— Где же моя фамилия? — произнес полковник, когда перечень закончился. — Где же мое имя?
   Он отложил прочитанное в сторону, зашагал взадвперед по комнате, удрученный и расстроенный, судорожно размышляя; то и дело он выглядывал в окно и рассматривал сквозь опадающую листву силуэт жены, склоненный над пишущей машинкой.
   — Чертовщина какая-то! —o— произнес Генрих Иванович вслух. — Мне сорок шесть лет! Я тоже живу в этом городе! Тогда почему моего имени нет в списках прибывших или рожденных?! Господи, абсурд какой-то!
   Шаллер с силой ударил кулаком по столу, так что опрокинулась чашка с недопитым чаем, вывалив горку размоченных чаинок на пачку листков.
   — Да в этой писанине ничего не сходится! Здесь все вкривь и вкось! Все расползается по швам! — Полковник смахнул разбухшие чаинки прямо на пол. — Это мистификация! Ни одна дата не сходится с официальной! Почти все дети рождены гораздо раньше положенного срока, и чрево, из которого они вышли, принадлежит какой-то плодовитой, мистической мадмуазель Бибигон! За исключением ветра, который родила неизвестная Протуберана!
   Мысли Генриха Ивановича были прерваны появившейся в окне головой Джерома, который скалился во весь рот, показывая зубы и свое хорошее расположение.
   — Эй! К тебе можно? — спросил мальчик, забрасывая ногу на подоконник. — Я не помешал тебе?
   — Помешал, — ответил Шаллер, раздосадованный тем, что, вероятно, подросток слышал те мысли, которые он в волнении высказывал вслух.
   — Экий ты неприветливый! Ну, раз уж я пришел, то зайду. Не уходить же мне обратно!
   Джером ловко закинул на подоконник вторую ногу и через мгновение уже был в комнате. Он неторопливо огляделся, как будто ему предстояло прожить здесь всю жизнь, даже подпрыгнул несколько раз на одном месте, словно проверяя, не прогнили ли доски пола и не пора ли их перестилать.
   — Знаешь новость? — спросил мальчик, удостоверившись, что пол не провалится, по крайней мере сегодня.
   — Какую?
   — Помнишь, я рассказывал тебе про своего соседа, Супонина?
   — Не помню.
   — Ну, который старше меня на два года и которому тоже нравилось проделывать с женщинами то же, что и тебе.
   — Ах да, что-то припоминаю.
   — Так вот, его вчера убили, — с каким-то удовлетворением произнес Джером. — Представляешь, вырезали сердце и печень!
   — Значит, это был твой сосед?
   — Так ты уже знаешь… — разочарованно протянул Джером.
   — Да, мне звонил доктор Струве.
   — Жаль! Мне хотелось донести до тебя эту новость первым.
   — Почему? — удивился Генрих Иванович.
   — Потому что я люблю приносить новости. И плохие, и хорошие.
   — Странное удовольствие.
   — Не думаю, что в этом вопросе я исключение. Ведь тебе уже позвонил доктор Струве. Ему совсем не обязательно было тебе звонить. Ты же не следователь.
   Просто человек любит приносить новости первым. Ему нравится потрясти, послушать в ответ: — Да что вы! не может быть! как это произошло?.." Шаллер не мог отказать мальчику в наблюдательности и вследствие этого не нашелся, что ответить, а потому лишь улыбнулся и предложил Джерому чаю.
   — К сожалению, ничем не могу тебя угостить. Есть только варенье и хлеб. Зато варенья много. Грушевое, яблочное, вишневое, клубничное… Какое хочешь?
   — Всего понемногу попробую, — скромно ответил Джером и уселся за стол.
   Генрих Иванович запалил самовар, вставил трубу в печное отверстие и, пока тот гудел, разогревая воду, выставил на стол банки с вареньем.
   — Как ты думаешь, — спросил мальчик, — если Супонина убили, а он был моим соседом по комнате, могу я его вещи забрать себе? Как бы в наследство?
