Страница:
— Видите ли, — увлеченно рассуждал по дороге к «Праге» Борис, — все на свете рестораны формальны в смысле формы. Так получается… Да, там все искусственно и надуманно, это ясно. Ну и пусть! Настоящая жизнь идет не в этих красивых стенах. Ей туда вообще нет хода. Но в ресторане так и должно быть. Он в два счета обесценивает и превращает в ничто подлинные ценности, например семью, детей и простой домашний обед, не претендующий на кулинарные изыски. Но обесценивает лишь на время. Правда, это время для каждого имеет очень разные границы.
Наташа взглянула на него с уважением, оценив ум. Для чего и старались…
Метрдотель весь в черном, извивающийся, как нарядный и очень хорошо оплачиваемый глист, провел их к столику, усадил и кликнул официанта. Тот моментально возник рядом — странно, даже ждать не пришлось! — и изогнулся, словно канцелярская скрепка на столе Бориса или компьютерная скрепка-подсказка. В то время компьютеры в России только появлялись, но мать уже привезла из-за рубежа для дочки. И обе довольно быстро научились с ним обращаться.
Скрепыш услужливо протянул меню, а Борис передал его Наташе. Она невидяще уставилась в поплывшие, разбегающиеся перед глазами строчки, отчаялась и вернула меню Борису. Он улыбнулся и быстро, почти не читая, заказал. Казалось, юрист бывает в ресторанах через день.
— Вы… часто здесь бываете? — неуверенно спросила Наташа.
Он, словно оправдываясь, пожал плечами:
— Так получается… Почему-то все клиенты обожают обсуждать детали дела, а главное, благодарить за удачную защиту именно в ресторанах. Я уже свыкся с такими посиделками, научился ориентироваться и потихоньку попивать портвешок. Водку не люблю. — Он приветливо кивнул вновь появившемуся с заказом скрепышу. — Наташенька, я не умею произносить тосты, поскольку с женщинами в рестораны не хожу, а клиенты любят говорить сами, и чем больше, тем лучше… Но все-таки постараюсь сказать. Очень давно, когда я учился в первом классе, вдруг к нам на уроке заявился электрик. Проверил проводку у двери и удалился. Но пока он проверял, все ученики обернулись к нему. Мастер ушел, а учительница заметила: «Ребята, вы не должны ни на что и ни на кого отвлекаться во время урока! Кто бы в класс ни вошел — смотреть надо лишь на учителя! Пусть к вам в класс въедет танк — вы и тогда должны смотреть только на учителя!» Так вот… Я бы хотел, чтобы вы отныне смотрели лишь на меня, даже если вокруг вас появятся и замельтешат сплошные Алены Делоны и Вячеславы Тихоновы!
Наташа в замешательстве молчала. Она не знала, можно ли доверять сидящему напротив солнечному юноше или стоит его остерегаться. Хотелось верить… Но именно этого хочется каждому, что здесь нового и оригинального? Наташа жила, как любой на земле, просто и обыденно, желая того, чего желают все, и стремясь к тому, чего все хотят… Только притягательный молодой человек неестественно торопился. Наташа не знала и не узнала никогда, как мучительно пытался Борис в то время умертвить память об ОйСвете, как терзался, пробуя задушить всякие воспоминания. И не мог, как ни старался…
Перед глазами постоянно, независимо от воли, не способной помочь, а, напротив, мастерски делающей все, чтобы сломать его, — казалось, воля ему уже не принадлежала, а пошла на поводу у памяти — возникала снежная пустыня. В лицо вновь хлестал ледяным крошевом бешеный, осатаневший от власти и могущества ветер… И к груди Бориса зябко, в последней надежде, прижималась худенькая девочка, имени которой он не помнил, но которую он должен, обязан спасти от холода и снега, вынести отсюда в лагерь, где тепло и можно поесть и попить… И растереться спиртом, и глотнуть его, обжигающего горло, но несущего спасение и надежду…
Они тогда первым делом схватились за спирт. Но откуда-то издалека, словно из другой, непонятной, неосознанной жизни, донесся вдруг, прорвался страшный, отчаянный, истошный, похожий на вой, крик Леонида:
— Света!.. Светлана!.. Нет, нет, ты не умерла!.. Этого не может быть!.. Света!.. Она совсем холодная!.. Нет, этого не может быть!..
Почему именно увлекающаяся спортом Светлана не дожила до лагеря, осталось неизвестным. Переохлаждение, сказали врачи…
Борис никогда ничего не рассказывал Наташе. Зачем? Он старался не посвящать в свои личные тайны многих. Достаточно тех, кто знает.
— Все так неожиданно, — пролепетала Наташа. — Спасибо вам… Я постараюсь…
Они выпили. Торжественный ужин потек своим чередом.
— Неожиданно? — вдруг недобро усмехнулся Борис. — Почему неожиданно? Ведь вы с мамой все распланировали и учли, все неплохо продумали. Что же тут для вас неожиданного? — И прежде чем Наташа сумела что-то ответить или возразить, поспешно добавил: — Я не в упрек… ни в коем случае… Просто так получилось… И это хорошо. Во всяком случае, мне так кажется… А вам?.. И никому не надо врать. — Он снова наполнил рюмки. — Наташа, я устал… Пусть вас не удивляет такое заявление человека, которому сравнялось всего-навсего двадцать семь. И даже довольно успешного для своих лет. Меня уже неплохо знают в мире подсудимых, прокуроров и защитников.
— Я знаю, — прошелестела Наташа. — Мама рассказывала…
— Да, — продолжал Борис. — И тем не менее, несмотря на мои успехи и удачи, меня гнетет это одинокое существование, эта жизнь, словно в камере-одиночке, без семьи, без жены и детей… Вы меня понимаете?..
— Кажется, да… — неуверенно прошептала Наташа.
На самом деле она понимала не очень. Казалось странным, противоестественным, что едва знакомый человек так мгновенно хочет раскрыться перед ней. Но Борис всегда был таким — что называется, душа нараспашку. Было бы что распахивать… Только Наташа к этим искренним относилась с опаской. Она подозревала, что такой человек либо выбалтывает себя, свою суть, будто чересчур тяжкую для него самого, либо, наоборот, прикрывается болтовней, скрывая главное. И она была недалека от истины.
А Борис уверенно двигался к намеченной цели.
— Нам стоит пожениться! — объявил он. Наташа вздрогнула и отложила вилку.
— Зачем тянуть и откладывать? Мы нравимся друг другу и друг другу подходим. Сколько ни узнавай человека до свадьбы, все равно не узнаешь! Так что все основные постижения и глобальные открытия происходят позже. И я бы с этими открытиями тянуть не стал! Вы как считаете?
Лилия Ивановна будет в восторге, подумал Борис.
