Липскеров Дмитрий. Сорок лет Чанчжоэ

   Кто-то из особо отчаянных крикнул:
   — Пали огнеметом! Жги их!
   Завыло пламя, расплескиваясь по территории. Куры пытались спасаться бегством, но повсюду натыкались на засады погромщиков. Над — климовским" полем поднялись густой смрад и копоть от паленого пера и горелого мяса. Все это еще более распаляло нападавших, и они без устали убивали. Три миллиона кур, а по уверениям счетной комиссии их было примерно столько, ожидала неминуемая гибель.
   Кипела кровь, смешанная с бензином, бегали по чернозему птичьи тела с оторванными головами. Толпа вдыхала кровавые ароматы и была пьяна.
   Но неожиданно что-то изменилось в поведении кур. Они перестали беспорядочно бегать по загону и сгрудились в один громадный клин. Ни одна из особей этого многомиллионного птичника не издала ни звука. Ни — коко", ни — кукареку".
   Погромщики, почувствовав перемену в поведении кур, на какой-то момент остановили свою пьяную резню, пытаясь сообразить, что бы это могло значить.
   Они тоже сгрудились в одну кучу. Запыхавшиеся и восторженные, люди ждали продолжения.
   Над — климовским" полем воцарилась абсолютная тишина. Молчали куры, тихо дышали люди. Стенка на стенку.
   Во главе куриного клина, переминаясь с лапы на лапу, стояла большая серая курица. Ее красный гребешок, украшающий голову, слегка дрожал, а клюв был приоткрыт.
   Серая курица дернула головой, изогнула тело и вдруг побежала в сторону людей.
   Спустя мгновение за ней двинулись и остальные куры. Многомиллионное стадо кур, эта разноцветная туча перьев и мяса, в тихом беге надвигалась на погромщиков.
   А те, в свою очередь зачарованные этой картиной, стояли на прежнем месте, как бычки на заклании.
   Многие в толпе, наблюдающие этот могучий бег, вдруг вспомнили день куриного нашествия, а от этого им стало страшно.
   А куры все бежали, склонив свои головы к самой земле. И когда, казалось, столкновение стало неизбежным, когда люди отпрянули в страхе, сбивая друг друга с ног, большая серая курица вдруг оттолкнулась от земли, расправила свои крылья и взлетела круто к небесам. За ней взлетели и остальные, взмывая огромной тучей над землей.
   Птицы поднимались неуклюже, чересчур часто взмахивая крыльями. Но они все же летели, выстраиваясь в длинный куриный клин.
   Как рассказывали очевидцы и со всех других окрестностей, птицы, разбежавшись, взлетали под облака, пристраиваясь к своим собратьям, распределяясь в клине по весу и величине.
   Через считанные секунды все куры Чанчжоэ поднялись в воздух.
   — Смотрите, куры летят! — кричали погромщики. — Вот это диво!
   — Да и черт с ними!
   — Да пусть улетают к каким-нибудь французам!
   — Но все-таки это чудо!
   Через минуту куриный клин закрыл солнце, и наступило солнечное затмение. Кур было такое великое множество, и улетали они так долго, что после того как последняя тварь скрылась за горизонтом, наступила ночь…

33

   Этой же ночью уезжал из города г-н Теплый. Все его пожитки уместились в картонный чемодан, на боку которого давно выцвела наклейка — Венский университет. Неся его легко в левой руке, правую он оберегал от всевозможных колебаний и сотрясений. Сломанные пальцы, перетянутые куском сукна, ныли и напоминали обо всех муках, перенесенных Гаврилой Васильевичем в этом городе.
   Наклеечка с сохранившейся позолотой напоминала о днях юности, о студенческой скамье и мечтаниях о блестящем будущем.
   — Был бы я сейчас специалистом по России при японском императоре, — думал славист. — Или переводчиком при герцоге Эдинбургском!.. Как бы тогда сложилась моя жизнь?" Теплый одернул себя.
