Липскеров Дмитрий. Родичи

   Всем привиделся лик Ахметзянова, его ясная улыбка, но тут полковник Громов вдруг сказал всем: «Спасибо за хорошую работу», — быстро сбросил халат прямо на пол, щелкнул кровавыми перчатками и скорым шагом направился к выходу.
   — Жить будет? — поинтересовался кто-то с удивлением в голосе.
   — А как же…
   Дверь в операционную хлопнула.
   Спящего Боткина отвезли в девятнадцатую палату и установили кровать возле кровати полковника Бойко. Иван Семенович находился к этому моменту в сознании, чувствовал себя прилично, лишь в легких было неприятно — от наркоза. Его прооперированная рука была упакована в аппарат Илизарова, и со стороны казалось, что полковник вознес ее для приветствия «Хайль Гитлер!».
   Едва придя в себя, полковник Бойко обнаружил на тумбочке стакан киселя из неизвестной ягоды и книжицу, автором которой был некий Палладий, в скобочках Роговский. Пусть себе валяется, решил полковник, еще раз посетовал на травму, погрустил о смерти Арамова и заставил мозг думать о расследовании дела…
   На этом занятии его и прервали санитары, вкатившие в палату прооперированного Никифора Боткина, еще несколько часов назад практиковавшегося на локте Ивана Семеновича.
   — Что с ним?!! — изумился полковник.
   — А так его убить хотели, — пояснил санитар с вареником вместо лица. Явно, что вареник был с вишней.
   — Как убить!!! За что?!!
   — Алеха сбрендил, саданул доктора дубинкой по голове, черепуха и треснула. Она что, она не гранитная, известно.
   — Да кто он такой, Алеха?! — вскричал Бойко.
   — Охранник наш, — ответил санитар с лицом как вареник и выдохнул густо, отчего Ивана Семеновича чуть не вырвало.
   — Ну, иди отсюда, иди!
   — Так точно, — отрапортовал санитар.
   Уже в дверях он предложил, если душа запросит, сбегать.
   — Куда? Ночь на дворе!
   — Знаем куда, есть места. Вы только на кнопку жмите!
   Ушел.
   Иван Семенович сел в постели и стал вглядываться в лицо хирурга Боткина. «Вот, действительно, не знаешь, где найдешь, где потеряешь, — подумал Бойко. — Живем как на войне».
   Почувствовав нужду, полковник поднялся с кровати и осторожно, мелкими шажками, отправился в туалетную комнату, где ясно ощутил ужас перелома правой руки. Левой получилось мимо, как ни целился.
   Полковник шепотом выматерился. Возвращаясь к кровати, он размышлял о том, что стреляет с двух рук одинаково, а тут все «в молоко».
   Отхлебнул киселя, еще раз поглядел на книжку какого-то Роговского и вспомнил о жене. От сего воспоминания слезы навернулись на глаза офицера.
   — Машеньке-то, Машеньке никто не сообщил! — проговорил он вслух и бросился к шкафу, где висел пиджак. Попутно саданул аппаратом Илизарова по спинке кровати Боткина, закусил от боли губу, добрался до пиджака и выудил левой рукой мобильный телефон.
   Чтобы набрать номер, ему пришлось сесть и положить трубку на колени.
   — Ах, Машенька, Машенька, — бормотал полковник, тыкая указательным пальцем левой руки в мелкие кнопки.
   Ответили сразу.
   Мягкий, любимый голос с трещинкой.
   — Ваня, ты?! — взволнованный до предела.
   — Я, милая, я… — Глаза полковника вновь наполнились морем.
   — Где ты, родной, я с ума схожу! Мне сказали, что твоего шофера убили!.. А от тебя вестей никаких, никто ни слова про тебя!..
   — Прости, золотко! — Слезы обжигали полковничьи колени, но сам он был беспредельно счастлив этой минутой. Ему казалось, что тело его может превратиться в радиосигнал и теплой волной укрыть встревоженную Машеньку, отогреть ее сердечко.
