Страница:
К несчастью, на этот раз Виктор был порядком пьян, и, пытаясь преодолеть сопротивление Эльвиры, он забыл о страхе перед возможными последствиями и окончательно обезумел. Когда он, наконец, отпустил Эльвиру, девушка, совершенно обнаженная и окровавленная, в ужасе бросилась вниз по лестнице. На ее крик прибежал Дон Винченте; предпочитая не вызывать карету «скорой помощи», он завернул девушку в одеяло и сам отвез ее в больницу, где принялся совать налево и направо сотенные купюры.
На следующий день царившее в доме безмолвие было нарушено появлением начальника полиции Генри Уайсмена, который, не говоря ни слова, подал Дону Винченте пачку фотографий. Уайсмен пятнадцать лет пробыл в патрульной службе, как вдруг новый мэр Джордж Грабчек назначил его начальником полиции.
Дон Винченте уставился на скручивавшиеся в трубку глянцевитые снимки: крупным планом, не правдоподобно отчетливо были сфотографированы разрывы тканей, царапины от ногтей на животе и ягодицах, полукружья укусов на груди. Рот его наполнился слюной, и он не сразу смог заговорить.
— Мэр сумеет с этим справиться? — наконец спросил он. Уайсмен покачал головой.
— Не уверен. В больнице один доктор прямо на стенку лезет. Если мы не примем мер, он вызовет полицию штата.
— Каких мер?
Уайсмен пожал плечами и отвел взгляд.
— Кто делал эти фотографии?
— Наш фотограф. Он не знает, кто в этом замешан.
— Негативы можно достать?
— Конечно, но если появится фотограф из полиции штата, то снимки будут та кие же.
— Разве нет договоренности, что полиция штата не вмешивается в дела нашего города?
— Только в случаях мелких нарушений закона. А это — крупное дело, мистер Стивенс. В некоторых штатах за такое можно попасть на электрический стул. Любой судья, увидев эти фото, посадит вашего сына на десять лет.
— Послушай, Уайсмен, кто тебе сказал, что это сделал мой сын? Мой сын этого не делал. Тут какая-то фальсификация. — Гнев его рос. Дон Винченте почти верил собственным словам. Да, Виктор изнасиловал несовершеннолетнюю девушку, но пусть еще докажут, что он нанес ей все эти раны, которые зафиксированы на снимках. Чего они добиваются? Что могло помешать им, например, взять из архивов полиции любой набор фотографий по делу об изнасиловании и использовать нынешние неприятности для шантажа? Дону Винченте было известно про Уайсмена все, в частности, то, что он еженедельно берет по пять долларов с каждой проститутки в Солсбери. Он был из тех, кого Дон Винченте не слишком жаловал, хотя и пользовался их услугами.
— Возьми свои фотографии и убирайся, — сказал он. — Если мой сын попадет на скамью подсудимых и такие вот фотографии будут предъявлены кому-нибудь, на другой же день ты вернешься туда, откуда начинал, в патруль.
— Джордж, у меня был этот прохвост Уайсмен с пачкой фотографий. Тебе известно, что произошло?
— Слышал, — ответил Грабчек. — Выглядит это не очень приятно. Насчет вашего сына к несовершеннолетней девчонки.
— У Виктора получилась неприятность с девушкой, которая работала у нас в доме. Она из Пуэрто-Рико. Ты ведь знаешь, как бывает у молодежи. Говорят, они теперь все наркоманы. Если она или ее семья хотят жаловаться, я готов их выслушать. Может, ты с ними поговоришь, Джордж? Я бы хотел предоставить это тебе. Ну, а Уайсмен — знаешь, что-то он мне не нравится. Может, вернуться ему в патруль, а? Хорошо бы ты поскорее сходил к ее родным, Джордж, и уладил это дело так, как сочтешь разумным, А потом дай мне знать, чем все кончилось.
— Обязательно, Винсент. Я позвоню тебе, как только что-нибудь выясню.
— И скажи Уайсмену, что, если я еще раз услышу про эти фотографии, я лично всыплю ему по первое число.
— Обязательно, — повторил Грабчек. И, словно вспомнив, спросил:
— А где Виктор сейчас?