   — Зачем грезить о том, чего не случилось!" Гаврила Васильевич вспомнил об университетских друзьях.
   — Где они сейчас? Так же ветрены и увлечены необыкновенными идеями? Или же все наоборот — остепенились, нарожали детей, читают обыкновенные книги?..
   Интересно было бы поглядеть на них!.. — Теплый дотронулся больной рукой до груди, нащупывая в пиджаке пачку денег, присланную г-ном Шаллером. — А почему бы и не навестить товарищей? — подумал он. — Что мне мешает? Сяду в поезд и в Вену! Деньги у меня есть!" От одного только представления, от открытия, что он может через несколько дней, ну пускай через неделю, оказаться в самом сердце Европы, Гаврила Васильевич ошалел от радости. Он припрыгнул на дороге, взметая пыль, и почти побежал, как будто до цивилизации осталось всего лишь несколько шагов. Прыгая, он вспоминал венские улицы с их бесчисленными кафе, с запахами кофе и подогретых булочек с маслом.
   — А Венская опера! — воскликнул учитель. — Ложи и балконы с прекрасными дамами!
   Голова у Гаврилы Васильевича слегка кружилась, как от доброкачественного шампанского, и он то и дело произносил какую-нибудь фразу вслух:
   — Гаудеамус игитур! — пропел он из студенческого гимна. — Только в спальном вагоне!.. Буду давать уроки!.. Буду расшифровывать старинные рукописи!..
   Буду славен и богат!..
   — А костюмчик на вас для покойника! — неожиданно услышал Гаврила Васильевич откуда-то сбоку.
   От внезапности он споткнулся и чудом удержался на ногах. Лишь чемодан уронил в пыль.
   — В таких костюмах обычно хоронят!.. Это я, Джером! Я справа от вас!
   — Ах, это ты! — протянул славист, разглядев невысокую фигурку в стороне.
   Настроение у него почему-то испортилось. — Чего тебе?
   — Уезжаете?
   — Уезжаю. А тебе что?
   — Чего ж не попрощались?
   Джером стоял в двух метрах от учителя. Если бы было чуть светлее, то можно было бы увидеть, что вся одежда мальчика, от воротника рубахи до ботинок, сплошь вымазана кровью. Глаза его блестели, как от болезни, он слегка дрожал то ли от возбуждения, то ли действительно от жара. А правую руку держал за спиной, сжимая какой-то предмет.
   — Все-таки надо было попрощаться! — сказал Джером. — Столько времени вместе провели! Учитель и ученик!
   — Извини, не успел.
   — Ладно, прощаю… Куда едете?
   — Пока не решил.
   — Понятно… — Джером сделал шаг вперед. — Видели, как куры улетают?
   — Видел.
   — Вы туда же уезжаете?
   — Куда? — не понял Теплый.
   — Ну, куда куры летят.
   — А куда они летят?
   — Вот и я вас спрашиваю, куда это они упорхнули?
   Теплый наклонился и поднял из пыли чемодан.
   — Слушай, у меня так мало времени! — сказал он. — Ты меня прости! Не поминай лихом и все такое! — И пошел.
   — А я никому не говорил, что вы Супонина с Бибиковым замучили! — Джером шагнул следом. — Только одному человеку намекнул.
   Славист вздрогнул и остановился.
   — Какому человеку?
   — Сами знаете.
   — Кто же это?
   — Подумайте.
   Гаврила Васильевич обозлился:
   — Какому человеку, я спрашиваю!
   — Сами догадайтесь!
   Теплый поглядел по сторонам — нет ли за ним погони. Удостоверившись, что дорога пуста, учитель опустил чемодан на землю. Выбралась на небо луна, делая дорожную пыль почти белой, и у чемодана появилась тень.
   — Подойди ближе, — попросил славист.
   — Зачем? — удивился Джером.
   — Я хочу с тобой поговорить.
   — А разве вы меня отсюда не слышите?
   — Все-таки подойди ближе.
   — Ну хорошо.