   Шаллер перенес самовар, густо пахнущий сосновыми шишками, на стол, закрыл трубное отверстие медной крышкой, чтобы не коптил, и заварил в китайском чайничке чай.
   — А у него больше никого нет? — спросил полковник.
   — Кого? — не понял Джером.
   — Разве у Супонина нет родственников?
   — Мы все — сироты, А я с Супониным прожил водной комнате три года. Я его родственник. Даром, что-ли, нюхал испорченный воздух! У него с желудком было не в порядке, — пояснил Джером. — Так что, могу?
   — А велико ли наследство?
   — По тебе, может, и ничтожно, а по мне — велико.
   Мальчик, запустил ложку в банку с вишневым вареньем, потом отправил ее в жадный рот, при этом чавкая и цокая, как бы стараясь лучше распробовать, затем повторил ту же самую процедуру с остальными банками и запил проглоченное глотком душистого чая.
   — Хорош-ш-шее варенье! — сладко проговорил Джером, закатывая глаза. — И чаек неплохой.
   — Угощайся, угощайся! — подбодрил полковник.
   — Я угощаюсь, угощаюсь… Знаешь, сегодня утром встретил учителя Теплого, — сказал мальчик, глубокозачерпывая из банки с клубничным. — Ты его знаешь…
   Так вот, от него пахло духами. — Бешеный мул" называются.
   — И что же?
   — Да ничего особенного. Просто этими духами пользовался мой сосед, родственничек Супонин. Они мне так осточертели, что я их за версту чую. Не — Бешеный мул", а бычья моча! Едкие-едкие! Раз помажешься — неделю воняешь!
   Неожиданно в голове Шаллера все сложилось. Несколько картинок мгновением пронеслись перед глазами: убогая комнатенка Теплого, стеллажи с атласами по судебной медицине, сам славист с престранным взглядом, рассказы Джерома — все вдруг всплыло воздушным пузырем в мозгу Шаллера.
   — Я знаю, кто убил Супонина, — произнес полковник тихо и так же тихо опустился на стул.
   — Не может быть! — деланно воскликнул мальчик, облизывая ложку. — Ты великий Пинкертон! Кто же этот злобный маньяк?! Поделись своими выводами, ты же друг мне!
   — Подожди, подожди! — ответил Генрих Иванович, пораженный открытием. — Тебе незачем это знать!.. Как-нибудь потом…
   — Кто-нибудь из приезжих?
   — Возможно, — механически ответил Шаллер, не замечая пары хитрых глаз, уставившихся на него, и этих вздернувшихся в ехидстве уголков губ, еще липких от варенья. — Тебе пора идти.
   — Гонишь?
   — Мне нужно еще поработать.
   — А над чем ты трудишься?
   — Слушай, — разозлился полковник. — Сначала ты приходишь незваным гостем, а теперь не хочешь уходить! Выкинуть тебя в окно?
   — Ты обещал меня не бить.
   — О Господи!..
   — Ну ладно, ухожу…
   Джером поднялся со стула, погладил свой вздувшийся живот, гулко рыгнул, а затем зевнул протяжно и со слезой.
   — Скучновато с тобой.
   — Что поделаешь, — развел руками Шаллер.
   — Ну, я пошел…
   — Давай.
   — Пока.
   — Счастливо.
   Джером уселся на подоконник и крутанул ногами в сторону сада. Он было уже собрался спрыгнуть, как вдруг обернулся и сказал:
   — Куры обожрали все лицо Супонину!
   — И это знаю, — ответил Генрих Иванович.
   — И отклевали то место, которым писают! — добавил мальчик и, спрыгнув в заросли лопухов, скрылся из виду.
   Генрих Иванович остался один и лихорадочно думал, что ему делать. Он был уверен, что зверское убийство, совершенное накануне, дело рук Гаврилы Васильевича Теплого, а не кого-то заезжего, и самое главное доказательство тому — факт с духами, невзначай подсказанный Джеромом.
