Лямин Михаил. Четыре года в шинелях

   - Ты не знаешь, кто таков санинструктор Козлов?
   - Как не знать, он вместо своих немцев спасает.
   - Не может быть.
   - Честное пионерское. Одного на руках принес, как младенца.
   - Сколько же ему платят за это фрицы?
   - Говорят, генеральскую зарплату.
   - Вот это да! После войны кулаком станет.
   Как ни упрашивал Кузьмич пощадить его за промашку, солдатский перец не отставал от него, пока, наконец, санинструктор не вынес с поля боя одного полковника.
   Добрый, отходчивый у Кузьмича характер, а в бою неуступчивый, твердый, как кремень, отважный. Как бы ни было ему трудно и опасно, не уйдет с поля боя, не спрячется, не проволынит, пока не соберет всех раненых, если даже их будет сто. Проползает всю ночь, обшарит все канавки и кустики, доберется до самого носа немцев, а вытащит каждого человека. Многим, раненым, кроме первой медицинской помощи, помогал писать письма. Порой сам хоронил убитых, носил по неделе с собой их документы, пока не подвертывался случай передать их по назначению.
   Такой был наш однополчанин, колхозник из Удмуртии, делами которого нельзя было не восхищаться. И под Клайпедой он вел себя геройски, рассказывая об этом по привычке скупо и односложно.
   - Тяжелые были бои, пожалуй, как в Великих Луках.
   - Сколько вынес раненых, Кузьмич?
   - Не считал. Много.
   - Сколько ночей не спал?
   - Четыре.
   - Отлежался бы в машине.
   - Там раненые.
   - Свалишься по дороге.
   - С людьми не свалюсь, один упал бы, а с дивизией - нет.
   Вот так и шел этот немолодой солдат по непролазной прибалтийской грязи, о сюрпризах которой мы и не думали никогда. Все лето и осень любовались погожестью, все сравнивали здешние места со своей Удмуртией, а тут, пожалуйста, наслаждайтесь.
   Мучились все, а больше всех, пожалуй, маленький коллектив редакции дивизионной газеты. С ним у меня была особая дружба. Я о нем
   писал маловато, а в нем тоже были отважные солдаты и офицеры. Газету делали наборщики, среди которых был подлинный виртуоз своего дела криворожский парень Соломон Фурман. Много труда и смелости вкладывали в общее дело журналисты Михаил Фрумкин и Василь Кисиль. Помогал всем шофер, он же и повар, курский колхозник Бадакин, который, бывало, все вздыхал о своей бездетной жене - "наверное, спит с другим". Если у всех на марше была одна задача - побыстрее шагать, то у редакционных работников была и другая выпускать в положенное время газеты. А для нее, как всегда, нужен был оперативный материал, нужны остановки - на ходу не наберешь и не напечатаешь. Поэтому спать почти не приходилось, но журналисты и наборщики, как и все, стойко переносили эти невзгоды. Да, нам нужно было все перенести, закалив себя еще крепче, все переоценив и переосмыслив, подготовиться к завершающим боям. Что они будут именно такими, никто не сомневался. Это подтверждал весь ход войны. Это же вдохновляло нас и звало вперед.
   Нет, мы не могли простить немцу последнюю клайпедскую историю. Нам надо было взять за нее реванш.
   А дождь сыпал и сыпал, как из сита, будто стараясь вогнать нас в грязь. Она уже давно превратилась в сплошное месиво, в котором тонули и лошади, и машины. Пошли, как на грех, леса. Почти совсем не попадались хутора. С рассвета до сумерек в дороге. А ночью сиди где-нибудь на лужайке без костра.
   Вконец замучались старшины. На них жмут командиры полков и батальонов давайте в положенный срок горячую пищу. А кухня застряла где-нибудь в овраге. Другая перевернулась в болоте, у третьей подохла от усталости лошадь.
