Страница:
– Само собой, – сказал Рикки.
– Само собой, – сказал Барнс.
Я видел, как он повернул голову и кивнул.
– Взгляни-ка направо, Лэнг. Голубая «тойота».
Я послушался – в бинокле промелькнуло лобовое стекло. Я навел изображение на него.
Наим Умре и Сара Вульф – бок о бок на передних сиденьях «тойоты» и пьют что-то горячее из пластмассовых стаканчиков. В ожидании начала финальной игры. Сара смотрела куда-то вниз – на что-то или просто ни на что, – а Умре рассматривал себя в зеркале заднего вида. Казалось, ему было по душе то, что он там видит.
– Прогресс, Лэнг, – сказал голос Барнса. – Прогресс – это хорошо для всех.
Он замолчал, и я вновь скользнул биноклем влево – как раз вовремя, успев застать его улыбку.
– Послушайте, – сказал я, добавляя в голос нотки беспокойства, – дайте мне просто поговорить с ней, пожалуйста.
Краем глаза я видел, как Франциско выпрямляется на стуле. Нужно было срочно успокоить его, снять напряжение, так что я отвел руку с телефоном в сторону и застенчиво улыбнулся ему через плечо:
– Это моя мама. Переживает за меня.
При этом мы оба тихонько засмеялись.
Я снова прищурился в бинокль. Барнс стоял рядом с «тойотой», Сара по-прежнему сидела в машине, но уже с телефонной трубкой, а Умре наблюдал за ней.
– Томас?
Ее голос звучал тихо и хрипло.
– Привет, – ответил я.
Пока мы беззвучно обменивались мыслями, в трубке стояла шипящая тишина. А затем Сара произнесла:
– Я жду тебя.
Именно это мне и хотелось услышать.
Умре тоже что-то сказал, но я его не расслышал. Барнс нагнулся в открытое окошко и забрал телефон у Сары.
– Сейчас не до этого, Том. Успеете еще наговориться, когда выберешься оттуда. – Он улыбнулся. – Так что, есть какие-нибудь мысли, а, Томас? Может, поделишься? Хоть словечко? Всего одно: да или нет?
Я стоял у окна, наблюдая за наблюдавшим за мной Барнсом, и выжидал – ровно столько, на сколько хватило наглости. Мне хотелось, чтобы он прочувствовал величие моего решения. Сара ждала меня.
Прошу тебя, господи, сделай так, чтобы все получилось!
– Да, – ответил я.
25
Я убедил Франциско немного повременить с заявлением.
Ему не терпелось передать его журналистам тотчас же, но я сказал, что еще несколько часов неопределенности не причинят нам никакого вреда. Стоит им узнать, кто мы такие, стоит им навесить на нас ярлык – и интерес к нам будет уже не таким горячим. Даже если затем устроить фейерверк, элемент таинственности будет утерян.
«Еще хотя бы несколько часов», – сказал я.
И вот мы пережидаем ночь, по очереди сменяя друг друга на позициях.
Крыша – самая непопулярная из них, поскольку там холодно и одиноко, и никто не соглашается торчать наверху больше часа. А так – мы едим, болтаем, молчим и размышляем о жизни и о том, как она свела всех нас здесь. И о том, кто же мы все-таки – захватчики или пленные.
Еду нам больше не присылали, но Хьюго нашел на кухне несколько замороженных булочек для гамбургеров. Мы разложили их оттаивать на столе Бимона и время от времени тыкали в них пальцами, когда не могли придумать себе другого занятия.
Заложники большую часть времени дремали или держались за руки. Поначалу Франциско подумывал разделить их и рассредоточить по всему зданию, но решил, что так понадобится больше охраны, и, наверное, оказался прав. Франциско вообще оказывался прав во многом. В том числе и в том, что умел прислушиваться к советам. Что приятно отличало его от других. Я полагаю, в мире найдется не так уж много террористов, кто настолько хорошо знаком с ситуациями, связанными с заложниками, что может позволить себе безапелляционные заявления вроде «нет, ты будешь делать так, как я сказал». Франциско барахтался в тех же неизведанных водах, что и мы все, и от этого казался как-то лучше, что ли.
Было самое начало пятого, и я специально подгадал так, чтобы оказаться в вестибюле с Латифой, когда Франциско, прихрамывая, проковылял вниз по лестнице с заявлением для прессы.
– Лат, – сказал он с обаятельной улыбкой, – сходи, поведай о нас миру.
Латифа улыбнулась ему в ответ. Ее переполняла радость – еще бы, ведь мудрый старший брат удостоил такой чести не кого-нибудь, а именно ее, – но она не хотела слишком явно демонстрировать свою радость. Латифа приняла из его рук конверт и с любовью смотрела вслед, пока Франциско хромал обратно к лестнице.
– Они ждут, – проговорил он, не оборачиваясь. – Отдай им это и скажи, чтобы пошло прямо в Си-эн-эн, никуда больше. Если они не прочтут его слово в слово, то получат здесь трупы американцев. – Он остановился на площадке между пролетами и повернулся к нам: – Прикроешь ее, Рикки.
Я кивнул. Латифа вздохнула, подразумевая: «Какой мужчина! Мой герой – и он выбрал меня».
На самом же деле Франциско выбрал Латифу совсем по иным соображениям. Франциско посчитал, что галантные марокканцы лишний раз подумают насчет вооруженного штурма, когда узнают, что среди нас женщины. Однако мне не хотелось портить ей звездный час, так что я промолчал.
Латифа повернулась и посмотрела сквозь стеклянные двери парадного входа. Покрепче стиснув в руке конверт, она прищурилась под яркими софитами телевизионщиков. Другая ее рука непроизвольно потянулась к волосам.
– Вот и слава пришла, – подколол ее я.
Она скорчила мне рожу.
Латифа прошла через вестибюль к секретарскому столу и принялась поправлять блузку, глядясь в стекло на столе. Я подошел к ней.
– Постой.
Я взял у нее конверт и помог поправить воротник. Затем чуть взбил волосы за ушами и аккуратно стер пятнышко грязи со щеки. Латифа стояла, всецело отдавшись моей власти. Но это не было чем-то интимным. Скорее как на боксерском ринге, когда боксер в своем углу настраивается на следующий раунд, а вокруг суетятся секунданты – брызгая, растирая, прополаскивая, наводя марафет.
Я опустил руку в карман, вытащил конверт и протянул ей. Она несколько раз глубоко вздохнула. Я ободряюще сжал ее плечо:
– Все будет в порядке.
– Никогда раньше не была в телевизоре, – сказала она.
Рассвет. Заря. Восход. Как угодно.
Над горизонтом все еще сумрачно, но понизу уже мазнуло оранжевым. Ночь съеживается, уходя обратно в землю. Уступая место солнцу – карабкающемуся наверх, но пока висящему на одном пальце, уцепившись за край горизонта.