   — Но как же так, — думал Шаллер. — Неужели Лазорихиево небо может зажигаться и злодею, поддерживая его своим сиянием?! Ведь недаром же при первой встрече Теплый намекнул ему, что небеса горят не только для добрых полковников! С ним нужно покончить, — решил Генрих Иванович. — Его прилюдно казнят на площади!" Шаллер подошел к металлическому рожку, висящему на телефонном ящике, как вдруг вздрогнул, словно вспомнил что-то очень важное.
   — А как же расшифровка бумаг?!" Рука замерла в воздухе, так и не дотянувшись до телефонной трубки.
   — Если его арестуют, я никогда не узнаю, почему моего имени нет в летописи города! И вообще я ничего не узнаю!.." Лоб Генриха Ивановича покрылся испариной. Он все еще держал руку вытянутой, но уже понимал с ужасом, что не позвонит шерифу, по крайней мере сейчас.
   — Надо успокоиться, — решил Шаллер. — Взять себя в руки!" Полковник дернулся, опустил руку к бедру и пошевелил пальцами, разминая, словно они затекли. Затем посмотрел на двухпудовые гири, стоящие в углу, и было подался к ним, но вмиг передумал, развернулся и быстрыми шагами вышел из дома… Он почти добежал до китайского бассейна, скинул с себя одежду и, мощно оттолкнувшись ногами, нырнул в пузырящуюся воду. Генрих Иванович коснулся дна грудью, даже слегка поцарапался о какой-то камушек, затем так же мощно оттолкнулся от дна и вылетел на поверхность, захватывая ртом воздух.
   — Бред какой-то! — сказал он вслух и, доплыв до бортика,замер.
   — Духи — Бешеный мул" продаются в любом корейском магазинчике и стоят двугривенный!.. Если человек интересуется судебной медициной, это еще не значит, что он убийца!.. Разве может этот тщедушный человечишка, в котором душа держится чудом, таким жесточайшим образом зарезать подростка, чьим учителем он был?.. Не может!" — сделал вывод Генрих Иванович и почти поверил себе.
   Он успокоился и даже немного поплавал в удовольствие, решив непременно завтра же проведать слависта, отдать ему положенную сотенную и еще раз заглянуть в самую душу своими проницательными глазами.
   — Конечно же нет, — сказал себе Генрих Иванович. — Лазорихиево небо зажигается только для добрых полковников!.."

22

   Гаврила Васильевич Теплый решил купить себе новый костюм. Нужно признаться, что это решение было вынужденным, так как старые пиджак и брюки окончательно износились и вдобавок были безнадежно забрызганы кровью Супонина.
   Отправившись в корейский квартал за обновой, славист всю дорогу ковырялся в памяти, восстанавливая до мелочей события минувшей ночи. Каждая деталька, каждая мелочишка, вспомненная им, доставляла сладчайшее чувство удовлетворения проделанным, и от этого учительский шаг становился шире и уверенно чеканил стоптанными каблуками по булыжной мостовой.
   Уже входя в границы корейского квартала, Гаврила Васильевич разорился на еженедельник — Курьер" и прямо-таки зачитался броским заголовком на первой полосе: — Зверское убийство сироты под сенью опадающих каштанов!" — Ничего не скажешь, — подумал Теплый. — Красивое название. Только в нашем городе каштаны не растут…" Гаврила Васильевич замедлил шаг и вскоре окончательно остановился, прислонившись к углу какого-то дома, спеша прочесть статью.
   — …Подросток лежал абсолютно голый под сенью каштанов, сквозь листья которых лился холодный, лунный свет на его вскрытую грудную клетку с выре занным сердцем, — читал Теплый. — Что же чувствовал юноша в свой последний час, когда безжалостная рука убийцы вознесла над ним остро отточенное лезвие ножа?"
   — Ужас, — ответил вслух Гаврила Васильевич. — Ужас.
