Литов Михаил. Наивность разрушения

   Наташа заметила меня и, кажется, вскрикнула, - какие могут быть сомнения? - она вскрикнула, призывая меня не делать глупостей, не убегать, и это было и странно, и восхитительно, и благоразумно, и очень живо, однако я не мог вернуться к ней, пока там находился Иннокентий Владимирович, "папа", досадовавший, что я вновь путаюсь у него под ногами, и равнодушно смотревший, как я улепетываю. Возможно, сложная, как если бы надуманная комичность ситуации выкристаллизовала в нем убеждение, что я сам по себе не Бог весть какой серьезный соперник, но капризы и непредсказуемость поведения дочери весьма повышают мои шансы. Я успел разглядеть, что он втолковывал что-то Наташе со страстью, какой я от него и не ожидал, а когда Наташа вскрикнула обо мне, он сразу впал в целительное равнодушие, в усталость художника, подарившего миру свой бесценный талант, а в ответ получившего дурашливую или наглую, тупую гримасу. Теперь я бесславно бежал прочь, глотая обжигающий мороз и неловко выбрасывая перед собой голодные ноги, вырвался на пустынную улицу, где громоздились по бокам двухэтажные каменные коробки, и быстро зашагал по ее медленному и ровному подъему к руинам храма на горизонте. Город широко расплеснулся вокруг. Я выбивался из последних сил. Постоянное недоедание делало меня легкой добычей для любого преследователя, тем более для девицы, которую заботливый папаша обеспечивает всем необходимым даже в преизбытке. Обернувшись, я увидел настигающую меня Наташу, которая знаками приказывала мне остановиться, а то даже как будто и грозила пальчиком. Я ускорил шаг, остро сознавая всю смехотворность моего положения, ибо я попросту уносил ноги от праведного негодования своей любовницы, возмущенной тем, что я не пожелал ее выслушать. Чтобы обмануть и запутать ее, я свернул в узкий, кривой переулок, а поскольку там высилась над пустырем церквушка, я обогнул ее белое округлое крыло с зарешеченными оконцами, возле которого очутился, и вошел внутрь, надеясь, что Наташа не догадается, куда повела меня дорога бегства. Усталость сделала меня суровым, и я не хотел ее видеть. Даже в глубине моей души не оставалось места надежде, что она все-таки догадается.
   ***
   Церквушку восстанавливали, но возле иконостаса, похоже, проводились уже службы. Внутри было пусто, и я пошел между голыми обшарпанными стенами, изображая интерес и усилия воображения, рисовавшего мне первоначальную прелесть этого святого места. Старуха, торговавшая у входа свечками, крестиками и книгами житий божьих угодников, с инстинктивной проницательностью бывалой прихожанки угадала во мне богоотступника, но, обремененная ответственностью за имущество храма, не сообразила, что на всем свете белом не встретишь животного более безвредного, чем я, и откровенно следила за мной. Попытки отгородиться от ее враждебности стеной презрения лопались, как мыльные пузыри, и мне не оставалось иного, как бросать окрест себя взгляды мелкого воришки. Кое-где виднелись дешевенькие примитивные иконы, которые собрали, должно быть, по принципу "с миру по нитке", но они тронули меня, я представил себе, как простые люди, не попавшие на пир новых хищников, но, конечно, и не выброшенные еще на помойки, на свалки, несут своей церкви эти скромные дары. Я же не был даже и с ними. Странный путь уготовил я себе! Убежать с улицы от преследования разгорячившейся любовницы, а в церкви под влиянием подозрительной сторожихи уподобиться хитрому лису, промышляющему, впрочем, по мелочи, - это как-то и естественно для меня при всей обширности моих познаний и основательности моего волеизъявления, столь свободного во всех отношениях. На запачканных известью козлах трудился художник, выводя роспись, а внизу, высунув язык, вис на веревке его сумасшедший помощник. Оба они трудом славили Господа, каждый в меру своих способностей. Символизировали Россию, старую и вечно обновляющуюся. Стоило мне скрыться с глаз старухи за колонной, она тотчас ринулась совершать подвиг моей поимки, выросла рядом и уставилась на меня, прослеживая взглядом, чем я интересуюсь в особенности. Но интересоваться было нечем, кроме ее враждебного недоверия и жестокой бдительности, и я заговорил с нею сладким голосом, пытаясь рассеять ее страхи. Ее душа мгновенно оттаяла. Она рассказала мне, что храм вернули верующим, но восстанавливать его приходится собственными силами, и при этом она выразительно повела рукой в сторону помощника, который своим скорбнодушием углублял духовную жизнь церкви, но в качестве труженика умел только дергать за веревочку.