   — Со мной все в порядке, — сказал, стараясь не выдавать сильнейшего волнения. — Сегодня не приду, ты уж прости меня, любовь!
   Связь неожиданно оборвалась — ушла «зона». Сколько еще ни пытался полковник настукать на телефоне номер, звонок срывался.
   Он немного успокоился и лег. Стал думать о Машеньке, жене.
   Он вспомнил, как познакомился с ней в ЦПКиО им. Горького в Москве…
   Иван Семенович, будучи уже тридцати двух лет от роду, праздновал звание майора и в компании сослуживцев отправился в Парк культуры. Сначала хотели крутануться на «чертовом колесе» и выпить шампанского, а потом серьезно посетить бар «Пльзень» и там добрать чешского разливного пива, укрепив его водочкой один к трем…
   Он увидел ее, когда кабинка достигла вершины колеса.
   Тоненькая, совсем еще девочка, в белом платьице, она стояла, запрокинув голову, и смотрела в небо.
   «Господи! — взмолился свежеиспеченный майор. — Только стой так и смотри!»
   Она стояла и смотрела, а он усилием воли старался ускорить вращение колеса. А потом она опустила голову и пошла себе по дорожке прочь.
   А он чуть не заплакал…
   Когда колесо вернуло его на землю, он побежал к тому месту, где еще несколько минут назад трепетало белое платье… Он обегал весь парк, но так и не нашел ее, а потому возвратился на то место, откуда она смотрела в небо, и вдруг ощутил слабый запах лаванды.
   Это ее запах, понял майор и, словно собака, сначала медленно, затем все быстрее устремился к набережной, улавливая ноздрями молекулы лаванды.
   Она сидела на гранитных ступенях возле самой воды, и некоторое время он любовался ее шеей, нежными прядками волос, выбившимися из высокой прически.
   — Зачем же вы ушли? — спросил майор, и она обернулась.
   Ей было от силы лет семнадцать. Большие темные глаза смотрели на майора без удивления.
   «Я женюсь на ней», — понял майор, когда разглядел веснушки на обнаженных плечах. Он знал наверняка, что, когда разденет ее, веснушки будут разбрызганы по всему телу. А еще он знал, что проживет с ней всю жизнь и каждую ночь будет пытаться слизнуть солнечные брызги…
   — Меня зовут Мария, — улыбнулась, дав посмотреть на белые зубы и язычок.
   — Капитан Бойко, — представился и тотчас поправился: — Майор… Иван…
   Она расхохоталась.
   — Что вы рассматривали в небе?
   — Ничего я в небе не рассматривала.
   — Да нет же! — настаивал майор. — Вы целых пять минут… Я думал, что в небосводе появятся дырки…
   — Я смотрела не на небо, — легкий порыв ветра облепил ее колени тонкой тканью платья. — Я смотрела на вас…
   Ей было семнадцать, а потому он целовал ее веснушчатое тело в строжайшей тайне от всех, даже друзья не знали о существовании Маши.
   — Я старше тебя на твою жизнь, — шептал майор, целуя ее в пятку: единственное место, где не было веснушек.
   — Я стану твоей женой, — отвечала она серьезно и улыбалась, глядя, как, обнаружив в ее пупке золотую брызгу, майор бесстыже засовывает язык в столь интимное место.
   А потом об их связи узнали и на майора завели уголовное дело. Впрочем, кончилось все хорошо. Отец Маши был генералом и сначала самолично желал расстрелять развратника. Но когда любимая дочь встала в оконном проеме двадцать третьего этажа пресненской высотки, генерал сменил гнев на милость, снял дочь с подоконника и, закрыв уголовное дело, поженил молодых.
   Генерал знал, что дочь спрыгнет.
   А через пять лет, когда отец Маши убедился, что чувства майора столь же крепки и надежны, как границы Родины, он стал оказывать зятю протекции. Тем более молодые дочку родили, очень на деда похожую.