   Встретишь мельком усача-Лекомцева:
   - Где твои, Александр Прокопьевич?
   - Утром были вместе, а сейчас шут знает где.
   - Впереди, где же еще.
   - Впереди-то три дороги.
   - Так уговор, должно быть, есть.
   - Есть-то есть, а дорога не пущает, приходится свертывать.
   - Выходит, в пору и поварам дать рации.
   - Выходит.
   А сам нахлестывает лошадей. В каждой упряжке - пара. Лошади, ничего не скажешь, холеные. Бывший председатель колхоза понимает в них толк. А все-таки первобытная тяга, попробуй угонись на ней за суворовцами.
   Так мы шли несколько дней, проклиная все на свете и, прежде всего, конечно, немцев. Ну, погодите, твари. Вот подкуют морозы землю, выпадет снежок. Опять сойдемся, теперь уж напоследок. Рига наша, освобождено много городов за столицей Латвии, прибалтийский котел сжимается с каждым днем.
   Мы уже начинаем понимать, что идем как раз на сжатие этого котла на последнем, прибрежном полуострове, именуемом Курляндией. Никаких городов нам больше занимать не придется, потому что их вообще больше не остается на нашем пути. Будем прижимать немца к морю силами всего фронта, пока, наконец, не скинем его с нашей земли. Сколько это может продолжаться? Война перенесена на территорию противника. Идет бомбежка Берлина и других городов Германии. Не может же Гитлер держаться еще год. Ну, три-четыре месяца, полгода.
   Так думаем мы, сгорая от нетерпения снова ринуться в бой, скорее кончить все бои. Ох, как надоело все. Будь трижды проклята фашистская Германия. Сгинь с лица земли. Очисть воздух от своего смрада. Дай людям планеты жить в мире и согласии.
   Но мы знаем, ты не сделаешь это добровольно. А потому жди нашего возмездия. Оно идет. Оно близко.
   Оно в нашем терпении и в нашей силе.
   Последняя зима
   Курляндский пятачок
   Вот, наконец, мы и встали в оборону. Начало декабря. Мокрый снег. Густая тяжелая грязь. Так называемая пересеченная местность. Хутора и местечки на возвышенностях перемежаются лесами и болотами, редкими большаками. У немцев нет сплошной линии обороны. На узких и наиболее выгодных участках созданы лишь огневые мешки. Минометы, танки и даже пушки кочуют. Отсюда нет прицельного огня. Снаряд и мину можно ожидать где угодно.
   У нас вроде бы позиционная оборона, а на самом деле нет никакой обороны. То наступаем, то отражаем контратаки. Уж вдарить бы так вдарить, но не по чему. Углубиться в тыл противника, оставляя его на флангах, тоже невыгодно. Вот и колошматим друг друга как придется и где придется.
   Но мы знаем, что наша главная задача - сужать кольцо окружения курляндской группировки. Значит - наступать, находить уязвимые места обороны противника и расчленять его. В этих условиях первостепенное значение приобретает артиллерийская разведка.
   Я часто встречаюсь в эти дни и с Некрасовым, и с Поздеевым, и с Семакиным, и с Коровиным. Последний стал заместителем командира артиллерийского полка. Будто бы повзрослел, начал напускать на себя излишнюю серьезность, а в душе остался все тот же заводской-тульской. Чуть забудется - и пошел балагурить, шутить, отпускать анекдоты. А не то, как в Великих Луках или на Западной Двине, уйдет с разведчиками. Вернется как ни в чем не бывало, скажет с улыбочкой:
   - Эх, и брусника на стороне фрица, как смородина. Надо скорее забирать эти позиции. И начнет показывать командирам дивизионов, где у немцев замаскированные огневые точки, танки, штабы, кухни.
   Больше, больше нам надо данных о противнике. А так просидим в этой дыре до морковкиного заговенья.
   А жили мы действительно в дырах. Кто подальше от передовой - в палатках. Кто ближе - в землянках. Да и их не откопаешь полного профиля: метр глубины - и вода.