   — И не говорите! — неожиданно услышал учитель из-за своего плеча. — Жуткое убийство! Прямо-таки зверское!
   Он обернулся и увидел за своей спиной физика Гоголя, смотрящего сквозь толстые очки на газетный лист.
   — Беспрецедентное убийство!
   — Да-да, — буркнул Теплый и, оторвавшись от стены, быстро зашел за угол дома.
   Там он сел за столик возле китайской чайной и подозвал корейца-официанта.
   — Маленький чайник с жасмином.
   — Плосу минуту сдать, — поклонился официант и исчез в потемках чайной.
   В ожидании чая Гаврила Васильевич продолжил чтение статьи:
   — …Перевернув труп на живот, доктор Струве также обнаружил глубокий разрез в поясничной области, констатируя отсутствие у тела печени…" Славист механически сунул руку в сахарницу, выудил оттуда кусок и принялся его грызть.
   — …По первым признакам доктор Струве определил, что подросток не был подвергнут сексуальному насилию, так как половые органы и анальное отверстие убиенного не несли на себе каких-нибудь видимых повреждений".
   Сахарная крошка попала на обнаженный нерв гнилого зуба, и славист вздрогнул от боли. В эту же секунду появился улыбающийся официант. Поставив перед клиентом чайник, он ловко налил жасминовый напиток в чашку, пуская струю аж с полуметровой высоты, и сказал спасибо. Гаврила Васильевич отпил из тонкого фарфора и пополоскал больной зуб. Боль отошла.
   Славист вспомнил темно-багровый цвет печени Супонина, металлический блеск ее оболочки в лунном свете и почувствовал, как по телу, от паха к плечам, поползли приятные мурашки. Мелкие и быстрые, они достигли ноздрей слависта, и Гаврила Васильевич чихнул с брызгами.
   — Будьте сдоловы! — сказал услужливый официант.
   — Благодарю, — ответил Теплый и зачитался статьею дальше.
   — …Следствие возглавил шериф Иван Фредович Лапа, который поклялся, что сделает все возможное, чтобы отыскать убийцу в кратчайшие сроки. Также г-н Лапа заявил, что уже сложилась версия, по которой убийца — приезжий и, вероятно, имеет отношение к медицине. В свою очередь на заседании городского совета губернатор Контата назначил премию в сто тысяч рублей тому, кто даст информацию, помогающую изобличить преступника. Церковь в лице Его Святейшества Митрополита Ловохишвили благословила шерифа Лапу на следствие и выразила уверенность, что силы Добра в конечном итоге победят силы Зла".
   Гаврила Васильевич закончил чтение статьи и откинулся на спинку стула.
   — Сколько же было здоровья в этом мальчишке, — подумал он. — Его вырезанное сердце стучало во внутреннем кармане пиджака всю обратную дорогу. Вот интересное ощущение — как будто у тебя два сердца!" Однако надо покупать костюм.
   В корейской лавке он долго ходил вдоль вешалок с костюмами, разглядывая скорее бирки с ценами, нежели качество ткани. Цифры на ценниках ранили его в самое сердце, а оттого все удовольствие от прочитанной статьи улетучилось, уступив место жабе, сидящей на кадыке и мешающей сглатывать.
   Промучившись таким образом с полчаса, Гаврила Васильевич нашел наконец то, что искал. В дальнем углу лавки висел с виду приличный черный костюм с приемлемой, по мнению слависта, ценой, втрое меньшей, чем за другие пары. К костюму также прилагалась белая рубашка и черные лакированные ботинки, что тоже устраивало учителя.
   — Беру, — сказал Теплый хозяину и вытащил деньги, тщательно разглаживая купюры.
   Хозяин тотчас сделал скорбную физиономию, и Гавриле Васильевичу даже показалось, что на глаза корейца навернулись слезы.
   — Искленне сочувствую васему голю! — тонким голосом произнес хозяин.
   — Какому горю? — не понял Теплый.