«Мама обрадуется, — вздохнула Наташа. — Она очень хотела нашей свадьбы». Наверное, этот солнечный юноша прав… Конечно, он очень странный… Но именно его чудаковатость придает ему шарм. Подруги обзавидуются…
Последний аргумент оказался решающим.
Они вышли из ресторана на потемневший, вечерний, парадно сверкающий Новый Арбат и пошли вдоль него немного прогуляться. Снова под руку. И теперь ладонь Бориса стала куда уверенней и спокойней.
У одного из небоскребов паренек начал свистеть, пытаясь вызвать кого-то живущего в доме на этаже двадцатом, судя по сильно запрокинутой назад голове свистуна.
Наташа и Борис переглянулись и дружно захохотали.
— Так и до утра высвистывать можно! — сквозь смех подытожил Борис. — Друг, ты бы лучше поднялся наверх! Оно надежнее будет!
Парень рассеянно взглянул на Бориса и продолжал упорно свистеть на весь проспект.
— Вот дурень! — сказал Борис и перестал смеяться. — А знаете, Наташа, ведь мы все поступаем, как он: кричим невесть куда и неизвестно кому в заоблачные выси, чтобы только докричаться, дозваться нужного нам человека. А скорее всего, мы ему совершенно не нужны, и он нас не слышит… Не хочет слышать…
И Наташа вновь с уважением и гордостью подумала о том, какой он умный, этот Борис… Хотя чересчур торопливый…
23
24
Наташа взглянула на него с уважением, оценив ум. Для чего и старались…
Метрдотель весь в черном, извивающийся, как нарядный и очень хорошо оплачиваемый глист, провел их к столику, усадил и кликнул официанта. Тот моментально возник рядом — странно, даже ждать не пришлось! — и изогнулся, словно канцелярская скрепка на столе Бориса или компьютерная скрепка-подсказка. В то время компьютеры в России только появлялись, но мать уже привезла из-за рубежа для дочки. И обе довольно быстро научились с ним обращаться.
Скрепыш услужливо протянул меню, а Борис передал его Наташе. Она невидяще уставилась в поплывшие, разбегающиеся перед глазами строчки, отчаялась и вернула меню Борису. Он улыбнулся и быстро, почти не читая, заказал. Казалось, юрист бывает в ресторанах через день.
— Вы… часто здесь бываете? — неуверенно спросила Наташа.
Он, словно оправдываясь, пожал плечами:
— Так получается… Почему-то все клиенты обожают обсуждать детали дела, а главное, благодарить за удачную защиту именно в ресторанах. Я уже свыкся с такими посиделками, научился ориентироваться и потихоньку попивать портвешок. Водку не люблю. — Он приветливо кивнул вновь появившемуся с заказом скрепышу. — Наташенька, я не умею произносить тосты, поскольку с женщинами в рестораны не хожу, а клиенты любят говорить сами, и чем больше, тем лучше… Но все-таки постараюсь сказать. Очень давно, когда я учился в первом классе, вдруг к нам на уроке заявился электрик. Проверил проводку у двери и удалился. Но пока он проверял, все ученики обернулись к нему. Мастер ушел, а учительница заметила: «Ребята, вы не должны ни на что и ни на кого отвлекаться во время урока! Кто бы в класс ни вошел — смотреть надо лишь на учителя! Пусть к вам в класс въедет танк — вы и тогда должны смотреть только на учителя!» Так вот… Я бы хотел, чтобы вы отныне смотрели лишь на меня, даже если вокруг вас появятся и замельтешат сплошные Алены Делоны и Вячеславы Тихоновы!
Наташа в замешательстве молчала. Она не знала, можно ли доверять сидящему напротив солнечному юноше или стоит его остерегаться. Хотелось верить… Но именно этого хочется каждому, что здесь нового и оригинального? Наташа жила, как любой на земле, просто и обыденно, желая того, чего желают все, и стремясь к тому, чего все хотят… Только притягательный молодой человек неестественно торопился. Наташа не знала и не узнала никогда, как мучительно пытался Борис в то время умертвить память об ОйСвете, как терзался, пробуя задушить всякие воспоминания. И не мог, как ни старался…
Перед глазами постоянно, независимо от воли, не способной помочь, а, напротив, мастерски делающей все, чтобы сломать его, — казалось, воля ему уже не принадлежала, а пошла на поводу у памяти — возникала снежная пустыня. В лицо вновь хлестал ледяным крошевом бешеный, осатаневший от власти и могущества ветер… И к груди Бориса зябко, в последней надежде, прижималась худенькая девочка, имени которой он не помнил, но которую он должен, обязан спасти от холода и снега, вынести отсюда в лагерь, где тепло и можно поесть и попить… И растереться спиртом, и глотнуть его, обжигающего горло, но несущего спасение и надежду…
Они тогда первым делом схватились за спирт. Но откуда-то издалека, словно из другой, непонятной, неосознанной жизни, донесся вдруг, прорвался страшный, отчаянный, истошный, похожий на вой, крик Леонида:
— Света!.. Светлана!.. Нет, нет, ты не умерла!.. Этого не может быть!.. Света!.. Она совсем холодная!.. Нет, этого не может быть!..
Почему именно увлекающаяся спортом Светлана не дожила до лагеря, осталось неизвестным. Переохлаждение, сказали врачи…
Борис никогда ничего не рассказывал Наташе. Зачем? Он старался не посвящать в свои личные тайны многих. Достаточно тех, кто знает.
— Все так неожиданно, — пролепетала Наташа. — Спасибо вам… Я постараюсь…
Они выпили. Торжественный ужин потек своим чередом.
— Неожиданно? — вдруг недобро усмехнулся Борис. — Почему неожиданно? Ведь вы с мамой все распланировали и учли, все неплохо продумали. Что же тут для вас неожиданного? — И прежде чем Наташа сумела что-то ответить или возразить, поспешно добавил: — Я не в упрек… ни в коем случае… Просто так получилось… И это хорошо. Во всяком случае, мне так кажется… А вам?.. И никому не надо врать. — Он снова наполнил рюмки. — Наташа, я устал… Пусть вас не удивляет такое заявление человека, которому сравнялось всего-навсего двадцать семь. И даже довольно успешного для своих лет. Меня уже неплохо знают в мире подсудимых, прокуроров и защитников.
— Я знаю, — прошелестела Наташа. — Мама рассказывала…
— Да, — продолжал Борис. — И тем не менее, несмотря на мои успехи и удачи, меня гнетет это одинокое существование, эта жизнь, словно в камере-одиночке, без семьи, без жены и детей… Вы меня понимаете?..
— Кажется, да… — неуверенно прошептала Наташа.