   А морозец постепенно закручивает. Дуют и дуют ветры с Балтики, но и они становятся не в силах совладать с зимой. Инеем, как сахарной пудрой, покрываются деревья. Хрустят, как сухарики, мхи под ногами. Кругом опускается будто бы безобидная тишина. И тут же летит все вверх тормашками. Снаряд, другой, третий - и нет ни пудры, ни сухариков в помине.
   Вспоминаю, где же мы так жили во время войны. Выходит, в калининских лесах, зимой сорок первого и второго годов. Плохо мы тогда жили. Но сейчас же идет четвертый год войны, инициатива полностью в наших руках, гитлеровская Германия доживает последние месяцы. Значит, выше голову, лупи и лупи гадюку-фрица, тесни его к морю.
   И мы тесним. Режем оборону немцев, устраиваем им маленькие котлы, отбиваем километр за километром. Конечно, нас можно было обвинять во всех смертных грехах. Другие, дескать, двигаются семимильными шагами, скоро достигнут Берлина, а мы топчемся на месте. Такие упреки бросали нам солдаты других фронтов, присылая письма товарищам в Прибалтику.
   А в действительности мы дрались нисколько не хуже воинов других фронтов. Нас не упоминали теперь в сводках Совинформбюро или же мы значились в безымянном перечислении, как ведущие бои местного значения. Но что это были за бои, мог понять только тот, кто хоть денек участвовал в них.
   Описывая события под Клайпедой, я уже упоминал, какое, по существу, безрассудное внимание оказывал Гитлер своей прибалтийской группировке. В западные порты полуострова продолжали без конца поступать транспорты с продовольствием и вооружением. Того и другого выбрасывалось огромное количество. Многое гибло под огнем наших бомбардировщиков. Мы никак не могли понять конечной цели гитлеровской Германии.
   Неужели, потеряв Берлин, Гитлер надеялся задержаться в Прибалтике.
   А пока, в конце сорок четвертого и начале сорок пятого года, было именно так. Курляндский пятачок держался, как заговоренный.
   Особенно доставалось связистам. Линии приходилось менять постоянно и, как всегда, разумеется, под обстрелом. Прокладывали провод обычно четыре связиста. Один разматывал, второй шел с аппаратом, а двое сзади подвешивали линию. Для подвески использовались шесты, деревья, кустарники. Если появлялась возможность проложить линию под водой, по болоту, связисты использовали и это обстоятельство. По воде и болоту меньше движения. Промокнешь раз, зато сбережешь провод от излишних обрывов.
   Кроме основных линий от батальонов и дивизионов к штабам, прокладывались обходные пути через шлейф. Каждое подразделение имело до четырех каналов связи.
   Профессорами этого дела по-прежнему считались наши неутомимые Ипатов и Максимов. У них всегда были в запасе кабель и телефонные аппараты. Они умело использовали оголенные провода, вплоть до колючки. Суррогат обычно шел в дело на первом этапе обороны.
   Ипатов и Максимов умели хранить в образцовом состоянии имущество связи. Они могли определить любую неполадку телефонного аппарата и никогда до времени не снимались с точки. На заземлении связисты не пользовались, как другие, гильзами патронов, жестяными банками, а всегда имели металлические штыри с туго привернутыми и припаянными контактами. Линию вешали на высоту до трех с половиной метров. Через каждые пятьсот метров устраивали так называемые контрольные колодцы. С подвешенной линии для удобства проверки ее спускали на уровень одного метра петлю. Для лучшего нахождения контрольных колодцев, особенно в ночное время, на деревьях делали зарубки. Для проверки линии вместо телефонных аппаратов использовали наушники.
   Такими мастерами были Михаил Иванович Ипатов и Александр Иванович Максимов. Кто-нибудь из молодых солдат порой спросит их:
   - А зачем все делать с такой аккуратностью - все равно не на век.
