Лори Хью. Торговец пушками

   А больше всего мне стало плевать на самого себя.
   Пальцы Латифы коснулись моей руки.
 
   Когда дело доходит до секса, мужчины точно оказываются между твердой скалой и совсем иным местом – мягким, кротким, безвольным, извиняющимся.
   Сексуальные механизмы двух полов не поддаются сравнению – в этом-то и заключается жуткая правда. Один – это маленький автомобильчик, удобный для поездок по магазинам, быстрых перемещений по городу и парковок; другой – настоящий «универсал», созданный специально для дальних рейсов с тяжелыми грузами, крупнее, сложнее и новоровистей. Не станете же вы покупать «фиат-панду», чтобы возить мебель из Бристоля в Норвич, а мощную «вольво» – для поездки к косметичке. И не потому, что одна машина лучше, а другая хуже. Они просто разные – вот и все.
   Это истина, которую мы никак не хотим признать. Единообразие стало нашей религией, и отношение к еретикам сегодня еще хуже, чем раньше. Но я все равно собираюсь признать эту истину, поскольку всегда чувствовал, что смирение перед лицом фактов было и остается единственным, что позволяет разумному человеку существовать в этом мире. «Смиренно склони голову перед фактами, но гордо подними ее пред лицом чужих мнений», – как сказал однажды Джордж Бернард Шоу.
   На самом-то деле он этого не говорил. Мне просто захотелось придать авторитетности собственному наблюдению, так как я знаю, что вам оно не понравится.
   Если мужчина хоть на мгновение поддастся демону секса, то… ну, то на то и выйдет. Просто мгновение. Спазм. Событие без продолжения. С другой стороны, сдержись он, припомни он как можно больше названий из каталога цветов «Дюлюкс» – или воспользуйся любым иным способом сдержаться, – и его тут же обвинят в холодной техничности. И в том и в другом случае, если вы обычный гетеросексуал, вам будет чертовски трудно выйти из современной сексуальной дуэли хоть с каким-нибудь достоинством.
   Само собой, достоинство в таком деле отнюдь не главное. Но опять же, легко говорить, когда оно у тебя есть. В смысле, достоинство. Просто сейчас у мужчин его практически не осталось. На сексуальной арене мужчину нынче судят по женским стандартам. Вы можете сколько угодно шипеть, неодобрительно фукать и втягивать воздух сквозь зубы, но так оно и есть. (Да, безусловно, мужчины судят женщин совсем по-иному – смотрят на них свысока, тиранят их, исключают как класс, притесняют, отравляют им жизнь, – однако в вопросах переплетения ног тон задают именно женщины. Так что это «панде» нужно пытаться стать как «вольво», а не наоборот.) Лично я еще ни разу не слышал, чтобы мужчины критиковали женщин за то, что для оргазма тем нужно не меньше четверти часа; а если и критиковали, то делали это без какого-либо высокомерия, эгоцентричности или косвенных обвинений в слабости. Как правило, мужчины сконфуженно сникают, сетуя на то, что, мол, да, такой уж у нее организм; что, мол, ей нужно было от меня лишь одного, а я не смог ей этого дать. Я полное ничтожество и сейчас же уйду – вот только найду второй носок.
   По правде сказать, это настолько несправедливо, что граничит с нелепостью. Которая сродни другой нелепости – назвать «фиат-панду» дерьмовой машиной лишь потому, что в ее багажник нельзя впихнуть одежный шкаф. Да, «панду» можно назвать дерьмовой по разным другим причинам – потому что часто ломается, жрет масло или потому, что она едко-зеленая, а через все заднее стекло намалевано патетическое слово «Турбо», – но ее не назовешь дерьмовой в силу одной-единственной характеристики, ради которой эту машину и создавали, – ее миниатюрности. Точно так же, как и «вольво». Разве можно сказать, что эта тачка – дерьмо, раз она не в состоянии протиснуться под шлагбаумом на стоянке возле универсама и дать тебе улизнуть, не заплатив за парковку?
