Липскеров Дмитрий. Сорок лет Чанчжоэ

   — А что ты делаешь хорошо?
   — Пока я еще не знаю, что делаю хорошо. Слишком мне мало лет… Хотя нет, одно дело я делаю прилично. Но тебе не скажу какое.
   — Секрет?
   — Наверное. Я не знаю, как ты к этому отнесешься, а потому не скажу.
   — Не говори, твое право… Но, может быть, ты мне скажешь, откуда на твоем лице синяки?
   Джером задумался.
   — Синяки на моем лице — дело частое, — сказал он. — Почему-то многим доставляет удовольствие бить меня по лицу. Видимо, в конструкции моей физиономии есть что-то притягательное для ее набития. Я так полагаю, что это то же самое, как голое женское тело когото притягивает для объятий. Кстати, не можешь ли ты мне объяснить, что движет тобою, когда ты целуешь женские груди и живот? Ведь все это может быть не совсем чистым? Например, для меня эта область человеческого общения не представляется привлекательной.
   Почему-то этот вопрос Джерома прозвучал для Генриха Ивановича самым естественным образом, он даже не почувствовал смущения, возможно, из-за того, что сам мальчик не видел в этом вопросе ничего скабрезного, а потому спокойно на него ответил:
   — В жизни каждого человека, в определенном возрасте, наступает момент, когда он чувствует влечение к противоположному полу. Это абсолютно нормальный физиологический процесс. Когда-нибудь и ты почувствуешь влечение.
   — Какого рода это влечение?
   Шаллер хмыкнул.
   — Знаешь, это очень трудно объяснить…
   — Попробуй.
   — Ну, бывает момент, когда влечение заставляет тебя забыть обо всех проблемах, когда тело дрожит от желания разрядиться.
   — Чем разрядиться?
   — Семенем для продолжения рода.
   — Как будто бы мы это в интернате проходили.
   — Тогда тебе все известно, — облегченно вздохнул Генрих Иванович. — Это называется инстинктом продолжения рода.
   — Для этого в женский организм суется штука, из которой обычно писают?
   — Можно и так сказать.
   — А у меня есть семя?
   — Когда вырастешь, семя будет и у тебя.
   — И инстинкт продолжения рода?
   — И инстинкт в тебе проснется.
   — А что главнее — инстинкт или сознательное продолжение рода?
   — И то и другое главное.
   — А мне кажется, что не будь инстинкта, то не будет и сознательной надобности продолжать род. Я думаю, что инстинкт подменяет сознание, а человеку кажется, что делает он все осмысленно.
   — Ты не прав. Для взрослого человека очень важно увидеть свое продолжение в детях.
   — Во мне инстинкт не проснулся, а потому то, что ты проделывал со своей женщиной, не представляется мне привлекательным. Добровольно я бы никогда этого не стал делать. И я бы не хотел видеть своего продолжения. Мне и так не слишком радостно. Кстати, у тебя есть дети?
   — Нет.
   — Ты тоже не хочешь видеть своего продолжения?
   — Хочу. Но не все, что хочется, случается. Зачастую наоборот: то, чего ты особенно желаешь, становится невозможным.
   — Твоя женщина тебе родит ребенка.
   — Дело в том, что это не моя женщина.
   — Как это? — не понял Джером. — Ты же делал с ней то, что обычно делают только со своими женщинами.
   — Бывают исключения. — Генрих Иванович замялся. — Понимаешь, существуют вещи, которые непросто объяснить. Например, у меня есть жена.
   — И что?
   — Детей полагается иметь от жен и мужей.
   — Тогда пусть тебе жена родит.
   — Она не хочет.
   — Вот видишь! — обрадовался Джером. — Значит, у нее, как и у меня, отсутствует инстинкт продолжения рода… Но ведь это не беда! Плюнь на условности и попроси красивую чужую женщину родить тебе ребенка!
   — Я же тебе объяснил, что так не полагается.
   — Но ведь можно развестись со своей женой и жениться на красивой женщине. Она станет твоей и родит тебе мальчика… Или чего ты там хочешь?