На самом деле она понимала не очень. Казалось странным, противоестественным, что едва знакомый человек так мгновенно хочет раскрыться перед ней. Но Борис всегда был таким — что называется, душа нараспашку. Было бы что распахивать… Только Наташа к этим искренним относилась с опаской. Она подозревала, что такой человек либо выбалтывает себя, свою суть, будто чересчур тяжкую для него самого, либо, наоборот, прикрывается болтовней, скрывая главное. И она была недалека от истины.
А Борис уверенно двигался к намеченной цели.
— Нам стоит пожениться! — объявил он. Наташа вздрогнула и отложила вилку.
— Зачем тянуть и откладывать? Мы нравимся друг другу и друг другу подходим. Сколько ни узнавай человека до свадьбы, все равно не узнаешь! Так что все основные постижения и глобальные открытия происходят позже. И я бы с этими открытиями тянуть не стал! Вы как считаете?
Лилия Ивановна будет в восторге, подумал Борис.
«Мама обрадуется, — вздохнула Наташа. — Она очень хотела нашей свадьбы». Наверное, этот солнечный юноша прав… Конечно, он очень странный… Но именно его чудаковатость придает ему шарм. Подруги обзавидуются…
Последний аргумент оказался решающим.
Они вышли из ресторана на потемневший, вечерний, парадно сверкающий Новый Арбат и пошли вдоль него немного прогуляться. Снова под руку. И теперь ладонь Бориса стала куда уверенней и спокойней.
У одного из небоскребов паренек начал свистеть, пытаясь вызвать кого-то живущего в доме на этаже двадцатом, судя по сильно запрокинутой назад голове свистуна.
Наташа и Борис переглянулись и дружно захохотали.
— Так и до утра высвистывать можно! — сквозь смех подытожил Борис. — Друг, ты бы лучше поднялся наверх! Оно надежнее будет!
Парень рассеянно взглянул на Бориса и продолжал упорно свистеть на весь проспект.
— Вот дурень! — сказал Борис и перестал смеяться. — А знаете, Наташа, ведь мы все поступаем, как он: кричим невесть куда и неизвестно кому в заоблачные выси, чтобы только докричаться, дозваться нужного нам человека. А скорее всего, мы ему совершенно не нужны, и он нас не слышит… Не хочет слышать…
И Наташа вновь с уважением и гордостью подумала о том, какой он умный, этот Борис… Хотя чересчур торопливый…
23
Кристина приходила домой к Борису. Она знала, что он женат, у него двое маленьких детей-погодков — мальчик и девочка. Что из-за малышей его жена не смогла поехать с ним в Германию и ждет его в Москве.
— Да они уже давно сами ложки ко рту подносят! — говорил Борис о детях. — Но Наталья почему-то считает, что возить их никуда пока нельзя. Мол, с ними ездить тяжело. Предпочитает сидеть рядом с мамочкой. Вот и славненько! У меня полностью развязаны руки. — Он усмехался. — Она вообще у меня немножко тормозная. Ее просто жизнь заставила измениться, принять другие правила игры и действовать по несвойственным ей, непривычным законам. Хотя сейчас она умышленно замкнулась на детях. Разве можно так жить? Надолго не хватит! Я пытался объяснить, что дети вырастут, отдалятся, уйдут. Это неизбежно. И с чем она тогда останется? До нее не доходит… А знаешь, как она ужаснулась, когда увидела, что у меня протез?
— Ты от нее это долго скрывал? — спросила Кристина.
Она вспомнила и свое недоумение, хотя довольно быстро с ним справилась. А потом… Несмотря на увечье, Борис оказался несравненным любовником… С ним не мог тягаться ни развязный веселый Виталий, ни мрачноватый, обожающий ее Егор… Ни случайный, но милый Кирилл, с которым Кристина познакомилась на курорте, куда поехала залечивать раны после развода.
Борис казался Кристине человеком, ни в чем не знающим меры и границ: ни в любви, ни в ненависти, ни в эгоизме, ни в открытости, ни в бесстрашии, ни в карьере, ни в заботе о семье… Она понимала и оценивала его правильно и точно. Бескрайняя, как называл ее когда-то отец, теперь Кристина выучилась вовремя отходить от опасной кромки. И очень хорошо умела и вычислять в толпе таких же, как она сама.
Постель была для Бориса не просто игрой, удовольствием, развлечением… Она казалась его родной стихией, где он чувствовал себя на своем месте, подобно цветку, довольному клумбой.
— Таил свой протез от Наташки до самой свадьбы, — весело хмыкнул Борис. — Почему ты удивляешься? Да, мы с ней не были близки до ЗАГСа. А ты что, вовсю спала со своими будущими мужьями, пока они женихались?
— Я не об этом, — пробормотала смутившаяся Кристина. — Наше продвинутое, слишком развязное и откровенное время ищет ответы только на типовые и остросюжетные вопросы: кто с кем да кто на ком!.. Как тебе удалось так долго ее обманывать?
— Ну, во-первых, совсем недолго, — по-прежнему бодро объяснил Борис. — Я ей моментально сделал предложение, она с ходу согласилась… Мы тотчас подали заявление. Во-вторых, как девушка деликатная и хорошо воспитанная, она не спрашивала о моей хромоте. А я тоже не возникал и на допросы не напрашивался. Я к тому времени уже полсобаки съел в хитром дипломатическом деле и научился ловко обходиться с самыми капризными клиентами.
— А вторая половина? — спросила Кристина.
— Какая вторая? — не понял Борис. Кристина усмехнулась:
— Ну как же… Вторая половина собаки!.. Ты съел ее позже?
Борис засмеялся:
— Да, немного позднее.
— Значит, теперь ты знаешь все, Недоспасов? Ура, ура!
Он вновь торжествующе засмеялся, как смеются победители всех времен и народов.
— А почему вы так поспешно поженились? Ты сходил с ума от безумной любви? На тебя похоже…
Борис встал, прихрамывая сильнее, чем обычно, дошел до окна, взял с подоконника пепельницу и вернулся к столу. Закурил.
— К любви наша свадьба имела такое же отношение, как социализм к белым медведям. Просто выгодный брак.
Он не собирался рассказывать Кристине, что просто пытался тщетно сбежать от своей памяти об ОйСвете. И неизвестно, что послужило главной причиной.
— Расчетный брак… Или близкий к такому. Каких много… Каким был и твой. — Он прищурился и выпустил в потолок ровную струйку дыма. — Хотя жили мы хорошо и дружно. Вначале все так живут. Редкие пары начинают хватать друг друга за волосы на следующее утро после первой брачной ночи. Нам помогала ее мамаша. Точнее, она выручала меня и раньше — находила ценных клиентов, давала мне хвалебные характеристики, рекламировала на все лады… Но после свадьбы стала делать это с особенным рвением и усердием, конечно, скрывая от всех, что я ее зять. Хотя потом, конечно, все все узнали, но это было уже потом. Когда за мной закрепилась слава прекрасного адвоката.