   Майор стал подполковником, а потом полковником. Дочь выросла, вышла замуж и родила полковнику внука. А потом генерал умер, и протекции кончились. Но полковник Иван Семенович Бойко сам был не обделен талантом и продолжал служить на хороших местах…
   Они с Машей уже больше тридцати лет вместе прожили.
   Внук языки учит, в МГИМО поступать хочет.
   Иван Семенович еще раз попытался набрать номер, но «зоны» не было. Он дотянулся до тумбочки и взял с нее книжицу. Еще раз прочитал на обложке: «Палладий Роговский». Также на обложке был напечатан крест, и полковник понял, что книжка религиозная. С трудом открыл левой рукой. На первой странице было коротко об авторе: «Палладий (Роговский) (1655-1703), игумен Заиконоспасского монастыря и ректор Славяно-Греко-Латинской академии в Москве с 1700. Учился в иезуитских школах в Вильно, Нейс-Се (Силезия) и Оломоуце (Чехия), затем в течение семи лет в Риме, где стал первым русским доктором философии и богословия».
   Религией полковник не увлекался, а потому книгу отложил.
   Застонал Никифор Боткин.
   — Где я? — спросил хирург слабым голосом.
   Иван Семенович подошел к кровати раненого доктора и рассказал ему, что случилось.
   — Застрелили?..
   — Так точно.
   Никифор опять застонал, пошевелил шеей и вновь впал в беспамятство. Зазвонил телефон.
   — Маша?!! — воскликнул Иван Семенович, хватая трубку, ловко выпрыгивающую из левой руки.
   — Товарищ полковник, колеса не из платины отлиты…
   Иван Семенович расстроился и подумал, что выглядел дураком перед подчиненными, ползая под вагонами и объявляя полторы тонны обычного металла платиной.
   — А из чего? — поинтересовался он вяло.
   — Из палладия.
   В голове полковника что-то замкнуло. Он не понял.
   — Из кого? — и дотянулся рукой до книги.
   — Металл такой есть, палладий, — пояснили на другом конце соединения.
   Про такой металл Иван Семенович не ведал, зато знал теперь про богослова с таким именем.
   — Дело в том, — сообщил следователь, — что сейчас палладий на мировом рынке стоит дороже, чем платина…
   На этой фразе связь оборвалась, и на трубке зажглась надпись «нет зоны покрытия», на которую полковник Бойко смотрел пятнадцать минут…

5.

   Сглотнув земляничную сладость и заглядевшись в окно, на подгнившую осень, патологоанатом Ахметзянов услышал за спиной:
   — Простите…
   Любитель балета обернулся и обнаружил голову блондина, недавно привезенного мертвым, приподнятой. Голубые глаза смотрели живо, а кожа лица своей белизной не уступала кафелю.
   — Простите, — еще раз промолвил лежавший на каталке.
   — Пожалуйста, пожалуйста…
   Ахметзянов в своей патологоанатомической жизни встречался с «воскрешением» не раз, а потому держался в рамках своего обычного нервного состояния, лишь любопытства в организм прибыло. Он смотрел в самые глаза ожившего и отмечал, сколь много в них лазурного, лишь несколько лопнувших сосудиков вмешивались киноварью.
   — По всей видимости, я в больнице? — огляделся молодой человек.
   — Абсолютно верно, — подтвердил врач. Чудесно оживший уселся в каталке и завертел головой, оглядываясь более внимательно.
   — Я в морге?
   — И это верно.
   «Однако, если бы у него были тяжелые травмы, — подумал Ахметзянов, — он не сидел бы так уверенно».
   — Вы в морге, — подтвердил. — Как самочувствие?
   — Голова слегка кружится, — пожаловался молодой человек. — Но, вероятно, это недостаточный повод мне здесь находиться.
   — Боитесь?
   — Что вы, совсем нет! Ведь я тоже медик, правда, будущий, и, наверное, в моргах часто бывал.