   — Похолоны — всегда голе.
   — Какие похороны? — удивился Гаврила Васильевич.
   — Да как зе, вы зе костюм для покойниська покупаете, — пояснил кореец.
   — Ах вот оно что, — понял славист. — Вот почему цена столь невелика".
   — А чем же этот костюм от обычных отличается?
   — Да в обсем нисем. Нитоська похузе, ботиноськи на клею, лубасеська плохо стилается… В обсем, длянь костюмсик!
   — Скидку дадите?
   — Лублик.
   — Три.
   — Два, — торговался хозяин.
   — Да побойтесь Бога! Сами говорите, что костюм дрянь! Так дайте приличную скидку!
   — Это для зывых длянь, а для мелтвых обнова холоса!.. Два лублика и гливеннисек!
   — Ладно, — согласился Теплый, отсчитывая деньги. — Только дайте к костюму пуговицы запасные.
   — Гливеннисек.
   — Да как же гривенничек! — озлился славист. — Вы обязаны давать к костюму запасные пуговицы.
   — Не обясан, не обясан! Мелтвес аккулатно носит костюмсик, мелтвесу запасные пуговисы не нузны!
   — Заворачивайте! — распорядился Теплый и отдал хозяину деньги.
   Уже идя обратно и тиская в руках сверток с обновой, Гаврила Васильевич поминал добрым словом купца Ягудина, при котором корейцы имели хоть какое-то уважение к аборигенам, опасаясь погромов.
   — Скоты, — подумал про корейцев учитель. — Форменные скоты!" Придя домой, Гаврила Васильевич примерил костюм. Пара смотрелась неплохо. Хотя брюки были чуть велики, зато пиджак сидел как влитой, а верхняя пуговка рубашки не давила на кадык, как это обычно бывает.
   Свой старый костюм Теплый связал в узел, засунул в печь и, обильно полив керосином, поджег…
   Гаврила Васильевич снял с гвоздя сковороду, поставил ее на печную конфорку и, когда она разогрелась, плеснул на чугунное дно подсолнечного масла. Закипая, масло распространило по кухоньке семечковый запах. Славист пошевелил ноздрями, втягивая его — приторно-сладковатый, затем выудил из большой кастрюли завернутое в тряпочку сердце и, порезав его на мелкие кусочки, бросил на сковороду.
   — Пусть моя жизнь продлится на жизнь убиенного, — тихо произнес Теплый.
   В дверь постучали.
   Гаврила Васильевич вздрогнул, выругался про себя, сдвинул сковороду с огня и пошел открывать. На пороге, облаченный в чистую рясу, стоял отец Гаврон.
   — Здравствуйте, — как-то робко проговорил монах. — Могу ли я войти?
   — Войдите, — удивленно ответил Теплый.
   Монах вошел в комнату и, не оглядываясь по сторонам, остановился посередине, опустив голову, словно смотрел на свой крест, металлом лежащий на груди.
   — Прошу прощения за беспокойство, но меня к вам привела не праздность, а дело.
   — Я вас слушаю, — сказал Гаврила Васильевич и спохватился: — Да вы садитесь! — подвинул гостю табурет.
   — Благодарю.
   Отец Гаврон сел, расправил на коленях рясу и понюхал воздух.
   — Мясным пахнет.
   — Да вот, обедать собрался.
   — Однако постный день сегодня.
   — Запамятовал.
   — Грех!
   — Грех, — согласился учитель.
   Отец Гаврон уложил свои большие руки на колени и посмотрел Гавриле Васильевичу в глаза.
   — Я вот зачем к вам, — начал он. — Вы занимаетесь делом, угодным Богу. Вы воспитываете в детских сердцах понятия о нравственности и начиняете их добром, а также знаниями, данными Господом. Что поселилось в детском сердце, то и останется в нем до последнего причастия… Правильно ли я говорю?
   — Правильно, — поддержал Теплый.
   — Так вот, есть у вас ученик, Джеромом зовут.