   Шаллер запутался в этом разговоре, а потому просто сказал:
   — Хорошо. Я подумаю над твоим предложением, — и оттолкнулся от бортика ногами, окатив мальчика фонтаном брызг.
   — Эй, подожди меня! — крикнул Джером. — Я плыву с тобой!
   Генрих Иванович свободно держался на воде, поддерживаемый мириадами пузырьков, и умилялся, глядя на тщедушное тельце, колотящее что есть силы руками и ногами.
   — У меня уже лучше получается, правда? — спросил мальчик, схватившись за бугрящееся мышцами плечо полковника.
   — Да, у тебя безусловный талант к плаванию.
   — Значит, скоро у меня появится еще одно дело, которое я делаю хорошо. Оно не будет секретом, а потому я смогу о нем рассказывать.
   Генрих Иванович поплыл к противоположному бортику, увлекая за собою Джерома.
   Мальчик скользил по воде без малейшего усилия, а потому наслаждался водной стихией, заключенной в китайскую ванну.
   Шаллер выбрался из бассейна, взял за руку Джерома и запросто, без напряжения вытащив его из воды, поставил рядом с собой на мраморную плитку.
   — Ну-с, молодой человек, мне пора. Приятно было с вами пообщаться. Если у вас на досуге будет время, приходите искупаться еще.
   — Передавайте привет чужой красивой женщине, — в свою очередь сказал Джером.
   Он прыгал на одной ноге, ковыряя в ухе пальцем, освобождая торчащий древесным грибом отросток от воды. — И жене теплый привет. Она у вас на тощую курицу похожа. Вы, навер ное, ее объедаете!
   — Вы и жену мою видели! — воскликнул Шаллер, поражаясь точностью сравнения.
   — Пришлось как-то…
   — Да! — вспомнил полковник, натягивая галифе. — Передайте господину Теплому, что господин Шаллер навестит его в конце недели.
   — Всенепременно, — пообещал мальчик, выжимая купальный костюм себе на ноги.
   Генрих Иванович посмотрел на тощие ягодицы Джерома, кивнул ему на прощанье и скрылся за кустами боярышника.

20

   Гаврила Васильевич Теплый с утра до ночи расшифровывал летописи Елены Белецкой, покрывая чернильной вереницей одну страницу за другой. В его учительской душе не осталось более места светлым чувствам, он негодовал на то, что ему приходится за какие-то ничтожные сто рублей расходовать свой безмерный гений.
   Славист почти не думал над смыслом расшифрованных страниц, все его существо захватила злоба, заставляющая деревенеть мышцы тела и работать со сбоями мочевой пузырь.
   — Если я что-нибудь не предприму, то сойду с ума, — думал Гаврила Васильевич, кладя очередной лист с расшифровками в пачку. — Как посмел этот ничтожный человек усомниться в подлинности моего открытия! Недаром говорят: — У кого сильно в мышцах, у того слабо в голове!" Я бы с удовольствием разделал его тушу по всем правилам мясницкого искусства! Сначала бы шкуру снял, затем вырезал сердце и смотрел, как оно, бычье, трепыхается беззащитно в моих ладонях, плача кровью…" Гаврила Васильевич опять испытал желание убить. На сей раз это чувство было непреодолимым, мутящим сознание, мешающим сосредоточиться на работе.
   Славист отложил бумаги в сторону. — Пойду прогуляюсь", — решил он, поднявшись со стула и пройдя в кухню. Там он зачем-то взял длинный изогнутый нож, взрезал им подкладку пиджака и уложил тесак между двумя тканями, осторожно прижимая прощупывающееся лезвие рукой. Затем учитель снял со стены веревку, на которой обычно сушилось его нижнее белье, смотал ее в клубок и засунул в карман брюк.
   Он коротко взглянул на часы с кукушкой, отметив, что время уже позднее, к двенадцати, и вышел на улицу.