   Если хотите, сожгите меня на костре инквизиции, но я все равно не откажусь от убеждения, что две эти машины – просто разные, вот и все. Созданные делать разные вещи, на разных скоростях и на разных типах дорог. Они просто разные. Неодинаковые. Их нельзя сравнивать.
   Вот, теперь я сказал, что хотел. И мне ничуть не лучше.
   Мы с Латифой занимались любовью дважды перед завтраком и еще разок – после, и часам к десяти мне даже удалось припомнить «жженую умбру», что в сумме составило тридцать одно название – мой личный рекорд.
 
   – Сиско, скажи мне одну вещь?
   – Конечно, Рик. Валяй.
   Скользнув по мне взглядом, он потянулся к приборной панели и вдавил прикуриватель.
   Я задумался на минутку. На долгую, тормозную, миннесотскую минутку.
   – Откуда берутся бабки?
   Прежде чем он ответил, мы успели проехать пару километров.
   Мы сидели в его «альфа-ромео» – только он и я, – отматывая километры Солнечной автострады, соединяющей Марсель с Парижем. И если он еще хоть раз поставит «Рожденного в США», я запросто могу сблевануть.
   С момента покушения на Дёрка Ван дер Хоу прошло уже три дня, и «Меч правосудия» чувствовал себя практически неуязвимым: газеты о нас позабыли, а полиция до сих пор чесала свои компьютеризированные, сведения-собирающие головы, при полном отсутствии каких-либо зацепок.
   – Откуда берутся бабки, – повторил наконец Франциско, барабаня пальцами по рулевому колесу.
   – Да.
   За окошком гудело и жужжало шоссе. Широкое, прямое, французское.
   – Зачем тебе?
   Я пожал плечами:
   – Да так… просто… думаю.
   Он расхохотался, словно какой-нибудь сумасшедший рок-н-ролльщик.
   – А ты не думай, Рикки, дружище. Ты просто делай свое дело. У тебя это хорошо получается. Вот и продолжай в том же духе.
   Я тоже рассмеялся, потому что так Франциско заставлял меня почувствовать себя лучше. Будь он дюймов на шесть повыше, он точно взъерошил бы мне волосы на манер доброго старшего братца.
   – Ага. Только я все равно думал…
   Я замолчал. Следующие секунд тридцать мы сидели, чуть выпрямившись, пока мимо не промчался полицейский «пежо». Франциско слегка отпустил газ и поехал помедленнее.
   – Я думал… ну, типа, когда расплачивался в гостинице… и я подумал, это же большие бабки… ну, нас, типа, шестеро… гостиницы там и все такое… билеты на самолет… куча денег. И я подумал… типа, откуда у нас бабки? Ну, кто-то же за нас платит, так?
   Франциско великодушно кивнул, словно помогал мне разрешить трудную проблему с подружкой:
   – Конечно, Рикки. Кто-то за нас платит. Кто-то всегда должен платить.
   – Во! Я так и думал. Кто-то должен платить. Ну, я, типа, и подумал… в смысле… кто?
   Какое-то время он смотрел вперед, а затем медленно повернул голову и взглянул на меня. Долгим взглядом. Таким долгим, что мне пришлось все время отвлекаться на дорогу, чтобы убедиться, что мы сейчас не врежемся в колонну фур-дальнобоев.
   А в перерывах еще и успевать глупо хлопать глазами под его пронизывающим взглядом. «Рикки не опасен, – сигнализировал я. – Рикки – честный солдат. Рикки – наивная душа, он просто хочет знать, кто платит ему зарплату. Рикки не представляет, не представлял и никогда не будет представлять никакой угрозы».
   Я нервно хихикнул:
   – Ты не хочешь посмотреть на дорогу? В смысле, типа… ну, ты знаешь.
   На миг Франциско закусил губу, а затем вдруг засмеялся и перевел взгляд на шоссе.
   – Помнишь Грега? – спросил он немного нараспев.