   — Почему «наверное»? — поинтересовался Ахметзянов, думая о том, что натуральные блондины почти всегда какие-то странные. Сам Ахметзянов обладал шевелюрой черной, как «Квадрат» Малевича. Впрочем, и его многие считали странным.
   — Потому что я ничего не помню, — просто объяснил молодой человек. — Я потерял память.
   — Ну, в этом нет ничего необычного! При таких катастрофах…
   — Ах да, — вспомнил воскресший. — Катастрофа… Что стало с Розой?
   «Роза — это, поди, та баба с титановым штырем в ноге? Проводница», — уточнил патологоанатом и ответил:
   — Скончалась мгновенно!
   Молодой человек спустил ноги с каталки, спросил: «Могу я взглянуть»? — и спрыгнул на пол.
   Он был абсолютно голым и белым, как снеговик.
   — Холодновато здесь, — предупредил Ахметзянов. — Не простудитесь!
   — Это ничего, — отмахнулся молодой человек и безошибочно подошел к телу, завернутому в окровавленную простыню. — Роза.
   — Она, — подтвердил патологоанатом. — Травмы, несовместимые… Ну, сами понимаете, если медик.
   Молодой человек откинул простыню и наклонился к самому лицу погибшей.
   — Она умерла.
   — Да, я знаю, — подтвердил Ахметзянов. — Послушайте, у меня тут костюмчик есть спортивный… Не хотите ли воспользоваться?
   На секунду ему показалось, что белый как привидение человек готов поцеловать покойную в самые губы, но тот лишь коснулся их носом, в котором, как вспомнил патологоанатом, не было ни волосины единой.
   — Костюмчик? — рассеянно переспросил он.
   — А что, здесь не так уж и жарко! От катастрофы не померли, а от пневмонии загнетесь!
   — Пожалуй.
   — Ну вот и чудно!
   Ахметзянов вытащил из личного шкафчика вешалку с вещью и бросил ее молодому человеку. Он ловко поймал и через мгновение натянул костюмчик, который оказался сильно короток и сидел на нем как на переростке.
   — Благодарю.
   «Нет, — еще раз задумался Ахметзянов, — никак не похож он на человека, который побывал в катастрофе и которого признал мертвым даже Никифор Боткин».
   Молодой человек сделал несколько шагов навстречу патологоанатому и протянул руку, далеко торчавшую из рукава.
   — Студент Михайлов, — представился.
   — Патологоанатом Ахметзянов, — медик пожал тонкую, но крепкую кисть. — Рустем Ренатович.
   — А вот имени своего я не помню, — расстроился студент.
   — Бывает после катастрофы.
   — Собственно говоря… — молодой человек виновато улыбнулся. — Собственно говоря, память я потерял до катастрофы.
   — Вот как? — заинтересовался Ахметзянов. — И при каких же обстоятельствах?
   — В том-то и дело, что обстоятельств я тоже не помню.
   — Совсем ничего?
   — Совсем. — Студент задумался. — Ах да, мы с Розой когда студенческий билет нашли, там была написана фамилия моя и инициалы: «А.А.».
   — Сан Саныч?
   — Вполне вероятно, — пожал, плечами студент Михайлов.
   — Балет любите? — неожиданно спросил патологоанатом.
   — Что?
   — Нет, ничего… Я буду называть вас господин А.
   — Господин А.? — Студент приблизился к носилкам, на которых лежали останки помощника машиниста. Понюхал воздух и отошел к окну, за которым поздний вечер замаскировал истинное время года. — Может быть, просто Михайлов? Студент Михайлов?
   — Воля ваша.
   — Хотя, если вам удобно, можете и господином А. называть.
   — Нет! — воскликнул Ахметзянов. — Это как вам удобно!
   Неожиданно студент Михаилов замер посреди прозекторской, выпрямил и так прямую спину, установил руки перед грудью и вдруг сделал три фуэте кряду. Да так он произвел эти фигуры, что у Ахметзянова от совершенства дух захватило.
