклоненного Никифора.
— Останьтесь, ради бога! Мне нужно вас исследовать! Вы — феномен, с которым наука еще не встречалась! — Киша рыдал. — Останьтесь!!!
— Меня уже исследовали тридцать два года моей жизни! Больше времени у меня нет! Простите!
Студент Михайлов легонько отодвинул Боткина, спустился по лестнице и, выйдя на воздух, глубоко вдохнул его, весенний и сладкий.
Где-то над домами, греясь в солнечных лучах, порхала большая красная бабочка.
13.
Для него все кончилось.
Он приехал в аэропорт и попросил всех отойти от носилок, на которых лежало тело, укрытое простыней.
Иван Семенович встал перед носилками на колени и потянул на себя белую ткань. Открылось лицо Машеньки.
Глаза ее были открыты, и спрашивала она как будто: «А что, собственно, произошло?»
Генерал весь скукожился и посерел.
Он не мог объяснить Машеньке, за что ей свернули шею.
А она не могла рассказать ему, как жить без нее.
Дунул ветер. Запахло летом и земляникой.
Генерал знал, откуда пришло лето, а потому заволновался, чтобы другие не обнаружили его тайны. Подозвал адъютанта и шепотом приказал вскрытия не производить, а везти жену домой…
В это время министр внутренних дел разговаривал кем-то равным себе или еще выше по должности.
— Да знает он, сука, где металл!
— Не умеешь работать? — спросил селектор.
— Умею, не сомневайтесь! Только у мужика сегодня жену убили! Три дня подождем, а там!..
— Там твои бабки станут нашими! — пообещал селектор. — А ты Подольским РУБОПом командовать будешь!..
— А не надо на меня наезжать! — вдруг не выдержал министр. — Мне на ваши колеса класть с Останкинской башни! На этих колесах только в ад катиться!
— Вы что, генерал, сдурели?
— Достали! Ей-богу, достали! Я боевой офицер!.. Какого х… У меня три ранения! А вы, гады, Родину мою сосете!!!
— В руки себя возьмите!.. Три дня можете на даче побыть, трогать никто не будет!
Если врачи понадобятся, знаете куда звонить!.. Придете в себя, соединитесь со мной!.. Ишь, Родину его сосут!.. Да ты сам х… сосешь!!!
Ее привезли домой и незаметно от генерала накололи тело формалином.
Положили в гостиной на разложенный диван.
Потом он сам ее обмыл и одел в хорошее платье.
Звонили дочь и внук, но он велел им прийти только на кладбище.
Иван Семенович сидел рядом с Машенькой всю ночь и вспоминал «чертово колесо» в Парке культуры, запах лаванды и рыжее тело жены…
Потом он позвонил в больницу Боткину:
— Знаешь?
— Да, — тихо ответил разбуженный Никифор.
— Может быть, ее черт убил?!!
— Мне приехать?
«Кто это?» — послышался в трубке голос Катерины.
— Нет. Я в порядке, — ответил Бойко и повесил трубку.
Вспомнил, что говорил Ахметзянов про землянику, что частички души эти ягоды…
Нет, не Ахметзянов это говорил, а тот, с рельсом в груди.
Снова набрал Боткинскую.
— А где этот Михайлов, студент? Мне поговорить с ним надо!
— Нет его…
— Умер?
— Ушел. У него все зажило. Он чудо природы!
— Я знаю.
Иван Семенович повесил трубку.
«Завтра подам рапорт об отставке. В субботу похороны…»
Генерал чувствовал, как по щекам текут слезы, но ничего сделать с собой не мог. Ночью плакал, это его извиняло…
«Прав был Никифор, — подумал. — Вагина ненасытная!..»
В четверг вся балетная Москва была взбудоражена! Весть о том, что отмененная накануне премьера балета «Спартак» все-таки состоится, вызвала как чудовищное негодование у балетоманов с партерными билетами, так и неподдельное счастье жителей галерки.
В одном сходились и обладатели вечерних костюмов, и владельцы мохеровых беретов: весть о покушении на будущего премьера — чистая пиаровская акция, лишь раздувающая ажиотаж. «Партерные» в большинстве своем билеты сдали из-за дороговизны, а галерщики не сдавали, так как были согласны на любую замену.
Счастливы были спекулянты, чующие к пятничному вечеру небывалую наживу, а одна экзальтированная особа из «партерных», уже сдавшая билет в кассу, решилась на самосожжение в скверике, облив себя «Шанелью № 19». Но парфюмерия гореть не хотела, и несчастная женщина истерически требовала у таксистов бензина!
Всеобщий ажиотаж подогревался еще и тем, что Большой давал лишь единственный спектакль в Москве. Этой же ночью «Красной стрелой» театр уезжал в Санкт-Петербург, чтобы ошеломить вторую столицу новым гением, а потом на пароме отбывал за границу нашей Родины через Финляндию, а далее с остановками по требованию…
Когда студент Михайлов явился на проходную театра, Степаныча чуть кондратий не хватил.
— Тебе же, сынок, голову сплющили!..
Лидочка, лицезрев господина А. в полном здравии, высказалась, что так и должен поступать настоящий артист, мол, на сцене все болячки проходят! Альберт Карлович хотел было кинуться к солисту с криками и объятиями, но сдержался и лишь прикрыл ладошкой пухлые губы.
Импресарио Ахметзянов, собравшийся наутро устраиваться по прямой специальности, увидел своего «Нижинского» и в секунду переродился в «Дягилева». Он уже почти наяву слышал неистовые овации и крики «браво» в свой адрес…
Что творилось на Театральной площади за три часа до начала спектакля, описать практически невозможно. Конная милиция, как на серьезном футбольном матче Евролиги! Внутренние войска организовали коридоры от метро до театра, а билеты проверялись еще до входа на эскалатор…
Вера зашла домой на несколько минут, чтобы переодеться в вечернее, и застала картину воистину эстетически ужасную.