   Джером подошел к Гавриле Васильевичу почти вплотную и стал смотреть на него снизу вверх, по-прежнему держа правую руку за спиной.
   — Чего?
   — Кому ты рассказал о своих догадках?
   — Разве это важно?.. Вы уезжаете… Погони за вами нет. Просто интересуетесь из любопытства?
   — Ты правду мне говоришь?
   — Я вас когда-нибудь обманывал?
   Гаврила Васильевич еще раз коротко оглядел окрестности, затем схватил здоровой рукой мальчика за горло и стал душить его, комкая кадык тонкими паль— цами.
   — Глупец! — шипел он, брызгая слюной. — Я дал тебе шанс остаться на этом свете! Придурок!
   Теплый извивался всем телом, стараясь вложить в здоровую руку как можно больше силы. При этом он не забывал глядеть в глаза Джерома, стараясь насладиться предсмертным страхом подростка.
   — Тебе не надо было говорить, что ты обо всем догадался! — шептал Гаврила Васильевич. — А теперь придется умирать в жутком страхе!
   Но мальчик не был напуган. Он чувствовал на горле сухую клешню, отчаянно задыхался, но не боялся…
   —Страшно тебе?!
   Нужный момент наступил тогда, когда Джером понял, что оттяни он еще мгновение — будет поздно. Язык просился изо рта, ни вдохнуть, ни выдохнуть не было возможности. Джером высвободил из-за спины правую Руку, сжимавшую самострел, направил ствол в Теплого и выстрелил. Он попал учителю в ляжку, в мягкое место возле самого паха.
   Гаврила Васильевич еще мгновение сжимал горло мальчика, затем хватка ослабла, он вдруг осознал, что в него выстрелили, понял, в какое место попали, ощутил жгучую боль, нога подломилась, и Теплый с удивлением рухнул в пыль.
   — Ну что, господин учитель! — растирая шею, произнес Джером. — Ситуация изменилась. Не правда ли?
   Из пулевого отверстия небольшим фонтанчиком била кровь. Славист пытался зажать рану большим пальцем, но штанина все равно быстро намокала.
   — Рана пустяковая! — продолжал Джером. — Единственная опасность от нее — кровопотеря. Так в ваших атласах написано. Но и от потери крови можно умереть!
   — Ты в меня выстрелил! — изумился Теплый.
   — Так точно.
   — Ты меня ранил!
   — Правда.
   — Зачем ты это сделал?!
   — Я хочу, чтобы вы испытали страх, — ответил Джером и, взведя курок самострела, направил дуло в глаз учителя. — Сейчас я выстрелю в вас еще раз.
   Дробь пробьет роговую оболочку глаза, взорвет зрачок, и белок выплеснется вам на щеку. Возможно, сразу вы не умрете, но я выстрелю еще раз — во второй глаз.
   — Ты что! — отшатнулся Теплый. Его спина уперлась в чемодан с венской наклейкой, он вздрогнул всем телом и заколотил здоровой рукой по колену. — Ты не должен этого делать! Ты не можешь этого сделать!
   — Почему?
   — Потому то ты еще ребенок! Ты не получишь от этого удовольствия!
   — Я получу удовлетворение, — пояснил Джером и приблизил дуло самострела к лицу учителя.
   — А-а-а! — закричал Теплый так, что, казалось, задергалась в небесах луна. — Да что же это такое! Что же это меня все мучают! Дайте же мне в конце концов убраться из этого проклятого города на все четыре стороны! Не надо меня мучи-и-и-ть!!!
   На исходе последнего крика Гаврилы Васильевича послышалось тарахтенье автомобиля. В глазах Теплого образовалась надежда, он пополз навстречу шуму, воодушевленно шепча:
   — Возьмите меня!.. Возьмите!..
   Авто приблизилось и остановилось, освещая фарами ползающего в пыли учителя.
   Щелкнула дверь, и на дорогу выбрался доктор Струве.
   — Господин учитель?! — удивился эскулап. — Что вы тут делаете?
   — Меня… Я…
   Из темноты в луч света вышел Джером.