   Он подскочил к студенту, коротко хватанул его за плечи, потом отпрыгнул и заговорил быстро-быстро:
   — Вы вспомнили! Вы — балерун! — Патологоанатом задыхался. — Вы — истинный балерун! Такая чистота! Уж я-то в этом понимаю! Кому, как не мне, понимать! Да я всю жизнь!..
   — Да нет же, — слегка запротестовал студент Михайлов.
   — А я говорю — да!!! Вы — гений! Большой театр?
   — Нет-нет! Я просто на журнал посмотрел. Вон там, на подоконнике.
   Ахметзянов обернулся и отыскал взглядом журнал «Российский балет». Он был раскрыт на снимке покойного Нуриева. Фотограф щелкнул камерой в тот момент, когда Рудольф крутил фуэте.
   — Я посмотрел на эту фотографию, — продолжал оправдываться студент Михайлов. — От нее что-то такое исходит…
   Ахметзянов обиделся, так как счел, что молодой человек издевается над ним, вытащил из коробки папиросу «Герцеговина Флор», закурил и уселся на подоконник.
   — Угостите меня папиросой, пожалуйста, — попросил студент, не замечая обиды.
   Патологоанатом бросил коробку и спички на каталку с машинистом:
   — Угощайтесь.
   — Может быть, я курил? — высказал предположение студент Михайлов и, всунув папиросу в рот, затянулся так, что сразу сжег три четверти табака. При этом молодой человек не закашлялся, и Ахметзянов определил в нем завзятого курильщика, каким был и сам.
   — Нет, — помотал головой студент. — Никогда не курил! Где у вас пепельница?
   Ахметзянов разозлился до крайности, и, если бы не смуглость его лица, скулы его загорелись бы дикими яблоками.
   — Да как же вы не курите! — Он подбежал к воскресшему. — С одной затяжки целую папиросу скурили и не поперхнулись!
   Студент Михайлов пожал плечами и поинтересовался, не обидел ли он чем доктора.
   — А ну покажите ваш рот! — Патологоанатом схватил молодого человека за щеки. — Раскрывайте, раскрывайте!..
   Чем больше вглядывался в рот студента Ахметзянов, тем вернее убеждался, что тот никогда не курил. Зубы были идеально белые, и он на секунду подумал
   — вставные, но, поглядев на десны, понял — свои. На всей слизистой ни малейшего налета, а язык розовый, как у младенца.
   — Простите. — Отпустил студента, подумал, не надо ли стетоскопом грудь послушать, но уже уверенный, что это лишнее, и еще раз извинился.
   — Ничего, — ответил молодой человек растерянно. — Может быть, я вас чем-нибудь огорчил?
   Следующие минут пятнадцать прошли в полном молчании. Ахметзянов думал о том, что молодого человека нужно выпускать из морга, что никаких оснований задерживать его нет. Он жив и живее многих других. Но что-то останавливало Ахметзянова. Он не хотел открывать дверь в жизнь перед новым знакомцем; чем-то тот был чрезвычайно интересен патологоанатому, и прозектор искал легальную причину задержать молодого человека.
   Причина нашлась сама.
   В дверь морга позвонили.
   Патологоанатом попросил молодого человека уйти в глубь помещения, сам отпер дверь, через которую ему задвинули каталку с лежащим под простыней телом огромного размера.
   — Опять срочно? — поинтересовался Ахметзянов.
   — Да нет, чего тут срочного… — сказал сопровождающий.
   — Его убили, — сообщил другой. — Автоматной очередью.
   — Давайте!
   Прозектор схватился за ручку каталки и втащил ее в морг.
   — Это охранник наш новый, — пояснили.
   — Ах, охранник… — рассеянно пробормотал патологоанатом, затем вскинулся. — Алеха?!! — вскричал он и, сорвав простыню, оглядел мертвого бугая. — Да как же!.. Не может быть!.. Я же его сам вчера на работу устраивал!..
   Далее патологоанатому поведали абсурдную историю о гибели десантника Алехи и о спасении Никифора Боткина.