Он вспомнил оквадратившиеся глаза Наташки и замолк.
Борис не любил ворошить в памяти случившееся тогда в спальне, куда они приехали после шумных торжеств в ресторане. И все, что произошло позже…
Но еще раньше он ошеломил Наташу в ресторане. Захотелось ее позлить.
Две ее подружки встали из-за стола, собираясь выйти. И Борис спокойно спросил их с очень деловитой, совершенно обыденной интонацией и без малейшей улыбки:
— Вы курить или пописать? А то мне подымить охота!
Подружки прыснули. Наташа окаменела. Лилия Ивановна стала свекольной. Остальные притворились глухими и предпочли не услышать развязности молодого мужа.
Он вышел вместе с хохочущими девчонками покурить.
За полночь молодых привезли в роскошном лимузине к дому, где жила семья заведующей юрконсультацией и где отныне предстояло жить Борису. В дальнейшем заботливая мамаша обещала купить молодым квартиру. Тесть Бориса оказался существом бессловесным, забитым, почти не озвученным, и Недоспасов порой просто его не замечал. Как, впрочем, и все остальные.
В машине растроганная Лилия Ивановна жарко, от всего сердца расцеловала сначала дочку, а потом зятя и пожелала им в который раз счастья и здоровья. Недоспасов, прижатый к неправдоподобно пышной, дебелой груди тещи, всерьез опасавшийся задохнуться в ее могучих объятиях, осторожно, но настойчиво высвободился и пробормотал неразборчивые слова благодарности.
По широкому лицу тещи текли крупные слезы.
— Как я счастлива!.. — непрерывно повторяла она. — Ах, дети мои, если бы вы только знали, как я счастлива! Но ты, Наташенька, это поймешь, лишь когда будешь выдавать замуж свою дочь. А я теперь буду с нетерпением ждать внуков. Я надеюсь на вас, Борис! — И теща лукаво, кокетливо взглянула на него.
Его внезапно передернуло, хотя он сам часто с удовольствием отпускал сальности. Но чтобы эта матрона…
Молодые, наконец, распрощались с родителями Наташи — старшие Недоспасовы давно уехали домой — и поднялись на лифте к дверям поджидавшей их тихой квартиры. В глазах Наташи Борис уловил страх. И невпопад подумал, что девушка в наши дни — такое же недоразумение и нонсенс, как двугорбый верблюд с седоком в пестром узбекском халате и малахае, равнодушно и гордо вышагивающий посреди Красной площади. В принципе Недоспасов давно догадывался, что Наташка сексапильная только внешне, а сама — настоящий цыпленок.
В квартире он первым делом громогласно заявил:
— Пойду пожурчу! — И отправился в туалет, а потом в душ, эгоистично и равнодушно оставив Наташу наедине со своими страхами.
Когда он вернулся в спальню, молодая жена неподвижно сидела на пуфике, церемонно и коряво сложив руки на коленях. Бориса слегка царапнула жалость. Ну за что он так обращается с Наташкой?.. Она, в конце концов, ни в чем не виновата. Он ее то включает, то выключает, по необходимости… И собирается точно так же вести себя в дальнейшем. А повинен во всем он, один лишь он, Борис Недоспасов с его проклятой фамилией и не менее проклятым, окаянным характером…
Борис провел рукой по колючему подбородку. Недоспасов удивительно быстро, нетипично для рыжеватого блондина, зарастал щетиной.
— Наташенька, — произнес он почти нежно, — пожалуйста, прости меня… Похоже, я малость перебрал в ресторане. Ты же знаешь, я водки не пью. А мой славный портвешок там отсутствовал. Пришлось пить «Лимонную» за твое здоровье и наше общее семейное счастье. Ничего, зато лимон от тошноты помогает!
Наташа смотрела робко и растерянно. Совсем ребенок… Может, ей и замуж еще рано?.. Но теперь уже поздно. Их паспорта проштампованы.
— Я еще пойду пожужжу! Кажется, моя электробритва здесь… Вроде привозил. Ты поскучай еще минут пять. А то совершенно неприлично целовать молодую жену в таких колючках!
Борис вновь вышел, оставив Наташу в полном смущении.
До свадьбы они довольно часто встречались, бродили по Москве, целовались в темных скверах, переулках и подъездах. Целоваться у всех на виду Борис ненавидел. Вроде как пес, распустивший слюни.
Борис почти безразлично, безучастно прижимал к себе полненькую Наташу, равнодушно думал о том, какая она гладенькая и приятная, хотя в ней всего немного в избытке — и роста, и веса, и объема… Слегка взбадривался, как недавно проснувшийся жеребчик, но тотчас вновь впадал в апатию. Противно ощущать себя животным, которое реагирует на самку так, как должно, ни испытывая при этом ни нежности, ни привязанности, ни доброты. Ничего… Пусто… Такой же пустой и снежной была та горная дорога, по которой они спускались вниз, к лагерю… И ноги вязли в снегу… И каждый думал лишь об одном: дойти, не упасть, не свалиться в глубокий снег навсегда, выжить, выдержать… Выдержали все, кроме ОйСветы… Почему, ну почему именно ее слабых сил, казалось, тренированной девочки, не хватило на тот последний спуск с горы?!
Иногда Борис ловил себя на кощунственной, страшной мысли: пусть бы погибла любая другая девчонка их курса! Любая!! Пусть даже несколько!.. Только не она, не ОйСвета… Но судьба четко указала на нее… Видимо, чтобы раз и навсегда поставить его на место, наглого, зарвавшегося Бориса Недоспасова, который никого и никогда в своей жизни не спас… Не мог спасти… Не умел…
Он побрился и опять вошел в спальню. Бедная Наташа по-прежнему, неподвижно застыв, сидела на пуфике. Борис сел рядом на другой, точно такой же.
— Ты собираешься так сидеть до утра? Сходи ополоснись и ложись спать. Ты что, меня боишься? Тогда я могу подождать, пока ты привыкнешь. Это не страшно. Так тебе спокойнее?
Он заглянул ей в глаза. Они действительно стали не такими испуганными.
Наташка вяло встала и поплелась в ванную. К ее возвращению Борис успел раздеться до трусов и отстегивал протез. Когда она вошла… Вошла и замерла, оцепенела, одеревенела на пороге, не в силах ни двинуться, ни что-нибудь сказать…
Борис сразу озлобился. Виски налились бешенством, а руки нехорошо задрожали от гнева. Он никогда не сообщал своим девицам, с которыми делил время и постель, о своем уродстве, но ни одна из них не прореагировала на внезапное открытие столь остро, как Наташа.