Заложники по большей части спят. За ночь они сгрудились плотнее – никто не ожидал, что будет так холодно, – и ноги больше не высовываются за границу ковра.
Протягивающий мне телефонную трубку Франциско выглядит усталым. Он сидит, задрав ноги на край стола, и смотрит Си-эн-эн с выключенным звуком – из добрых побуждений, чтобы не разбудить Бимона.
Я, разумеется, тоже устал – просто, наверное, у меня в крови сейчас больше адреналина. Я беру трубку у Франциско:
– Да.
Какие-то электронные щелчки. Затем – Барнс.
– Ваш утренний будильник. Пять тридцать, сэр, – говорит он с улыбкой в голосе.
– Чего надо? – И я вдруг соображаю, что задал вопрос с английским акцентом. Украдкой бросаю взгляд на Франциско, но тот, похоже, ничего не заметил. Поворачиваюсь к окну и какое-то время слушаю Барнса, а когда он заканчивает, глубоко вздыхаю – с отчаянной надеждой и в то же время полным безразличием: – Когда?
Барнс тихонько посмеивается. Я тоже смеюсь – без всякого конкретного акцента.
– Через пятьдесят минут, – говорит он и вешает трубку.
Когда я разворачиваюсь от окна, Франциско наблюдает за мной. Его ресницы кажутся еще длиннее.
Сара ждет меня.
– Они везут нам завтрак, – говорю я. На сей раз по-миннесотски напрягая гласные.
Солнце вот-вот начнет карабкаться вверх, понемногу подтягиваясь через подоконник Я оставляю заложников, Бимона и Франциско дремать перед Си-эн-эн. Выхожу из кабинета и на лифте поднимаюсь на крышу.
Тремя минутами позже, сорок семь в остатке. Все практически готово. Я спускаюсь в вестибюль по лестнице.
Пустой коридор, пустая лестница, пустой желудок. Кровь громко пульсирует в ушах – гораздо громче, чем звук моих шагов по ковру. На площадке третьего этажа я останавливаюсь и выглядываю на улицу.
Народу прилично – для этого времени суток.
Я думал наперед – и потому забыл о настоящем. Настоящего нет и никогда не было – есть и будет только будущее. Жизнь и смерть. Жизнь или смерть. Это, доложу вам, вещи серьезные. Гораздо серьезнее, чем звук шагов. Шаги – это такая ерунда по сравнению с вечным забвением.
Я успел сбежать на полпролета и как раз сворачивал, когда услышал шаги и понял, насколько они неправильные. Неправильные потому, что это были бегущие шаги, а в этом здании бегать никто не должен. По крайней мере, не сейчас. Когда в запасе еще сорок шесть минут.
Обогнув угол, Бенджамин остановился.
– Что случилось, Бендж? – спросил я спокойно.
Мгновение он изучал меня взглядом. Тяжело дыша.
– Где ты был, мать твою?
Я нахмурился:
– На крыше. Я…
– На крыше Латифа, – обрезал он.
Мы буравили друг друга взглядом. Он дышал через рот – от напряжения и ярости.
– Послушай, Бендж. Я просто сказал ей, чтоб спускалась в вестибюль. Скоро привезут завтрак…
Но докончить я не успел. В каком-то злобном порыве Бенджамин одним движением вздернул свой «Штейер» к плечу и вжался щекой в ложе; пальцы, сжимавшие автомат, подрагивали от напряжения.
А вот ствол куда-то исчез.
«Как такое может быть? – удивился я про себя. – Как ствол „Штейера“ – длина четыреста двадцать миллиметров, шесть нарезов с правым ходом – мог просто так взять и исчезнуть?»
Ну конечно же, не мог. И никуда не исчезал.
Я просто смотрел прямо в него.
– Ты! Козел вонючий! – сипит Бенджамин.
Я стою на месте, уставившись в черную дыру.
Осталось всего сорок пять минут, и сейчас – давайте посмотрим правде в глаза, – пожалуй, самое неудачное время обсуждать такую большую, такую обширную и такую многогранную проблему, как Предательство.
Я предлагаю ему – надеюсь, достаточно вежливо – перенести обсуждение на какое-нибудь другое время, но Бенджамин считает, что лучше покончить с этим сейчас.
«Козел вонючий». Это его формулировка повестки дня.
Часть проблемы заключается в том, что Бенджамин никогда не доверял мне. Подозрения на мой счет возникли у него с самого начала, и теперь он хочет, чтобы я узнал о них – на тот случай, если у меня вдруг возникнет желание вступить с ним в полемику.
По его словам, все началось с моей военной выучки.
Да что ты, Бенджамин? В самом деле?
Да, в самом деле.
Той ночью Бенджамин никак не мог уснуть и все глядел в потолок своей палатки, удивляясь, как это умственно отсталый миннесотец вдруг насобачился разбирать М-1б, причем вслепую, в два раза быстрее остальных. Дальше – больше. Бенджамин стал обращать внимание на мой акцент, на мою манеру одеваться, на мои музыкальные пристрастия. И как это я умудрялся накрутить столько миль на «лендровере», когда всего лишь ездил за пивом?
Все это, конечно, ерунда, и до сего момента Рикки запросто мог отбить любое обвинение.
Но у проблемы имелась еще одна часть – откровенно говоря, на сей момент гораздо более серьезная, – и заключалась она в том, что Бенджамин решил побаловаться с телефонной станцией как раз во время моего разговора с Барнсом.
Сорок одна минута.
– Ну и что дальше, Бендж?
Он плотнее прижимает щеку к автомату, и я вижу, как кровь отливает от пальца на спусковом крючке.
– Собираешься пристрелить меня? Прямо здесь? Что, вот так вот возьмешь и надавишь на спуск?
Он облизывает губы. Он знает, о чем я сейчас думаю.
Он слегка дергается, а затем отодвигает лицо от «Штейера», не сводя с меня расширенных глаз.
– Латифа, – зовет он через плечо. Громко. Но недостаточно. Похоже, у него что-то неладно с голосом.
– Они услышат выстрелы, Бендж, – говорю я. – Услышат и решат, что ты убил заложника. И начнут штурм. Перестреляют нас всех.
От слова «перестреляют» он дергается, и на мгновение мне кажется, что он вот-вот выстрелит.
– Латифа, – снова зовет он. На сей раз громче.
Все, с меня хватит. Третьего раза не будет. Я начинаю двигаться – очень медленно – к нему. Моя левая рука расслаблена так, как только может быть расслаблена рука.
– Большинство парней, Бендж, – говорю я, продолжая движение, – там, снаружи, только этого и ждут. Первого выстрела. Хочешь им помочь?
Он вновь облизывает губы. Раз. Другой. И поворачивает голову к лестнице.