— Поехал кататься на машине, — ответил Дон Винченте. — Он ужасно разволновался после всей этой истории. Я велел ему поехать покататься, съездить куда-нибудь подальше и успокоиться.
— Лучше бы ему несколько дней не показываться в городе, — посоветовал Грабчек. — Земляки девочки очень расстроены. У нее, наверное, есть братья, а некоторые из этих пуэрториканцев отличаются горячим нравом.
Грабчек пребывал в состоянии крайней нерешительности. Слухи и собственное чутье подсказывали ему, что Дон Винченте как сила доживает последние дни. Говорили, что он торопится распродать свои владения в Солсбери и перевести капитал за границу, а люди, прикрывавшие подлинных хозяев заведений на Дуайт-стрит, в частной беседе признавались, что больше не получают указаний от Дона. С другой стороны, никак не удавалось выяснить, в какой мере Дон Винченте еще держит в руках механизм выборов, а Грабчек опасался, что если в нынешней ситуации он не поможет самому выдающемуся гражданину города, то вряд ли у него будут хорошие шансы на переизбрание.
— Я буду говорить с вами не как мужчина с мужчиной, — начал Грабчек, — а как отец с отцом. У меня самого пятеро детей. — Он засмеялся глубоким, грудным смехом, усовершенствованным в центре постановки голоса. — И шестой на подходе.
Казальс слушал с мрачным, напряженным вниманием, не произнося ни слова. Он часто подносил ко рту сложенную лодочкой руку, словно ожидая приступа кашля, — здоровье его явно оставляло желать лучшего.
— Мое появление здесь как мэра, — продолжал Грабчек, — свидетельствует об озабоченности граждан нашего города случившимся, не говоря уже о том, в каком ужасе и горе находятся люди, имеющие непосредственное отношение к этой истории.
Честный взгляд Казальса следил за Грабчеком поверх костяшек руки, которую он вновь поднес к губам.
— Простите, я не расслышал вашего имени, — опустив руку, тихо сказал он. Господи боже, спросил себя Грабчек, неужели он не понимает, о чем, черт побери, я говорю?
— Моя фамилия Грабчек. Я Джордж Грабчек, мэр этого города, — сказал он. — Зовите меня просто Джордж.
— Роберто Казальс, — представился пуэрториканец. Он вскочил, поклонился и снова сел.
— Прежде всего ты должен понять, Роберто, что я ни в коем случае не собираюсь на тебя давить, — сказал Грабчек. — Ты, конечно, вправе раздуть из случившегося целую историю, отрицать не приходится. С другой стороны, зачем это делать? От тебя многое зависит, а ты, я уверен, такой человек, который подумает дважды, а то и трижды, прежде чем решить, как ему действовать, когда его действия могут иметь не слишком-то приятные последствия. Я прав?
Казальс медленно кивнул и снова поднес руку ко рту.
— В первую очередь, — продолжал Грабчек, — следует принять во внимание интересы твоей девочки. Мы должны забыть наши личные чувства и думать только о ней. Как, ты говоришь, ее зовут?
— Эльвира.
— Эльвира! Какое красивое имя! У меня у самого три дочери. Так вот, если дело дойдет до суда и твоя дочь будет вынуждена давать показания — а этого не избежишь, — нужно прежде всего подумать, как психологически это может отразиться на ней. Сомневаться не приходится, Роберто, такой суд — тяжкое испытание для юного существа.
— Мне не хотелось бы, чтобы Эльвира еще и дальше страдала, — отозвался Казальс.
— Вот именно. Какой отец, если он достоин быть отцом, этого захочет? Позволь мне объяснить тебе, что ее ждет в суде. Ей придется сесть в свидетельское кресло и рассказывать во всех подробностях, а то и повторять несколько раз перед толпой чужих людей, журналистов и просто любопытных, которые придут туда, потому что любят всякую грязь, — рассказывать, что с ней произошло.
— Ей придется это делать?