— Что тебя смущает на этот раз? — недобро поинтересовался он. — То, что ты ненароком, впопыхах выскочила замуж за инвалида?! Так ведь это вы с мамочкой постоянно спешили! И если помнишь, никаких вопросов мне не задавали! Ни о чем! В том числе и о моей хромоте!
— Ты… тоже… торопился… — прошелестела Наташа.
— Наконец-то! — усмехнулся Борис. — Первые слова за столько времени! Если тебе невыносимо видеть меня вот такого, безногого, и ты не в состоянии жить со мной, калекой, а это вообще-то не каждой дано, мы можем разойтись. Прямо завтра утром! Всю вину я возьму на себя. Да, я калека, безногий инвалид! На протезе! Потому и хромаю. И я, дескать, намеренно обманул, скрыл, утаил правду о своей ноге. Все получится чудненько! Верну тебя в материнские объятия, откуда и взял, в целости и сохранности! Как была девушкой, так и останешься! Трогать тебя не стану! Живи дальше, как жила.
. — Зачем ты так?.. — прошептала Наташа. — Я ведь не знала… Это действительно неожиданно… А почему ты ничего мне не сказал?
— Потому что ты ничего не спрашивала! — заорал Борис. — А сам раскалываться я не обязан!
Наташа снова тихо села на пуфик и опять обреченно скрестила руки. Ее смирение бесило Бориса еще больше.
— Тебя устраивает предложенный мной вариант? По-моему, подходяще… Очень славненько… Из консультации твоей мамочки я уволюсь. Теперь найти мне работу не проблема, имя у меня уже есть.
— Нет! — сказала Наташа. Ее голос внезапно зазвучал по-иному, тверже и жестче. — Мне это не подходит! Я хотела жить с тобой, быть с тобой… И в сущности, ничего не изменилось, не могло измениться… Просто… Ну, мне это все равно… Хотя ты был не до конца честен со мной… Но я тебя понимаю. Ты боялся меня потерять… Вот только почему ты так не доверял мне? Ты думал, что я хуже, чем есть. А это обидно… Но все равно, пусть… Это ничего…
Борис хмыкнул. Да, он, конечно, боялся. Потерять ее… Хотя Наталья ему совершенно не нужна. Недоспасов страшился потерять кое-что наработанное, завоеванное им в этой жизни, в частности, Наташину драгоценную мамочку, свою славу адвоката, которую теперь требовалось укреплять всеми силами и день за днем. Честность… Смешно!.. Кому она нужна?.. Честные только дураки. Но размышлял Борис о честности немало. Поскольку человеку свойственно редко вспоминать и говорить о добродетели, которая у него есть. Куда чаще люди толкуют о тех качествах, которых им не хватает. Они как-то странно, нехорошо, самостоятельно, против воли и желания бередят, а порой иногда даже мучают душу. И ничего здесь не изменить, и бороться невозможно.
— Но ведь ты думал о том, что я скажу или сделаю, когда все узнаю, — сказала наивная Наташа.
— Я не думал об этом, — пробормотал Борис. — Честно, не думал… Как-то не брал в голову… Сам не знаю почему. Глупо, конечно…
Он опять вспомнил мирную, почти безболезненную реакцию других своих подружек. Но там все было иначе…
— Меня нельзя жалеть! — недобро заговорил он. — Нельзя! И если я когда-нибудь замечу жалость в твоих глазах… Это плохо кончится, запомни! Я всегда находил — наверное, мне просто везло! — людей, умеющих не жалеть, а сопереживать, молча, про себя, ничего не говоря и не демонстрируя. Жалость и сопереживание — очень разные вещи. Жалость часто напускная, временная, это сиюминутное чувство, почти холодное, поэтому быстро исчезающее, проходящее. Пожалел бездомную собаку — и тотчас забыл о ней, войдя в свой теплый подъезд. А сопереживание всегда долгое, потом что глубокое и настоящее… Только далеко не все на него способны.
Наташа посмотрела пристально:
— Вот теперь ты не врешь… Ладно, давай спать…
Она встала, расстелила кровать и вдруг виновато взглянула на Бориса.
— А… как же ты… — Проглотила, не сумев выговорить окончание фразы.
— Как я теперь дойду до постели? Без протеза, на одной ноге? Ты об этом хотела спросить? — засмеялся Борис. — Привык! Смотри!
Он оттолкнулся от хилого пуфика, нервно качнувшегося под его сильными, мускулистыми руками, и легко, хвастливо допрыгал на одной ноге, тоже тренированной ежедневными упражнениями, до кровати.
—.Ну, как? — гордо спросил он Наташу. — Здорово? А ты сомневалась…
Она молчала, потупившись. И Борис неожиданно с отчаянием понял, что ничего в его жизни Наташа не изменит. Что он будет точно так же мучиться и тосковать дальше и бесконечно вспоминать ОйСвету, и страшный, как засасывающее болото, снег под ногами, и свои слабеющие, одеревеневшие руки, которые из последних сил удерживали тесно прижавшуюся к нему девочку… А потом врача, который холодно, отстраненно, совершенно безразлично — или так показалось? — произнес: «Начинается гангрена… У вас нет выхода, если хотите жить… Колено мы вам сохраним».
Колено действительно сохранили. Хотя в тот момент Борис плевал на все происходящее…
— Да они уже давно сами ложки ко рту подносят! — говорил Борис о детях. — Но Наталья почему-то считает, что возить их никуда пока нельзя. Мол, с ними ездить тяжело. Предпочитает сидеть рядом с мамочкой. Вот и славненько! У меня полностью развязаны руки. — Он усмехался. — Она вообще у меня немножко тормозная. Ее просто жизнь заставила измениться, принять другие правила игры и действовать по несвойственным ей, непривычным законам. Хотя сейчас она умышленно замкнулась на детях. Разве можно так жить? Надолго не хватит! Я пытался объяснить, что дети вырастут, отдалятся, уйдут. Это неизбежно. И с чем она тогда останется? До нее не доходит… А знаешь, как она ужаснулась, когда увидела, что у меня протез?
— Ты от нее это долго скрывал? — спросила Кристина.
Она вспомнила и свое недоумение, хотя довольно быстро с ним справилась. А потом… Несмотря на увечье, Борис оказался несравненным любовником… С ним не мог тягаться ни развязный веселый Виталий, ни мрачноватый, обожающий ее Егор… Ни случайный, но милый Кирилл, с которым Кристина познакомилась на курорте, куда поехала залечивать раны после развода.
Борис казался Кристине человеком, ни в чем не знающим меры и границ: ни в любви, ни в ненависти, ни в эгоизме, ни в открытости, ни в бесстрашии, ни в карьере, ни в заботе о семье… Она понимала и оценивала его правильно и точно. Бескрайняя, как называл ее когда-то отец, теперь Кристина выучилась вовремя отходить от опасной кромки. И очень хорошо умела и вычислять в толпе таких же, как она сама.