   — На нас напали разбойники, — пояснил мальчик. — Меня пытались задушить, а господина учителя ранили в ногу. Он истекает кровью.
   — Ай-яй-яй! —запричитал доктор. — Ах, времена!..
   Ах, нравы!.. Подождите, я возьму из кабины свой саквояж.
   Пока доктор рылся в автомобиле, Джером встал над сидящим в пыли учителем, широко расставил ноги и смачно плюнул слависту на голову.
   — Я вас не буду убивать, — сказал он. — Мне достаточно вашего страха…
   Гаврила Васильевич утер с волос слюну и жалобно заскулил.
   Джером оглядел авто доктора, и, несмотря на затемненные стекла, ему показалось, что внутри есть еще кто-то.
   — Не мое дело", — решил мальчик.
   — А рана-то пустяковая! — обрадовался доктор Струве, разрезав штанину Теплого.
   — Одна дробинка всего!.. Даже зашивать не надо. Наложим пластырь, и делов!..
   Ваш чемоданчик?
   — Что? — переспросил Гаврила Васильевич.
   — Уезжать собрались?
   — Да-да, конечно, уезжаю! — согласился славист, подтягивая к себе пожитки.
   — А что ж на ночь глядя?
   — Так вышло. — Теплый поднялся на ноги и охнул. — Однако болит. Спасибо вам, доктор.
   — Не за что. Теперь займемся молодым человеком.
   — Мною не надо, — отказался Джером. — Я в порядке.
   — И все же! — настаивал доктор Струве, подходя к мальчику. — Встаньте-ка вот сюда. Так мне вас лучше будет видно!
   Эскулап оглядел Джерома в свете фар.
   — Да вы весь в крови! — всплеснул он руками.
   — Это не моя кровь.
   — А чья же? Учителя?..
   — Нет.
   — Ах, да-да-да!.. — догадался г-н Струве. — События минувшего дня… И вы тоже, молодой человек, принимали в них участие? За что же вы птичек-то?
   — Не ваше дело! — огрызнулся Джером, отталкивая руки доктора от своего горла.
   — Я же сказал, со мною все в порядке!
   — Не хотите — как хотите! — обиделся врач, выходя из света фар. — В общем, мне пора ехать! Уже поздно!..
   — Возьмите меня с собой! До ближайшего населенного пункта только! — затараторил Теплый. — Умоляю вас! Если нужно денег, я пожалуйста! — Он полез было в карман пиджака, но сделал это больной рукой и лишь отчаянно вскрикнул:
   — Весь больной! Весь раненый!
   — Да ради Бога. Садитесь, конечно! Не брошу же я вас, пострадавшего, на дороге!.. А вам куда вообще надо?
   — В Вену.
   — Ого! — удивился доктор. — До Вены далеко! Туда не довезу, но до какого-нибудь населенного пункта доброшу!.. Только прошу простить за неудобства. У меня в салоне еще один пассажир.
   — А кто?
   — Пассажир пожелал путешествовать инкогнито…
   Автомобиль тронулся, оставляя Джерома на дороге одного. Впрочем, авто через несколько метров затормозило, и из него высунулась голова доктора Струве.
   — А вам, молодой человек, я советую поскорее вернуться в город!
   — А я чего, твоего совета просил?! — крикнул вдогонку вновь тронувшемуся автомобилю Джером. — Уроды!
   Когда автомобиль исчез из виду, Джером пошел по дороге по направлению к Чанчжоэ. Он не думал о господине Теплом, а вспоминал куриный клин, растянувшийся в небесах на многие версты. Он вспомнил, как убивали отца Гаврона, как над ним склонилась Евдокия Андревна и как она гладила мертвому монаху волосы.
   — Неужели она моя мать? — думал мальчик. — Или все это фантазии Шаллера?.. И куры улетели! — пожалел Джером. — Делать мне больше не фига! Не кошек же стрелять, в самом деле!.. Жаль монаха, хороший человек был!" Он вытащил из кармана самострел, понюхал напоследок дуло и со всех сил забросил оружие в поле.