Ее подруга Зоська лежала обнаженной под каким-то полуголым мужиком с волосатой, как у гориллы, спиной и таким же шерстяным задом, выглядывающим наполовину из спущенных штанов. Зоська орала что было сил, биясь в конвульсиях, шерстяной пыхтел паровозом, и Вера поняла, что застала секунду роковую.
— А-а-а-а! — провалилась в экстаз Рыжая. — А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!
После того как Зоська откричала, шерстяной споро слез с нее, натянул штаны, пиджак, увидел Веру, тыкнул и облизал мерзким языком щеки.
— Гы-гы! — сказал он еще раз напоследок и вывалился в дверь.
Что творилось в это время со стариком Козловым от криков Зоськи, остается только догадки строить.
— Кто это? — с трудом вымолвила Вера.
— Он из Арабских Эмиратов, — ответила Зоська лежащая на влажных простынях с нагло раздвинутыми ногами, ничуть не стесняясь. — Я уезжаю с ним. Он миллиардер!
— Тьфу!
Вера вошла в свою комнату, сняла с плечиков черное длинное платье.
— И нечего плеваться! — крикнула Зоська. — Каждый живет как хочет!.. Ты
— с олигофреном, я — с арабом!
Не успев договорить фразы, Рыжая почувствовала какие-то процессы внизу живота. Впрочем, сии не были болезненны, а потому Зоська от них отвлеклась:
— Он сказал, что у него даже унитазы из чистого золота!
Старик Козлов за стенкой попытался представить, как он гадит в золотой сортир, но у него это не вышло. Обязательно бы запор случился!..
Вера более не слышала, что еще говорит подруга. Взявшись за станок рукой, она вдруг почувствовала неодолимый зуд во всем теле, оттолкнулась от палки и сделала кряду пятьдесят восемь фуэте. После этого, оглядев себя в зеркале, нашла свою особу прекрасной, а в душе бурлило счастье.
На его крыльях, не слыша похвальбы подруги про сексуальную мощь мохнатого миллиардера, Вера слетела по лестнице и, выскочив на улицу, подняла руку.
Остановилась машина, и она уселась на заднее сиденье.
— А я вас знаю, — сказал человек-водитель, нажав на газ.
— Откуда? — улыбнулась счастливая для всего мира девушка.
— Подвозил вас к этому дому с молодым человеком. У него еще волосы белые…
— Вспомнила! Он вам торт желал с голубым кремом!
— Ага… Вам куда?
— К Большому театру…
Дальше они ехали молча. Человек-водитель сокрыл от счастливой девушки, что у него недавно был этот торт. Зачем делиться счастьем, если его еще совсем немного!.. У нее-то вон сколько!..
А Зоська еще не знала, что шейх ее обманул и не возьмет в Арабские Эмираты… А еще она не ведала, что беременна мальчиком, который переживет ее на тысячу сто пятьдесят три года…
В пятницу к вечеру он вдруг сказал Машеньке, что пойдет на премьеру в Большой, и лишь после этого закрыл жене удивленные глаза.
Вызвал машину и медленно поехал по Тверской, вспоминая водителя Арамова.
Подъезжая к Театральной площади, неожиданно увидел за линией оцепления необычайно красивую девушку. Но не красота привлекла генерала, а какая-то огромная одухотворенность в ее глазах. Милиция не пускала девушку, тесня тоненькую фигурку лоснящимся крупом гнедой кобылицы. Вероятно, у девушки не было билета, а у Ивана Семеновича имелось их целых два. Один — Машенькин…
Он приказал водителю остановиться, вышел из машины, предъявил милицейскому майору удостоверение и велел, чтобы девушку пропустили.
— Вы хотите на «Спартака»?
— Хочу!
Она произнесла это «хочу» с такой счастливой надеждой, что Бойко невольно улыбнулся и сказал:
— Садитесь в машину!..
В театре разве что на люстрах не висели.
Партер бряцал бриллиантами, сверкал «Патеками», произносил наиумнейшие фразы, бельэтаж был настороженно интеллигентен, а галерка, состоящая из балетного молодняка и выцветших старух, гудела так, как будто оркестр настраивался. Впрочем, оркестр надраивался само собой!
Вера и Иван Семенович оказались в ложе рядом с правительственной. Они сидели в плюшевых креслах и не разговаривали.
Неожиданно из-за кулисы показалась голова Ахметзянова.
— Патологоанатом, — констатировал генерал.
— Что? — не расслышала девушка.
Тут объявили, что в зале присутствует Президент Российской Федерации, и раздался такой шквал аплодисментов, что зазвенели хрустальные люстры.
Иван Семенович скосил взгляд и разглядел Первого. Тот, оживленный, общался с Премьером. Чуть поодаль сидели министр культуры и министр внутренних дел. Последний был хмур, со взглядом недобрым… Когда же он, в свою очередь, увидел Ивана Семеновича в обществе молоденькой красотки, просто уронил челюсть…
До увертюры оставалась минута, и за кулисами Лидочка давала господину А. последние наставления.
— Главное, не дрейфь! — говорила она, заглядывая премьеру Михайлову в глаза, и с каким-то мистическим ужасом определяла в них, голубых, полнейшее спокойствие, как будто он не Спартака через минуту танцевать станет, а пришел на диспансеризацию.
— Ни пуха! — пропыхтел Алик и, не дождавшись ответа, наставил: — «К черту» надо говорить!