   - Вот бы вы и приходили нам помогать, - закончила она уже с симпатией ко мне и даже какими-то иллюзиями на мой счет.
   Деньги они платить не станут, но ведь обедом накормят, подумал я. Я не в силах ни доказать существование Бога, ни опровергнуть его, но церковь заметна и необходима, она вкладывает в душе человека волю быть. Неожиданно очутившись в церкви, я не осознал себя счастливчиком, которому само провидение указало верный путь спасения от греховности, или отчаявшимся грешником, которому наконец-то забрезжило обретение умиротворения. Чувствуя, что снаружи скребется когтями моя порочная подруга, я внимал речам богобоязненной старухи не без умиления, и желание последовать ее совету подстегивалось во мне не только помыслами о тарелке супа, но и открывавшейся возможностью вступить на стезю смирения. Я уже воображал, как добросовестно буду трудиться здесь, рядом с молчаливым, вдумчивым художником и выставляющим язык дебилом, и заслужу уважение этих тихих людей.
   Я словно пробудился от долгой спячки. Но трезвость мысли имела обыкновение просыпаться на мгновение раньше тела, и я уже знал, что мне нечего пообещать поверившей в меня старушке, даже если я выйду из церкви в полной уверенности, что еще вернусь сюда. Я вышел и на улице нос к носу столкнулся с Наташей. Она свежо засмеялась.
   - Видишь, - воскликнула она, - я покорно ждала поодаль, ведь не такой грешнице, как я, нарушать твое уединение и молитву.
   - Не понимаю, что тебя забавляет, - ответил я раздраженно. Я скользил удивленным и как будто обиженным взглядом по улице. Любовь к Богу выше любви к женщине, торгующей книгами в подвале, пусть даже редкими и очень хорошими книгами, но я не чувствовал в себе силы познать и признать Бога, а Наташа, я полагал, ускользнет от меня сейчас, я прогоню ее, заставлю уйти тем, что не окажу ей должных знаков внимания. И в неизвестности, куда она канет, она, может быть, сравняется для меня с Богом. Мне было чему удивляться. Она сказала над моим увядающим ухом:
   - Давай уйдем отсюда. Здесь ты воображаешь, будто находишься под защитой этих стен, - небрежный жест в сторону церквушки, жуткая выходка грешницы, - а я хочу, чтобы ты остался без защиты.
   - Что же это за мужчина, если он беззащитен? - пробормотал я.
   - Я хочу... сегодня, сейчас... чтобы ты был предельно откровенен со мной, искренен, как ребенок. Будь моим. Давай-ка двигаться в сторону магазина, у меня кончается перерыв. Хотя бы несколько минут ты должен принадлежать мне.