   Идти было некуда, а потому Гаврила Васильевич в странном забытьи остановился возле входа в интернат, укрывшись от фонаря в тени старой липы. Так, замерев, он простоял некоторое время, пока его глаза не различили в лунном свете фигуру подростка, спешно приближающегося.
   — Джером!" — подумал учитель, щупая сквозь подкладку лезвие ножа.
   Когда подросток приблизился, славист резко шагнул из тени и лицом к лицу столкнулся с Супониным.
   — Супонин? — удивился он.
   — Господин Теплый! — Подросток от неожиданности икнул и вытаращил на учителя глаза.
   — Так-так!.. — протянул Гаврила Васильевич. — Позвольте спросить вас, откуда вы прибываете в столь поздний час?
   — Я… Да я, это… — замялся Супонин. — Понимаете ли…
   — Не мямлите, Супонин! Я же понимаю, что вы старше своих соучеников на два года, а потому у вас желания, отличные от них. Вы почти уже взрослый человек.
   Будь другой на вашем месте, я просто дал бы ему линейкой по голове и лишил бы ужина!.. Вам уже исполнилось пятнадцать?
   — В прошлом месяце… — ответил подросток, пока не понимая, минула его кара Господня или над головой все еще вознесен меч возмездия.
   — Вы — взрослый человек, поэтому я разговариваю с вами по-другому.
   Расслабьтесь! Я не буду вас наказывать.
   — Спасибо.
   Гаврила Васильевич взял подростка под руку и неторопливо зашагал с территории интерната, увлекая в доверительной беседе Супонина за собой.
   — Вы, наверное, думаете, что я старый и не понимаю интересов вашего возраста?
   — Что вы! Вы совсем не старый!
   — На самом деле вы так не считаете. Я вспоминаю время, когда мне было пятнадцать лет. Все старше двадцати пяти казались мне увядшими стариками, не способными понять моих страстей и желаний. В пятнадцать лет я в первый раз влюбился и так же, как вы, бегал по ночам на свидание к предмету своей страсти… Вы были на свидании?
   — Ага, — ответил Супонин, Гаврила Васильевич втянул в себя воздух.
   — Какими духами вы пользуетесь?
   — — Бешеный мул", — ответил подросток, радуясь, что наказания не последует и что учитель Теплый оказался на поверку не таким уж и мерзким, каким слыл в интернате.
   — Приятный запах. Наверное, вашей подруге он нравится. Как ее зовут, если не секрет?
   — Анжелина.
   — Как?! Неужели Анжелина?
   — А что такое? — испугался Супонин.
   — Не может быть! Такое совпадение! Да знаете ливы, что, когда мне было пятнадцать лет, мою возлюбленную тоже звали Анжелиной!
   — Здорово! — обрадовался подросток и вдруг внезапно ощутил, как под сердцем у него беспричинно засосало. Какая-то тоска вошла во все члены.
   — Опишите мне ее, — попросил славист и оглянулся на здание интерната, оставшееся далеко позади и целиком закрытое густой зеленью. Он все крепче сжимал руку мальчика, не чувствуя, как из подмышек поливает потом. — Расскажите мне о ней скорее!
   — Я не знаю, что и сказать, — растерялся Супонин.
   — Сколько ей лет?
   — Наверное, семнадцать.
   — Она красива?
   — Вроде ничего…
   — А где вы познакомились?
   — В кондитерской.
   — Вы первый с ней заговорили или она с вами?
   — Кажется, я.
   — И что потом?
   — Мы гуляли с нею, зашли на карусель.
   — Вы угощали ее мороженым?
   — Нет. Мы ели воздушную кукурузу.
   — И что потом?
   — Потом наступил вечер…
   — И вы, конечно же, целовались… Не стесняйтесь, Супонин! Это вещи естественные, о них не стыдно говорить.
   — Да, мы целовались. И я совсем не стыжусь этого. И еще мы занимались самым интересным…
   — Чем же?
   — Мы занимались любовью на берегу реки.
   — Вот как! — Пальцы Теплого потрогали лезвие ножа. — Как интересно!.. Она была вашей первой женщиной?
   — Нет.