Постель была для Бориса не просто игрой, удовольствием, развлечением… Она казалась его родной стихией, где он чувствовал себя на своем месте, подобно цветку, довольному клумбой.
— Таил свой протез от Наташки до самой свадьбы, — весело хмыкнул Борис. — Почему ты удивляешься? Да, мы с ней не были близки до ЗАГСа. А ты что, вовсю спала со своими будущими мужьями, пока они женихались?
— Я не об этом, — пробормотала смутившаяся Кристина. — Наше продвинутое, слишком развязное и откровенное время ищет ответы только на типовые и остросюжетные вопросы: кто с кем да кто на ком!.. Как тебе удалось так долго ее обманывать?
— Ну, во-первых, совсем недолго, — по-прежнему бодро объяснил Борис. — Я ей моментально сделал предложение, она с ходу согласилась… Мы тотчас подали заявление. Во-вторых, как девушка деликатная и хорошо воспитанная, она не спрашивала о моей хромоте. А я тоже не возникал и на допросы не напрашивался. Я к тому времени уже полсобаки съел в хитром дипломатическом деле и научился ловко обходиться с самыми капризными клиентами.
— А вторая половина? — спросила Кристина.
— Какая вторая? — не понял Борис. Кристина усмехнулась:
— Ну как же… Вторая половина собаки!.. Ты съел ее позже?
Борис засмеялся:
— Да, немного позднее.
— Значит, теперь ты знаешь все, Недоспасов? Ура, ура!
Он вновь торжествующе засмеялся, как смеются победители всех времен и народов.
— А почему вы так поспешно поженились? Ты сходил с ума от безумной любви? На тебя похоже…
Борис встал, прихрамывая сильнее, чем обычно, дошел до окна, взял с подоконника пепельницу и вернулся к столу. Закурил.
— К любви наша свадьба имела такое же отношение, как социализм к белым медведям. Просто выгодный брак.
Он не собирался рассказывать Кристине, что просто пытался тщетно сбежать от своей памяти об ОйСвете. И неизвестно, что послужило главной причиной.
— Расчетный брак… Или близкий к такому. Каких много… Каким был и твой. — Он прищурился и выпустил в потолок ровную струйку дыма. — Хотя жили мы хорошо и дружно. Вначале все так живут. Редкие пары начинают хватать друг друга за волосы на следующее утро после первой брачной ночи. Нам помогала ее мамаша. Точнее, она выручала меня и раньше — находила ценных клиентов, давала мне хвалебные характеристики, рекламировала на все лады… Но после свадьбы стала делать это с особенным рвением и усердием, конечно, скрывая от всех, что я ее зять. Хотя потом, конечно, все все узнали, но это было уже потом. Когда за мной закрепилась слава прекрасного адвоката.
Он вспомнил оквадратившиеся глаза Наташки и замолк.
Борис не любил ворошить в памяти случившееся тогда в спальне, куда они приехали после шумных торжеств в ресторане. И все, что произошло позже…
Но еще раньше он ошеломил Наташу в ресторане. Захотелось ее позлить.
Две ее подружки встали из-за стола, собираясь выйти. И Борис спокойно спросил их с очень деловитой, совершенно обыденной интонацией и без малейшей улыбки:
— Вы курить или пописать? А то мне подымить охота!
Подружки прыснули. Наташа окаменела. Лилия Ивановна стала свекольной. Остальные притворились глухими и предпочли не услышать развязности молодого мужа.
Он вышел вместе с хохочущими девчонками покурить.
За полночь молодых привезли в роскошном лимузине к дому, где жила семья заведующей юрконсультацией и где отныне предстояло жить Борису. В дальнейшем заботливая мамаша обещала купить молодым квартиру. Тесть Бориса оказался существом бессловесным, забитым, почти не озвученным, и Недоспасов порой просто его не замечал. Как, впрочем, и все остальные.
В машине растроганная Лилия Ивановна жарко, от всего сердца расцеловала сначала дочку, а потом зятя и пожелала им в который раз счастья и здоровья. Недоспасов, прижатый к неправдоподобно пышной, дебелой груди тещи, всерьез опасавшийся задохнуться в ее могучих объятиях, осторожно, но настойчиво высвободился и пробормотал неразборчивые слова благодарности.
По широкому лицу тещи текли крупные слезы.
— Как я счастлива!.. — непрерывно повторяла она. — Ах, дети мои, если бы вы только знали, как я счастлива! Но ты, Наташенька, это поймешь, лишь когда будешь выдавать замуж свою дочь. А я теперь буду с нетерпением ждать внуков. Я надеюсь на вас, Борис! — И теща лукаво, кокетливо взглянула на него.
Его внезапно передернуло, хотя он сам часто с удовольствием отпускал сальности. Но чтобы эта матрона…
Молодые, наконец, распрощались с родителями Наташи — старшие Недоспасовы давно уехали домой — и поднялись на лифте к дверям поджидавшей их тихой квартиры. В глазах Наташи Борис уловил страх. И невпопад подумал, что девушка в наши дни — такое же недоразумение и нонсенс, как двугорбый верблюд с седоком в пестром узбекском халате и малахае, равнодушно и гордо вышагивающий посреди Красной площади. В принципе Недоспасов давно догадывался, что Наташка сексапильная только внешне, а сама — настоящий цыпленок.
В квартире он первым делом громогласно заявил:
— Пойду пожурчу! — И отправился в туалет, а потом в душ, эгоистично и равнодушно оставив Наташу наедине со своими страхами.
Когда он вернулся в спальню, молодая жена неподвижно сидела на пуфике, церемонно и коряво сложив руки на коленях. Бориса слегка царапнула жалость. Ну за что он так обращается с Наташкой?.. Она, в конце концов, ни в чем не виновата. Он ее то включает, то выключает, по необходимости… И собирается точно так же вести себя в дальнейшем. А повинен во всем он, один лишь он, Борис Недоспасов с его проклятой фамилией и не менее проклятым, окаянным характером…
Борис провел рукой по колючему подбородку. Недоспасов удивительно быстро, нетипично для рыжеватого блондина, зарастал щетиной.
— Наташенька, — произнес он почти нежно, — пожалуйста, прости меня… Похоже, я малость перебрал в ресторане. Ты же знаешь, я водки не пью. А мой славный портвешок там отсутствовал. Пришлось пить «Лимонную» за твое здоровье и наше общее семейное счастье. Ничего, зато лимон от тошноты помогает!
Наташа смотрела робко и растерянно. Совсем ребенок… Может, ей и замуж еще рано?.. Но теперь уже поздно. Их паспорта проштампованы.