— Боюсь, что да. И ее подвергнут перекрестному допросу. Присутствовал ты когда-нибудь при перекрестном допросе? Это может травмировать человека. А некоторые адвокаты применяют и тактику запугивания, пытаясь взволновать свидетеля, заставить противоречить самому себе и тем самым выставить его лгуном. Представь себе девочку из приличной семьи, которую подвергают подобной пытке — публичному обсуждению всех деталей того, что якобы произошло.
— «Якобы», мистер Грабчек?
— Это — лишь юридический термин, Роберто. Любое преступление остается под вопросом, пока оно не доказано. Юридическая тонкость. А теперь давай посмотрим на дело с другой точки зрения. Если даже Эльвира решится на столь тяжкое испытание, это все равно может ни к чему не привести. Три из четырех дел об изнасиловании суд даже не принимает к рассмотрению. А причина, как объяснили мне мои друзья-адвокаты, состоит в юридической презумпции, заключающейся в том, что любая сильная и здоровая молодая женщина в состоянии защитить свою честь от посягательств мужчины, если, конечно, ему никто не помогает. Правда, если ее ударили по голове или придушили, тогда другое дело. В остальных же случаях всегда есть доля сомнения, и присяжные не склонны признавать подсудимого виновным.
Лицо Казальса вдруг постарело, рот искривился. Грабчек знал, что пуэрториканцы легко льют слезы, а слез он боялся. За косо повешенной занавеской в доме напротив он заметил движение. В каждом из трех окон, которые были видны, появилась черная, словно отлакированная, голова.
— И что же, по-вашему, мне следует делать, мистер Грабчек? — спросил Казальс.
— Что тебе следует делать, Роберто? Ничего сложного, могу тебя уверить. Как я понимаю, мы оба хотим избавить людей от ненужных страданий. В каком — то смысле этого молодого человека можно не только осудить, но и пожалеть, ибо до конца жизни его будут терзать страшные угрызения совести. Но меня больше заботят его родители. Его отец и мать — самые достойные люди, каких я знаю. Их не просто уважают в нашем городе, их искренне любят. Попробуй поставить себя на место мистера Стивенса. Скандал такого рода убьет его. Я всегда говорю, что рядом с виновным страдает и невинный. Вы должны встретиться. Они чудесные люди, и я случайно знаю — но это строго между нами, — что мистер Стивенс, отец юноши, дорого бы дал, чтобы загладить вину сына.
Соображает ли этот малый, о чем идет речь? Грабчек опасался напрасно: Казальс явно не кипел злобой. Или он просто затаился и высчитывает, сколько с них содрать? Тоже вряд ли. Грабчек пришел к выводу, что Казальс просто глуп, о чем приходится лишь сожалеть: ведь по глупости он того и гляди упустит свою выгоду. На его лице, застывшем в смирении, жили только глаза. Ну и дом, подумал Грабчек. Он и представить себе не мог, что до сих пор существуют такие жилища. Вязкий клубок музыки, рвущейся из проигрывателей и радиоприемников, смешиваясь с отдаленными взвизгами детей, плыл в стоячем воздухе, а в квартирах, разделенных тонкими перегородками, что-то булькало и бурчало, словно в пустом желудке.
— Слишком большие у нас города, вот что, — продолжал Грабчек. На эту мысль его навела убогость окружающей обстановки. — Нужно как-то помочь вам. Ваши дети имеют право, как и все другие дети, спокойно играть на зеленых лужайках, среди цветов и деревьев. Послушай, Роберто, не будем ходить вокруг да около. Мистер Стивенс готов позаботиться о вас. Ты по болезни потерял работу, он завтра же найдет тебе другую. И отыщет сам дом в таком месте, где воздух, как в лесу. Что ты на это скажешь? — Он сделал паузу и, сменив чересчур бодрый тон на более подходящий к случаю, умеренно-торжественный, продолжал:
— И мы не должны забывать об Эльвире. Мистер Стивенс готов положить на банковский счет… ну, скажем, несколько тысяч долларов, чтобы обеспечить ее будущее, чтобы у девочки было приданое.
Дверь в квартиру чуть приоткрылась, и Грабчек увидел миссис Казальс. Взгляд у нее был робкий, как у испуганного зверька, а лицо, испачканное чем-то, было лицом человека, хорошо знакомого с бедностью. Не верилось, что у нее уже взрослая дочь.