Студент Михайлов молчал, словно и не слышал певца.
— Надо, надо! — подтвердила Лидочка.
— Провалимся! — затрясся Ахметзянов. — Пошлите нас к черту!!!
Студент Михайлов посмотрел на всех изумленно, здесь оркестр сыграл вступление, и балет начался…
Вряд ли стоит описывать все хореографические чудеса подробно. Достаточно сказать, что даже для искушенных зрелище было поистине фантастичным. Премьер прыгал так высоко и длинно, что если бы зрители не видели сего своими глазами, то в рассказы бы не поверили. От фуэте господина А. зал рыдал, особенно когда появлялись партнеры, жалкие карлики с лягушачьими прыжками в сравнении.
Президент России затих и честно следил за происходящим. Он понимал, что, поставь танцора и его в этом зале рядышком, танцора вознесут, а его, Первого, забросают помидорами. У него промелькнула мысль, что вовсе не он стержень круговорота в природе, но она, мысль, мелькнув, исчезла…
Министр внутренних дел за действием не следил вовсе, а думал, как свернуть башку генералу Бойко.
Министр культуры мысленно прокручивал дырочку лацкане фрака от «Бриони», понимая, что в центре Москвы сейчас происходит событие, способное потрясти весь цивилизованный мир, а за это орденок-то непременно дадут!..
Вера плакала…
Генерал Бойко ронял слезы, понимая, что жизнь кончилась… Иногда в его мозгу мелькал образ именного пистолета…
Сидящий в бельэтаже Боткин вдруг догадался, что не один он в природе гений, и от этого чуть не потерял сознание, уронив рыжую голову на Катеринино плечо. Девушка откликнулась чуткостью и положила ладошку на причинное место Киши. Благо в театре темно было…
В финале балета оказалось, что цветочная Москва работала сегодня исключительно на Большой. Цветами завалили всю сцену, занавес поднимали сорок четыре раза, а криками «браво» все же сорвали с десяток хрустальных подвесок главной люстры Большого.
В самом углу галерки тихонько аплодировал Арококо Арококович. Он улыбался, сверкая мелкими зубами. Внезапно Арококо закрутился в фуэте и проделал их кряду штук семьдесят. Но никто этого не видел, кроме какой-то длинной старухи, которая перекрестилась, шепча губами «свят-свят!»…
А потом премьеру жали руку Президент, Премьер. Министр культуры целовал в губы, а министр внутренних дел, не заходя за кулисы, отбыл в неизвестном направлении…
Лидочка терла веко, пытаясь при Президенте пустить слезу, но была суха до основания. Альберт Карлович был в этом более удачлив и рыдал откровенно, вызвав в Президенте отвращение и вопрос: «Отчего в балете столько пиде… гомосексуалистов?..»
— Вам куда? — поинтересовался Иван Семенович у девушки, когда они выбрались из театра.
— На Ленинградский вокзал, — ответила девушка. Не задавая вопросов, он отвез ее и оставил среди отъезжающих куда-то… На прощание коротко кивнул.
Приехал домой, вытащил из ящика письменного стола пистолет с гравировкой «От Президента СССР» приставил к виску, просидел полчаса замороженной треской, затем стреляться передумал… Испугался оказаться в другом от жены месте…
Завтра должны были состояться похороны его Машеньки…
Казалось, вся Москва собралась провожать Большой театр в Санкт-Петербург. Спартака тащили на руках от Театральной площади до самого вагона СВ.
С высоты он увидел ее, призывно махнул рукой и спустился на землю…
— Я поеду с тобой! — сказала Вера.
— Виолеттта-а! — пропел Карлович, прикладываясь к коньячной бутылке. — Пилят!!!
— Зачем она вам! — воспротивился Ахметзянов-Дягилев. — Женщины ужасная помеха в искусстве!..
Тем не менее поезд тронулся под истошные крики «браво» вместе с Верой.
— Знаете, что! — кричал пьяный тенор. — У нас целых два локомотива! Один запасной с запасными машинистами! Вот такие мы важные!!!
Лидочка, выпив сто пятьдесят граммов под лимончик, улеглась спать в отдельном купе, а вконец окосевший Алик, обняв Ахметзянова, плакал, признаваясь патологоанатому, что не он его отец, что никогда он плейбоем не был, а был простым гомосексуалистом. А девицы? Так они для отвода глаз всегда были!
— А с матерью твоей я дружил сильно!..
Господин А. уложил Веру в пустом купе и обещал скоро вернуться…
Прошел через несколько вагонов к хвосту поезда. Ни единой души… Лишь в последнем встретил проводницу, маленькую черноволосую женщину.
— Вы у меня один сегодня, — сказала она. — Выбирайте любое место!
Студент Михайлов улыбнулся, забрался на верхнюю гтплку и тотчас заснул…
Глубокой ночью полупьяные Алик и Ахметзянов вылезли на платформу станции Бологое подышать.
— Смотрите-ка, — заметил Карлович, — от нас локомотив запасной и один вагон отстегнули!
— Вон они едут, — указал Ахметзянов на двигающийся в обратную сторону маленький состав. — Смотрите, как колеса сверкают, будто серебряные!..
— Эффект ночного фонаря! — поднял палец Алик и увлек импресарио спать…
Перед пьяным сном патологоанатом вдруг вспомнил Алеху, больничного охранника, которого он устроил на работу, поручившись перед его матерью… Здесь его мысль перебилась заграничным турне, и он в мечтах задремал.
А в Питере недосчитались одного человека — студента Михайлова, гениального господина А.
Какая тут буча поднялась!