Левой рукой я хватаюсь за ствол и резко толкаю его в плечо. Выбора нет. Попытайся я вырвать у него оружие, и он нажал бы на курок. «Бай-бай, Рикки!» Так что я толкаю автомат назад и в сторону. Лицо Бенджи отклоняется еще дальше от оружия, и я вбиваю основание правой ладони прямо ему под нос.
Он валится камнем – даже быстрее камня, словно какая-то огромная сила отбрасывает его на пол, – и на мгновение мне даже кажется, что я убил его. Но тут голова его начинает раскачиваться из стороны в сторону, и я вижу, как на губах у него пузырится кровь.
Осторожно забираю у него «Штейер» и щелкаю предохранителем. Как раз в этот момент с лестницы доносится крик Латифы:
– Чего?
Я слышу звук ее шагов по ступенькам. Не быстро, но и не медленно.
Смотрю вниз, на Бенджамина.
«Это демократия, Бендж. Один против большинства».
Латифа уже на нижней площадке, «Узи» переброшен через плечо.
– Боже! – восклицает она, замечая кровь. – Что тут произошло?
– Я не знаю. – Я не смотрю на нее. Наклонившись к Бенджамину, озабоченно разглядываю его лицо. – Похоже, упал.
Латифа проскальзывает мимо меня и приседает на корточки рядом с Бенджамином. Я успеваю бросить взгляд на часы.
Тридцать девять минут.
Латифа поворачивается ко мне:
– Я займусь им. Дуй в вестибюль, Рик.
И я дую.
Я дую в вестибюль, дую в парадную дверь, дую по ступенькам – и еще сто шестьдесят семь ярдов до полицейского кордона.
Когда я добираюсь туда, моя голова пылает, потому что руками я изо всех сил сжимаю макушку.
Не удивительно, что они обыскали меня так, словно сдавали экзамен по технике обыска. Вступительный – в «Королевский колледж шмона». Пять раз, с головы до ног – рот, уши, пах, подошвы ботинок. Они сорвали с меня почти всю одежду, так что я стал похож на развернутый рождественский подарок.
Это заняло у них шестнадцать минут.
Еще пять минут я простоял, припав к полицейскому фургону – руки в стороны, ноги врозь, – пока они что-то кричали и пихались. Я стоял, опустив глаза в землю. Сара ждет меня.
Черт, лучше бы так оно и было!
Утекла еще минута – снова крики, снова тычки, – и я потихоньку оглядываюсь. Если в ближайшие минуты ничего не изменится, придется включаться самому. Хренов Бенджамин! Плечи ноют от неудобной позы.
– Отличная работа, Томас, – раздается голос за спиной.
Я заглядываю из-под руки. Пара обшарпанных «ред-уингов». Один ботинок – плашмя, другой – воткнув носок в пыль. Очень медленно я поднимаю голову, по ходу открывая для себя остатки Рассела Барнса.
Он стоял, прислонившись к дверце фургона, улыбаясь и протягивая мне свою вечную пачку «Мальборо». На нем была летная кожанка с вышитым слева на груди именем «Коннор». Что еще, мать его, за Коннор?
Вертухаи откатились назад, правда, совсем немного – очевидно, из уважения к Барнсу. Основная масса продолжала наблюдать за мной, думая, что они явно чего-то пропустили.
Я отрицательно покачал головой, намекая на сигареты.
– Я хочу увидеться с ней. Потому что она ждет меня.
Барнс пристально посмотрел мне в глаза, а затем снова улыбнулся. Настроение у него было превосходное – сплошная непринужденность и расслабленность. Для него игра была окончена.
– Разумеется.
Затем небрежно оттолкнулся от фургона – обшивка отозвалась металлическим хлопком – и жестом велел следовать за ним. Море тесных рубашек и стильных очков расступалось, пока мы не спеша шагали к голубой «тойоте».
Справа, за стальным барьером, топтались репортеры. – Кабели змеями вились у их ног, а голубовато-белые лампы пронзали иглами лучей остатки ночной темноты. Когда я проходил мимо, несколько камер решили потренироваться на мне, но большинство по-прежнему не отлипали от здания.
Самая выгодная позиция, кажется, была у Си-эн-эн.
Умре вылез из машины первым. Сара же просто сидела и ждала, глядя в одну точку куда-то вперед, сквозь ветровое стекло, и руки ее были плотно зажаты между коленями. Нам оставалось пройти всего пару ярдов, когда она перевела глаза на меня. И попыталась улыбнуться.
«Я жду тебя, Томас».
– Мистер Лэнг.
Умре шагнул мне навстречу, вставая между мной и Сарой. На нем было темно-серое пальто, под ним – белая рубашка без галстука. Лоск на лбу показался чуть тусклее, чем мне помнилось, а на челюсти пробивалась свежая щетина. В остальном же выглядел он как всегда хорошо.
Да и с чего бы ему так не выглядеть?
Секунду-другую он пристально смотрел мне в лицо, а затем кивнул – коротко и удовлетворенно. Так, словно я всего лишь сносно подстриг ему газон.
– Хорошо, – произнес он.
Я ответил ему долгим взглядом.
– Что «хорошо»?
Но Умре уже глядел куда-то за мое плечо, подавая кому-то сигнал, и я почувствовал движение у себя за спиной.
– Еще увидимся, Том, – сказал Барнс.
Я обернулся. Он отступал, медленно и небрежно, словно давая понять: «Я буду скучать». Наши взгляды встретились, он послал мне иронический салют и, развернувшись, быстро зашагал к военному джипу, припаркованному в тылу автомобильной армады. Увидев приближающегося Барнса, блондин в штатском завел мотор и дважды посигналил, разгоняя толпу перед капотом. Я повернулся к Умре.
Тот изучал мое лицо, на этот раз чуть пристальнее, чуть профессиональнее. Будто пластический хирург.
– Что «хорошо»? – повторил я свой вопрос и подождал, пока слова преодолеют пропасть между нашими мирами.
– Вы сделали, как я хотел, – ответил Умре. – Как я и предсказывал.
И снова кивнул. Мол, здесь маленько обкорнаем, там чуток подберем – да, полагаю, с этим лицом еще можно что-то сделать.
– Кое-кто, мистер Лэнг, – продолжал он, – кое-кто из моих друзей предупреждал, что с вами будут проблемы. Мол, вы из тех, кто может встать на дыбу. – Он вздохнул чуть глубже. – Но я оказался прав. И это хорошо.
А затем, по-прежнему не сводя с меня глаз, отступил на шаг в сторону и открыл пассажирскую дверцу «тойоты».
Я смотрел, как Сара медленно вылезает из машины. Как она выпрямляется – руки сложены на груди, словно отгораживаясь от предрассветного холода, – и поднимает лицо ко мне.
Мы были так близко!
– Томас, – произнесла она, и на секунду я с головой погрузился в эти глаза – до самых глубин – и коснулся того неведомого, что привело меня сюда. Того поцелуя мне не забыть никогда.
– Сара.