   — Есть такой, — подтвердил славист.
   — Столкнула меня с ним мирская суета, и заметил я в мальчике жестокость необычную.
   — В чем это выразилось?
   — Мальчик убивает кур.
   — Кур?!
   Он считает, что куры заклевали его отца, капитана Ренатова, а потому мстит, безжалостно сворачивая им головы. И дело не в том, что мальчик заблуждается, относясь к Ренатову, как к отцу (Ренатов вовсе ему не отец), а в том, что он убивает. Сегодня он лишает жизни птицу, а завтра… Согласны вы со мною?
   — Конечно.
   — Наша с вами задача сейчас не упустить детскую ДУШУ" а направить ее совместными усилиями на путь истинный.
   — Спасибо, отец, за своевременный сигнал. Трудно уследить за всеми сразу. Есть и в моем деле упущения.
   — Вот все, что хотел вам сказать…
   Отец Гаврон встал с табурета.
   — Прощайте, — поклонился он.
   — До свидания.
   Когда монах ушел, Гаврила Васильевич вернулся на кухню и, передвинув сковороду обратно на огонь, подумал: — Ишь ты, кур убивает!.. Вот странность какая!.." Еще Теплый с удовольствием подумал, что сегодня, после обеда, ему будет особенно хорошо работаться над расшифровкой рукописи Елены Белецкой — все-таки любая обнова создает приподнятое настроение.

23

   Хотя после изуверского убийства подростка-сироты город охватила волна протеста и ужаса, эта волна скорее была показушной, нежели истинным накатом народного страха. У народа своя логика: если существует город, то в нем должно найтись место всем — и святому, и маньяку. Святых в Чанчжоэ за все времена было предостаточно, а вот маньяк завелся в городе впервые. В необъятной душе народа теплилась невысказанная надежда, что убийство сие не последнее и что если маньяк настоящий и решится на серию ужасных кровопролитий, то Чанчжоэ встанет в один ряд с известными городами Европы, родившими Джеков-Потрошителей и всякую прочую нечисть.
   Впрочем, сегодняшним днем народ более всего волновала не смерть подростка, а полет на воздушном шаре всеобщего любимца, ученого и общественного деятеля, физика Гоголя.
   После падения с Башни Счастья купца Ягудина все человечество Чанчжоэ ожидало от Гоголя выполнения обещанного — то есть выстроить для всех воздушный шар и улететь на нем к всеобщему счастью. Наконец этот светлый день настал.
   Вернее, это было свежее утро с ласковым ветерком, трепыхающим шевелюры горожан, собравшихся в полном составе на главной городской площади.
   Уже установлен был шар и зажжена горелка. На возведенной трибуне, в зеленом смокинге, слегка бледный, стоял сам герой дня, физик Гоголь. Почти все отметили в выражении его лица трогательную печаль и неподдельный налет героизма.
   Предстояло выслушать вступительную речь.
   — Сограждане! — начал Гоголь. — Соотечественники!
   В толпе притихли…
   Несмотря на полное понимание городскими властями всей абсурдности происходящего, губернатор города Контата, стоящий здесь же на трибуне, вдруг ощутил прилив патриотизма к своим грудям, а оттого сложил ладони вместе и потряс ими в сторону физика, показывая ему тем полную свою поддержку.
   — Соотечественники! — продолжил Гоголь. — Настал день, которого мы так все ждали! Он действительно настал. То, что вы видите за моей спиной, не просто воздушный шар, а Шар Счастья! Стоящий слегка в стороне Генрих Иванович Шаллер разглядывал сооружение, наполняющееся теплым воздухом, и не будь он передовым человеком, не считай себя образованным по-европейски, вероятно, его естество поверило бы, что на этакой штуковине можно улететь к неведомому. Воздушный шар, его конструкция действительно внушала трепет и вызывала из недр душ что-то первобытное, первородное. Переливаясь всеми цветами радуги, волнуясь своей ненаполненностыо, шар достигал в диаметре четырехсот футов. Корзина, прикрепленная к нему, была столь вместительна, что, казалось, способна действительно вознести в поднебесье все городское население. От вознесения сие сооружение удерживала дюжина канатов толщиной в человеческую руку, которые сторожили крепкие мужики с топорами в руках.