   — Сколько же было до нее?
   — Кажется, четыре… Или пять…
   — У вас уже есть опыт. Они все были девственницы?
   — Все, кроме одной — первой.
   — Она, наверное, была много старше?
   — Ей было сорок три.
   — А вам?
   — Тринадцать.
   — Вероятно, она была хорошей учительницей… — Указательный палец Теплого слишком сильно уперся в лезвие тесака, подкладка рассеклась, и сталь порезала подушечку возле ногтя. Гаврила Васильевич вскрикнул, выдернул руку из-под пиджака и засунул палец в рот.
   — Что с вами? — спросил Супонин.
   — Нет-нет, ничего!.. Напоролся на булавку!.. Продолжайте!
   — А что говорить?
   — Скажите, в каком случае вы больше испытывали возбуждение: когда ласкали опытную женщину или невинную девушку? — Теплый отсасывал из пальца кровь и от ее сладкого вкуса чувствовал, как по телу растекается блаженное тепло, а сердце стучит уверенно и гулко.
   — Не знаю. Мне кажется, что это разные ощущения…
   — Конечно, разные, — подтвердил Гаврила Васильевич. — Невинность манит, а зрелость расслабляет. Зрелость — бесстыдна, тем и привлекает, а сжатые от страха ножки, коленками стерегущие лоно, руки, старающиеся защитить ладошками наготу, губы, то ласковые и страстные, то каменные от страха, — все это ужасно воспаляет тело! Ничто не приносит такого удовлетворения, как совладать с чужой слабостью и страхом! Победа над сильным есть радость избегнувшего смерти! Вы понимаете меня?
   — Не совсем, — ответил Супонин. Он чувствовал, как правая рука учителя все крепче сжимает его талию. — А куда мы идем?
   Гаврила Васильевич, казалось, не слышал вопроса и продолжал развивать тему:
   — Как это ни парадоксально звучит, в слабом гораздо больше жизненных сил, чем в сильном. Сильный затрачивает слишком много усилий на то, чтобы быть сильным, а слабый духом и телом с бесконечными жалобами на свою маломощность зачастую живет гораздо дольше, чем могучий организм. Поэтому победа над слабым дает возможность продлить собственную жизнь. Животные никогда не питаются равными себе по силе! Инстинкт двиясет ими, дабы черпать силы от слабого! Поэтому в Спарте убивали калек и слабых, чтобы не видеть, как хромые и увечные переживают мужественных и сильных!
   — Уже поздно, — неожиданно заныл Супонин. Ему стало больно от впившихся спицами в бок пальцев учителя. — Я хотел бы отправиться в свою спальню. Уже совсем ночь, и я не понимаю, куда мы идем!
   — Ты боишься? — Теплый наклонился, заглядывая в глаза подростка. — Скажи, тебе страшно?
   — Я не знаю… Мне непонятно то, что вы говорите… Вы больно сжимаете мой бок, и я не знаю, куда мы идем!..
   — Хорошо! Дальше мы не пойдем. Мы остановимся здесь. В этом месте нас никто не увидит!
   Гаврила Васильевич отпустил мальчика, посмотрел на луну и грустно вздохнул.
   — Сейчас ты ощутишь себя слабым и беззащитным, как те девочки, которых ты любил. Ты испытаешь страх и ужас! — Глаза Теплого сверкнули лунным светом, он распахнул полу пиджака и вытащил из-под подкладки нож.
   — Зачем вам нож?! — вскрикнул Супонин и заикал быстро и громко.
   — Ну вот ты и боишься! Твое сердце стучит быстро-быстро, ноги подгибаются и руки дрожат. Ты ослабел. — Гаврила Васильевич стал медленно приближаться, сжимая в руке нож. — Сейчас я тебя убью.
   — За что? — спросил Супонин, с ужасом глядя на приближающегося учителя.
   — Я уже тебе все объяснил. Разве ты не понял?
   — Нет.
   — Ничего не поделаешь! — посетовал Теплый. — Уже нет времени объяснять тебе все заново.