   Я сморщил лоб. Очень старательно. Рикки не помнит почти ничего, что происходило больше чем несколько часов назад.
   – Грег, – повторил он еще раз. – У которого «порш». Тот, что с сигарами. Он еще фоткал тебя на паспорт.
   Я выждал еще немного, а затем энергично закивал:
   – Грег, точно, помню. У него «порш».
   Франциско улыбнулся. Возможно, подумал: «Какая разница, что я ему тут наговорю? Он же все равно забудет это раньше, чем мы доберемся до Парижа».
   – Точно. Так вот, этот Грег – очень толковый мужик.
   – Да? – удивился я, словно для меня это было что-то новенькое.
   – Еще какой. Реально толковый. Толковый мужик с бабками. И не только.
   Я снова задумался
   – А по мне – так он полный придурок.
   Франциско удивленно взглянул на меня, но тут же заржал как лошадь и забарабанил по рулю кулаком.
   – Точно, придурок, – орал он. – Придурок долбанутый!
   Я заржал вместе с ним, сияя от гордости, что смог рассмешить моего командира. Угомонились мы не сразу. Отсмеявшись, Франциско даже вырубил наконец Брюса Спрингстина. Я чуть не расцеловал его за это.
   – Грег работает в паре с еще одним мальцом. – Лицо Франциско вдруг посерьезнело. – Из Цюриха. Они типа финансистов. Крутят бабки, заключают сделки, проворачивают крупные дела. Разные дела. Врубаешься? – Он посмотрел на меня, и я послушно сдвинул брови, демонстрируя работу мысли. Похоже, именно это ему и требовалось. – Ладно, проехали. Короче Грегу звонят. Потом приходят деньги. И делай с ними чего хочешь. Хочешь – в банк клади, не хочешь – трать. По фиг.
   – То есть у нас, типа, есть счет в банке? – спросил я, лыбясь во весь рот.
   Франциско тоже осклабился:
   – Конечно, у нас есть счет в банке, Рикки. У нас целая куча счетов в целой куче банков.
   Я покачал головой в изумлении от такой изобретательности, а затем снова сдвинул брови:
   – Значит, Грег платит бабки за нас? Но не свои же?
   – Нет, не свои. Он их крутит и имеет свою долю. Я думаю, неслабую, судя по тому, что он рассекает на «поршаке», а мне приходится ковылять на какой-то сраной «альфе». Но это не его бабки.
   – А чьи? – спросил я. Наверное, чересчур поспешно. – В смысле, кого-то одного? Или, типа, многих, а?
   – Одного.
   Франциско вперил в меня еще один – последний, долгий, решающий – взгляд. Проверяя, взвешивая, пытаясь вспомнить, сколько раз я раздражал его и сколько раз он оставался мною доволен. Соображая, достаточно ли я старался, чтобы заслужить бесценную информацию, знать которую мне не полагалось ни по рангу, ни по праву, ни по поводу. Наконец Франциско отвернулся и шмыгнул носом, как он всегда поступал, когда собирался сказать что-то очень важное.
   – Я не знаю его имени. То есть его настоящего имени. Но для денежных дел у него свое имя. В смысле, в банках.
   – Да?
   Я изо всех сил старался, чтобы Сиско не заметил, как я затаил дыхание. Теперь он явно издевался надо мной, растягивая удовольствие.
   – Да? – повторил я снова.
   – Лукас, – сказал он наконец. – Майкл Лукас.
   Я кивнул.
   – Круто.
   Спустя некоторое время я прислонился головой к окошку и притворился спящим.
 
   Есть одна штука, и Христос про нее знал.
   Я предавался размышлениям под монотонное гудение движка, приближавшее нас к Парижу. В любом деле есть своя философия. Просто раньше я об этом как-то не задумывался.
   Я всегда полагал, что первым в списке стоит «не убий». Самая главная заповедь. Ну разумеется, еще нельзя пялиться на задницу соседки, прелюбодействовать, сотворять себе кумиров и без почтения относиться к папе с мамой.