Лидочка хотела Алику волосья выдергивать, когда тот вспомнил об отстегнутом ночью в Бологом вагоне.
— Совсем допился, дегенерат! — вопила старуха. — И этот, Дягилев хренов!
— Найдется, — оправдывался тенор. — Куда ему деваться! Сейчас в Бологом запросим!
А Бологое ответило, что никаких вагонов у них не отстегивали!..
Вера почему-то знала, что он не вернется.
Спектакль переносили целую неделю, пока окончательно не поняли, что господин А. исчез для балета безвозвратно.
Большой отбыл в Финляндию с оперой «Хованщина».
Через две недели Вера дождалась показа в Мариинку. Бывшую приму встретили холодно, и она танцевала в самом конце показа. Зато как она танцевала!
Все старики плакали и шептались, что после Павловой и Лидочки не было в мире такой гениальной балерины!..
Ее зачислили в штат, и уже через три месяца она танцевала гастрольную Жизель в Ковент-Гардене…
А Ахметзянов вернулся в Москву, приехал в Боткинскую и бросился в ноги Никифору.
— Да что ты, в самом деле! — стушевался Боткин.
— Хочу работать с тобой! — щупал ляжки хирурга несостоявшийся импресарио. — Рядом с гением хочу быть!
— Кем же? — спросил польщенный Киша.
— Патологоанатомом, — выдавил Ахметзянов. — Простым!..
Боткин развел руками и улыбнулся.
— Что ж, изволь! Я своих земляков не забываю! Место в прозекторской есть, так что оформляйся!..
До своих от Анадыря Ягердышка добирался трое суток. Ехал попутными, шел пешком, а в последнем районном центре перед Крайним Севером купил за доллары собачью упряжку и погнал ее к родному чуму.
Пулей влетел и обнял жену свою Уклю.
— Ты вернулся, — улыбнулась женщина. — Муж мой!..
А потом он проник своим телом в меха и, выполнив супружеский долг, вытащил подарки. Красивый платок повязал ей на голову, пачку прокладок «Котекс» вручил в самые руки жены, затем выудил из-под стельки двести долларов и на жизнь подарил. При этом вспомнил генеральскую жену и почему-то перекрестился.
А она, в свою очередь, рассказала, что скучала и что старик Бердан умирает…
И он бросился к нему, своему единственному другу, и сердце его стучало, как у смертельно испуганной птахи.
Он застал старика лежащим и совсем слабым. Рядом сидел шаман Тромсе и курил трубку…
— Однако, вернулся! — прошамкал Бердан.
— Вернулся…
— Видал Америку?
— Видал.
Старик закашлялся, и тело его сотрясалось долго.
— И как она, Америка?
— Не наша она, — ответил чукча.
— Вот и я так думаю…
Брат адвоката докурил трубку и вышел.
— А я тебе Spearmint привез! — сообщил Ягердышка. — Кучу целую!
Достал из кармана пачку, сдернул с нее обертку, раскрыл три пластинки и принялся совать их в рот Бердану.
— Пожуй! А завтра пойдем щокура ловить!
— Не пойдем! — проворчал старик, выплевывая иностранную смолу.
— Почему же?
— Не видишь, умираю!
— А как же я?
— А это не мое дело!
— Вот умираешь, — обиделся Ягердышка, — а все такой же злой!
Из глаза Бердана выкатилась слеза.
— Ивана Иваныча увижу, — прошептал он. — Беринга… Про тебя расскажу!
— Спасибо, — прослезился Ягердышка.
— А Бог меня твой возьмет к себе?
— Так покреститься надо! — воодушевился чукча. — Говорят, что даже песком перед смертью крестить можно, если Святой воды нет!
— А где же его взять, песок, однако? Не в пустыне живем!
— Можно снегом!
— Я так спросил, — шмыгнул носом Бердан. — Пойду к своим…
Старик закрыл глаза, глубоко вздохнул и выдохнул в последний раз…
Ягердышка заплакал и проплакал над телом умершего Бердана до вечера. А потом пригнал собачью упряжку и, завернув остывшее тело в шкуры, перенес на нарты.
— А ну пошел! — прокричал кореннику, и сани укатили в короткую весеннюю ночь…
— К своим! — перекрестил гавкающую упряжку чукча.
Две недели Ягердышка бродил по тундре и искал Аляску.
Он не знал, что в ночь смерти Бердана белый медведь заснул в своей лежке, и чувственность у него была какая-то особенная, и снилось ему странное — живое и неживое…
А потом Укля сообщила Ягердышке, что беременна.
— Откуда знаешь?
— Купила у шамана Тромсе тестер за доллары!..
От счастья Ягердышка убежал на пять дней в тундру и чуть было не замерз, так как угодил в трехдневный буран и заблудился.
Когда показалось, что сил бороться с холодом больше нет, в небе на минуту просветлело, снежную канитель пронзил вечерний солнечный луч, в природе развиднелось, и Ягердышка увидел сидящих на ледяной глыбе людей.
Он узнал их.
Один был белоголов, а второй, наоборот, черен и держал на плече рельс. Над ними неподвижно висели в воздухе Кола и Бала.
Он увидел их со спины и негромко, так как почти не было сил, закричал «Эй!»…
Ему послышалось, что они засмеялись чему-то своему, а потом снежная волна поглотила их…
Он из последних сил, вгрызаясь обмороженными пальцами в лед, пополз на смех и уткнулся носом в порог своего дома.
Пролежал, пока не наступила ночь, вдыхая родное тепло из-под щели в чуме.
Словно из палладия сделанная, светила с северного неба Полярная звезда.
— Господи, — прошептал Ягердышка, подняв к небу плоское лицо. — Сделай так, Господи, чтобы на ней хватило места всем хорошим людям.