   Шаллер оглядел толпу и заметил Франсуаз Коти, стоящую рука об руку со скотопромышленником Туманяном. Полковник подумал, что все это время не вспоминал о девушке, и ему почему-то стало грустно. Чуть бледная, со слегка растрепавшимися волосами, она была прекрасна. Еще более прекрасна она была тем, что стояла почти обнявшись с членом городского совета Туманяном, глаза которого то и дело страстно глядели на девичью шею.
   Все это собственничество, подумал Генрих Иванович и заставил себя смотреть на трибуну.
   — Друзья! Мы полетим к счастью! Мы вознесемся все! — вещал Гоголь. — На моем шаре хватит места для всех!
   — Из чего корзина сделана? — раздался голос из толпы. — Выдержит ли?
   — Корзина сделана из виноградной лозы и панциря майского жука! Обмазана гречишным медом!
   — А сам шар? Из чего пошил?
   — Кожа дикого голубя.
   — А что такое воздушный шар? — спросил другой голос.
   В толпе засмеялись.
   — Прошу занимать места! — возвестил физик.
   — Предлагаю к вознесению сначала увечных, слепых, горбатых и слабоумных! — выкрикнул человек, когда-то летавший на аэроплане. — Пусть они уподобятся птицам! А мы пока поглядим и все взвесим!
   В толпе опять засмеялись.
   — Да как же! — захлопал глазами Гоголь. — Я же для всех старался!
   — Да подожди, Моголь! Мы же еще недвижимость свою не реализовали!
   — А зачем вам деньги, когда мы летим к счастью! — закричал в отчаянье Гоголь.
   — А чтобы еще более счастливыми быть! — резонно заметил кто-то.
   — А ты, Гоголь, корейцев с собою возьми!
   На глаза физика навернулись слезы. Потерявший самообладание, он закрыл ладошками лицо и всхлипывал.
   — Не для себя я старался… — слышали стоящие рядом. — Не для себя…
   — Не плачь, Моголь! Мы тебя уважаем!
   Физик открыл заплаканное лицо и в надежде спросил:
   — Ну что, полетите?
   В толпе молчали, понурив головы.
   — А как же труд мой, как старания?!
   Гоголь был столь трогателен в своем детском отчаянии, что горожанам стало неловко, а некоторые особенно сердобольные зашмыгали носами. На помощь согражданам пришел человек, имевший летный опыт.
   — Не обижайся на нас, Гоголь. Мы слабые по сути своей. Мы боимся лететь! А вдруг там нет счастья?! Тогда шар упадет на землю, и мы все разобьемся!..
   Может быть, ты первый полетишь?.. Только обещай нам, что вернешься, если счастье отыщешь. Тогда мы точно с тобой вознесемся…
   — Обыватели мы! — поддержал летуна кто-то. — Мещане!
   Гоголь простер руки к какой-то голове, выделяющейся лысиной из толпы.
   — Может быть, вы полетите? — с надеждой спросил герой.
   Лысая голова загрустила и отрицательно покрутилась в накрахмаленном воротничке, закраснев ушами.
   — А вы? — обратился физик к толстой бабе с ужасными бородавками на лице. — Там ваше лицо станет прекрасным!
   — А не с лица воду пить! — нашлась уродина.
   Глаза Гоголя отыскали в толпе безногого инвалида, сидящего на дощечке с колесиками. Инвалид внимательно слушал оратора и, казалось, мучительно раздумывал над чем-то.
   — А вы!.. Вам-то что здесь делать? Сидите целыми днями на паперти в ожидании копеечки! Полетели со мной, и там вы будете счастливы!