   Но прежде всего, «не убий». Заповедь с большой буквы. Которую помнят все, потому что она кажется самой правильной, самой истинной и самой абсолютной.
   Однако есть еще одна заповедь, о которой все почему-то забывают. «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего». Да, конечно, по сравнению с «не убий» это кажется пустяком. Мелочевкой. Примерно как нарушить правила парковки.
   Но когда эту заповедь швыряют тебе прямо в лицо, когда кишки твои реагируют раньше, чем мозг, – вот тогда ты внезапно понимаешь: мораль, принципы и ценности – все это не более чем пшик.
 
   Умре прострелил Майку Лукасу горло – и это был один из самых бесчестных поступков, какие я когда-либо видел в жизни – жизни, отнюдь не стерильной. Но оказалось, что есть поступки и похуже. По расчету ли, ради хохмы или в силу административной аккуратности, но Умре не только убил Майка, он оболгал его, забрал у него жизнь не только физическую, но и моральную, он лишил его всего – существования, памяти, репутации, доброго имени. И все это с одной лишь целью – замести собственные следы и повесить все свои будущие преступления на молодого парня из ЦРУ.
   И в тот момент, когда я осознал это, для меня изменилось все. С этого самого момента я разозлился уже не на шутку.

21

   Похоже, у меня отлетела пуговица с ширинки.

Мик Джаггер

   Франциско дал нам десять дней отпуска – отдохнуть и восстановить силы.
   Бернард сказал, что собирается в Гамбург. Сообщил он это с такой хитрющей мордой, что сразу стало ясно – без секса здесь не обойдется. Сайрус уехал в Эвиан-ле-Бен, так как его мать была при смерти, – хотя позднее выяснилось, что при смерти она была в Лиссабоне и Сайрусу просто хотелось оказаться как можно дальше, когда она наконец отправится на небеса. Бенджамин с Хьюго улетели в Хайфу – понырять с аквалангом, а Франциско завис в нашей парижской квартире, ломая комедию о командирском одиночестве.
   Я же объявил, что собираюсь в Лондон, и Латифа тут же решила ехать со мной:
   – Слушай, мы так классно оторвемся! Я покажу тебе кучу мест. Лондон – потрясный город!
   И она сладко улыбнулась.
   – Да пошла ты! – отрезал я. – На хрена мне, чтоб ты за мной таскалась?!
   Да, согласен, грубо, и мне совсем не хотелось так говорить. Однако риск, что какой-нибудь идиот, заметив меня с Латифой на лондонской улице, вдруг заорет во все горло: «Томас, старина, сто лет тебя не видел! А что это с тобой за телка?» – был так велик, что мне даже думать не хотелось об этом. Мне требовалась свобода передвижения, и единственным способом получить ее было сбросить Латифу с хвоста.
   Разумеется, можно было насочинять басен про стареньких дедулю с бабулей, про семерых детишек или про визит к личному консультанту-венерологу, но в конечном счете послать ее на три буквы показалось мне проще всего.
 
   Из Парижа в Амстердам я перелетел по паспорту Бальфура, а затем битый час избавлялся от всевозможных американцев, у которых могло хватить ума проследить за мной. И не то чтобы у них были какие-то особые причины. Стрельба в Мюррене убедила большинство из них в том, что со мной можно иметь дело, да и Соломон наверняка порекомендовал ослабить поводок.
   И все же я хотел, чтобы в ближайшие несколько дней ни одна бровь не взлетела в изумлении и чтобы никто не смог воскликнуть «а это еще что?», следуя за мной по пятам. Вот поэтому-то, оказавшись в аэропорту Схипхол, я купил и тут же выбросил билет до Осло, обзавелся новой одеждой и солнцезащитными очками и вскоре вышел из туалета Томасом Лэнгом, хорошо известным «пустым местом».
   В Хитроу я добрался к шести вечера и поселился в отеле «Пост-Хаус». Кстати, весьма удобное местечко, поскольку расположено недалеко от аэропорта, и одновременно местечко кошмарное, поскольку расположено недалеко от аэропорта.