Дальше он перечислил всех хороших людей, которых знал, и так у него получилось, что все, кого он знал, оказались хорошими…
— И про сына моего не забудь, Господи!!!
Не упомянул он только себя.
Москва, 2001 год
Он приехал в аэропорт и попросил всех отойти от носилок, на которых лежало тело, укрытое простыней.
Иван Семенович встал перед носилками на колени и потянул на себя белую ткань. Открылось лицо Машеньки.
Глаза ее были открыты, и спрашивала она как будто: «А что, собственно, произошло?»
Генерал весь скукожился и посерел.
Он не мог объяснить Машеньке, за что ей свернули шею.
А она не могла рассказать ему, как жить без нее.
Дунул ветер. Запахло летом и земляникой.
Генерал знал, откуда пришло лето, а потому заволновался, чтобы другие не обнаружили его тайны. Подозвал адъютанта и шепотом приказал вскрытия не производить, а везти жену домой…
В это время министр внутренних дел разговаривал кем-то равным себе или еще выше по должности.
— Да знает он, сука, где металл!
— Не умеешь работать? — спросил селектор.
— Умею, не сомневайтесь! Только у мужика сегодня жену убили! Три дня подождем, а там!..
— Там твои бабки станут нашими! — пообещал селектор. — А ты Подольским РУБОПом командовать будешь!..
— А не надо на меня наезжать! — вдруг не выдержал министр. — Мне на ваши колеса класть с Останкинской башни! На этих колесах только в ад катиться!
— Вы что, генерал, сдурели?
— Достали! Ей-богу, достали! Я боевой офицер!.. Какого х… У меня три ранения! А вы, гады, Родину мою сосете!!!
— В руки себя возьмите!.. Три дня можете на даче побыть, трогать никто не будет!
Если врачи понадобятся, знаете куда звонить!.. Придете в себя, соединитесь со мной!.. Ишь, Родину его сосут!.. Да ты сам х… сосешь!!!
Ее привезли домой и незаметно от генерала накололи тело формалином.
Положили в гостиной на разложенный диван.
Потом он сам ее обмыл и одел в хорошее платье.
Звонили дочь и внук, но он велел им прийти только на кладбище.
Иван Семенович сидел рядом с Машенькой всю ночь и вспоминал «чертово колесо» в Парке культуры, запах лаванды и рыжее тело жены…
Потом он позвонил в больницу Боткину:
— Знаешь?
— Да, — тихо ответил разбуженный Никифор.
— Может быть, ее черт убил?!!
— Мне приехать?
«Кто это?» — послышался в трубке голос Катерины.
— Нет. Я в порядке, — ответил Бойко и повесил трубку.
Вспомнил, что говорил Ахметзянов про землянику, что частички души эти ягоды…
Нет, не Ахметзянов это говорил, а тот, с рельсом в груди.
Снова набрал Боткинскую.
— А где этот Михайлов, студент? Мне поговорить с ним надо!
— Нет его…
— Умер?
— Ушел. У него все зажило. Он чудо природы!
— Я знаю.
Иван Семенович повесил трубку.
«Завтра подам рапорт об отставке. В субботу похороны…»
Генерал чувствовал, как по щекам текут слезы, но ничего сделать с собой не мог. Ночью плакал, это его извиняло…
«Прав был Никифор, — подумал. — Вагина ненасытная!..»
В четверг вся балетная Москва была взбудоражена! Весть о том, что отмененная накануне премьера балета «Спартак» все-таки состоится, вызвала как чудовищное негодование у балетоманов с партерными билетами, так и неподдельное счастье жителей галерки.
В одном сходились и обладатели вечерних костюмов, и владельцы мохеровых беретов: весть о покушении на будущего премьера — чистая пиаровская акция, лишь раздувающая ажиотаж. «Партерные» в большинстве своем билеты сдали из-за дороговизны, а галерщики не сдавали, так как были согласны на любую замену.
Счастливы были спекулянты, чующие к пятничному вечеру небывалую наживу, а одна экзальтированная особа из «партерных», уже сдавшая билет в кассу, решилась на самосожжение в скверике, облив себя «Шанелью № 19». Но парфюмерия гореть не хотела, и несчастная женщина истерически требовала у таксистов бензина!
Всеобщий ажиотаж подогревался еще и тем, что Большой давал лишь единственный спектакль в Москве. Этой же ночью «Красной стрелой» театр уезжал в Санкт-Петербург, чтобы ошеломить вторую столицу новым гением, а потом на пароме отбывал за границу нашей Родины через Финляндию, а далее с остановками по требованию…
Когда студент Михайлов явился на проходную театра, Степаныча чуть кондратий не хватил.
— Тебе же, сынок, голову сплющили!..
Лидочка, лицезрев господина А. в полном здравии, высказалась, что так и должен поступать настоящий артист, мол, на сцене все болячки проходят! Альберт Карлович хотел было кинуться к солисту с криками и объятиями, но сдержался и лишь прикрыл ладошкой пухлые губы.
Импресарио Ахметзянов, собравшийся наутро устраиваться по прямой специальности, увидел своего «Нижинского» и в секунду переродился в «Дягилева». Он уже почти наяву слышал неистовые овации и крики «браво» в свой адрес…
Что творилось на Театральной площади за три часа до начала спектакля, описать практически невозможно. Конная милиция, как на серьезном футбольном матче Евролиги! Внутренние войска организовали коридоры от метро до театра, а билеты проверялись еще до входа на эскалатор…
Вера зашла домой на несколько минут, чтобы переодеться в вечернее, и застала картину воистину эстетически ужасную.
