Плакать в метро и на редколлегиях я начала еще осенью. Зимой добавились приступы страха. Я начала просыпаться по ночам и включать свет, и вздрагивать от шума в подъезде. Я так боялась за Сашку, что он начал вертеть пальцем у виска, когда я умоляла его позвонить мне из школы и сказать, что он благополучно дошел, и звонить после школы, что он дома и все в порядке. Я бессознательно ждала страшного — и не знала, чего именно я жду. Днем я вдруг вскакивала в ужасе, что в садике что-то случилось с Машкой, искала в книжках телефон садика, не находила, успокаивала себя тем, что это расстроенные нервы, ничего не могло случиться. Вечером оказывалось, что с Машкой все в порядке.
Думать о Бекешине я запретила себе еще раньше, чтобы окончательно не рехнуться. Иногда эти мысли пролезали контрабандой, и от них тряслись руки и болел живот.
Я подпрыгивала от страха, когда в офисе кто-нибудь ронял телефон или двигал стул.
И особенно эскалатор. Эскалатор, вывозящий вверх со станции на работу. Стоило мне только встать на него, как я съеживалась от ужаса, ожидая, что сейчас на меня посыплются все возможные несчастья. В первую очередь Толик, едва я только приду, объявит, что меня штрафуют на половину оклада. Потому что я что-то напутала, но не знаю, что. Я должна была что-то сделать, но не сделала. Мне следовало позаниматься с Сашкой дополнительно, а я писала статью, и поэтому у него двойка. Надо было Джесси отвести к ветеринару, потому что у нее глаз гноится, а я не отвела, потому что ходила в школу. Теперь Джесси ослепнет, а Сашку выгонят из школы, а Машка вчера кашляла, если она заболеет, мне надо сидеть с ней дома, а я только вышла на новую работу, меня прогонят отсюда, если я буду сидеть на больничном. Я должна была внести какие-то правки и не внесла. Или отослать что-то рекламодателю и не отослала. Меня кто-то за что-то накажет, но я не знаю, кто и за что.
Я сжималась и втягивала голову в плечи, ожидая, что меня будут бить. Так и ходила, втянув голову.
Наконец, я собралась с силами и пошла к доктору лечить голову. Хотя это следовало сделать еще осенью. Доктор констатировал повышенную тревожность и общую задолбанность, заверил меня, что это не сумасшествие, и прописал антидепрессанты и анксиолитики подешевле, покуда мне не выдадут зарплаты.
Весь январь прошел в антидепрессивном тумане: меня качало. Зато я перестала постоянно плакать и бояться — и смогла хоть как-то работать. К началу февраля я уже перешла на препараты полегче, потолстела на четыре килограмма, получила первую зарплату в «Деле», сходила с детьми в театр, а с Тамаркой — в «Шоколадницу».
— Вчера пошла снег с гаража счищать, — жаловалась Тамарка. — Залезла на гараж, снег толстенный, слежавшийся. С крыши все вниз покидала, мужики внизу идут, ого, кричат, давай-давай, молодец девчонка! Спустилась вниз — надо все от дверей отгребать, что с крыши нападало. Часа два лопатой махала. Прихожу домой — мама родная, вообще шевелиться не могу. Лежу и думаю: надо подняться и пойти в сортир. Не могу. Нет, думаю, надо подняться, а то пузырь разорвется. Только поднялась, ползу — звонок. Бывший мой звонит. Тамарка, говорит, мне кажется, я скоро умру. А с чего ему умирать, бугай такой, в жизни ничего не болело. У тебя что, говорю, болит что-то? Иди ты, говорит, дура, ничего у меня не болит. Я, говорит, умру скоро, а ты меня даже не пожалеешь. Давай, говорит, утешай меня.
Над головой ее завертелась фея с плакатиком «Все мужики — козлы!»
К концу февраля я уже совсем пришла в норму, но по-прежнему боялась Толика.
Умные тоже боятся
Вчера в метро на эскалаторе вдруг поднялся крик. Толпа, запруда, ругань. Женский голос кричит: помогите, помогите! Я уже еду вниз, но на это отчаянное «помогите» скачу вверх по уезжающим ступенькам, навстречу потоку и ругательствам. Толпу держат пожилая женщина и большой мальчик -вроде моего Сашки. Мальчик не хочет ступать на эскалатор, в глазах у него паника. Помогите, кричит женщина, он боится. Хватаю мальчика под руку, приговариваю, что это не страшно, надо только под ноги смотреть, и тащу его вперед. Он, запинаясь, ступает на лестницу.