   Я долго отмокал в ванне, а затем плюхнулся на кровать и, вооружившись пачкой сигарет и пепельницей, набрал номер Ронни. Хотелось попросить ее об одной услуге – услуге, о которой прямо в лоб не скажешь, – так что я устроился поудобнее, зная, что разговор предстоит долгий.
   Мы и в самом деле долго болтали о том о сем, и это было очень приятно. Приятно само по себе, но вдвойне приятно потому, что за наш разговор придется платить Умре. А также за шампанское со стейком, которые я заказал прямо в номер, и за лампу, которую я разбил, когда запнулся о ножку кровати. Разумеется, я прекрасно понимал, что при его доходах ему хватит на это сотой доли секунды, но на войне надо уметь радоваться и микроскопическим триумфам.
   Пока ждешь настоящей, большой победы.
 
   – Прошу вас, мистер Коллинз, присаживайтесь.
   Секретарша щелкнула переключателем и проговорила себе под нос:
   – Мистер Коллинз к мистеру Барраклоу.
   Само собой, говорила она вовсе не себе под нос, а в тонюсенький микрофончик, присобаченный к головному телефону, прятавшемуся в гуще ее пышной прически. Но мне потребовалось добрых пять минут, чтобы уяснить это. У меня даже мелькнула мысль, а не предупредить ли здешних служащих, что у их секретарши, похоже, крыша слегка того?
   – Минутку – сказала она. То ли мне, то ли микрофону, черт его разберет.
   Я сидел в конторе под названием «Смитс Вельде Керкпляйн». Играй я в «Эрудита», с таким словечком можно одним махом обеспечить себе победу. Но сейчас я не играл в «Эрудита», а был Артуром Коллинзом, художником из Тонтона.
   У меня имелись сомнения, что миляга Филип вспомнит Артура Коллинза, но это было не так уж и важно. Мне нужна была хоть какая-то зацепка, чтобы подняться на двенадцатый этаж, и личина Коллинза показалась мне лучшим вариантом. Во всяком случае, лучшим, чем «тут какой-то парень утверждает, что однажды переспал с вашей невестой».
   Я встал и принялся неторопливо прохаживаться по приемной, взглядом художника оценивая образчики корпоративного искусства, которыми были увешаны стены. По большей части это была массивная серо-бирюзовая мазня с редкими – и очень странными – вспышками алого. Выглядела она так, будто создавалась в какой-нибудь экспериментальной лаборатории – скорее всего, так оно и было – специально для того, чтобы довести до предела чувство уверенности и оптимизма в груди первого, кто решится инвестировать в «СВК». Лично со мной этот номер не прошел, но я-то явился сюда совсем по иным соображениям.
   В глубине коридора распахнулась одна из желтых дубовых дверей, и показалась голова Филипа.
   Мгновение он щурился, видимо пытаясь вспомнить, кто же я такой, а затем вышел в коридор.
   – Артур. – Видно было, что он все еще колеблется. – Как поживаете?
   На нем были ярко-желтые подтяжки.
 
   Стоя ко мне спиной, Филип наливал кофе.
   – Меня зовут не Артур, – сказал я, тяжело опускаясь на стул.
   Его голова резко дернулась в мою сторону и так же резко вернулась обратно.
   – Черт!
   Филип тряхнул манжетой, затем прокричал в открытую дверь:
   – Джейн, дорогуша, принеси, пожалуйста, салфетку!
   Он рассматривал кляксу из кофе, молока и размокшего печенья у себя на рукаве. «Да и хрен с ним!» – похоже, решил Филип.
   – Простите… Так о чем вы говорили?
   Филип осторожно обогнул меня, норовя укрыться за письменным столом. Он сел – очень-очень медленно. То ли потому, что мучился геморроем, то ли опасаясь подвоха с моей стороны. Я улыбнулся, давая понять, что у него геморрой.
   – Меня зовут не Артур, – повторил я еще раз.