Ее подруга Зоська лежала обнаженной под каким-то полуголым мужиком с волосатой, как у гориллы, спиной и таким же шерстяным задом, выглядывающим наполовину из спущенных штанов. Зоська орала что было сил, биясь в конвульсиях, шерстяной пыхтел паровозом, и Вера поняла, что застала секунду роковую.
— А-а-а-а! — провалилась в экстаз Рыжая. — А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!
После того как Зоська откричала, шерстяной споро слез с нее, натянул штаны, пиджак, увидел Веру, тыкнул и облизал мерзким языком щеки.
— Гы-гы! — сказал он еще раз напоследок и вывалился в дверь.
Что творилось в это время со стариком Козловым от криков Зоськи, остается только догадки строить.
— Кто это? — с трудом вымолвила Вера.
— Он из Арабских Эмиратов, — ответила Зоська лежащая на влажных простынях с нагло раздвинутыми ногами, ничуть не стесняясь. — Я уезжаю с ним. Он миллиардер!
— Тьфу!
Вера вошла в свою комнату, сняла с плечиков черное длинное платье.
— И нечего плеваться! — крикнула Зоська. — Каждый живет как хочет!.. Ты
— с олигофреном, я — с арабом!
Не успев договорить фразы, Рыжая почувствовала какие-то процессы внизу живота. Впрочем, сии не были болезненны, а потому Зоська от них отвлеклась:
— Он сказал, что у него даже унитазы из чистого золота!
Старик Козлов за стенкой попытался представить, как он гадит в золотой сортир, но у него это не вышло. Обязательно бы запор случился!..
Вера более не слышала, что еще говорит подруга. Взявшись за станок рукой, она вдруг почувствовала неодолимый зуд во всем теле, оттолкнулась от палки и сделала кряду пятьдесят восемь фуэте. После этого, оглядев себя в зеркале, нашла свою особу прекрасной, а в душе бурлило счастье.
На его крыльях, не слыша похвальбы подруги про сексуальную мощь мохнатого миллиардера, Вера слетела по лестнице и, выскочив на улицу, подняла руку.
Остановилась машина, и она уселась на заднее сиденье.
— А я вас знаю, — сказал человек-водитель, нажав на газ.
— Откуда? — улыбнулась счастливая для всего мира девушка.
— Подвозил вас к этому дому с молодым человеком. У него еще волосы белые…
— Вспомнила! Он вам торт желал с голубым кремом!
— Ага… Вам куда?
— К Большому театру…
Дальше они ехали молча. Человек-водитель сокрыл от счастливой девушки, что у него недавно был этот торт. Зачем делиться счастьем, если его еще совсем немного!.. У нее-то вон сколько!..
А Зоська еще не знала, что шейх ее обманул и не возьмет в Арабские Эмираты… А еще она не ведала, что беременна мальчиком, который переживет ее на тысячу сто пятьдесят три года…
В пятницу к вечеру он вдруг сказал Машеньке, что пойдет на премьеру в Большой, и лишь после этого закрыл жене удивленные глаза.
Вызвал машину и медленно поехал по Тверской, вспоминая водителя Арамова.
Подъезжая к Театральной площади, неожиданно увидел за линией оцепления необычайно красивую девушку. Но не красота привлекла генерала, а какая-то огромная одухотворенность в ее глазах. Милиция не пускала девушку, тесня тоненькую фигурку лоснящимся крупом гнедой кобылицы. Вероятно, у девушки не было билета, а у Ивана Семеновича имелось их целых два. Один — Машенькин…
Он приказал водителю остановиться, вышел из машины, предъявил милицейскому майору удостоверение и велел, чтобы девушку пропустили.
— Вы хотите на «Спартака»?
— Хочу!
Она произнесла это «хочу» с такой счастливой надеждой, что Бойко невольно улыбнулся и сказал:
— Садитесь в машину!..
В театре разве что на люстрах не висели.
Партер бряцал бриллиантами, сверкал «Патеками», произносил наиумнейшие фразы, бельэтаж был настороженно интеллигентен, а галерка, состоящая из балетного молодняка и выцветших старух, гудела так, как будто оркестр настраивался. Впрочем, оркестр надраивался само собой!
Вера и Иван Семенович оказались в ложе рядом с правительственной. Они сидели в плюшевых креслах и не разговаривали.
Неожиданно из-за кулисы показалась голова Ахметзянова.
— Патологоанатом, — констатировал генерал.
— Что? — не расслышала девушка.
Тут объявили, что в зале присутствует Президент Российской Федерации, и раздался такой шквал аплодисментов, что зазвенели хрустальные люстры.
Иван Семенович скосил взгляд и разглядел Первого. Тот, оживленный, общался с Премьером. Чуть поодаль сидели министр культуры и министр внутренних дел. Последний был хмур, со взглядом недобрым… Когда же он, в свою очередь, увидел Ивана Семеновича в обществе молоденькой красотки, просто уронил челюсть…
До увертюры оставалась минута, и за кулисами Лидочка давала господину А. последние наставления.
— Главное, не дрейфь! — говорила она, заглядывая премьеру Михайлову в глаза, и с каким-то мистическим ужасом определяла в них, голубых, полнейшее спокойствие, как будто он не Спартака через минуту танцевать станет, а пришел на диспансеризацию.
— Ни пуха! — пропыхтел Алик и, не дождавшись ответа, наставил: — «К черту» надо говорить!
Студент Михайлов молчал, словно и не слышал певца.
— Надо, надо! — подтвердила Лидочка.
— Провалимся! — затрясся Ахметзянов. — Пошлите нас к черту!!!