   Мы пошли вниз той широкой и скучной улицей, по которой я убегал от Наташи. Я опять удивлялся прозрачности и наполненности неведомым воздуха. Наташа, заключенная в строгий рисунок черного пальто, была необыкновенно хороша собой. Я ответил на ее слова, не вызвавшие у меня ничего, кроме грусти:
   - Сегодня ты ждешь от меня откровенности, а что мешало нам быть откровенными друг с другом с самого начала? Да я и сейчас думаю, что тебе не в чем меня упрекнуть. Я был открыт... я думаю, что достаточно постарался и даже преуспел в этом, не так ли? Ну, допустим, я не распространялся о своей бедности, но я и не скрывал ее... и зачем же я буду говорить о своей нищете, если не она, с моей точки зрения, определяет мою сущность? В общем, я чист перед тобой. Я не сделал тебе ничего плохого... можешь добавить: просто не успел. Принимаю твою оговорку. Но ты... ты же знала, что обманываешь меня, сознательно шла на обман, была со мной и была с другим человеком и, может быть, смеялась надо мной, когда была с ним.
   - Глупости! - резко оборвала она мою бессвязную болтовню. - Мне и в голову не приходило смеяться над тобой.
   - Значит, он смеялся!
   - Папа? Хорошего же ты о нем мнения! А он, между прочим, отзывался о тебе только уважительно, он хочет, чтобы наша свадьба состоялась. Вчера он очень расстроился, боится, что ты истолкуешь превратно... так и сказал: Саша человек в своем роде неискушенный, чистый, непосредственный, и мне будет жаль, если он после того, что увидел, будет думать о нас плохо. Грустно ронять себя в глазах хороших людей, жалко терять добрых друзей, вот что он сказал. А ты...
   Я вскипел, но слов у меня не вышло, и я лишь жестами показал, что больше не потерплю насмешек и издевательств. Наташа засмеялась.
   - Ты полагаешь, я могла рассказать обо всем, что происходит у меня с папой? Это я должна была как раз скрывать.
   - Вот так все просто?
   Она серьезно покачала головой:
   - Напротив, все очень сложно. Просто решался только вопрос, скрывать от тебя правду или нет. Да он вовсе не стоял. Я бы никогда тебе этого не рассказала. Но раз уж все открылось, стало еще проще. Я не обманывала тебя, Саша, я всего лишь жила как можно удобнее и естественнее для себя, для тебя и для папы, я всего лишь считала, что мои отношения с папой тебя не касаются. И продолжаю так считать.
   - Замечательная логика! - воскликнул я. - Все это мне снится, да?
   От быстрой ходьбы у меня перехватывало дыхание, а ей, Наташе, все было нипочем, она была молода и могла носиться по заснеженным и замороженным улицам, как жеребец на лугу, и это мешало мне чувствовать себя взрослым, бывалым человеком, которому представился случай распечь и наставить на путь истинный вздорную и дерзкую девчонку, вздумавшую прилепиться к нему. Она, видимо, и не предполагала, что между нами могут быть какие-либо другие отношения, кроме как общение на равных, в несколько даже развязном стиле, а если и чувствовала мое нынешнее сопротивление такому общению, если угадывала мое желание бросить моральный вызов ей и ее отцу, то, судя по всему, склонялась к готовности взять в ответ какой-то покровительственный тон. Оно и пусть бы, в конце концов мы были любовниками, еще вчера я жутко доверял ей, я был влюблен в нее, и мне случалось млеть перед нею, расслабляться и испытывать потребность отдаться ей во власть. Однако она обманула меня. И как любовник обманутый, я должен был вспомнить не только о своем человеческом достоинстве, попранном и взывающем к мщению, но и о своем возрасте.
   - Никак не пойму, - заговорила она проникновенно, - что тебя беспокоит... что у меня есть любовник помимо тебя или что этот любовник мой папа? В какой роли ты выступаешь - оскорбленного жениха или возмущенного моралиста?
   - Начнем с того, что этот любовник - твой отец...
   - Нет, этим и закончим, - звонко перебила она. - В этом все, этим все объясняется. Мне всегда зрелые мужчины нравились больше всяких подростков и юношей, но одно это еще не толкнуло бы меня в объятия родителя...
   - Он тебя заставил!