   В кабинете повисло молчание, и тысячи возможных ответов загрохотали в мозгу Филипа, проносясь в его глазах как в окошках игрального автомата.
   – О?! – выдал он наконец.
   Два лимона и гроздь вишен. Нажмите «рестарт».
   – Боюсь, в тот день Ронни солгала вам, – сказал я извиняющимся тоном.
   Филип отклонился назад. На лице его застыла невозмутимая, любезная улыбка. «Что бы вы ни сказали – я останусь такой же».
   – Неужели? – Пауза. – Как это гадко с ее стороны.
   – Вы должны понять: между нами ничего не было. – Я сделал паузу, длительностью ровно в три эти слова, и выдал кульминацию: – На тот момент.
   Филип вздрогнул. Заметно.
   Само собой, это было заметно. Иначе я бы этого не заметил. То есть я хочу сказать, он не просто вздрогнул, он подпрыгнул – наверняка удовлетворив любого арбитра по вздрагиваниям.
   Опустив взгляд на свои подтяжки, Филип заскоблил ногтем медную застежку.
   – На тот момент. Понимаю. – Он посмотрел на меня. – Мне очень жаль, но прежде чем мы продолжим нашу беседу, я вынужден спросить ваше настоящее имя. Я имею в виду, если вы не Артур Коллинз…
   Он замер, в отчаянии и панике, но не желая этого показывать. По крайней мере, мне.
   – Меня зовут Лэнг. Томас Лэнг. И я сразу хочу сказать, что прекрасно понимаю, какой это для вас шок.
   Он отмахнулся от моих неумелых извинений и впился зубами в свой кулак.
   Пять минут спустя – Филип все еще терзал кулак – открылась дверь и на пороге возникли секретарша с кухонным полотенцем и Ронни.
   Обе женщины застыли в дверях, изумленно хлопая ресницами. Разумеется, мы с Филипом моментально вскочили со стульев и тоже изумленно захлопали ресницами. Будь вы кинорежиссером, точно сломали бы голову, решая, куда поставить камеру. Ронни оказалась первой, кто нарушил немую сцену с персонажами, извивающимися в одном и том же социальном аду.
   – Дорогой, – воскликнула она.
   Дурачина Филип тут же шагнул ей навстречу.
   Однако Ронни устремилась к моей стороне стола, и бедолаге Филипу пришлось изображать некий неопределенный жест, обращенный к секретарше Джейн: мол, вон как все получилось с кофе, и вон как с печеньем, и тебе не трудно побыть умничкой и все такое?
   К тому времени, когда он закончил с пантомимой и повернулся к нам, Ронни уже давила меня в страстных объятиях. Я отвечал ей тем же – сообразно обстоятельствам и потому, что мне и самому того хотелось. От Ронни очень приятно пахло.
   Немного погодя она чуть ослабила хватку, слегка отстранилась и заглянула мне в глаза. Мне даже показалось, что я увидел слезы, – похоже, она со мной не играла. Затем Ронни повернулась к Филипу:
   – Филип… ну, я не знаю, что сказать.
   Собственно, это почти все, что она сумела выдавить.
   Филип поскреб загривок, покраснел – и вернулся к кофейному пятну на манжете. Истинный англичанин.
   – Спасибо, Джейн. Оставь нас, пожалуйста, хорошо?
   Он говорил, не поднимая глаз. Для ушек Джейн его слова стали настоящей музыкой, и она стремительно ретировалась. Филип изобразил некое подобие галантной улыбки:
   – Итак?
   – Да, – сказал я. – Итак. – Я улыбнулся ему в ответ. Такой же неуклюже-галантной улыбкой. – Собственно, это все. Мне очень жаль, Филип…
   Мы простояли так втроем еще, наверное, целую вечность, словно ожидая, пока из суфлерской будки не прошепчут следующую реплику. Наконец Ронни повернулась ко мне. Ее глаза подсказывали: «Давай, сейчас самое время».
   Я глубоко вздохнул.