   — Пожалейте меня! — Супонин заплакал. — Я не хочу умирать.
   — Никто не хочет умирать, — сказал Гаврила Васильевич и, коротко взмахнув ножом, перерезал подростку горло.
   Супонин упал в пожухлую траву. С минуту он еще шевелил ногами и удивлялся кровавым пузырям, прущим из рассеченного горла. Через две минуты его юная душа, оторвавшись от всего земного, воспарила над телом, мельком огляделась и устремилась в бесконечные просторы, пытаясь изведать пути Господни.
   Грянул гром, и, несмотря на поздний час, в ночном небе заполыхало огнем и закружило звезды в ошеломительной выси огненными струями Лазорихиево небо.
   — Лазорихиево небо-о-о! — закричал Теплый. — Лазорихиево не-е-бо!..
   Через час Гаврила Васильевич Теплый сидел в своей интернатской квартирке и неутомимо, одну страницу за другой, расшифровывал творение Елены Белецкой.

21

   — В начале четвертого года чанчжоэйского летосчисления в город со стороны юго-запада въехал ослик, неутомимо тащивший за собой повозку с поклажей и ее хозяйкой, — читал Шаллер присланное Теплым продолжение чанчжоэйских летописей.
   — Хозяйка являла собой молодую женщину в черных пыльных одеждах, с огромной печалью на лице и тоской, изогнувшей спину. Она сидела на чемодане с потрескавшейся от солнца кожей и без интереса разглядывала проплывающие мимо городские окрестности. Во взгляде женщины притаилась какая-то пустота и обреченность, которую можно было списать на то, что приезжая была беременна и живот ее находился на крайних сроках наполнения. Подъехав к главной городской площади, молодая женщина неожиданно потеряла сознание, а умный ослик, почувствовав это, остановился посреди мостовой и заорал во все горло.
   — Иа-а! — кричал он, призывая на помощь. — Иа-а!" На крики животного из окон высунулись любопытные физиономии, а особо любознательные даже вышли наружу и скоро определили, что произошло неладное.
   Послали за доктором Струве. Со своим неизменным саквояжем медик явился быстро и определил у приезжей родовые схватки. Женщину доставили в дом доктора Струве, где он раздел ее, обмыл тело водой и обмазал чресла йодом. Весь подготовительный этап роженица находилась в глубочайшем обмороке, не реагируя даже на пары нашатыря. Лишь инстинкт заставлял напрягаться ее бедра, а ступни ног уперлись в стену, стараясь сдвинуть ее с места.
   — Ах, какой будет чудесный ребенок! — приговаривал доктор Струве, оглядывая огромный живот. — Богатырь готовится явиться на свет!
   На помощь доктору пришла мадмуазель Бибигон, имеющая достаточный опыт в таких делах, сама познавшая всю нелегкость воспроизводства новой жизни. Она вскипятила воду, а затем долго что-то шептала на ухо роженице, стараясь привести ее в чувство. Наконец веки будущей матери дрогнули, она открыла глаза и огляделась.
   — Где я? — спросила приезжая красивым, но очень печальным голосом.
   — Все в порядке, милая! — сказала мадмуазель Бибигон, утирая своей пухлой ладошкой пот со лба роженицы. — Ты в надежных руках! Все произойдет наилучшим образом!
   — Уж будьте покойны! — подтвердил доктор Струве. — Как вас зовут?
   — Протуберана.
   — Как, простите?
   — Протуберана, — повторила роженица и вздрогнула от боли.
   — Тужьтесь, милая, тужьтесь! — подбадривала мадмуазель Бибигон.
   — Откуда вы родом? — поинтересовался доктор, натягивая перчатки.
   — Ничего не помню! Не помню!..
   — Такое бывает. Вот родите богатыря — и все вспомните.
   Тело женщины дернулось в схватках, она засучила ногами по простыням, закатила глаза, и в ту же секунду отошли воды. Запахло осенним дождем.
   — Началось! — проговорил доктор Струве и приблизил свое лицо к лону роженицы.
   — Держите ей ноги!