   - Тебя интересуют подробности? Хочется знать, как мы сблизились или, если угодно, как он совратил меня? Нет, наверное, ты так любишь меня, что наслаждаешься даже мучениями, которые я тебе причиняю, и тебе нужно, чтобы я рассказывала, как бываю с другим, а у тебя при этом леденела кровь и сердечко сжималось от боли и безысходности. Но если ты готов принять нравственную или даже физическую смерть от моих рук, значит, я для тебя что-то побольше, чем глупая девчонка, которую соблазнил собственный отец и которая, в свою очередь, пытается обвести вокруг пальца тебя? Только я не буду делиться с тобой подробностями. Мой папа... поверишь ли, я люблю его и как виновника моих дней, и как любовника, и как героя моего романа...
   - Какую же роль ты отводишь мне? - воскликнул я с тоской.
   Она сказала внушительно:
   - Тебе в действительности наплевать на мою с папой историю... на всякую там нравственность!.. ты хочешь воспользоваться фактом, докопаться до неких сокровенных тайн, добраться до последних пределов и восклицать: что есть зло? что есть добро? что есть истина? Но я не средство для достижения твоих целей. Я живой человек. И папа тоже. Знаешь, я скажу тебе так... будешь обличать меня с высоты своей безупречной морали, окажется, что по-человечески хорошо, по-настоящему тепло, сыто и светло там, где я, а не ты. Спустишься с небес и попробуешь втоптать меня в грязь, я окажусь в заоблачной выси, а ты в грязи. Так что лучше попытайся-ка быть таким, как я, одного поля со мной ягодой. Спрячься во мне, когда папа в очередной раз пожелает войти в меня, и кричи как зверь, нору которого охотники и собаки обложили со всех сторон, реви, плачь и скаль клыки, как раненый волк, потеряй голову от ужаса, отчаяния и злобы, вступи, наконец, в настоящую близость со мной.
   Я внял ее метафорам и сказал:
   - Ты полагаешь, я иду с тобой, говорю с тобой, а что там теснится вот под этим пальто, - я взял ее за пуговицу, подергал, - меня не интересует вовсе? Да я с ума схожу! Ты решила соблазнять меня тем, чем я и без того давно соблазнен. Я схожу с ума по твоему телу, Наташа. И уже поэтому ты для меня не глупая девчонка, и никакое не средство для достижение моих целей, а существо высшего порядка, весь Бог, вся природа, весь этот день и все это небо. Конечно, когда приходит минута отрезвления, а она всякий раз приходит неизбежно, вместе с ней возвращается и моя свобода, которой тебе вовек не победить. Прости, я говорю выспренне, и это глупо, но я говорю то, что думаю. И быть с тобой я хочу именно по-человечески, в человеческом тепле, и совсем не хочу втаптывать тебя в грязь. Праздник возможен, даже теперь. Но я слишком хорошо знаю жизнь и людей, чтобы хоть на миг поверить, что он будет длиться до бесконечности... Ну, что действительно возможно, так это потерять форму, но как раз этого я и не хочу, не хочу стать рыхлым, податливым, раствориться в какой-то теплой каше и жить, не понимая, что и почему со мной происходит...