— Я еще пойду пожужжу! Кажется, моя электробритва здесь… Вроде привозил. Ты поскучай еще минут пять. А то совершенно неприлично целовать молодую жену в таких колючках!
Борис вновь вышел, оставив Наташу в полном смущении.
До свадьбы они довольно часто встречались, бродили по Москве, целовались в темных скверах, переулках и подъездах. Целоваться у всех на виду Борис ненавидел. Вроде как пес, распустивший слюни.
Борис почти безразлично, безучастно прижимал к себе полненькую Наташу, равнодушно думал о том, какая она гладенькая и приятная, хотя в ней всего немного в избытке — и роста, и веса, и объема… Слегка взбадривался, как недавно проснувшийся жеребчик, но тотчас вновь впадал в апатию. Противно ощущать себя животным, которое реагирует на самку так, как должно, ни испытывая при этом ни нежности, ни привязанности, ни доброты. Ничего… Пусто… Такой же пустой и снежной была та горная дорога, по которой они спускались вниз, к лагерю… И ноги вязли в снегу… И каждый думал лишь об одном: дойти, не упасть, не свалиться в глубокий снег навсегда, выжить, выдержать… Выдержали все, кроме ОйСветы… Почему, ну почему именно ее слабых сил, казалось, тренированной девочки, не хватило на тот последний спуск с горы?!
Иногда Борис ловил себя на кощунственной, страшной мысли: пусть бы погибла любая другая девчонка их курса! Любая!! Пусть даже несколько!.. Только не она, не ОйСвета… Но судьба четко указала на нее… Видимо, чтобы раз и навсегда поставить его на место, наглого, зарвавшегося Бориса Недоспасова, который никого и никогда в своей жизни не спас… Не мог спасти… Не умел…
Он побрился и опять вошел в спальню. Бедная Наташа по-прежнему, неподвижно застыв, сидела на пуфике. Борис сел рядом на другой, точно такой же.
— Ты собираешься так сидеть до утра? Сходи ополоснись и ложись спать. Ты что, меня боишься? Тогда я могу подождать, пока ты привыкнешь. Это не страшно. Так тебе спокойнее?
Он заглянул ей в глаза. Они действительно стали не такими испуганными.
Наташка вяло встала и поплелась в ванную. К ее возвращению Борис успел раздеться до трусов и отстегивал протез. Когда она вошла… Вошла и замерла, оцепенела, одеревенела на пороге, не в силах ни двинуться, ни что-нибудь сказать…
Борис сразу озлобился. Виски налились бешенством, а руки нехорошо задрожали от гнева. Он никогда не сообщал своим девицам, с которыми делил время и постель, о своем уродстве, но ни одна из них не прореагировала на внезапное открытие столь остро, как Наташа.
— Что тебя смущает на этот раз? — недобро поинтересовался он. — То, что ты ненароком, впопыхах выскочила замуж за инвалида?! Так ведь это вы с мамочкой постоянно спешили! И если помнишь, никаких вопросов мне не задавали! Ни о чем! В том числе и о моей хромоте!
— Ты… тоже… торопился… — прошелестела Наташа.
— Наконец-то! — усмехнулся Борис. — Первые слова за столько времени! Если тебе невыносимо видеть меня вот такого, безногого, и ты не в состоянии жить со мной, калекой, а это вообще-то не каждой дано, мы можем разойтись. Прямо завтра утром! Всю вину я возьму на себя. Да, я калека, безногий инвалид! На протезе! Потому и хромаю. И я, дескать, намеренно обманул, скрыл, утаил правду о своей ноге. Все получится чудненько! Верну тебя в материнские объятия, откуда и взял, в целости и сохранности! Как была девушкой, так и останешься! Трогать тебя не стану! Живи дальше, как жила.
. — Зачем ты так?.. — прошептала Наташа. — Я ведь не знала… Это действительно неожиданно… А почему ты ничего мне не сказал?
— Потому что ты ничего не спрашивала! — заорал Борис. — А сам раскалываться я не обязан!
Наташа снова тихо села на пуфик и опять обреченно скрестила руки. Ее смирение бесило Бориса еще больше.
— Тебя устраивает предложенный мной вариант? По-моему, подходяще… Очень славненько… Из консультации твоей мамочки я уволюсь. Теперь найти мне работу не проблема, имя у меня уже есть.
— Нет! — сказала Наташа. Ее голос внезапно зазвучал по-иному, тверже и жестче. — Мне это не подходит! Я хотела жить с тобой, быть с тобой… И в сущности, ничего не изменилось, не могло измениться… Просто… Ну, мне это все равно… Хотя ты был не до конца честен со мной… Но я тебя понимаю. Ты боялся меня потерять… Вот только почему ты так не доверял мне? Ты думал, что я хуже, чем есть. А это обидно… Но все равно, пусть… Это ничего…
Борис хмыкнул. Да, он, конечно, боялся. Потерять ее… Хотя Наталья ему совершенно не нужна. Недоспасов страшился потерять кое-что наработанное, завоеванное им в этой жизни, в частности, Наташину драгоценную мамочку, свою славу адвоката, которую теперь требовалось укреплять всеми силами и день за днем. Честность… Смешно!.. Кому она нужна?.. Честные только дураки. Но размышлял Борис о честности немало. Поскольку человеку свойственно редко вспоминать и говорить о добродетели, которая у него есть. Куда чаще люди толкуют о тех качествах, которых им не хватает. Они как-то странно, нехорошо, самостоятельно, против воли и желания бередят, а порой иногда даже мучают душу. И ничего здесь не изменить, и бороться невозможно.
— Но ведь ты думал о том, что я скажу или сделаю, когда все узнаю, — сказала наивная Наташа.
— Я не думал об этом, — пробормотал Борис. — Честно, не думал… Как-то не брал в голову… Сам не знаю почему. Глупо, конечно…
Он опять вспомнил мирную, почти безболезненную реакцию других своих подружек. Но там все было иначе…
— Меня нельзя жалеть! — недобро заговорил он. — Нельзя! И если я когда-нибудь замечу жалость в твоих глазах… Это плохо кончится, запомни! Я всегда находил — наверное, мне просто везло! — людей, умеющих не жалеть, а сопереживать, молча, про себя, ничего не говоря и не демонстрируя. Жалость и сопереживание — очень разные вещи. Жалость часто напускная, временная, это сиюминутное чувство, почти холодное, поэтому быстро исчезающее, проходящее. Пожалел бездомную собаку — и тотчас забыл о ней, войдя в свой теплый подъезд. А сопереживание всегда долгое, потом что глубокое и настоящее… Только далеко не все на него способны.