   - Не на век, так на бой, - отвечали связисты. - А бой как раз может стать и концом века, твоего или моего, если дело вести тяп-ляп.
   - Так не проводом же дерутся.
   - Зато через провод.
   - А я все равно не полезу зимой в речку.
   - Сорвешь задание?
   - Не сорву, а как-нибудь...
   - Схитришь?
   - Я жить хочу.
   - А другие из-за тебя пропадай.
   - Каждый за себя.
   - Вот я тебе как дам "каждый за себя", тогда узнаешь. Собирайся и пошли на линию.
   И ведут новичка по бурелому и полям. Купают и заставляют тонуть. Иногда попотчуют и тумаком. Особенно не стал стесняться их за последнее время Ипатов. Он без конца рассказывал молодым о своем друге Алексее Голубкове.
   - Ему Героя присвоили, а ты: "как-нибудь". Так полагается только блох ловить, а на войне, брат, будь солдатом.
   А Максимов наедине удивлялся переменам в друге:
   - Какой ты стал, Миша...
   - Какой? Все такой же.
   - Не такой. Злой ты стал, Миша.
   - Мало я злой, Александр Иванович. Надо больше.
   - - На своих не изливай зло только.
   - А какой он свой, если трус.
   - Учить надо.
   - Поздно. Война скоро кончится.
   Так они и жили, два осиротевших друга, два неутомимых связиста, без которых не обходился ни один бой. Часто бывали с ними и другие наши земляки. Пропадал на передке в сырых, а порой и затопленных водой траншеях разведчик Николай Иванович Семакин. Рядом с ним почти всегда находился командир дивизиона Григорий Андреевич Поздеев.
   Вот была офицерская должность - командир артиллерийского дивизиона. Другие командиры, скажем, командир батальона и его помощники, командир полка со своим штабом так или иначе имели возможность в любой обстановке, а в обороне особенно, находиться под крышей. Командир же дивизиона почти всегда пропадал под открытым небом. Ему нужны были цели, как можно больше целей на стороне противника. На это работали разведчики и связисты. Но какой заботливый и творчески мыслящий командир не захочет помочь им, сам принять участие в разведке. Ведь спрос в конце концов с него. Вот и сидит такой командир день и ночь на наблюдательном пункте под носом немцев, в какой-нибудь наскоро вырытой щели или, наоборот, на макушке столетней сосны. Любил сидеть и майор Поздеев.
   Потому его дивизион и выдвигался всегда на линию главного удара. Верило старшее командование: там, где Поздеев, победа обеспечена. Поэтому же этот дивизион не раз бросали в тыл противника на самостоятельные операции.
   То же самое было и здесь, в Курляндии. Самые опасные и, как называли мы, кляузные дела поручались батареям Поздеева. Поэтому они почти всегда кочевали. Их так и прозвали кочевниками. Вот где-то справа зашевелился немец. Кого послать на усмирение его? Дивизион Поздеева. Хватит ли этих сил? Хватит, а не хватит - майор сам найдет выход. А выход один - стой насмерть, бей наверняка, держи дивизион в железном кулаке. Случится, попадешь в окружение - и там стой, не пищи, и боже упаси, не пяться. Дивизион Поздеева за всю войну не знал ни одного отступления, не считая прорыва всей дивизии и армии летом сорок второго года из калининских лесов.
   Во многих дивизионах сменилось немало командиров, а Поздеев оставался неуязвимым. На первый взгляд в этом не было логики: самый отважный дивизион и самый живучий командир. Но на самом деле в этом была большая закономерность: потому и был живучим командир, что смело и умно воевал его дивизион. Таким он после трех с половиной лет войны пришел и на Курляндский пятачок добивать последних, тотальных гитлеровцев.