— Прошу вас, мадам, войдите и примите участие в нашей беседе, — предложил ей Грабчек. — Вам известно, я уверен, зачем я здесь. Мы с Роберто, как люди разумные, пытаемся сообща уладить эту неприятную историю и были бы крайне признательны вам за любую помощь, которую вы в состоянии оказать нам как мать Эльвиры.
Миссис Казальс вошла, еле передвигая ноги, словно с трудом избавилась от неких пут, привязывавших ее к лестничной площадке. Она закрыла дверь и стала возле нее, готовая бежать в любую минуту.
— Я пришел по поручению мистера Стивенса, отца юноши, — объяснил Грабчек. — Понимая, какие страдания выпали на долю вашей дочери, он желал бы… э-э… компенсировать…
Миссис Казальс, не поднимая глаз, прошептала что-то по-испански своему мужу.
— Что она сказала? — спросил Грабчек.
— Она хочет знать, согласен ли сын мистера Стивенса жениться на Эльвире, — перевел Казальс.
По его лицу Грабчек видел, что он понимает, насколько это нереально.
— Сын мистера Стивенса, боюсь, еще слишком молод, чтобы принять на себя ту ответственность, которая ложится на человека, связанного супружескими узами, — сказал он. — Но мистер Стивенс готов, как я уже говорил, выплатить вам весьма значительную сумму, кроме того, устроить Роберто на работу и, возможно, даже подыскать для всей семьи более привлекательное жилище.
— И что же я должен за это сделать, мистер Грабчек? — спросил Казальс. Он подошел к жене, взял ее за руку, отворил дверь, ласково вытолкнул ее из комнаты и снова закрыл дверь.
— Почти ничего, Роберто. Все проще простого. За этим делом стоит какой-то чертов доктор. Не понимаю, зачем ему это нужно. Хорошо бы, если бы ты посоветовал ему не совать носа в чужие дела. И кроме того, пускай Эльвира заберет свое заявление из полиции. Вот и все. Ничего больше не требуется. — И жестом фокусника он раскинул руки и улыбнулся.
— Извините, мистер Грабчек, я изо всех сил стараюсь вас понять, но как это — «заберет заявление»?
— Говоря попросту, Роберто, — как можно мягче объяснил Грабчек, — ей нужно сказать, что она сама на все согласилась. Никаких проблем при этом не возникнет: полиция привыкла к тому, что люди меняют свои показания. Скачала они, мол, просто возились, а потом она не сказала «нет», потому что по своей невинности, если угодно, не понимала, в чем дело. Или пусть она скажет, что заявила в полицию, потому что не знала, как к этому отнесется отец. Предоставляю выбор тебе. Может, ты придумаешь что-нибудь и получше.
Когда Казальс встал и сделал два шага к нему, какой-то инстинкт заставил Грабчека вскочить. Пелена красного света застлала ему глаза, а в голове словно захлопнулась автомобильная дверца. Но звук этот тотчас пропал, как только мягкие руки прикрыли ему уши, наполняя их звенящей пустотой. Он рухнул в кресло с такой силой, что тело его подпрыгнуло. Все предметы в комнате, в том числе и лицо Казальса, смотревшего немигающим, испытующим взглядом, безостановочно кружились у него перед глазами. А из дрожащих губ вместе со слюной вылетел зуб. Все мысли куда — то исчезли — осталось одно изумление.
— За что? — спрашивал он. — За что?
— Джон, мне известно твое отношение к истории с этой Казальс, но, по-моему, не стоит поднимать такой шум. Во-первых, тебя могут обвинить в том, что ты ищешь дешевой популярности. Кроме того — я буду с тобой совершенно откровенен, — ты можешь нанести ущерб нашей больнице.
Главный врач подождал ответа, но молодой гинеколог молчал. Главному хотелось побыстрее закончить разговор, но он не знал, как это сделать.
— Стивенс — самый щедрый патрон, какого имела и, по-видимому, будет иметь наша больница, — продолжал он с подчеркнутой твердостью. — Нам необходимо еще в этом году переоборудовать рентгеновский кабинет, и я очень надеюсь, что смогу снова обратиться к нему.