Студент Михайлов посмотрел на всех изумленно, здесь оркестр сыграл вступление, и балет начался…
Вряд ли стоит описывать все хореографические чудеса подробно. Достаточно сказать, что даже для искушенных зрелище было поистине фантастичным. Премьер прыгал так высоко и длинно, что если бы зрители не видели сего своими глазами, то в рассказы бы не поверили. От фуэте господина А. зал рыдал, особенно когда появлялись партнеры, жалкие карлики с лягушачьими прыжками в сравнении.
Президент России затих и честно следил за происходящим. Он понимал, что, поставь танцора и его в этом зале рядышком, танцора вознесут, а его, Первого, забросают помидорами. У него промелькнула мысль, что вовсе не он стержень круговорота в природе, но она, мысль, мелькнув, исчезла…
Министр внутренних дел за действием не следил вовсе, а думал, как свернуть башку генералу Бойко.
Министр культуры мысленно прокручивал дырочку лацкане фрака от «Бриони», понимая, что в центре Москвы сейчас происходит событие, способное потрясти весь цивилизованный мир, а за это орденок-то непременно дадут!..
Вера плакала…
Генерал Бойко ронял слезы, понимая, что жизнь кончилась… Иногда в его мозгу мелькал образ именного пистолета…
Сидящий в бельэтаже Боткин вдруг догадался, что не один он в природе гений, и от этого чуть не потерял сознание, уронив рыжую голову на Катеринино плечо. Девушка откликнулась чуткостью и положила ладошку на причинное место Киши. Благо в театре темно было…
В финале балета оказалось, что цветочная Москва работала сегодня исключительно на Большой. Цветами завалили всю сцену, занавес поднимали сорок четыре раза, а криками «браво» все же сорвали с десяток хрустальных подвесок главной люстры Большого.
В самом углу галерки тихонько аплодировал Арококо Арококович. Он улыбался, сверкая мелкими зубами. Внезапно Арококо закрутился в фуэте и проделал их кряду штук семьдесят. Но никто этого не видел, кроме какой-то длинной старухи, которая перекрестилась, шепча губами «свят-свят!»…
А потом премьеру жали руку Президент, Премьер. Министр культуры целовал в губы, а министр внутренних дел, не заходя за кулисы, отбыл в неизвестном направлении…
Лидочка терла веко, пытаясь при Президенте пустить слезу, но была суха до основания. Альберт Карлович был в этом более удачлив и рыдал откровенно, вызвав в Президенте отвращение и вопрос: «Отчего в балете столько пиде… гомосексуалистов?..»
— Вам куда? — поинтересовался Иван Семенович у девушки, когда они выбрались из театра.
— На Ленинградский вокзал, — ответила девушка. Не задавая вопросов, он отвез ее и оставил среди отъезжающих куда-то… На прощание коротко кивнул.
Приехал домой, вытащил из ящика письменного стола пистолет с гравировкой «От Президента СССР» приставил к виску, просидел полчаса замороженной треской, затем стреляться передумал… Испугался оказаться в другом от жены месте…
Завтра должны были состояться похороны его Машеньки…
Казалось, вся Москва собралась провожать Большой театр в Санкт-Петербург. Спартака тащили на руках от Театральной площади до самого вагона СВ.
С высоты он увидел ее, призывно махнул рукой и спустился на землю…
— Я поеду с тобой! — сказала Вера.
— Виолеттта-а! — пропел Карлович, прикладываясь к коньячной бутылке. — Пилят!!!
— Зачем она вам! — воспротивился Ахметзянов-Дягилев. — Женщины ужасная помеха в искусстве!..
Тем не менее поезд тронулся под истошные крики «браво» вместе с Верой.
— Знаете, что! — кричал пьяный тенор. — У нас целых два локомотива! Один запасной с запасными машинистами! Вот такие мы важные!!!
Лидочка, выпив сто пятьдесят граммов под лимончик, улеглась спать в отдельном купе, а вконец окосевший Алик, обняв Ахметзянова, плакал, признаваясь патологоанатому, что не он его отец, что никогда он плейбоем не был, а был простым гомосексуалистом. А девицы? Так они для отвода глаз всегда были!
— А с матерью твоей я дружил сильно!..
Господин А. уложил Веру в пустом купе и обещал скоро вернуться…
Прошел через несколько вагонов к хвосту поезда. Ни единой души… Лишь в последнем встретил проводницу, маленькую черноволосую женщину.
— Вы у меня один сегодня, — сказала она. — Выбирайте любое место!
Студент Михайлов улыбнулся, забрался на верхнюю гтплку и тотчас заснул…
Глубокой ночью полупьяные Алик и Ахметзянов вылезли на платформу станции Бологое подышать.
— Смотрите-ка, — заметил Карлович, — от нас локомотив запасной и один вагон отстегнули!
— Вон они едут, — указал Ахметзянов на двигающийся в обратную сторону маленький состав. — Смотрите, как колеса сверкают, будто серебряные!..
— Эффект ночного фонаря! — поднял палец Алик и увлек импресарио спать…
Перед пьяным сном патологоанатом вдруг вспомнил Алеху, больничного охранника, которого он устроил на работу, поручившись перед его матерью… Здесь его мысль перебилась заграничным турне, и он в мечтах задремал.
А в Питере недосчитались одного человека — студента Михайлова, гениального господина А.
Какая тут буча поднялась!
Лидочка хотела Алику волосья выдергивать, когда тот вспомнил об отстегнутом ночью в Бологом вагоне.
— Совсем допился, дегенерат! — вопила старуха. — И этот, Дягилев хренов!
— Найдется, — оправдывался тенор. — Куда ему деваться! Сейчас в Бологом запросим!