   Их не забудет Родина
   После долгих блужданий по лесам и болотам, беспрерывных боев с кочующими подразделениями немцев мы вышли, наконец, к волостному центру, большому селу Пампали. Тут уже предстояли настоящие схватки. Скинуть врага с этого оборонительного рубежа было очень важно. За Пампалями опять леса и болота, пусть туда откатывается фриц и пусть там кочует.
   Пампали - это стык четырех шоссейных дорог. Село на своеобразном, очень правильной формы кургане. Под южным скатом его - речка, северный - открытый, западный - лесистый, такой же - восточный.
   Мы подошли с востока. Заняли оставленную немцами первую, на подступах к селу, оборонительную линию. Пехота рассредоточилась по трем склонам холма. Артиллерия расположилась на восточной опушке леса.
   Уводить пушки в глубь леса не было смысла. Они встали почти на прямую наводку, прикрытые первыми елочками перед полем. Намного труднее было подыскать наблюдательные пункты. Село на холме, значит, из-под холма мало что разглядишь. Без сомнения, село превращено в сильно укрепленный оборонительный пункт, почти с круговым обстрелом. Успех атаки на холм может быть обеспечен прежде всего огнем артиллерии. В противном случае повторится как под Сычевкой.
   Начались поиски наблюдательных пунктов. Их надо было, конечно же, выдвинуть как можно ближе к переднему краю. На нейтральной полосе росли редкие деревья, в основном сосны. Находилось несколько неразрушенных сараев, нежилых хуторов. Эти цели могли быть пристрелены. Но другого выхода не было. Сидеть на опушке леса под холмом - абсолютно бесполезное занятие. Зайти пехоте с тыла без подавления огневых точек в селе - тоже не принесет успеха. Значит, разведывать и разведывать цели с востока, а потом обрушить на холм прицельный массированный огонь.
   По опушке леса ползали все командиры артиллерийского полка. Расчеты были приведены в боевую готовность, но цели пока отсутствовали. Было намечено несколько точек на нейтральной полосе для наиболее вероятных наблюдательных пунктов. Ночью к ним проложат дорогу саперы, с ними же выдвинутся артиллерийские разведчики, начнется изучение обороны противника.
   А он, немец, конечно, уже знал, что его полуокружили советские войска. Может быть, не догадывался какой численности, но то, что против него стоит сила, понимал преотлично. И конечно, хотел эту силу ослабить. И поэтому открыл с первых же минут нашего подхода к Пампалям методичный пушечный и минометный огонь. Эти цели засекались по звукам. Надо было подтвердить их зрительной разведкой. И не только эти цели. Черт знает, что у немцев в Пампалях.
   В ту зимнюю и студеную ночь, наверное, не спал никто из артиллеристов. Наблюдательные пункты занимали командиры батарей и дивизионов, разведчики и связисты. Вместе со всеми были Ипатов и Максимов.
   Майор Коровин, по старой памяти, все еще был привязан к своему бывшему дивизиону и как-то больше на него обращал внимания. И в эту ночь, не имея возможности выбраться сам, он попросил парторга полка майора Некрасова взять второй дивизион под свой контроль.
   - Давай, Степан Алексеевич, помоги ребятам на первых порах. Второй да Поздеева дивизионы выдвинуты в голову.
   - Сделаю, - пообещал Некрасов и тут же ночью собрался на передний край.
   Вот тоже был человек, которого все еще, как говорили, миловал бог. Не раз терял кровь при ранениях, а чтобы шлепнуть человека начисто, немцам не удавалось. И не потому, что парторг был из трусливого десятка или из породы тех политработников-чистоплюев, которые отсиживались обычно при штабах полков. Это был мужественный и умный вояка, умевший читать передний край, как азбуку, и потому, конечно, не подставлявший голову зря под пули.
   Вот и сейчас он шел лесной тропинкой и размышлял, как бы с меньшими потерями взять Пампали. Обидно, черт возьми, терять человеческие жизни в какой-то курляндской дыре, когда наши в Чехословакии, Румынии, Польше и вот-вот ринутся на Берлин.