— Он не трусливый, он у нас хороший мальчик, — торопливо оправдывается женщина, — он просто боится.
— Ничего страшного, — утешаю я. — Для этого просто нужна привычка.
— Вы поможете нам спуститься? — умоляюще смотрит женщина.
— Я не дурак, — вдруг говорит мальчик и смотрит ясными глазами безумца. — Я умный, но умный человек тоже может бояться. Это не стыдно.
— Алеша у нас умный, — говорит женщина.
Мы сходим с эскалатора: сейчас большой шаг вперед — рраз! Молодец!
— Спасибо, тетя, — говорит Алеша.
— Девушка, как вас зовут? — спрашивает женщина.
Я быстро убегаю и, завернув за колонну, торопливо вытираю слезы пальцами. Опять не купила бумажных платочков. Хватит. Я не буду больше расклеиваться. Закидываю в рот таблетку.
Если книжка забыта дома и нельзя запереться в ней, я начинаю смотреть по сторонам и думать. Две недели я пересчитывала людей и сиденья в вагоне в час пик, чтобы понять, могло быть больше пятидесяти жертв при теракте или не могло. Могло, если бы людей туда набилось как селедок; но столько набивается редко.
Я заранее знаю, где зажать нос: на Савеловской сразу на выходе в подземный переход, на Киевской в верхней части первого эскалатора на выходе к пригородным поездам. Там всегда пахнет мочой. На Марксистской у выхода лежат рыжие бродячие собаки, грызут мослы. На Беговой в переходе всегда торчит неприятный молодняк с пивом. На платформе Автозаводской все еще стоят цветы в ведрах в память о погибших.
От дома до работы — полтора часа. Моя новая игра — «мое и не мое».
Не мое:
Вот распухшие, дремлют на сиденьях, половина вагона вокруг них пустует: воняет;
вот группа товарищей, по виду бывшие партработники;
вот обложка с Дарьей Донцовой и мопсами;
вот эти профессионально целуются, работая губами, как осьминоги щупальцами;
вот зеленое пальто в ошметках кошачьей шерсти;
вот пухлые губы в перламутровом блеске, сложенные в брезгливую гримасу;
вот этот развалился на двух сиденьях, колени в разные стороны, на пальце татуированный перстень;
вот конспект: виды пиара;
вот мать с выщипанными в ниточку бровями кричит визжащему ребенку: отлуплю;
вот старшеклассница подружке: бабушка опять пришла, говорит, можно я новости посмотрю, я говорю, ну, блин, ты опять, я же занимаюсь!
Сто человек подряд: остроносые сапоги на шпильке, бурая дубленка с отворотами, шарф до пола, ресницы до бровей, волосы до плеч, одинаково кричат в одинаковые мобильники: ну Леша, ну ты, блин, чо такой?
Мое:
вот мать с беременной дочерью, нет ничего грустнее зрелища матери, оберегающей бледно-зеленую беременную дочь, вот они вошли, огромные, как медведицы, в лохматых искусственных шубах, одинаковые, с глупыми толстыми лицами, с одинаковыми носами картошкой, нет, нет, не мое;
вот парень читает — смотрю что — Пер Гюнта из БВЛ;
вот старик с мохнатыми бровями, бывший инженер или научный сотрудник, трудолюбец, владелец участка и домика, строитель парников, безропотно таскавший в своем институте тяжелые ящики, — от пальто с истрепанной цигейкой пахнет зимой, нафталином, корицей, советским одеколоном, домашней пылью, домом, детством, дедом;
у этой в сумке альбом Джотто, в волосах вместо шпильки колонковая кисточка;
эта, глазастая, вертится, всем улыбается, в руке воздушный шар;
вот девчонки лет шестнадцати врываются с морозной уличной платформы, обсуждая контрольную по химии, изо ртов валится пар вперемежку с трихлоргидратами;
вот вошла грустная, строгая, идет прямо, вдруг качается вправо и падает на меня: ой, извините, меня занесло;
вот классическая бабушка с аккуратной сединой и глазами плюшевого медведя под толстыми очками;
вот одетая с иголочки, красивая, испуганно вопит в телефон, быстро шагая по пустому вагону от двери к двери: Мишенька, ну ты подожди, я уже еду, ты ляг, пожалуйста, температуру мерил? — пока в тоннеле связь не обрывается.