   - Своим настойчивым желанием узнать подробности ты унижаешь меня, проговорила Наташа, и ее лицо исказила страдальческая гримаса. - Тебе даже не важно знать, до каких пор я готова терпеть, ты очень разгорячился, дорогой... ты одурманен видениями, тебе кажется, что ты погружаешь нож в мою горячую, дымящуюся плоть и поворачиваешь, поворачиваешь его и слушаешь мои жалобные стоны. А в каком-то смысле так оно и есть... Но я тоже схожу с ума... Может быть, в отличие от тебя, я не так ясно представляю себе причину моего сумасшествия или, скажем, объект моего вожделения, но я не в себе, это уж как пить дать, а потому, милый, ради Бога, вот тебе и причины, и подробности, и толкования, вот я вся перед тобой, вывернутая наизнанку... я у твоих ног! Хочешь - убей меня. Другое дело папа, он у меня до некоторой степени в руках, потому что я всегда вправе сказать ему: грех не в нашем кровосмешении, грех в том, что ты словно лишь для того взрастил меня, чтобы воспользоваться мной как женщиной, и за это я всегда буду с тебя взыскивать, сколь бы ни был ты мне дорог и люб, мой бесценный родитель и мужчина. Как мужчина, Сашенька, он неизмеримо выше тебя, можешь поверить мне на слово. Но ты свободен, а он нет, ты можешь убить меня, он - нет. Зачем он нужен будет мне, когда одряхлеет и от его мужских достоинств не останется ничего, кроме приятных воспоминаний? Если говорить честно, я попросту убиваю его своей молодостью. И я не уверена, что сохраню хоть каплю жалости к нему, когда пробьет его последний час.
   - Двое сумасшедших в одной упряжке это уже слишком, - попытался я улыбнуться. - Запутаемся...
   - Ну нет, теперь не выкручивайся! - перебила она. - Поздно. Ты сам этого захотел, так что теперь слушай. Из-за него я потеряла разум, но и ты норовишь выбить почву из-под моих ног. Я хочу, чтобы вы оба страдали так же, как страдаю я. Но как он красив! Он действительно герой моего романа, юноша и мужчина моей мечты. Когда он действует как мой любовник, знаешь, он отчасти как бы перестает быть моим отцом, а то, что он все-таки им остается, мешает мне видеть в нем воплощение моих грез. В этом для тебя не предусмотрено места, но ты вовсю стараешься его завоевать, и это меня пугает и радует. Когда мы вместе, я и он, бывает что-то такое, такая гармония, что все противоречия стираются, и я... на седьмом небе от счастья.
   - Вот тут твое безумие! - крикнул я.
   - По-твоему, безумие? Нет, однако, твоя ревность - совсем не то, что способно свести меня с ума. Тут ты не пройдешь, не протиснешься. Понимаешь меня, Сашенька? Я не знаю, почему так происходит, но с ним я почти всегда безумно счастлива, а с тобой почти несчастна.
   - Потому что тебе кажется, что он у тебя в руках и ты медленно, но неотвратимо его убиваешь.
   - Чепуха, я никого не хочу убивать. Ты до сих пор ничего не понял. У меня с ним что-то такое, что выше любви. А ты хоть до упаду тверди, что мы-де пошли против естества, против природы, совершаем грех... И, собственно говоря, кому мы мешаем? Я потому и считала, что тебе необязательно знать... подумай сам, какое ты можешь иметь к этому отношение или право судить об этом? Мой отец спал с моей матерью. Мать родила меня. Теперь папа спит со мной, и, может быть, преждевременная смерть мамы подтолкнула его к этому. Гуманно ли с моей стороны было бы сказать ему: нет, папа, никакого греха со мной не совершай, оставайся один-одинешенек? Да что нам за дело до условностей, до болтовни о греховности и праведности, когда речь идет о наших чувствах? Могла ли я усомниться в том, что он меня любит? и почему бы мне не отдать себя всю тому, кто любит меня? Я и тебе отдаюсь, ведь ты меня любишь, я вижу. Но что у меня с папой, это очень далеко от тебя, от жизни, которую ты ведешь и которую я веду с тобой. Я ничего сейчас так не желаю, как нашего с тобой сближения, но... смею тебя заверить... моих отношений с папой ты никогда не сломаешь, это что-то такое, что страшнее и сильнее, чем ты полагаешь, это, - ударилась она снова в образность, - поднялось из невероятной древности, а от старости приняло чудовищный и угрожающий вид, и если ты вздумаешь бороться, протестовать, это будет только смешно и глупо...
   - И ты не оставишь этого? - выкрикнул я.