   – Кстати. – Я отцепился от Ронни и шагнул к столу. – Не мог бы я попросить вас… ну… об одной услуге?
   Филип выглядел так, словно я только что уронил на него пятиэтажный дом.
   – Услуге?
   Видно было, что ему ужасно хочется взорваться и сейчас он мысленно взвешивает все «за» и «против».
   Ронни неодобрительно зашипела у меня за спиной:
   – Не надо, Томас.
   Филип посмотрел на нее и едва заметно нахмурился, но она не обратила на него никакого внимания:
   – Ты же обещал.
   Момент был выбран просто идеально.
   Филип втянул носом воздух. Пусть сладости особой он еще не ощущал, но и горечь уже ослабла. Тридцать секунд назад мы объявили себя единственной счастливой парой в этом кабинете, и гляди-ка – похоже, у нас уже намечается размолвка.
   – Что за услуга? – спросил он, складывая руки на груди.
   – Томас, я же сказала: нет.
   Снова Ронни – на этот раз уже довольно раздраженно.
   Я не спешил поворачиваться к ней – будто эта ссора у нас далеко не первая.
   – Послушай, он ведь может отказаться, не так ли? То есть… господи…
   Ронни сделала пару шажков вперед и остановилась практически посередине между нами. Филип опустил глаза на ее бедра. Я видел, что он мысленно оценивает наши позиции. «Нет, не все еще потеряно», – пронеслось у него в мозгу.
   – Ты не должен пользоваться своим преимуществом, Томас. – Ронни еще чуточку сдвинулась в сторону Филипа. – Это нечестно. Слышишь? Не сейчас.
   – О господи! – простонал я, опуская голову.
   – Что за услуга? – повторил Филип. Я чувствовал, как в нем просыпается надежда.
   Ронни подвинулась еще ближе:
   – Нет, Филип. Не делай этого. Мы сейчас уйдем…
   – Послушай. – Я по-прежнему не поднимал головы. – Второго такого шанса может никогда не быть. Я должен спросить его. Это моя работа, помнишь? Задавать вопросы.
   В мой голос проникли язвительно-гаденькие нотки. Для Филипа они были точно бальзам на душу.
   – Филип, прошу тебя, не слушай его. Прости меня…
   Ронни злобно зыркнула в мою сторону.
   – Нет-нет, все нормально.
   Филип перевел взгляд на меня. Он не спешил, понимая, что сейчас главное не ошибиться.
   – А кстати, Томас, что у тебя за работа?
   Мило: Томас и «ты». Только уверенный в себе мужчина способен так фамильярничать с типом, который только что умыкнул у него невесту!
   – Он журналист.
   Ронни опередила меня с ответом. «Журналиста» она буквально выплюнула, будто это было нечто непристойное. Впрочем, если хорошенько подумать…
   – Ты журналист, и ты хочешь меня о чем-то попросить? Давай, не стесняйся.
   Филип уже улыбался. Милостивый даже к победителю. Истинный джентльмен.
   – Томас, мы же договорились. Если ты сейчас спросишь его, то…
   Невысказанная угроза повисла в воздухе. Филипу явно хотелось, чтобы Ронни закончила фразу.
   – То – что? – отрезал я довольно грубо.
   Ронни смерила меня разъяренным взглядом, развернулась и демонстративно уставилась в стену. При этом она нечаянно коснулась Филипа, и я заметил, как тот слегка вздрогнул. Исполнено было гениально. «Осталось совсем чуть-чуть, – думал он. – Главное – не торопиться».
   – Я готовлю статью о распаде государства-нации.
   Мой голос звучал устало. Всех тех немногих журналистов, с кем мне доводилось общаться, объединяла одна общая черта – состояние вечного изнеможения, вызванное необходимостью иметь дело с людьми, которые гораздо менее интересны, чем они сами. Копия в моем исполнении была не так уж плоха.
   – И об экономическом превосходстве многонациональных предприятий над правительственными органами, – невнятно добавил я. Будто каждый болван на свете обязан знать, что нынче это один из самых злободневных вопросов.