Через неделю упражнений я понимаю, что в «мое» попадают детные, семейные, занятые делом, обремененные заботами и поклажей, несчастные, смешные, заплаканные, непохожие на журнальные фотографии, эквусы вульгарисы и гомо советикусы. «Типичные лузеры», как выразилась бы Лариса. Целый день я грузилась, не значит ли это, что я идентифицирую себя только с лузерами. Нет, девочки с контрольной по химии не лузеры. И парень с серьгой, с виолончелью в футляре, который стоял на платформе, распираемый счастьем, и лучился во все стороны, как лампа на двести ватт, — тоже.
В «не-моих» — сплошь какие-то гоблины в черной коже, бомжи и постсоветикусы. Что роднит гоблина с богатой дамой и группой девок в помаде? Непроницаемость лица. «Мои» люди смотрят на мир с разными выражениями (следуют двадцать строк перечисления выражений). «Не-мои» — с презрительной скукой или непроницаемо; разница в том, что одни истребляют в себе человеческое усилием воли, другие безволием. «Мои» — люди. «Не-мои» — гуманоиды, андроиды, биороботы. Как только гуманоид выразит лицом что-то человеческое, заплачет, испугается, улыбнется — он мой.
О если бы
Ну, если бы я писала молодую английскую прозу, все было бы куда проще. Я бы даже ради этого вытерпела похмелье. Молодая английская проза обязана начинаться с похмелья.
Героиня просыпается и долго описывает, что у нее в голове, во рту, в комнате, и никак не может вспомнить, что она делала вчера… трахалась, да… с кем? С этим… как его… с залысинами… Я трахалась с залысинами?
Да, моя дорогая, и мужики у тебя с залысинами, и сама ты так себе бутончик, два абзаца обвисающих бицепсов, жирных валиков на животе, толстых бедер, варикозных вен, рост в футах, вес в фунтах, выкурено вчера полпачки, выпито двести граммов по сорок пять градусов… Но зато грудь во, задница во, и при зюйд-зюйд-весте я еще сойду за хорька вместо верблюда…
Героиня сползает с кровати и слушает автоответчик. Звонит мать и ничего не понимает в ее жизни. Жалуется: отец на старости лет осознал, что он гей. Звонит подруга и зовет на еженедельные феминистские откровения в пабе, звонит этот как его с залысинами, мне было хорошо с тобой, детка… Куда смотрел редактор, думает читатель, кто в здравом уме говорит «детка»?
Героиня зарывается в шкаф, оттуда несется пыхтение с припевом «мне нечего надеть». Вылетает моль, за ней пиджак, за ним героиня с выраженьем на лице.
Она идет на работу, там ее гнобит шеф. Она переписывается с подругами по мейлу (две страницы мейлов).
Надоело, короче. Наконец, находится добрый с понимающими глазами, затем две страницы восхитительного секса, семейные ценности торжествуют, течет по усам и не попадает в рот. В финале героиня получает замечательную работу и прославляется на всю страну.
Но я пишу русскую прозу среднего возраста, а в ней все делается не так.
Пессимистическая комедия в пяти припадках.
Припадок первый.
Героиня накануне ложится спать в три часа ночи, засидевшись над статьей. Утром не слышит будильника и просыпается от звонка в дверь. За дверью стоит бригада газовщиков: они пришли менять во всем доме ветхие аварийные трубы и просят обеспечить им доступ на кухню. Собака вылетает в прихожую и заливается лаем. Героиня оттаскивает ее в детскую и закрывает дверь.
От бешеного лая просыпается сын и осознает, что опоздал в школу. Героиня пишет записочку: уважаемая Анна Иванна, мой сын Александр не явился на первый урок, поскольку не сработал будильник.
Сын Александр убегает в школу, на ходу зашнуровывая ботинки. По дому, грохоча сапогами и инструментами, ходит бригада и покрикивает: хозяйка! Холодильник-то надо подвинуть! Хозяйка! Мы говорили вам подводку купить?
Я купила, бормочет хозяйка, завернутая в халат, и нащупывает за спиной концы висящего в петельках пояса. Достает из шкафчика за унитазом подводку газовую сильфонного типа, по концам соединение типа «папа-мама» плюс две прокладки. Сколько, критически спрашивает бригада, восемьдесят сантиметров? Мало, надо было метр покупать. Холодильник-то подвиньте, мы трубы будем проносить, места мало. И это вот все уберите, и это. Героиня мечется по квартире, унося в комнату цветочные горшки, сковородки, посуду, зверячьи миски.