   Мамуазель Бибигон, однако, не подчинилась приказанию, а, находясь в изголовье, все поглаживала щеки будущей матери своими пухлыми пальчиками и приговаривала:
   — Он сейчас появится на свет, первый раз вздохнет и начнет расти — сильным и смелым. Он будет твоей гордостью! Твой сын!
   — Держите ей ноги! — повторил доктор Струве.
   — Незачем! — резко ответила мадмуазель Бибигон. — Природа сама разберется, без чужого вмешательства!
   Доктор поглядел на часы и покачал головой.
   — Пора бы ребенку и появиться, — сказал он, стараясь заглянуть в самое нутро живота.
   — Сейчас,сейчас.
   Между тем тело роженицы сокращалось, как будто через нее пропускали ток. Губы ее высохли и стали похожи на печеную картошку, только что выбранную из золы.
   Сосуды в глазах полопались, а из набухших грудей от напряжения сочилось молоко, стекая к животу.
   — Не хочет выходить! — констатировал доктор Струве. — Вполне вероятно неправильное положение плода! — И он осторожно ввел правую руку в лоно. — Ничего не понимаю!
   — Что такое? — заволновалась мадмуазель Бибигон.
   — Никак не могу нащупать плод!
   — Может быть, послед мешает?
   — Странное дело, моя рука глубоко в матке, а плода нет!
   — Не говорите глупостей!
   — Да так и есть. Хотя постойте!..
   — Ну?!
   — Что-то нащупал, ужасно холодное!
   Доктор Струве почти выдернул руку и посмотрел на нее, посиневшую, всю в инее.
   — Господи! Что это?!
   Тело роженицы еще раз вывернуло, она закричала и закусила до крови губы.
   — Рожает! — громко сказала мадмуазель Бибигон и взяла в руки чистую пеленку.
   В этот миг живот приезжей вздыбило, она вцепилась руками в матрас, опять закричала, и плод пошел.
   То, что появилось из ее лона, привело в оцепенение как доктора Струве, так и мадмуазель Бибигон, которая только и сделала, что всплеснула руками и оттопырила нижнюю губу.
   Незнакомка в нечеловеческих муках родила небольшой вихрь, который завис посреди комнаты, втягивая в свою воронку мелкие предметы. Вихрь постепенно дви— гался к стене, кружа своим нутром пинцет и сумочку мадмуазель Бибигон.
   Затем воздушная воронка приблизилась к лицу роженицы, перебрала ее слипшиеся во— лосы, прошлась по грудям, втягивая в себя молочные струи, а затем резко метну лась к окну, с жутким грохотом выбила оконные рамы и устремилась в поднебесье.
   — Где мой ребенок? — спросила Протуберана, слегка отдышавшись.
   Доктор Струве и мадмуазель Бибигон переглянулись.
   — У вас была, э-э, ложная беременность, — соврал доктор. — Но теперь все кончилось, и вы скоро придете в себя. Так, знаете ли, бывает..
   — Не расстраивайтесь, милая! — поддержала доктора мадмуазель Бибигон. — Всяко в жизни бывает…
   На следующее утро жители Чанчжоэ проснулись и обнаружили в природе некоторые изменения.
   В городе появился ветер. Легкий, он трепыхал листву деревьев, сдувал с фасадов домов пыль, теребил волосы прохожих и рождал на городских прудах мелкую рябь.
   — Она родила ветер, — прошептал доктор Струве, разглядывая в восстановленное окно качающиеся верхушки деревьев. — Теперь у нас есть ветер!
   — А что такое ветер? — размышлял про себя г-н Контата. — Ветер — это поля пшеницы, которая с помощью его будет опыляться. Ветер — это мельницы, перемалывающие зерно в муку. Значит, у нас появится свой хлеб!.. — Г-н Контата сидел в кресле возле своего дома, с удовольствием подставляя лицо свежим порывам молодого ветерка. — А мы прогнали мельника Иванова! Эка недальновидность! А ведь он обещал подсоединить к ветряку динамо-машину и обеспечить город электричеством!.. Следует выписать с большой земли другого мельника!" — решил г-н Контата и, успокоенный найденным решением, задремал на солнышке.