   - Если ты будешь вот так жалобно пищать? Нет, разумеется. Вообще ни при каких обстоятельствах не оставлю. К чему ты меня призываешь? Тебе не стыдно? Ты ждешь, что я брошу старого, бедного, одинокого папу? Которому и в голову не приходит сказать: оставь жениха... А тебе приходит. Он желает мне счастья. Ты желаешь отнять у меня счастье.
   - Ну не до смеха же!
   Она остановилась и схватила меня за руки. Ее взгляд стал очень серьезен.
   - Я знаю, что ты нас не выдашь. Ты честный и справедливый человек и не захочешь, чтобы меня и папу подвергли насмешкам или даже какому-нибудь наказанию. Поэтому мы так и останемся втроем, я, папа и ты. Если ты чувствуешь, что двое погрязших в грехе сильнее тебя, одинокого, так ведь помни, что мы не бросим тебя в беде, поможем тебе. С папой тебе делить, в общем-то, нечего, кроме меня, конечно. За меня и держись, милый, а благодаря мне ты и папу поймешь получше, сумеешь оценить его по-достоинству. Но пока я жива, не случится такого, чтобы я от него отказалась.
   Я так и не услышал от нее ничего обнадеживающего, она не сказала определенно, что любит меня. А скажи она это, поверил бы я? Наверняка задался бы вопросом, как же это ей удается любить двоих сразу. Короче говоря, сколько бы мы ни объяснялись и сколько бы Наташа ни старалась уверить меня, что в сложившейся ситуации нет по-настоящему ни сложности, ни конфликта, мое удивление все равно находило бы почву для питания, так что в каком-то смысле она поступила мудро, разрубив узел один махом, болезненно, но эффективно. В ее последних словах прозвучал приговор всему делу. Я читал в ее глазах твердую волю, которой трудно было не подчиниться. К тому же в этом ее "папа", произносимом почти по-детски, заключалось нечто трогательное, переводившее на домашний уровень тот жуткий образ поднявшейся из неведомых глубин древности, которым она попыталась запугать меня.
   Она все еще держала мои руки в своих, как будто гипнотизируя этим властным и одновременно нежным прикосновением, и дрожь в моем теле возвестила об очередном приступе головокружительной готовности поддаться ее обаянию. Я поднес ее руки к губам и стал целовать их с жаром, исступленно, забыв, что она этого не заслуживает, или вообразив, что она ничего так не заслуживает, как этого. А она, высвободив правую руку, гладила мою склоненную голову и плакала. Я не сомневался в чистоте ее слез, как не сомневался и в своей любви, в своей неизъяснимой вере в эту не утруждавшую себя стыдом и сиявшую вечной девственностью женщину. Я поднимал лицо, чтобы взглянуть на нее, и радостно, простодушно смеялся над каждой слезинкой, скатывавшейся по ее щеке. Сдается мне, на угрюмую действительность ее баловства с "папой" мы возразили молодым, ясным чувством. Это случилось в сквере, куда мы забрели наперекор причинам нашей предыдущей спешки, на снегу, между деревьями; моя милая забыла, что ее ждет книжная торговля, она плакала.
   Город был совершенно пустынен, и я понимал, что мне неоткуда ждать помощи и совета, я должен был принять окончательное решение сам и здесь, в изливающейся благодати ее слез. Гордая истязательница моей любви рыдала, вынеся безжалостный приговор и оставив очень мало места моей самостоятельности. Я не слушал больше слов, ведь она не могла сказать ничего, что развеяло бы мои сомнения и страхи, пошатнуло бы или вовсе развеяло мои предрассудки. Она шептала слова благодарности и любви, она, красивая, неприступная, порочная, любила звенящие и пылающие слова, которыми и украшала меня, и плакала оттого, что я выкарабкался из путаницы и гадости обстоятельств, да не как-нибудь, а с тем, чего ждет от мужчины всякая женщина и в чем, по ее разумению, достаточно света, чтобы исполнившиеся грехи казались легкой ношей, а не мученическим крестом.