   — Понадобится, еще сделаю! — решил мальчик и трусцой заспешил к городу.

34

   Все последующие дни город митинговал.
   — Нехороший знак! — кричали наперебой митингующие. — Улетели куры — быть беде!
   — А что в этом плохого? — спрашивали из толпы.
   — Ну вы и идиот! — отвечал вопрошающему самый умный. — Вы где-нибудь видели, чтобы куры летали?!
   — Нет.
   — Ну вот видите!
   — А я все равно не понимаю, почему быть беде! — не унимался кто-то.
   — А вы что, не помните эпитафию на могиле старика Мирова?
   — Не припоминаю.
   — Так вот, для забывчивых. На надгробном камне начертано: — Те, кто полз по земле, — взлетят, те, кто летал в поднебесье, — будут ползать, как гады. Все перевернется, и часовая стрелка пойдет назад"! Не улавливаете смысла?
   — Ах вот оно что?! — неожиданно снизошло на непонятливого.
   — То-то и оно! Одна часть уже сбылась! — Оратор сощурился и драматично возвысил голос: — Те, кто ползал, уже взлетели! Вы чего, хотите ползать, как гады?
   — А мы чего, летали? — спросил еще кто-то.
   — И этот — идиот! — развел руками самый умный. — Ну что за народ! Это же иносказательно говорится! Человек — высшее существо, значит, он летает душевно или духовно. Как хотите!.. Отупеем мы, вот что! Вот что подразумевать надо под словами старика Мирова! Скотами станем неразумными!.. Хотите стать скотами?!
   — Нет! — ответила толпа дружно.
   — И я не хочу!
   — А что делать?
   — Собирать манатки и драпать отсюда! Завтра-послезавтра грянет какая-нибудь катастрофа, поздно будет!
   — И уйдем отсюда! — закричал какой-то купчишка. — Построим где-нибудь новый город! Без всяких кур! Где наша не пропадала!
   — Правильно! — поддержали купца. — Русский человек нигде не пропадет! Нас трудностями не испугаешь! Знавали и пострашнее времена…
   Глядя из окон здания городского совета на митингующих, слушая их эмоциональные речи, губернатор Контата думал, что все это неспроста, не будет речка прокладывать нового русла без веских на то причин. Народ не дурак, зря тревожиться не станет. Пусть нет у народа академического разума, зато смекалка имеется. Стадо человеческое, как барометр, способно ощущать приближение катастрофы.
   — Ах, надо уезжать", — уверился Ерофей Контата.
   На следующий день вышел в свет последний выпуск газеты поручика Чикина — Бюст и ноги", целиком посвященный отлету кур. Поручик считал, что за всю историю Чанчжоэ не было более эротичного события, чем массовый вылет кур в другие края.
   — …Вместе с курами, — писал Чикин, — город утерял свою эротичность, и потому надо немедленно отыскать куриный клин, дабы обрести уверенность в своем эротическом будущем. У меня, например, — пускался в откровения поручик, — когда я увидел в небе парящих кур, напряглось мужское естество. Я испытал такой подъем эротизма, какого не помню с одиннадцати лет! Напряжение продолжалось почти восемь часов, и было такое ощущение, что я могу оплодотворить вселенную… К сожалению, на следующее утро у меня не случилось обычной эрекции, и что я ни делал, как ни манипулировал своим предметом, он так и остался безучастным к окружающему миру. Все последующие дни я безуспешно пытался вернуть своего друга к жизни, но увы!.. Поэтому я смело делаю вывод, что куры унесли на своих крыльях наш чанчжоэйский эротизм. А потому есть только один способ вернуть его — последовать за курами!" Далее во всю страницу была напечатана карикатура: в небе летят куры. Их гузки ощипаны и представляют собою голые женские зады. Все мужское население, задрав головы, со слезами на глазах смотрит под облака и в отчаянном порыве мастурбирует. И подпись под карикатурой: — Последний раз — самый грустный!.." И еще:
   — Да здравствует Ван Ким Ген — великий каженик всех времен и народов!.." Еженедельник — Курьер" поддержал нацеленность народа на отъезд, вселяя в людские сердца оптимизм — надежды на лучшее будущее. Главный редактор издания прощался со своими читателями, обильно плача словами на газетных страницах.