Я потянулся и обнял ее обеими руками, укутывая, заслоняя собой, пряча ее от всех и вся. Она стояла неподвижно, все так же держа руки перед собой.
Я опустил правую руку, скользнул по бедру и незаметно просунул между нашими животами.
Вот оно. Я стиснул пальцы. И прошептал:
– До свидания.
Она подняла глаза:
– До свидания.
Металл еще хранил тепло ее тела.
Я разжал объятия и медленно повернулся лицом к Умре.
Тот вполголоса разговаривал с кем-то по мобильнику. Поймав мой взгляд, Умре улыбнулся, голова его чуть склонилась набок. Но тут он увидел выражение моего лица. Что-то явно было не так.
Он опустил глаза на мою руку, и улыбка моментально слетела с его лица, словно апельсиновая кожура с разгоняющегося автомобиля.
– Господи боже! – послышался голос сзади. Полагаю, это означало, что пистолет заметил не он один. Трудно сказать, кто это был, поскольку я не сводит глаз с Умре.
– На дыбы, – сказал я.
Умре таращился на меня, мобильник медленно опускался вместе с рукой.
– На дыбы, – повторил я. – Не на дыбу.
– О чем… о чем вы говорите?
Умре не сводил глаз с пистолета, и его понимание происходящего, эта прелесть нашей маленькой интермедии рябью подернула море тугих рубашек.
– Правильное выражение – «встать на дыбы», – сказал я.
26
Итак, мы снова на крыше консульства. Это просто чтоб вы знали.
Солнце уже высовывает макушку по всему горизонту, испаряя темные контуры черепиц, превращая их в расплывчатую полоску слепящей белизны. «На их месте я поднял бы вертолет именно сейчас», – думаю я про себя. Хотя солнце настолько сильное, настолько яркое, настолько безнадежно ослепительное, что, возможно, вертолет уже где-то рядом. Кто знает, может, здесь уже целых пятьдесят вертолетов. Может, они зависли в двадцати ярдах прямо надо мной и теперь, прикрываясь солнцем, наблюдают, как я снимаю коричневую жиронепроницаемую бумагу с обоих свертков.
Хотя, конечно, в этом случае я бы их услышал.
Надеюсь.
– Что вам нужно?
Это Умре. Он за моей спиной – вероятно, футах в двадцати. Я пристегнул его наручниками к пожарной лестнице, пока занимаюсь своими делами, и ему, похоже, это не очень нравится. И вообще, он весь какой-то чересчур возбужденный.
– Что вам нужно?!
Умре переходит на крик.
Я ничего не отвечаю, и он продолжает орать. Это даже не слова. По крайней мере, я не могу различить ни одного. Насвистываю несколько тактов непонятно чего, чтобы заблокировать его крики, и продолжаю прикреплять зажим А к хомуту В, при этом убеждаясь, что шнур С не застрял в скобе D.
– Что мне нужно, – говорю я наконец, – так это чтоб вы увидели все своими глазами. Вот и все.
Теперь я поворачиваюсь и смотрю на него. Я хочу видеть, как ему не по себе. А ему очень даже не по себе – и я доволен. Я ничуть не против.
– Вы сумасшедший, – кричит он, напрягая кисти. – Я здесь. Вы что, не видите? – Он смеется – или почти смеется, – так как не может поверить, что я настолько глуп. – Я здесь. И «Аспирант» не прилетит, потому что я здесь.
Я снова отворачиваюсь и, щурясь, вглядываюсь в стену солнечного света.
– Ну, я очень надеюсь, что вы правы, Наим. Очень. Надеюсь, у вас по-прежнему больше одного голоса.
Повисает пауза, и когда я поворачиваюсь к нему, то вижу, как лоск скукожился, обернулся гримасой.
– Голос? – спрашивает Умре едва слышно.
– Голос, – повторяю я.
Умре внимательно смотрит мне в глаза:
– Я не понимаю.
Приходится сделать глубокий вдох и объяснить:
– Вы больше не торговец оружием, Наим. Я лишил вас этой привилегии. За ваши прегрешения. Ни богатства, ни власти, ни связей, ни членства в «Гаррике». – Последнее не произвело никакого эффекта, так что, возможно, он там никогда и не состоял. – Сейчас вы обычный человек. Как и все мы. И как у любого человека, у вас всего один голос. Хотя это правило соблюдается не всегда.
Прежде чем ответить, он тщательно обдумывает свои слова. Он знает, что я псих, а потому со мной нужно обращаться очень мягко.
– Я не знаю, о чем вы говорите.
– Еще как знаете. Вы другого не знаете – знаю ли я, о чем говорю. – Солнце подтягивается чуть выше и привстает на цыпочки, чтобы получше разглядеть нас. – А говорю я о тех двадцати шести, кто выиграет от успеха «Аспиранта» напрямую, и еще о сотнях, а может, и тысячах, что выиграют косвенно. Тех, кто работал, лоббировал, совал взятки, угрожал и даже убивал ради того, чтобы подобраться поближе к кормушке. У них тоже есть голоса. И как раз сейчас Барнс наверняка беседует с ними и требует ответа: да или нет. И кто его знает, какой там выйдет расклад?
Умре сидит, не шелохнувшись. Глаза его едва не вылезают из орбит, а рот распахнут так, словно он только что засунул туда нечто ужасно непотребное.
– Двадцать шесть. – Голос у него как шелест. – Откуда вы знаете, что их двадцать шесть? Откуда вам это известно?
Я скромно пожимаю плечами:
– Я когда-то трудился финансовым журналистом. Примерно с час. И один человек из «Смитс Вельде Керкпляйн» отследил ваши деньги по моей просьбе. Кстати, он поведал мне немало интересного.
Умре закрывает глаза в отчаянной попытке сосредоточиться. Его мозг завел его сюда – ему и выводить его отсюда.
– Конечно, – продолжаю я, не давая ему расслабиться, – может, вы и правы. Может, эти двадцать шесть единогласно решат все отменить, отказаться, аннулировать – называйте как хотите. Только я лично свою жизнь на это бы не поставил.
Я выдерживаю эффектную паузу, поскольку чувствую, что заслужил ее.
– Но зато с удовольствием поставлю вашу.
Это встряхивает его. Мигом выбивает из ступора.
– Ты псих! – орет он. – Ты знаешь это? Знаешь, что псих?!
Я вздыхаю.
– Ладно. Тогда позвоните им. Позвоните Барнсу и прикажите все отменить. Вы на крыше с психом, и вечеринка отменяется. Давайте, используйте свой единственный голос.
Он трясет головой:
– Они не прилетят!
А затем, уже гораздо тише:
– Они не прилетят, потому что я здесь.
Я снова пожимаю плечами. Потому что ничего другого придумать не могу. Только пожимать плечами. Помню, сходные чувства у меня были перед первым прыжком с парашютом.
– Само собой, – сказал Барнс.
Я видел, как он повернул голову и кивнул.