А Бологое ответило, что никаких вагонов у них не отстегивали!..
Вера почему-то знала, что он не вернется.
Спектакль переносили целую неделю, пока окончательно не поняли, что господин А. исчез для балета безвозвратно.
Большой отбыл в Финляндию с оперой «Хованщина».
Через две недели Вера дождалась показа в Мариинку. Бывшую приму встретили холодно, и она танцевала в самом конце показа. Зато как она танцевала!
Все старики плакали и шептались, что после Павловой и Лидочки не было в мире такой гениальной балерины!..
Ее зачислили в штат, и уже через три месяца она танцевала гастрольную Жизель в Ковент-Гардене…
А Ахметзянов вернулся в Москву, приехал в Боткинскую и бросился в ноги Никифору.
— Да что ты, в самом деле! — стушевался Боткин.
— Хочу работать с тобой! — щупал ляжки хирурга несостоявшийся импресарио. — Рядом с гением хочу быть!
— Кем же? — спросил польщенный Киша.
— Патологоанатомом, — выдавил Ахметзянов. — Простым!..
Боткин развел руками и улыбнулся.
— Что ж, изволь! Я своих земляков не забываю! Место в прозекторской есть, так что оформляйся!..
До своих от Анадыря Ягердышка добирался трое суток. Ехал попутными, шел пешком, а в последнем районном центре перед Крайним Севером купил за доллары собачью упряжку и погнал ее к родному чуму.
Пулей влетел и обнял жену свою Уклю.
— Ты вернулся, — улыбнулась женщина. — Муж мой!..
А потом он проник своим телом в меха и, выполнив супружеский долг, вытащил подарки. Красивый платок повязал ей на голову, пачку прокладок «Котекс» вручил в самые руки жены, затем выудил из-под стельки двести долларов и на жизнь подарил. При этом вспомнил генеральскую жену и почему-то перекрестился.
А она, в свою очередь, рассказала, что скучала и что старик Бердан умирает…
И он бросился к нему, своему единственному другу, и сердце его стучало, как у смертельно испуганной птахи.
Он застал старика лежащим и совсем слабым. Рядом сидел шаман Тромсе и курил трубку…
— Однако, вернулся! — прошамкал Бердан.
— Вернулся…
— Видал Америку?
— Видал.
Старик закашлялся, и тело его сотрясалось долго.
— И как она, Америка?
— Не наша она, — ответил чукча.
— Вот и я так думаю…
Брат адвоката докурил трубку и вышел.
— А я тебе Spearmint привез! — сообщил Ягердышка. — Кучу целую!
Достал из кармана пачку, сдернул с нее обертку, раскрыл три пластинки и принялся совать их в рот Бердану.
— Пожуй! А завтра пойдем щокура ловить!
— Не пойдем! — проворчал старик, выплевывая иностранную смолу.
— Почему же?
— Не видишь, умираю!
— А как же я?
— А это не мое дело!
— Вот умираешь, — обиделся Ягердышка, — а все такой же злой!
Из глаза Бердана выкатилась слеза.
— Ивана Иваныча увижу, — прошептал он. — Беринга… Про тебя расскажу!
— Спасибо, — прослезился Ягердышка.
— А Бог меня твой возьмет к себе?
— Так покреститься надо! — воодушевился чукча. — Говорят, что даже песком перед смертью крестить можно, если Святой воды нет!
— А где же его взять, песок, однако? Не в пустыне живем!
— Можно снегом!
— Я так спросил, — шмыгнул носом Бердан. — Пойду к своим…
Старик закрыл глаза, глубоко вздохнул и выдохнул в последний раз…
Ягердышка заплакал и проплакал над телом умершего Бердана до вечера. А потом пригнал собачью упряжку и, завернув остывшее тело в шкуры, перенес на нарты.
— А ну пошел! — прокричал кореннику, и сани укатили в короткую весеннюю ночь…
— К своим! — перекрестил гавкающую упряжку чукча.
Две недели Ягердышка бродил по тундре и искал Аляску.
Он не знал, что в ночь смерти Бердана белый медведь заснул в своей лежке, и чувственность у него была какая-то особенная, и снилось ему странное — живое и неживое…
А потом Укля сообщила Ягердышке, что беременна.
— Откуда знаешь?
— Купила у шамана Тромсе тестер за доллары!..
От счастья Ягердышка убежал на пять дней в тундру и чуть было не замерз, так как угодил в трехдневный буран и заблудился.
Когда показалось, что сил бороться с холодом больше нет, в небе на минуту просветлело, снежную канитель пронзил вечерний солнечный луч, в природе развиднелось, и Ягердышка увидел сидящих на ледяной глыбе людей.
Он узнал их.
Один был белоголов, а второй, наоборот, черен и держал на плече рельс. Над ними неподвижно висели в воздухе Кола и Бала.
Он увидел их со спины и негромко, так как почти не было сил, закричал «Эй!»…
Ему послышалось, что они засмеялись чему-то своему, а потом снежная волна поглотила их…
Он из последних сил, вгрызаясь обмороженными пальцами в лед, пополз на смех и уткнулся носом в порог своего дома.
Пролежал, пока не наступила ночь, вдыхая родное тепло из-под щели в чуме.
Словно из палладия сделанная, светила с северного неба Полярная звезда.
— Господи, — прошептал Ягердышка, подняв к небу плоское лицо. — Сделай так, Господи, чтобы на ней хватило места всем хорошим людям.
Дальше он перечислил всех хороших людей, которых знал, и так у него получилось, что все, кого он знал, оказались хорошими…
— И про сына моего не забудь, Господи!!!
Не упомянул он только себя.
Москва, 2001 год