Затем идет будить дочь. Дочь капризничает и заползает под одеяло. Внезапный лай и визг вторгается в ее сладкий сон, вонючий дым заполняет квартиру: бригада пилит ветхую аварийную трубу. Дочь хочет есть, но газ уже отключен, плита стоит поперек кухни, перекрывая доступ к мойке, холодильнику, стиральной машине и помойному ведру. Изловчившись, героиня приоткрывает дверцу холодильника и крадет оттуда два банана.
Тем временем дочь отправляется в туалет, включает свет, раздается взрыв, и во всем доме гаснет свет. Бригада уже ушла и теперь с веселым визгом пилит трубу у нижних соседей. Собака воет. Кошки не видно.
Героиня, давно наученная горьким опытом, выходит в подъезд переключить автомат. В доме врубается свет, взрыкивает холодильник, загорается все табло на микроволновке, и лишь в туалете по-прежнему темно и печально.
Дитя мучительно медленно мусолит банан. Героиня включает компьютер. Тот не включается. Она проверяет все провода, прислушивается: жив ли? похрюкивает ли при загрузке? Нет. Лампочки горят, а хрюка нет. Монитор тоже темен и печален.
Мама, говорит дитя, переодень меня, я бананом измазалась. Припадок первый: хохот, заламывание рук, ком в горле.
Припадок второй
Героиня ложится спать в половине четвертого, потому что компьютер починили только вечером, она до ночи делала работу, попутно страдая тяжелым расстройством желудка. Просыпается от того, что сын стоит рядом и спрашивает:
— Мааааам, где мой свитер?
— Откуда я знаю, где твой свитер.
— Не ври, — говорит он, — ты его на работу вчера надевала. И когда у нас будет свет в туалете?
— Когда придет электрик.
— А когда он придет?
— Когда я смогу весь день просидеть дома в счастливом ожидании.
— А что мне съесть?
— Не знаю, просунь руку в холодильник, там была колбаса. Или давай плиту отодвинем.
Героиня и сын двигают плиту, чтобы пробраться к еде. Затем происходит стремительный выгул собаки.
Когда героиня и дочь являются к садику, их встречает нянечка словами «карантин по ветрянке». И тут ветрянка. Господи, мечется героиня, у меня в десять часов интервью с важной шишкой, я не могу пойти на интервью с ребенком, что делать, что мне делать? Она готова рыдать от жалости к себе и ребенку. К бабушке? Бабушка на другом конце Москвы и уже уехала на работу. Отвезти к ней на работу? Опоздаю на интервью. Подруге? Телефон не отвечает. Знакомой доброй тетеньке? Я бы с удовольствием, шелестит тетенька в трубку, но у меня сегодня тридцать девять и два. Героиня несется домой и отчаянно звонит к соседке: выручите, ради Бога, пропадаю, я постараюсь пораньше, вот ключи, запустите там мастеров трубу поменять…
Я собиралась уходить, мне в магазин надо, испуганно бормочет соседка. Возьмите ее в магазин, она умеет хорошо себя вести, она так любит ходить в магазин! Или вот что, давайте я вам все куплю! Дочь так трогательно не понимает, что происходит, так радуется соседской кошке, будто своей нет, что героиня едва не устраивает второй припадок, но сдерживается.
Без десяти десять ее ждет в метро беременная внештатница, которой надо отдать гонорар. Героиня очевидно опаздывает, мобильного у внештатницы нет, у метро стоит пробка, внутри — гигантская очередь в кассу: вторник, второе марта, еще не все купили проездные. Двадцать минут бессмысленного топтания у кассы, еще десять — у входа на эскалатор. А беременная внештатница уже там, она уже ждет своего гонорара. У нее клаустрофобия, она не может столько находиться в метро.
Топот вниз по эскалатору, встали тут со своими хозяйственными сумками-тележками, пропустите, пожалуйста, стойте справа, лицом по направлению движения, проходите слева, не задерживаясь! Поезд, давка, в спину упираются острые кулаки: милая, вы что, падать на меня вздумали?
Внештатница уже покрылась холодным потом. Безумные глаза блуждают по колоннам, она задыхается, героиня тоже задыхается, они две минуты пыхтят, не в силах разговаривать, конверт перепрыгивает из сумки в сумку, все, разбежались! Бегом по лестнице, переходу, улице, мимо зданий, магазинов, шлагбаумов, в сумке лежит схема, скачанная из Интернета, прямо, направо, через мост над поездами. Мокрый снег валит на голову, которая напрасно решила, что плюс три — это уже весна.