– Взгляни-ка направо, Лэнг. Голубая «тойота».
Я послушался – в бинокле промелькнуло лобовое стекло. Я навел изображение на него.
Наим Умре и Сара Вульф – бок о бок на передних сиденьях «тойоты» и пьют что-то горячее из пластмассовых стаканчиков. В ожидании начала финальной игры. Сара смотрела куда-то вниз – на что-то или просто ни на что, – а Умре рассматривал себя в зеркале заднего вида. Казалось, ему было по душе то, что он там видит.
– Прогресс, Лэнг, – сказал голос Барнса. – Прогресс – это хорошо для всех.
Он замолчал, и я вновь скользнул биноклем влево – как раз вовремя, успев застать его улыбку.
– Послушайте, – сказал я, добавляя в голос нотки беспокойства, – дайте мне просто поговорить с ней, пожалуйста.
Краем глаза я видел, как Франциско выпрямляется на стуле. Нужно было срочно успокоить его, снять напряжение, так что я отвел руку с телефоном в сторону и застенчиво улыбнулся ему через плечо:
– Это моя мама. Переживает за меня.
При этом мы оба тихонько засмеялись.
Я снова прищурился в бинокль. Барнс стоял рядом с «тойотой», Сара по-прежнему сидела в машине, но уже с телефонной трубкой, а Умре наблюдал за ней.
– Томас?
Ее голос звучал тихо и хрипло.
– Привет, – ответил я.
Пока мы беззвучно обменивались мыслями, в трубке стояла шипящая тишина. А затем Сара произнесла:
– Я жду тебя.
Именно это мне и хотелось услышать.
Умре тоже что-то сказал, но я его не расслышал. Барнс нагнулся в открытое окошко и забрал телефон у Сары.
– Сейчас не до этого, Том. Успеете еще наговориться, когда выберешься оттуда. – Он улыбнулся. – Так что, есть какие-нибудь мысли, а, Томас? Может, поделишься? Хоть словечко? Всего одно: да или нет?
Я стоял у окна, наблюдая за наблюдавшим за мной Барнсом, и выжидал – ровно столько, на сколько хватило наглости. Мне хотелось, чтобы он прочувствовал величие моего решения. Сара ждала меня.
Прошу тебя, господи, сделай так, чтобы все получилось!
– Да, – ответил я.
25
Только будьте очень осторожны с этой гадостью – она чрезвычайно липкая.
Валери Синглтон
Я убедил Франциско немного повременить с заявлением.
Ему не терпелось передать его журналистам тотчас же, но я сказал, что еще несколько часов неопределенности не причинят нам никакого вреда. Стоит им узнать, кто мы такие, стоит им навесить на нас ярлык – и интерес к нам будет уже не таким горячим. Даже если затем устроить фейерверк, элемент таинственности будет утерян.
«Еще хотя бы несколько часов», – сказал я.
И вот мы пережидаем ночь, по очереди сменяя друг друга на позициях.
Крыша – самая непопулярная из них, поскольку там холодно и одиноко, и никто не соглашается торчать наверху больше часа. А так – мы едим, болтаем, молчим и размышляем о жизни и о том, как она свела всех нас здесь. И о том, кто же мы все-таки – захватчики или пленные.
Еду нам больше не присылали, но Хьюго нашел на кухне несколько замороженных булочек для гамбургеров. Мы разложили их оттаивать на столе Бимона и время от времени тыкали в них пальцами, когда не могли придумать себе другого занятия.
Заложники большую часть времени дремали или держались за руки. Поначалу Франциско подумывал разделить их и рассредоточить по всему зданию, но решил, что так понадобится больше охраны, и, наверное, оказался прав. Франциско вообще оказывался прав во многом. В том числе и в том, что умел прислушиваться к советам. Что приятно отличало его от других. Я полагаю, в мире найдется не так уж много террористов, кто настолько хорошо знаком с ситуациями, связанными с заложниками, что может позволить себе безапелляционные заявления вроде «нет, ты будешь делать так, как я сказал». Франциско барахтался в тех же неизведанных водах, что и мы все, и от этого казался как-то лучше, что ли.
Было самое начало пятого, и я специально подгадал так, чтобы оказаться в вестибюле с Латифой, когда Франциско, прихрамывая, проковылял вниз по лестнице с заявлением для прессы.
– Лат, – сказал он с обаятельной улыбкой, – сходи, поведай о нас миру.
Латифа улыбнулась ему в ответ. Ее переполняла радость – еще бы, ведь мудрый старший брат удостоил такой чести не кого-нибудь, а именно ее, – но она не хотела слишком явно демонстрировать свою радость. Латифа приняла из его рук конверт и с любовью смотрела вслед, пока Франциско хромал обратно к лестнице.
– Они ждут, – проговорил он, не оборачиваясь. – Отдай им это и скажи, чтобы пошло прямо в Си-эн-эн, никуда больше. Если они не прочтут его слово в слово, то получат здесь трупы американцев. – Он остановился на площадке между пролетами и повернулся к нам: – Прикроешь ее, Рикки.
Я кивнул. Латифа вздохнула, подразумевая: «Какой мужчина! Мой герой – и он выбрал меня».
На самом же деле Франциско выбрал Латифу совсем по иным соображениям. Франциско посчитал, что галантные марокканцы лишний раз подумают насчет вооруженного штурма, когда узнают, что среди нас женщины. Однако мне не хотелось портить ей звездный час, так что я промолчал.
Латифа повернулась и посмотрела сквозь стеклянные двери парадного входа. Покрепче стиснув в руке конверт, она прищурилась под яркими софитами телевизионщиков. Другая ее рука непроизвольно потянулась к волосам.
– Вот и слава пришла, – подколол ее я.
Она скорчила мне рожу.
Латифа прошла через вестибюль к секретарскому столу и принялась поправлять блузку, глядясь в стекло на столе. Я подошел к ней.
– Постой.
Я взял у нее конверт и помог поправить воротник. Затем чуть взбил волосы за ушами и аккуратно стер пятнышко грязи со щеки. Латифа стояла, всецело отдавшись моей власти. Но это не было чем-то интимным. Скорее как на боксерском ринге, когда боксер в своем углу настраивается на следующий раунд, а вокруг суетятся секунданты – брызгая, растирая, прополаскивая, наводя марафет.
Я опустил руку в карман, вытащил конверт и протянул ей. Она несколько раз глубоко вздохнула. Я ободряюще сжал ее плечо:
– Все будет в порядке.
– Никогда раньше не была в телевизоре, – сказала она.
Рассвет. Заря. Восход. Как угодно.
Над горизонтом все еще сумрачно, но понизу уже мазнуло оранжевым. Ночь съеживается, уходя обратно в землю. Уступая место солнцу – карабкающемуся наверх, но пока висящему на одном пальце, уцепившись за край горизонта.