Наташа посмотрела пристально:
— Вот теперь ты не врешь… Ладно, давай спать…
Она встала, расстелила кровать и вдруг виновато взглянула на Бориса.
— А… как же ты… — Проглотила, не сумев выговорить окончание фразы.
— Как я теперь дойду до постели? Без протеза, на одной ноге? Ты об этом хотела спросить? — засмеялся Борис. — Привык! Смотри!
Он оттолкнулся от хилого пуфика, нервно качнувшегося под его сильными, мускулистыми руками, и легко, хвастливо допрыгал на одной ноге, тоже тренированной ежедневными упражнениями, до кровати.
—.Ну, как? — гордо спросил он Наташу. — Здорово? А ты сомневалась…
Она молчала, потупившись. И Борис неожиданно с отчаянием понял, что ничего в его жизни Наташа не изменит. Что он будет точно так же мучиться и тосковать дальше и бесконечно вспоминать ОйСвету, и страшный, как засасывающее болото, снег под ногами, и свои слабеющие, одеревеневшие руки, которые из последних сил удерживали тесно прижавшуюся к нему девочку… А потом врача, который холодно, отстраненно, совершенно безразлично — или так показалось? — произнес: «Начинается гангрена… У вас нет выхода, если хотите жить… Колено мы вам сохраним».
Колено действительно сохранили. Хотя в тот момент Борис плевал на все происходящее…
24
Маше позвонила незнакомая женщина. Сбиваясь от волнения, она отчаянно кричала в трубку:
— Я что звоню! Это Маша? Сестра Алеши?
Слышно было очень плохо. Звонили явно издалека.
— Да, это я! — стараясь перекричать шумы и треск телефонной линии, твердила Маша. — Это я! А вы кто?
— Да не важно! — крикнула женщина. — Я что звоню… Вы передайте своим… Маме и дедушке с бабушкой… Алеша жив и здоров! С ним все в порядке!
Маша оцепенела:
— Алеша?! Вы его видели? А где он? Куда его увезли? Его прячут? Почему? Скажите, пожалуйста! Вы кто? Откуда?
— Да не важно! — твердила женщина. — Я так, посторонняя…
Хороша посторонняя, если знает наш номер телефона, подумала Маша. И о маме с дедушкой и бабушкой…
— Вы скажите матери! — надрывалась женщина. — Мне трудно звонить вам часто! Но я постараюсь! Я случайно вырвалась…
Ее тоже держат в заложниках, в ужасе подумала Маша. И ее теперь могут убить… После этого звонка… Если узнают… И Алешку…
Трубка отяжелела в мокрой ладошке. Мария Михайловна стала прислушиваться к разговору из кухни, но котлеты на плите мешали ей отойти и разобраться, в чем дело.
— Где вы находитесь?! — умоляла Маша. — Назовите город или район! Мы приедем… Вы ведь хороший человек, если нам позвонили! Пожалуйста…
В ответ зачирикали гудки отбоя. Вошла бабушка.
— Кто звонил?
Маша сидела ссутулившись, продолжая стискивать нервно попискивающую трубку.
— Я не знаю… Какая-то женщина… Не сказала, кто и откуда. Говорит, с Алешей все в порядке…
Бабушка вырвала трубку у Маши из рук и тотчас набрала номер деда.
— Геннадий, оторвись на минуту от своего дурацкого крема! — сурово сказала она. — И выслушай меня! А потом Машу.
Дед, уловив суть, сразу начал орать:
— Надо было выяснить номер телефона, откуда звонили! Сколько раз я твердил об определителе номеров! Нельзя отсоединяться, а надо бежать к соседям и звонить в милицию! Они бы все быстро проверили и выяснили. Но она обещала позвонить еще?
— Обещала, — подтвердила Маша.
— Это хорошо. Подождем… Надеюсь, она вновь объявится. Тогда уж будьте начеку!
— А маме сказать? — спросила Маша. Дед немного помолчал, размышляя.
— Я сам, — сказал он.
Кристина выслушала его довольно спокойно.
— А это правда? — прошептала она.
— Ты думаешь, я вру? Разыгрываю? — возмутился Геннадий Петрович. — Ну, знаешь…
— Я что звоню! Это Маша? Сестра Алеши?
Слышно было очень плохо. Звонили явно издалека.
— Да, это я! — стараясь перекричать шумы и треск телефонной линии, твердила Маша. — Это я! А вы кто?
— Да не важно! — крикнула женщина. — Я что звоню… Вы передайте своим… Маме и дедушке с бабушкой… Алеша жив и здоров! С ним все в порядке!
Маша оцепенела:
— Алеша?! Вы его видели? А где он? Куда его увезли? Его прячут? Почему? Скажите, пожалуйста! Вы кто? Откуда?
— Да не важно! — твердила женщина. — Я так, посторонняя…
Хороша посторонняя, если знает наш номер телефона, подумала Маша. И о маме с дедушкой и бабушкой…
— Вы скажите матери! — надрывалась женщина. — Мне трудно звонить вам часто! Но я постараюсь! Я случайно вырвалась…
Ее тоже держат в заложниках, в ужасе подумала Маша. И ее теперь могут убить… После этого звонка… Если узнают… И Алешку…
Трубка отяжелела в мокрой ладошке. Мария Михайловна стала прислушиваться к разговору из кухни, но котлеты на плите мешали ей отойти и разобраться, в чем дело.
— Где вы находитесь?! — умоляла Маша. — Назовите город или район! Мы приедем… Вы ведь хороший человек, если нам позвонили! Пожалуйста…
В ответ зачирикали гудки отбоя. Вошла бабушка.
— Кто звонил?
Маша сидела ссутулившись, продолжая стискивать нервно попискивающую трубку.
— Я не знаю… Какая-то женщина… Не сказала, кто и откуда. Говорит, с Алешей все в порядке…
Бабушка вырвала трубку у Маши из рук и тотчас набрала номер деда.
— Геннадий, оторвись на минуту от своего дурацкого крема! — сурово сказала она. — И выслушай меня! А потом Машу.
Дед, уловив суть, сразу начал орать:
— Надо было выяснить номер телефона, откуда звонили! Сколько раз я твердил об определителе номеров! Нельзя отсоединяться, а надо бежать к соседям и звонить в милицию! Они бы все быстро проверили и выяснили. Но она обещала позвонить еще?
— Обещала, — подтвердила Маша.
— Это хорошо. Подождем… Надеюсь, она вновь объявится. Тогда уж будьте начеку!
— А маме сказать? — спросила Маша. Дед немного помолчал, размышляя.
— Я сам, — сказал он.
Кристина выслушала его довольно спокойно.
— А это правда? — прошептала она.
— Ты думаешь, я вру? Разыгрываю? — возмутился Геннадий Петрович. — Ну, знаешь…