— Понятно, сэр.
— Кроме того, у меня есть основания предполагать, что полиция тоже будет рада закрыть это дело. Девочка оказалась весьма непоследовательной в своих показаниях, и, как мне сказали, в них концы с концами не очень сходятся. Мне думается, если к тебе снова обратятся, пусть все останется как есть, но если не обратятся, спусти эту историю на тормозах и, пожалуйста, держись от прессы подальше. Такие дела лучше всего улаживаются без участия суда, а если ты помешаешь спокойно прийти к соглашению, то окажешь плохую услугу всем заинтересованным лицам.
Молодой гинеколог был вынужден уступить. Конечно, его бы не уволили с работы, но случай этот вряд ли пошел бы на пользу его карьере. Медики — каста замкнутая и консервативная, и молодые люди с колючим характером и независимыми взглядами не вызывают у них симпатии.
Сразу же вслед за этим Виктор получил первое из нескольких писем с угрозами. Письмо было написано неумело и неграмотно и сопровождалось рисунками, словно сделанными ребенком: два человечка с палочками вместо рук и ног избивают и колют ножом третьего. Дон Винченте воспринял эти письма достаточно серьезно. Друзья рассказывали ему о появлении бандитских шаек из пуэрториканцев, которые по своей жестокости и дисциплинированности не уступали даже сицилийцам прошлого поколения из Общества чести. Вполне возможно, что Казальсы, решив отомстить, обратились за помощью к одной из таких банд. Перед Доном Винченте стояла нелегкая задача: удержать сына дома, пока все не успокоится.
«Экземинер», сбитый на время с пути истинного публикацией очерка о Доне Винченте, был вынужден под давлением общественного мнения, заявившего о себе резким падением тиража, вновь изменить позицию. Маятник качнулся в другую сторону, и теперь все совершаемые менее приметными гражданами злодеяния, в которых Дон Винченте был абсолютно неповинен, приписывались ему. Бессвязно вещая в воскресных проповедях про Содом и Гоморру, Макклейрен по понедельникам приступал к весьма активным действиям, гоняя своих репортеров по игорным заведениям, тотализаторами публичным домам Солсбери в поисках вернувшихся на стезю добродетели проституток и порвавших с прошлым шулеров, готовых присоединиться к новому крестовому походу и дать показания, изобличающие моральное разложение отцов города. Он выявлял многочисленные случаи шантажа, изо всех сил скрывая от своих читателей, что большинство этих преступлений имело место в далеком прошлом. Его ежедневные разоблачения заставляли читателей ахать и временно увеличивали тираж этак на тысячу экземпляров, ибо мало кто заметил, что события эти были по меньшей мере десятилетней давности.
Возбужденные подобными откровениями, перешли к действиям на улицах и «защитники граждан». Это были главным образом немолодые дамы, принадлежавшие к методистской или лютеранской церкви, но один отряд состоял из молодых женщин, и возглавляла его Тереза. Они выставили пикеты возле пользующихся дурной репутацией заведений, выкрикивали лозунги, разбросали тысячу двести листовок, разбили окна и облили чернилами платье дамы-благотворительницы, по ошибке приняв ее за хозяйку публичного дома, подали в муниципалитет петицию с требованием отставки мэра и затем разошлись по домам.
«Я нужен родным, — твердил себе Марк, — а я сижу здесь, отрезанный от них». Первой заповедью человека из Общества чести была преданность семье и друзьям — какой бы ценой ни пришлось платить за эту преданность. В единственном за всю жизнь интервью для печати Дон К., глава сицилийского Общества чести, заявил на весь мир:
«Я живу, чтобы помогать людям. В этом я вижу смысл жизни».
Через месяц Марку сообщили о смерти матери. Скорбь его была тем сильнее, что недавние события заметно осложнили его отношения с Терезой.
— Неужели ты веришь, что Виктор действительно невиновен в истории с этой девочкой? — спросила как-то она. На ее лице опять появилось это новое выражение гнева и решимости.
— Все зависит от того, что ты под этим подразумеваешь. Я разговаривал в клубе с Уайсменом. Она, по-видимому, поощряла его, хотя, разумеется, не ожидала, что дело примет такой оборот.