Заложники по большей части спят. За ночь они сгрудились плотнее – никто не ожидал, что будет так холодно, – и ноги больше не высовываются за границу ковра.
Протягивающий мне телефонную трубку Франциско выглядит усталым. Он сидит, задрав ноги на край стола, и смотрит Си-эн-эн с выключенным звуком – из добрых побуждений, чтобы не разбудить Бимона.
Я, разумеется, тоже устал – просто, наверное, у меня в крови сейчас больше адреналина. Я беру трубку у Франциско:
– Да.
Какие-то электронные щелчки. Затем – Барнс.
– Ваш утренний будильник. Пять тридцать, сэр, – говорит он с улыбкой в голосе.
– Чего надо? – И я вдруг соображаю, что задал вопрос с английским акцентом. Украдкой бросаю взгляд на Франциско, но тот, похоже, ничего не заметил. Поворачиваюсь к окну и какое-то время слушаю Барнса, а когда он заканчивает, глубоко вздыхаю – с отчаянной надеждой и в то же время полным безразличием: – Когда?
Барнс тихонько посмеивается. Я тоже смеюсь – без всякого конкретного акцента.
– Через пятьдесят минут, – говорит он и вешает трубку.
Когда я разворачиваюсь от окна, Франциско наблюдает за мной. Его ресницы кажутся еще длиннее.
Сара ждет меня.
– Они везут нам завтрак, – говорю я. На сей раз по-миннесотски напрягая гласные.
Солнце вот-вот начнет карабкаться вверх, понемногу подтягиваясь через подоконник Я оставляю заложников, Бимона и Франциско дремать перед Си-эн-эн. Выхожу из кабинета и на лифте поднимаюсь на крышу.
Тремя минутами позже, сорок семь в остатке. Все практически готово. Я спускаюсь в вестибюль по лестнице.
Пустой коридор, пустая лестница, пустой желудок. Кровь громко пульсирует в ушах – гораздо громче, чем звук моих шагов по ковру. На площадке третьего этажа я останавливаюсь и выглядываю на улицу.
Народу прилично – для этого времени суток.
Я думал наперед – и потому забыл о настоящем. Настоящего нет и никогда не было – есть и будет только будущее. Жизнь и смерть. Жизнь или смерть. Это, доложу вам, вещи серьезные. Гораздо серьезнее, чем звук шагов. Шаги – это такая ерунда по сравнению с вечным забвением.
Я успел сбежать на полпролета и как раз сворачивал, когда услышал шаги и понял, насколько они неправильные. Неправильные потому, что это были бегущие шаги, а в этом здании бегать никто не должен. По крайней мере, не сейчас. Когда в запасе еще сорок шесть минут.
Обогнув угол, Бенджамин остановился.
– Что случилось, Бендж? – спросил я спокойно.
Мгновение он изучал меня взглядом. Тяжело дыша.
– Где ты был, мать твою?
Я нахмурился:
– На крыше. Я…
– На крыше Латифа, – обрезал он.
Мы буравили друг друга взглядом. Он дышал через рот – от напряжения и ярости.
– Послушай, Бендж. Я просто сказал ей, чтоб спускалась в вестибюль. Скоро привезут завтрак…
Но докончить я не успел. В каком-то злобном порыве Бенджамин одним движением вздернул свой «Штейер» к плечу и вжался щекой в ложе; пальцы, сжимавшие автомат, подрагивали от напряжения.
А вот ствол куда-то исчез.
«Как такое может быть? – удивился я про себя. – Как ствол „Штейера“ – длина четыреста двадцать миллиметров, шесть нарезов с правым ходом – мог просто так взять и исчезнуть?»
Ну конечно же, не мог. И никуда не исчезал.
Я просто смотрел прямо в него.
– Ты! Козел вонючий! – сипит Бенджамин.
Я стою на месте, уставившись в черную дыру.
Осталось всего сорок пять минут, и сейчас – давайте посмотрим правде в глаза, – пожалуй, самое неудачное время обсуждать такую большую, такую обширную и такую многогранную проблему, как Предательство.
Я предлагаю ему – надеюсь, достаточно вежливо – перенести обсуждение на какое-нибудь другое время, но Бенджамин считает, что лучше покончить с этим сейчас.
«Козел вонючий». Это его формулировка повестки дня.
Часть проблемы заключается в том, что Бенджамин никогда не доверял мне. Подозрения на мой счет возникли у него с самого начала, и теперь он хочет, чтобы я узнал о них – на тот случай, если у меня вдруг возникнет желание вступить с ним в полемику.
По его словам, все началось с моей военной выучки.
Да что ты, Бенджамин? В самом деле?
Да, в самом деле.
Той ночью Бенджамин никак не мог уснуть и все глядел в потолок своей палатки, удивляясь, как это умственно отсталый миннесотец вдруг насобачился разбирать М-1б, причем вслепую, в два раза быстрее остальных. Дальше – больше. Бенджамин стал обращать внимание на мой акцент, на мою манеру одеваться, на мои музыкальные пристрастия. И как это я умудрялся накрутить столько миль на «лендровере», когда всего лишь ездил за пивом?
Все это, конечно, ерунда, и до сего момента Рикки запросто мог отбить любое обвинение.
Но у проблемы имелась еще одна часть – откровенно говоря, на сей момент гораздо более серьезная, – и заключалась она в том, что Бенджамин решил побаловаться с телефонной станцией как раз во время моего разговора с Барнсом.
Сорок одна минута.
– Ну и что дальше, Бендж?
Он плотнее прижимает щеку к автомату, и я вижу, как кровь отливает от пальца на спусковом крючке.
– Собираешься пристрелить меня? Прямо здесь? Что, вот так вот возьмешь и надавишь на спуск?
Он облизывает губы. Он знает, о чем я сейчас думаю.
Он слегка дергается, а затем отодвигает лицо от «Штейера», не сводя с меня расширенных глаз.
– Латифа, – зовет он через плечо. Громко. Но недостаточно. Похоже, у него что-то неладно с голосом.
– Они услышат выстрелы, Бендж, – говорю я. – Услышат и решат, что ты убил заложника. И начнут штурм. Перестреляют нас всех.
От слова «перестреляют» он дергается, и на мгновение мне кажется, что он вот-вот выстрелит.
– Латифа, – снова зовет он. На сей раз громче.
Все, с меня хватит. Третьего раза не будет. Я начинаю двигаться – очень медленно – к нему. Моя левая рука расслаблена так, как только может быть расслаблена рука.
– Большинство парней, Бендж, – говорю я, продолжая движение, – там, снаружи, только этого и ждут. Первого выстрела. Хочешь им помочь?
Он вновь облизывает губы. Раз. Другой. И поворачивает голову к лестнице.
Левой рукой я хватаюсь за ствол и резко толкаю его в плечо. Выбора нет. Попытайся я вырвать у него оружие, и он нажал бы на курок. «Бай-бай, Рикки!» Так что я толкаю автомат назад и в сторону. Лицо Бенджи отклоняется еще дальше от оружия, и я вбиваю основание правой ладони прямо ему под нос.