   Наблюдательный пункт второго дивизиона обосновался на скотном дворе заброшенного хутора. У него был кирпичный фундамент и такие же опорные столбы. Сохранился кусочек крыши. Отсюда неплохо просматривалась юго-восточная окраина села.
   Недалеко от второго дивизиона расположились батареи Поздеева. Его наблюдательный пункт выбрал место на северо-восточной окраине Пампалей, на опушке небольшой рощицы.
   Когда Некрасов добрался до НП второго дивизиона, там уже, как говорят, все было обжито. Установлена на крыше стереотруба, проведена связь, выделены дежурные, а свободные от смены разведчики уже зарылись в солому покимарить. Все это по-хозяйски налаженное дело понравилось парторгу, и он спросил разведчиков и связистов:
   - Ну как, ребята, долбанем по утру фрицев? Ответить ему не успели, так как дежурный разведчик зашептал скороговоркой:
   - Товарищ майор, шевелятся. И шум моторов.
   Некрасов моментально взобрался на крышу. Ночь светлая. Невооруженным глазом видно лучше, чем через стереотрубу. Да, на одной из улиц села безусловное скопление каких-то черных движущихся точек. Слышен и шум моторов. Это или танки, или автомашины, как правильно оценил разведчик. Отступать немцы не могут, значит, под прикрытием ночи получают подмогу.
   На НП нет командира дивизиона, он проверяет наблюдательные пункты батарей. А цель, кажется, превосходная. Упускать возможность грешно. Некрасов просит соединить НП со штабом полка. Трубку берет Коровин. Выслушав, передает командиру полка Кравецу, тот приказывает немедленно обрушить по обнаруженной цели огонь всего дивизиона.
   И вот начался кордебалет, известный уже по многим боям. Все начеку, готовы выполнить любую команду. Четко корректирует огонь дежурный разведчик. Его слова передает на огневые позиции Максимов. Все идет как положено. На юго-восточной окраине Пампа-лей вспыхнуло несколько факелов, раздались два мощных взрыва. Вроде бы можно атаковать пехотой, но такой команды пока нет. Работают только артиллеристы. Прерывается связь. Ипатов стрелой вылетает на линию. Она пролегает от сарая к опушке леса по открытой местности, не то по картофельному полю, не то по лугу. Снег неглубокий. Обрыв найден быстро. Связь снова работает. Можно возвращаться в сарай. Но Ипатов этого не делает. Он знает, что идет бой. Немцы открыли ответный огонь и стараются нащупать по звуку огневые позиции наших батарей. Попутно они кладут снаряды и по нейтральной полосе, догадываясь, что где-то на ней расположились наши разведчики.
   Бой начинает принимать форму артиллерийской дуэли. Снаряды все чаще и чаще падают на поле, где ползает по снегу связист Ипатов. Наши не уступают, значит, еще не расправились с целями.
   Ипатов то и дело прикладывает к линии наушники: работает. Его действия точны, он хладнокровен, ни о чем, кроме линии, не думает. Но вот где-то опять обрыв. Ага, ближе к опушке. Кошкой туда. Обрыв устранен.
   Лежать на одном месте опасно. Связист ползает, прячется в ямках, в ложбинках.
   Но вот опять обрыв. Потом еще и еще. А пушки лупят. Значит, нащупали золотые цели. Давай, давай, ребята. Связь я вам обеспечу.
   Но что это: кто-то будто ударил по плечу. Оглянулся - никого. И тут же под шинелью стало тепло. Ясно - ранен. И не пулей, а осколком. Двинул одной рукой, другой - действуют. Пошел дальше.
   Уже около двадцати минут Ипатов находился на линии. Его ранило еще раз, в ногу. Он продолжал ползать, ожидая, что вот-вот кончится артиллерийская дуэль.