   Генрих Иванович читал новую порцию страниц, расшифрованную учителем Теплым и присланную им с оказией. Он уже закончил знакомиться с рождением в Чанчжоэ ветра, как услышал треньканье телефона.
   Звонил доктор Струве. Он поинтересовался здоровьем Елены Белецкой, но что-то было в его голосе странное и поспешное, из-за чего Шаллер понял, что цель звонка эскулапа совсем другая, а вопросы о здоровье жены лишь обычная дань вежливости.
   — Что-нибудь случилось? — спросил полковник.
   — Не буду от вас скрывать! — затараторил доктор. — Произошло нечто ужасное!
   Прямо в голове не укладывается! Просто ужас какой-то!
   — Так что же случилось?
   — В городе прошлой ночью произошло убийство! Представляете, я только что оттуда!
   — Откуда?
   — С места происшествия. Убит пятнадцатилетний подросток! И знаете, что самое ужасное в этом деле?
   — Что же?
   — Из тела подростка вырезаны сердце и печень! По всей видимости, мы имеем дело с маньяком! Со страшным маньяком! Вся общественность возмущена! Последуют газетные публикации!.. Шериф обещал бросить все силы на поиски убийцы, и наш долг помочь ему в этом!
   — Где было совершено убийство? — спросил Генрих Иванович и вдруг вспомнил, что вчера перед сном, закрывая окно от сквозняка, различил в ночном небе редкостное сияние, которое звал про себя Лазорихиевым небом.
   — Неподалеку от Интерната для детей-сирот имени Графа Оплаксина, погибшего в боях за собственную совесть. Там много густого кустарника… Лицо подростка обезображено до неузнаваемости! Но я полагаю, что это дело не рук убийцы, а рук… Господи, что я говорю! По моему мнению, это куры постарались. Они выклевали мальчику глаза и объели все мясо со щек и подбородка! Надо что-то делать с дикими курами! Нужно принять какое-то решение и всем городом бороться с ними!
   — Сначала нужно поймать преступника!
   — Да-да, конечно, — согласился доктор. — Самое поразительное, что внутренние органы вырезаны из тела мальчика самым профессиональным образом!
   — Значит, нужно искать убийцу среди медиков и патологоанатомов .
   — Вы ведь знаете, что я единственный доктор в городе! Я и патологоанатом!
   — А приезжие?
   — Это не исключено. Я поделюсь с шерифом вашими соображениями!.. Мне еще нужно писать заключение о вскрытии, так что, дорогой Генрих Иванович, я прощаюсь и обещаю информировать вас о ходе следствия.
   — Буду вам весьма признателен, — поблагодарил полковник, повесил трубку на рычаг и придвинул к себе листы с расшифровками…
   — …В последующие десять лет, — прочитал Шаллер, — в город прибыли следущие жители: Андриано Питаев со своей семьей, семейство Грыжиных, потомственных сапожников, Клюевы, Лупилины, физик Гоголь с собачкой по кличке Брызга, военный Бибиков, Степлеры, Гадаевы, Миттераны, господа Мировы, чета Коти…" Генрих Иванович перелистнул страницу. Далее также шел список приезжих:
   — Ягудин, Преславлин, Слухов, Чикин, Концович…" Шаллер перевернул еще страницу, но вереница имен и фамилий не кончалась. То же самое продолжилось и на тридцати других страницах. Лишь на последней, в самом ее конце, начинался другой перечень.
   — В последующие десять лет в городе родились: Елизавета Мирова, близнецы Сухомлинские, Евстахий Бутаков, Иван Иванов, Елена Гоголь, Пласидо Фальконе, Андрей Степлер…" Генрих Иванович внимательно вчитывался в список рожденных, разместившийся на пятидесяти трех страницах. Он не упускал ни одного имени и фамилии, произнося их вслух четко и раздельно, как будто ему необходимо было заучить все наизусть.