   Я счастливо увернулся от роли моралиста, наверное, я и не был им никогда, страсть закружила мою голову, передалась женщине, страсть сделалась тем инструментом, которым удобно резать по живому, отделяя меня от "папы", мое размолодившееся наивное чувство от поднятой "папой" чудовищной древности, а в нужный момент и кучкуя нас в неком подобии целого у ног торжествующей красотки, нашей дочери, нашей любовницы и героини нашего романа. "Папа", делавший античную трагедию в меру понятий и возможностей доморощенного аристократа, мог бы заявить, что возвращает человечество в упоительное состояние младенчества, и мне нечего было бы возразить ему. Я не принял никакого решения. Внутренним зрением я различал многое, на что стоило бы обрушить лавину возражений, однако чутье подсказывало мне, что во внешнем мире все эти мишени не существуют или расположены слишком далеко, чтобы у меня были шансы поразить их. Необъятно живым человеком оказалась Наташа, и я не мог принять решения. Я вдруг с какой-то предупредительной, заведомой обдуманностью почувствовал: человек, поднявшийся на высоту практического понимания свободы, да еще в роковые для его отечества минуты, должен пережить драму, подобную моей, именно столь узкую, интимную, должен пройти через материализовавшийся кошмарный сон, где в тесном горниле его подстерегают ловушки и зыбучие пески, - иной нет у Бога возможности испытать такого человека на прочность духа и тела.
   Глава третья
   В глазах многих я обычный неудачник, но я знаю, что это не так, ибо отношу себя к тем, кто отказался, более или менее успешно, от мирской суеты. Если отвлечься от мысли, что вековое дело России как собирательницы земель проиграно, можно сказать, что жизнь оставшейся, частной России меняется не обязательно и к худшему, хотя принимает все более и более пугающие простого смертного формы. Она поворачивается все более беспощадными, насильственными, эксплуатирующими сторонами и к неудачникам, и к таким, как я; однако я еще не дошел до того, чтобы рыться на помойках в поисках пропитания и, мне верится, никогда не дойду. Сверх того, случай занес меня на окраины мира богачей, стяжателей, дельцов. Я не пустил там корней и не показал склонности к авантюрному расширению, а остался самим собой, с той, однако, против предыдущего разницей, что очутился в плену - сразу и, кажется, бесповоротно. Переведя это на более доходчивый язык, получим утверждение, не лишенное достоверности и красочности, что я попал под женский каблук.
   Все яркое, трагическое, необычное быстро погибает. Весь мой зрелый опыт пророчествует, что тому солнцу, лучами которого я оживлялся ныне, недолго сиять в зените. И нужно понять следующее: я не приберегал свою свободу на будущее, когда моя жизнь вернется в привычную колею, я просто и не терял ее, только теперь она заключена не в моей самости, ничейности, неприкаянности, а в том, что я одновременно и заперт в темной глубине тайны, и опираюсь на нее извне как на единственную основу и вполне прочную оболочку. Тайна эта, она не что иное как то обстоятельство, что я истово и преданно люблю женщину, которая втайне от других и открыто для меня изменяет мне с собственным отцом, - мой позор, моя темница и мое испытание, мое обретение, моя неисповедимая связь с жизнью, людьми и Богом. Ну, ну, завопите на меня, залайте на нас! Ничего никогда не происходило со мной более интересного мыслей, ныне толпящихся в моей голове, мыслей о возможном конце Наташи, на которую, глядишь, обрушится, за грехи ее, само небо. Вдумайтесь только, много ли среди ваших знакомых, в частности женщин, таких, в которых выпукло соединилось бы сразу столько всего незаурядного: и красота, и ум, и высокая чувственность, и участие в преступлении, и умение напускать на человека ошеломительные чары? И ни одного мерзкого пятнышка на коже!