   В эти же дни в последний раз собрались члены городского совета. Встреча старых соратников была поистине грустна. Они прихлебывали сладкий кофе, мешая его с горечью слез.
   — Уважаемый митрополит! — проговорил г-н Бакстер. — В эти печальные для всех нас минуты я хотел бы принести вам во всеуслышанье свои извинения. Все эти долгие годы я был предвзят и доставлял вам множество неприятных моментов. Но поверьте мне, что это не от злобы, а от нервического состояния моей души.
   Прошу вас простить меня и не помнить зла!
   — Ну что вы, дорогой Бакстер! — умилился наместник Папы. — Это вы меня простите за мою излишнюю горячность. Это я во всем виноват. Это мне следовало быть более терпимым!
   Они поднялись со своих мест, бросились друг другу навстречу, обнялись и горячо поцеловались.
   Глядя на эту душещипательную картину, не выдержали и остальные. Все повставали со своих мест и принялись тискать друг дружку, расцеловывать, заливая дорогие костюмы слезами.
   — А все-таки мы были командой! — воскликнул г-н Персик. — Командой с большой буквы!
   — Да-да! — согласились остальные.
   — Мы много сделали хорошего! — прибавил г-н Мясников.
   — Да-да!
   — Ой, как грустно! — прошептал г-н Туманян, утирая свои красивые глаза.
   — Господа? — с надрывом, в котором было лишь естество, произнес г-н Контата. — Давайте же немедленно разойдемся! А то мое сердце не выдержит этого!
   — Да-да!
   Они разошлись в этот вечер, унося в своих душах любовь. И хотя их любовь была грустна, каждому хотелось сделать в жизни что-то возвышенное и подарить это возвышенное всему миру.

35

   Генрих Иванович пьянствовал, не выходя из дома, несколько дней. Он лишь звонил в близлежащий магазин и заплетающимся языком просил доставить ему побольше водки.
   Слух о том, что самый сильный человек города неудержимо пьет, распространился на все окрестности.
   В один из дней запоя, шестой по счету, Шаллера навестила Франсуаз Коти. Она застала полковника в невменяемом состоянии и, преодолевая некоторое отвращение к заросшему щетиной мужику, пахнущему перегаром, стала приводить его в чувство.
   Она волоком перетащила громадное тело в ванную, раздела его и принялась поливать из кувшина холодной водой.
   Через полчаса процедур Генрих Иванович стал подавать признаки жизни. Он что-то бессвязно замычал, попытался было обнять девушку за талию, но рука подвела, соскользнула и ударилась о чугун ванны.
   — Что же это вы, Генрих Иванович, так расклеились? — спросила Франсуаз, с какой-то грустью разглядывая голое тело полковника. — На что вы стали похожи!
   Подышите нашатырем!
   Коти сунула Шаллеру под нос пузырек, полковник нюхнул, вздрогнул, и в глазах у него прояснилось.
   — Франсуаз! — пьяно улыбаясь, вскричал он. — Я счастлив вас видеть!
   — Мне тоже приятно!
   Полковник оглядел себя и радостно констатировал:
   — Я голый! Между нами что-то было?
   — Посмотрите у себя между ног! Разве с этим может что-то быть?!
   Шаллер посмотрел туда, куда указывала девушка, и скривился.
   — Вы правы, — согласился он, стыдливо прикрывая свою наготу руками. — Отвернитесь! Я вылезу.
   Коти отвернулась и стала прибирать волосы на затылке.
   Вылезая из ванны, Генрих Иванович отметил, что на шее девушки нет перьев, только нежные завиточки.