Она опаздывает, она звонит, предупреждая: опаздываю, скоро буду. Не задерживайтесь, отвечает важная шишка, у нас остается мало времени. Она бежит уже полчаса, а улицы, обозначенной на схеме, еще не видно.
Москва-товарная, не то сортировочная. Промзона, шлагбаумы, гаражи, длинные фуры поперек разбитой улицы. Склады и мастерские, неумытый город накануне весны, небо навалилось животом на землю, который день в тумане не видно высоток, перед носом падает ледяной ком с крыши. Машину поймать? — но здесь движутся только грузовики и фуры.
Здесь на схеме рельсы, но их нет, на схеме улица, а здесь забор. Вправо — бетонный, влево — чугунный, героиня бежит вперед, там вместо бизнес-корпуса детский клуб, фиг ли они забрались сюда, в эти дебри, помойки, сход-развал, эти заправки, металлоремонт, шиномонтаж, склады и гаражи? Где дом два корпус пятнадцать? Извинитэ, говорит дворник, я нэдавно суда прыехал, не знаю. И беззащитно улыбается.
Вперед на квартал — не туда, назад на квартал — не туда, звонок шишке: как выглядит ваш корпус, где вы находитесь? А вы где находитесь? Бегом назад, направо, опять забор, прыг через него, ооо, вот он корпус, до него еще бежать двести метров, уже подступают слезы, уже комок в горле, нет, не сейчас, нет вверх по лестнице, пых, пых, пых, рожа красная, в глазах слезы, волосы всклокочены, пых, пых, пых… Здравствуйте, извините… Оп-па. Диктофон не работает.
Припадок второй: стук в виске, боль заливает полголовы, ослепляет правый глаз. Отдышаться. Сосредоточиться. Пригладить волосы. Думать. Ничего страшного, я быстро записываю. Прежде всего, скажите, пожалуйста, каковы были цели создания ассоциации и достигнута ли хотя бы их часть за два года ее существования?
Припадок третий
Героиня заканчивает одно интервью, через полчаса у нее второе, снова бег по грязище, прыжки через забор, черные брюки сзади заляпаны по колено, черные сапоги побурели, забрызганы даже куртка и рюкзак, но бегом, бегом в метро, из метро, через секьюрити, через службу пропусков, на ходу еще раз проверяя диктофон, — я проверяла перед выходом, он работал, а сейчас не работает, сволочь, почему?
Я занят сейчас, говорит вторая шишка, спуститесь пока в кафетерий, попейте кофе. Ура, можно перевести дух. Героиня спускается в кафетерий, пьет кофе, ловит на себе неприязненные взгляды: замызгана. Она идет в туалет отмываться. Вот две двери, на левой нарисован мужик, нам в правую. Неприятно удивляет наличие писсуара в женском туалете. Списав это на причуды богатых, героиня выдергивает салфетки из пластиковой коробочки на стене, мочит их под краном и оттирает брюки и сапоги. Долго трет, тщательно. Пока в туалет не входят двое холеных мужчин в сияющих ботинках и дорогих костюмах. Немая сцена.
В этом конце коридора два мужских туалета. Два женских — в другом конце.
Припадок третий: густо малиновый цвет, стук в виске, зажмуренные глаза, пулей вон отсюда.
Припадок четвертый
Улица. Метро. Выход. Старуха поет «окрасился месяц багрянцем». Две остановки пешком, троллейбусов нет, маршруток нет. Секретарша звонит: редколлегию перенесли на три вместо пяти, ты где вообще?
Налево, мимо заваленной снегом, закатанной в сугроб машины — снег сошел, от толстой белой шапки на ее макушке осталась грязноватая тюбетеечка, — на работу, наконец сесть, включить компьютер, посмотреть почту. Удалить двадцать четыре письма со спамом — виагра, строительный инструмент, назовите звезду своим именем, лучшие рассылки, мы завалим вашим спамом всю страну.
Проходя мимо зеркала, героиня бросает взгляд: правый глаз дрожит и дергается. Редколлегия: замглавного извещает, что материалы, не сданные первого марта, то есть вчера, из номера снимаются. Из моих пяти материалов вчера был сдан один. Хорошо, говорит замглавного, сегодня к вечеру.