Он валится камнем – даже быстрее камня, словно какая-то огромная сила отбрасывает его на пол, – и на мгновение мне даже кажется, что я убил его. Но тут голова его начинает раскачиваться из стороны в сторону, и я вижу, как на губах у него пузырится кровь.
Осторожно забираю у него «Штейер» и щелкаю предохранителем. Как раз в этот момент с лестницы доносится крик Латифы:
– Чего?
Я слышу звук ее шагов по ступенькам. Не быстро, но и не медленно.
Смотрю вниз, на Бенджамина.
«Это демократия, Бендж. Один против большинства».
Латифа уже на нижней площадке, «Узи» переброшен через плечо.
– Боже! – восклицает она, замечая кровь. – Что тут произошло?
– Я не знаю. – Я не смотрю на нее. Наклонившись к Бенджамину, озабоченно разглядываю его лицо. – Похоже, упал.
Латифа проскальзывает мимо меня и приседает на корточки рядом с Бенджамином. Я успеваю бросить взгляд на часы.
Тридцать девять минут.
Латифа поворачивается ко мне:
– Я займусь им. Дуй в вестибюль, Рик.
И я дую.
Я дую в вестибюль, дую в парадную дверь, дую по ступенькам – и еще сто шестьдесят семь ярдов до полицейского кордона.
Когда я добираюсь туда, моя голова пылает, потому что руками я изо всех сил сжимаю макушку.
Не удивительно, что они обыскали меня так, словно сдавали экзамен по технике обыска. Вступительный – в «Королевский колледж шмона». Пять раз, с головы до ног – рот, уши, пах, подошвы ботинок. Они сорвали с меня почти всю одежду, так что я стал похож на развернутый рождественский подарок.
Это заняло у них шестнадцать минут.
Еще пять минут я простоял, припав к полицейскому фургону – руки в стороны, ноги врозь, – пока они что-то кричали и пихались. Я стоял, опустив глаза в землю. Сара ждет меня.
Черт, лучше бы так оно и было!
Утекла еще минута – снова крики, снова тычки, – и я потихоньку оглядываюсь. Если в ближайшие минуты ничего не изменится, придется включаться самому. Хренов Бенджамин! Плечи ноют от неудобной позы.
– Отличная работа, Томас, – раздается голос за спиной.
Я заглядываю из-под руки. Пара обшарпанных «ред-уингов». Один ботинок – плашмя, другой – воткнув носок в пыль. Очень медленно я поднимаю голову, по ходу открывая для себя остатки Рассела Барнса.
Он стоял, прислонившись к дверце фургона, улыбаясь и протягивая мне свою вечную пачку «Мальборо». На нем была летная кожанка с вышитым слева на груди именем «Коннор». Что еще, мать его, за Коннор?
Вертухаи откатились назад, правда, совсем немного – очевидно, из уважения к Барнсу. Основная масса продолжала наблюдать за мной, думая, что они явно чего-то пропустили.
Я отрицательно покачал головой, намекая на сигареты.
– Я хочу увидеться с ней. Потому что она ждет меня.
Барнс пристально посмотрел мне в глаза, а затем снова улыбнулся. Настроение у него было превосходное – сплошная непринужденность и расслабленность. Для него игра была окончена.
– Разумеется.
Затем небрежно оттолкнулся от фургона – обшивка отозвалась металлическим хлопком – и жестом велел следовать за ним. Море тесных рубашек и стильных очков расступалось, пока мы не спеша шагали к голубой «тойоте».
Справа, за стальным барьером, топтались репортеры. – Кабели змеями вились у их ног, а голубовато-белые лампы пронзали иглами лучей остатки ночной темноты. Когда я проходил мимо, несколько камер решили потренироваться на мне, но большинство по-прежнему не отлипали от здания.
Самая выгодная позиция, кажется, была у Си-эн-эн.
Умре вылез из машины первым. Сара же просто сидела и ждала, глядя в одну точку куда-то вперед, сквозь ветровое стекло, и руки ее были плотно зажаты между коленями. Нам оставалось пройти всего пару ярдов, когда она перевела глаза на меня. И попыталась улыбнуться.
«Я жду тебя, Томас».
– Мистер Лэнг.
Умре шагнул мне навстречу, вставая между мной и Сарой. На нем было темно-серое пальто, под ним – белая рубашка без галстука. Лоск на лбу показался чуть тусклее, чем мне помнилось, а на челюсти пробивалась свежая щетина. В остальном же выглядел он как всегда хорошо.
Да и с чего бы ему так не выглядеть?
Секунду-другую он пристально смотрел мне в лицо, а затем кивнул – коротко и удовлетворенно. Так, словно я всего лишь сносно подстриг ему газон.
– Хорошо, – произнес он.
Я ответил ему долгим взглядом.
– Что «хорошо»?
Но Умре уже глядел куда-то за мое плечо, подавая кому-то сигнал, и я почувствовал движение у себя за спиной.
– Еще увидимся, Том, – сказал Барнс.
Я обернулся. Он отступал, медленно и небрежно, словно давая понять: «Я буду скучать». Наши взгляды встретились, он послал мне иронический салют и, развернувшись, быстро зашагал к военному джипу, припаркованному в тылу автомобильной армады. Увидев приближающегося Барнса, блондин в штатском завел мотор и дважды посигналил, разгоняя толпу перед капотом. Я повернулся к Умре.
Тот изучал мое лицо, на этот раз чуть пристальнее, чуть профессиональнее. Будто пластический хирург.
– Что «хорошо»? – повторил я свой вопрос и подождал, пока слова преодолеют пропасть между нашими мирами.
– Вы сделали, как я хотел, – ответил Умре. – Как я и предсказывал.
И снова кивнул. Мол, здесь маленько обкорнаем, там чуток подберем – да, полагаю, с этим лицом еще можно что-то сделать.
– Кое-кто, мистер Лэнг, – продолжал он, – кое-кто из моих друзей предупреждал, что с вами будут проблемы. Мол, вы из тех, кто может встать на дыбу. – Он вздохнул чуть глубже. – Но я оказался прав. И это хорошо.
А затем, по-прежнему не сводя с меня глаз, отступил на шаг в сторону и открыл пассажирскую дверцу «тойоты».
Я смотрел, как Сара медленно вылезает из машины. Как она выпрямляется – руки сложены на груди, словно отгораживаясь от предрассветного холода, – и поднимает лицо ко мне.
Мы были так близко!
– Томас, – произнесла она, и на секунду я с головой погрузился в эти глаза – до самых глубин – и коснулся того неведомого, что привело меня сюда. Того поцелуя мне не забыть никогда.
– Сара.
Я потянулся и обнял ее обеими руками, укутывая, заслоняя собой, пряча ее от всех и вся. Она стояла неподвижно, все так же держа руки перед собой.