   — Я заварю вам крепкого чаю! — предложила Франсуаз и вышла в комнату, оставляя после себя запах собственного тела с примесью каких-то духов.
   Полковник заволновался, шагнул следом, но в голове у него что-то ударило, трепыхнулось в груди сердце, и он решил, что эротические действия сегодняшним днем преспокойно могут отправить его на тот свет.
   — Для вас тут письмо! — услышал Генрих Иванович.
   — Да-да,сейчас.
   Он обмотал бедра полотенцем и, ступая мокрыми ногами, вышел в комнату.
   — Где письмо?
   — На столе, — указала девушка, заваривая крепчайший чай прямо в чашке. — Пейте!
   — Что-то не могу разобрать, что здесь написано, — пожаловался Шаллер. — Я немного не в форме! Поможете?
   — Похоже, это что-то личное, — сказала Франсуаз. — Удобно ли?
   — Читайте! — уверенно ответил полковник и густо хлебнул из чашки.
   Девушка развернула вчетверо сложенный лист, еще раз взглянула на Генриха Ивановича и начала:
   — — Уважаемый Генрих Иванович! Хотел лично с вами поговорить, но, к сожалению, не вышло по причине вашей неожиданной — болезни". Откладывать более не могу, так как уезжаю сегодняшним вечером, а потому пишу вам, надеясь на понимание, а в конечном счете и прощение.
   Так уж случилось в моей жизни, что я издавна испытывал интерес к вашей жене как к особе поистине незаурядной. Поначалу мой интерес сводился лишь к уважению ее личности, но потом, с течением времени, в особенности с момента вашего семейного разлада, я стал испытывать к Елене влечение другого рода. Не буду распространяться, каким образом ко мне пришло понимание, что я люблю вашу жену, но сегодня я доподлинно знаю, что это так.
   Ваша самовлюбленность, словно шоры, застила вам глаза на события, происходящие вокруг. Ваша жена — гений. Все это время она писала Чанчжоэйские летописи, самоотверженно трудясь, отключившись от внешнего мира. Вы, как человек достаточно тонкий, чувствовали, что Елена творит великое, но не могли внутренне справиться с некоторой завистью по отношению к ее таланту.
   В те дни, когда вы отсутствовали, я навещал Елену, поддерживая ее организм насильственным питанием. Неужели вы действительно думали, что человеческий организм может столь долгое время обходиться без пищи?!
   При моих посещениях ваша жена часто приходила в себя, и со временем между нами установились доверительные отношения. Елена сама расшифровывала для меня свои записи, отсекая тысячи бессмысленных страниц, за которыми она пыталась укрыть истинный смысл рукописи.
   Не буду долго распространяться о том, как в конечном итоге мы пришли к решению, что остаток жизни проведем вместе. Самое главное, что мы пришли к согласию, а потому сегодняшним вечером покидаем Чанчжоэ навсегда.
   Прошу простить меня еще раз за то, что высказал это все в письменной форме, но другого выхода у меня не было, так как вы были не в форме.
   Клятвенно обещаю вам, что смогу уберечь Елену.
   Ваш доктор Струве.
   Р.S. Я знаю, что убийцей подростков был г-н Теплый, учитель Интерната для детей-сирот имени Графа Оплаксина, погибшего в боях за собственную совесть.
   Для такого вывода у меня есть веские основания. Подозреваю, что и вы это знаете. Пока не понимаю, что заставило вас сокрыть столь важные для следствия факты! Полагаю, что не соучастие, а заблуждения слабого человека, А потому вас от собственного сердца прощаю. Уверяю, что преступник понесет заслуженное наказание".
   Франсуаз Коти положила письмо на стол и уселась в кресло. Прерывая драматическую паузу, она спросила:
   — Вы хоть знаете, что куры улетели?
   — Нет… Что значит улетели?
   — Народ не смог смириться с перьевыми придатками и решил извести весь куриный род. А они, спасаясь бегством, улетели. Сейчас в городе не осталось ни одной курицы! Слышите, какая тишина!