Героиня строчит, согласовывает, проклинает Интернет, который опять упал, почту, которая опять глючит, ну давайте факсом, что-то он не проходит, ну давайте я вам вслух прочитаю, что ли! Переделывает с учетом замечаний, сдает, звонит соседке, как вы там? Мам, ты скоро придешь, ноет дочь. Ничего-ничего, мы хорошо играем, убито говорит соседка. Последний текст, самый трудный, последние штрихи, восемь вечера, все сдано. Звонит сын: мам, я Машку домой забрал, мы тут на твоем компьютере Масяню смотрим.
Сократите текст, говорит Толик. В нем триста строчек, это никуда не годится, урежьте до ста пятидесяти. Прямо сейчас? — не верит ушам героиня. Можно завтра? Прямо сейчас, подтверждает он. Припадок четвертый: просто слезы.
Припадок пятый
Половина десятого. Героиня добирается домой. Общественный транспорт не ходит — где-то пробка, авария, не знаю что, она ловит машину. Останавливается по уши грязная «копейка», дверцы лязгают, лобовое стекло в трещинах, за рулем цыганенок лет пятнадцати. Героиня называет в качестве адреса станцию метро, у которой стоит. Водитель заливается смехом и говорит: садись. Куда везти-то?
Врубает оглушительную музыку и рвет с места на красный свет. Героиня прощается с жизнью и думает, что станет без нее с детьми.
Героиня дарит соседке букетик мимоз и вручает сумку еды. Выводит стонущую собаку на улицу, умоляя детей не убивать друг друга до ее возвращения. У сына на лбу царапина, дочь оскорбленно прячется в шкафу. А чо она, спрашивает сын. А чо он, доносится из шкафа.
Героиня находится в состоянии трупного окоченения. Дети, убито шуршит она, пожалуйста, идите спать, пожалуйста, не трогайте меня. Взгляд в зеркало: глаз продолжает дергаться.
Пришел твой конец, ублюдская кегля, вопит дочь, целясь в брата из старого валенка с галошкой. Валенки надо убрать. Зима кончилась.
На кухне плита стоит на своем месте, подключенная к свежевыкрашенной трубе. Героиня уносит на кухню цветы, посуду, зверячьи миски и мечтает о том, чтобы упасть на диван с кошкой на груди, гладить кошку и смотреть по телевизору что-нибудь плавное, вроде прогноза погоды. Дети и собака уходят спать, долго препираясь и огрызаясь на ходу. Пять минут длится блаженная тишина. Вдруг собака вскакивает и, цокая когтями и погавкивая, несется к двери. В двери ворочается ключ. На пороге стоит муж. Пахнет табаком «Амфора», дальними странствиями и водкой. «Не вижу радости», — говорит хмуро говорит он, и привычное ухо героини уже различает в его голосе обертона затяжного скандала.
Припадок пятый: безмолвный стон, неслышный рык. Героиня поднимает глаза и выразительно смотрит.
Ну чо смотришь, говорит муж, чаю давай.
Четыре часа утра: героиня плачет в подушку. Васильковая наволочка от этого линяет, хотя ее уже много раз стирали, слезы оставляют на белом напернике размыто-синие акварельные пятна размером с яйцо. Муж стонет и неразборчиво говорит во сне.
Зюкли
Утром Сашка уходит в школу сам: я не могу даже разлепить глаза. Под одеяло заползает Машка, щекочет мне нос кончиком взлохмаченной косички.
— Зюкли, где вы? — взывает она.
Зюклями, не помню почему, называются зайчики, сложенные из пальцев: указательный и средний — ушки, остальные — мордочка. Мы придумали их однажды в поликлинике, когда сидели полтора часа в очереди к лору.
Зюкли живут под одеялом, ходят друг к другу в гости, катаются с горок (это мои коленки).
Из-под одеяла вылезает серый волк, лязгает челюстью и рычит, угрожая пожрать всех зюклей.
— Мы — зюкли, мы геройские зюкли, мы будем мочить всех волков, — извещает Машка, хватает меня за руку и возит туда-сюда. Я не хочу вставать. Я хочу весь день валяться в кровати, только чтобы меня не пинали ногами. Но надо шевелиться, и я вздымаюсь, и увесистая Машка с гиканьем прыгает на меня и валит с воплем «Не хочу, чтобы ты уходила на работу!» — и я бьюсь головой о стенку.