Я опустил правую руку, скользнул по бедру и незаметно просунул между нашими животами.
Вот оно. Я стиснул пальцы. И прошептал:
– До свидания.
Она подняла глаза:
– До свидания.
Металл еще хранил тепло ее тела.
Я разжал объятия и медленно повернулся лицом к Умре.
Тот вполголоса разговаривал с кем-то по мобильнику. Поймав мой взгляд, Умре улыбнулся, голова его чуть склонилась набок. Но тут он увидел выражение моего лица. Что-то явно было не так.
Он опустил глаза на мою руку, и улыбка моментально слетела с его лица, словно апельсиновая кожура с разгоняющегося автомобиля.
– Господи боже! – послышался голос сзади. Полагаю, это означало, что пистолет заметил не он один. Трудно сказать, кто это был, поскольку я не сводит глаз с Умре.
– На дыбы, – сказал я.
Умре таращился на меня, мобильник медленно опускался вместе с рукой.
– На дыбы, – повторил я. – Не на дыбу.
– О чем… о чем вы говорите?
Умре не сводил глаз с пистолета, и его понимание происходящего, эта прелесть нашей маленькой интермедии рябью подернула море тугих рубашек.
– Правильное выражение – «встать на дыбы», – сказал я.
26
Солнце надело шляпу,
Гип-гип-гип-гип, ура!
Л. Артур Роуз и Дуглас Фербер
Итак, мы снова на крыше консульства. Это просто чтоб вы знали.
Солнце уже высовывает макушку по всему горизонту, испаряя темные контуры черепиц, превращая их в расплывчатую полоску слепящей белизны. «На их месте я поднял бы вертолет именно сейчас», – думаю я про себя. Хотя солнце настолько сильное, настолько яркое, настолько безнадежно ослепительное, что, возможно, вертолет уже где-то рядом. Кто знает, может, здесь уже целых пятьдесят вертолетов. Может, они зависли в двадцати ярдах прямо надо мной и теперь, прикрываясь солнцем, наблюдают, как я снимаю коричневую жиронепроницаемую бумагу с обоих свертков.
Хотя, конечно, в этом случае я бы их услышал.
Надеюсь.
– Что вам нужно?
Это Умре. Он за моей спиной – вероятно, футах в двадцати. Я пристегнул его наручниками к пожарной лестнице, пока занимаюсь своими делами, и ему, похоже, это не очень нравится. И вообще, он весь какой-то чересчур возбужденный.
– Что вам нужно?!
Умре переходит на крик.
Я ничего не отвечаю, и он продолжает орать. Это даже не слова. По крайней мере, я не могу различить ни одного. Насвистываю несколько тактов непонятно чего, чтобы заблокировать его крики, и продолжаю прикреплять зажим А к хомуту В, при этом убеждаясь, что шнур С не застрял в скобе D.
– Что мне нужно, – говорю я наконец, – так это чтоб вы увидели все своими глазами. Вот и все.
Теперь я поворачиваюсь и смотрю на него. Я хочу видеть, как ему не по себе. А ему очень даже не по себе – и я доволен. Я ничуть не против.
– Вы сумасшедший, – кричит он, напрягая кисти. – Я здесь. Вы что, не видите? – Он смеется – или почти смеется, – так как не может поверить, что я настолько глуп. – Я здесь. И «Аспирант» не прилетит, потому что я здесь.
Я снова отворачиваюсь и, щурясь, вглядываюсь в стену солнечного света.
– Ну, я очень надеюсь, что вы правы, Наим. Очень. Надеюсь, у вас по-прежнему больше одного голоса.
Повисает пауза, и когда я поворачиваюсь к нему, то вижу, как лоск скукожился, обернулся гримасой.
– Голос? – спрашивает Умре едва слышно.
– Голос, – повторяю я.
Умре внимательно смотрит мне в глаза:
– Я не понимаю.
Приходится сделать глубокий вдох и объяснить:
– Вы больше не торговец оружием, Наим. Я лишил вас этой привилегии. За ваши прегрешения. Ни богатства, ни власти, ни связей, ни членства в «Гаррике». – Последнее не произвело никакого эффекта, так что, возможно, он там никогда и не состоял. – Сейчас вы обычный человек. Как и все мы. И как у любого человека, у вас всего один голос. Хотя это правило соблюдается не всегда.
Прежде чем ответить, он тщательно обдумывает свои слова. Он знает, что я псих, а потому со мной нужно обращаться очень мягко.
– Я не знаю, о чем вы говорите.
– Еще как знаете. Вы другого не знаете – знаю ли я, о чем говорю. – Солнце подтягивается чуть выше и привстает на цыпочки, чтобы получше разглядеть нас. – А говорю я о тех двадцати шести, кто выиграет от успеха «Аспиранта» напрямую, и еще о сотнях, а может, и тысячах, что выиграют косвенно. Тех, кто работал, лоббировал, совал взятки, угрожал и даже убивал ради того, чтобы подобраться поближе к кормушке. У них тоже есть голоса. И как раз сейчас Барнс наверняка беседует с ними и требует ответа: да или нет. И кто его знает, какой там выйдет расклад?
Умре сидит, не шелохнувшись. Глаза его едва не вылезают из орбит, а рот распахнут так, словно он только что засунул туда нечто ужасно непотребное.
– Двадцать шесть. – Голос у него как шелест. – Откуда вы знаете, что их двадцать шесть? Откуда вам это известно?
Я скромно пожимаю плечами:
– Я когда-то трудился финансовым журналистом. Примерно с час. И один человек из «Смитс Вельде Керкпляйн» отследил ваши деньги по моей просьбе. Кстати, он поведал мне немало интересного.
Умре закрывает глаза в отчаянной попытке сосредоточиться. Его мозг завел его сюда – ему и выводить его отсюда.
– Конечно, – продолжаю я, не давая ему расслабиться, – может, вы и правы. Может, эти двадцать шесть единогласно решат все отменить, отказаться, аннулировать – называйте как хотите. Только я лично свою жизнь на это бы не поставил.
Я выдерживаю эффектную паузу, поскольку чувствую, что заслужил ее.
– Но зато с удовольствием поставлю вашу.
Это встряхивает его. Мигом выбивает из ступора.
– Ты псих! – орет он. – Ты знаешь это? Знаешь, что псих?!
Я вздыхаю.
– Ладно. Тогда позвоните им. Позвоните Барнсу и прикажите все отменить. Вы на крыше с психом, и вечеринка отменяется. Давайте, используйте свой единственный голос.
Он трясет головой:
– Они не прилетят!
А затем, уже гораздо тише:
– Они не прилетят, потому что я здесь.
Я снова пожимаю плечами. Потому что ничего другого придумать не могу. Только пожимать плечами. Помню, сходные чувства у меня были перед первым прыжком с парашютом.