   — Ты мозги у него погляди, — предложили. — Может, опухоль какая?
   Захлопнув дверь, Ахметзянов коротко взвыл, склонился над мертвым Алехой и на всякий случай приложил пальцы к шее, надеясь отыскать пульс. Под толстой кожей ничего не стучало.
   — Что-то нехорошее случилось? — послышалось за спиной у прозектора, и Ахметзянов вздрогнул. Он успел забыть о молодом человеке.
   — А вы не видите?!! — огрызнулся он через плечо.
   — Вижу покойника, — ответил студент. — Но у вас здесь много таких…
   Патологоанатом уселся на край каталки и, закурив, объяснил, что мертвый охранник был сыном его знакомой, которая несколько месяцев умоляла устроить сына на работу. И вот в первый день!..
   — Что я ей скажу?!!
   — Я вам соболезную.
   Ахметзянов хотел было послать молодого человека куда подальше, но слова сочувствия были произнесены с необыкновенной искренностью, и патологоанатом ответил:
   — Спасибо.
   Прозектор ушел к окну и, уставившись в ночное окно, машинально перелистнул балетный журнал. Студент Михайлов обошел вокруг каталки с мертвым Алехой и остановился посреди помещения.
   — Хотите, я вам станцую? — спросил он.
   Ахметзянов закашлялся и, обернувшись, посмотрел в самые глаза молодого человека. В них было небо, а киноварь растворилась в лазури.
   — А говорите, не танцор…
   — Мне нужно посмотреть журнал.
   — Пожалуйста.
   Патологоанатом двинул по подоконнику «Российский балет», молодой человек взял журнал, на секунду прикрыл глаза, затем вдруг распахнул. Ресницы словно бабочкины крылья взмахнули. В его лице обозначилась еще большая серьезность, сквозь тело будто искра прошла, студент Михайлов расправил руки, сделал несколько изящных плие, затем великолепный каскад па-де-буре, а в довершение почти с места прыгнул так высоко и затяжно, что прозектор не выдержал и завопил:
   — Барышников!!! Нуриев!!! Нижинский!!!
   Он почти плакал от созерцания волшебной картины. Каскады прыжков сменялись выразительной пластикой, на смену ей опять невероятные прыжки, а в довершение всего в морге вдруг опять запахло летом, лесом и земляникой…
   Неожиданно студент закончил танцевать и сказал:
   — Все.
   — Ах, как мне бы хотелось еще! — взмолился Ахметзянов.
   — Больше не могу, — развел руками молодой человек, ничуть не запыхавшийся. — Я станцевал вам весь журнал. Там больше нет картинок.
   Ахметзянов глупо улыбнулся и спросил:
   — Да?
   — Да.
   Прозектор еще закурил и поинтересовался, чувствует ли господин А. какие-нибудь посторонние запахи?
   — Запахи? — задумался молодой человек. — Пожалуй.
   — А какие?
   — Пахнет летним лесом.
   — А еще чем?
   — Ягодой.
   Ахметзянов знал, какой ягодой пахнет и где та помещается, но спросил о том же и студента Михайлова.
   Студент развел руками.
   — Земляникой, — с хитрецой в голосе объявил патологоанатом. — А произрастает сия ягода…
   Прозектор на цыпочках подкрался к каталке с Алехой и откинул простыню. Обернулся к студенту:
   — Хи-хи.
   — Что вы ищете? — поинтересовался молодой человек, когда понял, что разделыватель трупов лезет пинцетом в нос мертвеца.
   — А сейчас увидите…
   У Алехи нос был здоровенный, а потому Ахметзянов сменил пинцет на более надежный зажим и полез им в ноздрю покойного:
   — Здесь она, здесь!
   Казалось, еще немного, и сам патологоанатом влезет в ноздрю целиком. Но ничего подобного не произошло, что-то хрустнуло в голове мертвеца, Ахметзянов улыбнулся и принялся осторожно вытягивать зажим.