   А она продолжалась. Ко второму дивизиону пристроился Поздеев. Начался налет, как при наступлении. Ипатова ранило третий раз. Теперь он вспомнил про свою деревню Старый Безум в Юкаменском районе Удмуртии, про жену, детей. Вспомнил и заскрипел зубами.
   - Ах ты, лешак такой. Ведь все равно не убьешь меня, напрасно стараешься.
   Его убило через минуту, почти прямым попаданием. Максимов трижды окликнул связиста на другом конце провода, подул в трубку и обратился к Некрасову.
   - Товарищ майор, Ипатова убило, разрешите мне на линию.
   - Почему убило? - рассердился парторг.
   - Я знаю, как работает Миша. Если бы был жив, связь держалась, ответил Максимов, уже готовый к выходу из сарая.
   Разговаривать не было времени. Дивизион своим огнем преследовал разбегающиеся по селу танки и автомашины.
   Некрасов сказал:
   - Ну что ж, Александр Иванович, иди. Будет туго, я выйду на линию.
   Второпях у Максимова где-то на первых шагах за сараем выпала ножовка. Когда он подполз к Ипатову, тот был уже холодным. Максимов бросился к проводу, не нашел в карманах ножовки и, зубами расчистив концы, соединил их. Связь опять заработала. Можно бы поплакать над прахом друга, но продолжался бой, и Максимов, так же как Ипатов, начал ползком курсировать по линии.
   О чем он думал в эти минуты? Как ни странно, в его мозгу не находилось места ни для каких других мыслей, кроме забот о сохранности провода. В проводе сейчас было сосредоточено все существо солдата, гражданина, мужа и отца. Будет функционировать связь, все будет хорошо, порвется, всем будет плохо.
   Он продолжал ползать. Так же как Ипатов, был ранен. Так же как он, ругал про себя немцев. Наконец, так же как друг, стал вспоминать свою деревню и семью. Дважды проползал мимо мертвого Ипатова. Останавливался на миг, собирался с силами и снова полз.
   При очередном обрыве он опять зубами очищал концы провода. Хотел соединить их и не успел. Осколок ткнулся в грудь. У него во рту был один конец провода. Почувствовав, что силы покидают, он взял в рот второй конец и, стиснув оба мертвой хваткой, вытянулся на снегу.
   Мертвых связистов вытаскивал с поля боя парторг Некрасов. Он нес их, взяв одного в правую, другого в левую руку, высокий, сильный, непокоренный мститель. Он шел во весь рост, презирая разрывы немецких снарядов и, когда вступил с трупами в сарай, коротко и тихо бросил:
   - Всем дивизионом залп за связистов - героев Ипатова и Максимова!
   Ты будешь жить, майор
   Вот так умирали солдаты. Молча, без вздохов и возгласов, зажав в кулак страдания и ненависть. Я опять в этот день много думал, что же все-таки представляет из себя героизм на войне. Вот ушли из жизни скромные и трудолюбивые крестьяне-удмурты, одетые в шинели. Три с половиной года, изо дня в день, не зная устали и покоя, люди честно выполняли свой долг. Особо никуда не рвались, не были ни богатырями, ни храбрецами, но от положенного дела никогда не отказывались. Раз приказ - будет зараз, как говорил один из них, старший, более рассудительный и осторожный. И он выполнил последний приказ без страха, как выполнял много раз до этого. Может быть, об этом будет написано в политдонесении заместителя командира дивизиона или полка: "в боях за село Пампали погибли такого-то числа такие-то связисты-коммунисты". А может быть, не будет сказано ни слова, потому что никто не видел, как работали в ту ночь эти связисты и можно ли их работу считать героической. Просто-напросто старшина снимет их с довольствия, писарь вычеркнет из списков, пошлет по домашнему адресу стандартную похоронную и делу конец. А мне эти люди всегда будут казаться великими и бессмертными, потому что я видел, как они любили жизнь и ради нее шли на все.