   — Есть! — воскликнул он, когда металл целиком оказался снаружи. — И как вам это?!!
   Он поднес зажим почти к самому лицу молодого человека. На конце инструмента, крепко схваченная, висела целая гроздь земляники, источающая запах, от которого голову кружило.
   — Ну, каково же! Две… пять… девять… двенадцать!!! Целых двенадцать штук! — Ахметзянов втянул в себя аромат и сглотнул слюну. — Листочки…
   Молодой человек взирал на эту картину абсолютно спокойно. Он даже иногда отворачивался и пытался вглядываться в ночь за холодным окном.
   — Хотите? — заговорщически предложил патологоанатом.
   — Нет, спасибо, — рассеянно ответил студент Михайлов.
   — Как хотите!
   Тотчас Ахметзянов засунул куст себе в рот, где его язык завертелся, обдирая с кустика ягоды. Затем прозектор выплюнул стебель, а плоды безжалостно прожевал и сглотнул.
   — Что вы делаете? — изумился молодой человек.
   — Ягоды ем, — чавкая, сообщил прозектор. — А что такое?
   Студент Михайлов зажмурился.
   — Что случилось?
   — Нет-нет, ничего, — отмахнулся молодой человек, хотя по лицу его было видно, что событие произошло. Щеки господина А. слегка порозовели. Он дождался, пока Ахметзянов сглотнет сладкую последнюю молекулу.
   — Скажите, — вопрос давался ему с трудом. — Розину ягоду вы тоже съели?
   — Землянику?
   Студент что-то промямлил.
   — У нее всего-то было по ягоде в ноздре. Но и у машиниста, и у помощника его — по целому кусту!
   Молодой человек быстро замигал. Казалось, что он вот-вот заплачет, но глаза его были сухи и представлялись теперь не голубыми, но почти синими.
   — Что-то не так? — поинтересовался Ахметзянов и тотчас сам понял, что не так.
   Носы, покойники, земляника, Алеха, господин А. — все было неправильно. Это ощущение было едва уловимым, но оно сильно напугало прозектора, напугало так, что по телу поползли мурашки с горошину каждая… Впрочем, страх и странное ощущение исчезли внезапно, как и накатили. Ахметзянов встряхнулся, посмотрел на часы и сказал, что времени к четырем утра, а сна ни в одном глазу.
   Но тут в глазу патологоанатома отразилась некая мысль, мгновение назад сверкнувшая в уме.
   — Я знаю, что надо делать! — воскликнул прозектор.
   — Что же? — машинально поинтересовался молодой человек.
   — Как же мне это в голову раньше не приходило!
   Ахметзянов заходил кругами, потирая высокий лоб. Наконец он остановился и объявил:
   — Я стану вашим импресарио!
   — Кем? — не понял студент Михайлов.
   — Я буду продюсировать ваш великий талант.
   — Какой же?.. У меня даже памяти нет!
   — А нам ваша память не нужна вовсе!
   Ахметзянов еще энергичней забегал по залу, тщательно обходя каталки с трупами. Всем его существом быстро овладевала огромная идея, и перспективы открывались такие, что у патологоанатома дух прихватывало!
   — Я из вас сделаю гения! — торжественно заявил разделыватель трупов. — Я превращу вас в Нижинского!
   — Кто это?
   — Самый великий танцовщик всех времен и народов!
   — Вы умеете превращать? — с улыбкой спросил студент Михайлов.
   Но Ахметзянов иронии не слышал. Им уже владела та фантазийная сила, которая затмевает разум, подменив его инстинктом, и влечет вперед безоглядно.
   — Кто вы такой! — кричал прозектор. — У вас не то что памяти нет, своя одежда отсутствует! Вы погибнете через два дня! — Он махнул рукой, сшибая на пол какой-то мелкий инструмент. — Да что через два дня! Вы умерли прошлым вечером, и я вас должен был разделать вот на этом столе. Вы — часть небытия, которую я могу облечь в плоть и кровь и мало того — наделить душой и великим талантом!