— Виктор уже давно занимается такими вещами, и всякий раз это сходит ему с рук.
— Откуда ты знаешь?
— Все говорят.
— Мало ли что говорят. Он такой же итальянец, как и мы. Большинство жителей этого города продолжают верить всему плохому, что говорят про итальянцев.
— Достаточно взглянуть на него, сразу видно, что он психопат.
— Тебе, может, и видно, а мне нет. Я знаю Виктора довольно хорошо. Половина его бед — от того, что он поздний ребенок. Его слишком опекают, у него нет уверенности в себе. Обращайся с ним как надо и увидишь, что он будет вести себя пристойно.
— Ты, по-видимому, намерен защищать его во всех случаях жизни. Какой тогда смысл говорить об этом?
— Если я защищаю его, то лишь потому, что он того заслуживает.
— Он самый настоящий гангстер. Ты знаешь, что он связан со Спиной?
— Со Спиной?
— Да, со Спиной, знаменитым королем наркотиков, твоим приятелем с Сицилии. Тем самым, что устроил наш переезд сюда. В прошлом году Виктор Стивенс летал в Нассау на встречу с ним.
— Я об этом не слышал, — сказал Марк. — Откуда у тебя такие сведения?
— От Ханны Кобболд.
— От жены… то есть от вдовы Кобболда? — удивился Марк, второй заповедью, которой должен был бы руководствоваться и Кобболд, предписывалось хранить тайну и молчать, особенно в присутствии женщин. — Я даже и не знал, что он был женат, — вспомнил Марк, — пока ты мне как-то не сказала.
— Он считал, что ей незачем бывать на людях, — ответила Тереза. — Между прочим, она хочет с тобой поговорить. Когда ты можешь?
— Со мной? О чем?
Только женщина, прожившая с ним десять лет, могла услышать в его ровном тоне тревогу и раздражение.
— Об Эндрю. Она хочет обратиться в частное сыскное агентство с просьбой расследовать обстоятельства его смерти и думала, может, ты подскажешь куда.
Не успела еще Тереза ответить ему, как он уже знал, что за этим последует. Маленькое бесцветное ничтожество с задворков биографии Кобболда вышло на люди в полной уверенности, что правосудие и законность вечны. Теперь она будет терпеливо, не ведая устали, действовать, готовая перенести любые разочарования и преодолеть все препятствия на пути к цели. Почему она решила спросить о сыскном агентстве именно его? Всем известно, как и где найти такое агентство. Этим она дает ему знать, что следит за ним.
На следующий день царившее в доме безмолвие было нарушено появлением начальника полиции Генри Уайсмена, который, не говоря ни слова, подал Дону Винченте пачку фотографий. Уайсмен пятнадцать лет пробыл в патрульной службе, как вдруг новый мэр Джордж Грабчек назначил его начальником полиции.
Дон Винченте уставился на скручивавшиеся в трубку глянцевитые снимки: крупным планом, не правдоподобно отчетливо были сфотографированы разрывы тканей, царапины от ногтей на животе и ягодицах, полукружья укусов на груди. Рот его наполнился слюной, и он не сразу смог заговорить.
— Мэр сумеет с этим справиться? — наконец спросил он. Уайсмен покачал головой.
— Не уверен. В больнице один доктор прямо на стенку лезет. Если мы не примем мер, он вызовет полицию штата.
— Каких мер?
Уайсмен пожал плечами и отвел взгляд.
— Кто делал эти фотографии?
— Наш фотограф. Он не знает, кто в этом замешан.
— Негативы можно достать?
— Конечно, но если появится фотограф из полиции штата, то снимки будут та кие же.
— Разве нет договоренности, что полиция штата не вмешивается в дела нашего города?
— Только в случаях мелких нарушений закона. А это — крупное дело, мистер Стивенс. В некоторых штатах за такое можно попасть на электрический стул. Любой судья, увидев эти фото, посадит вашего сына на десять лет.
— Послушай, Уайсмен, кто тебе сказал, что это сделал мой сын? Мой сын этого не делал. Тут какая-то фальсификация. — Гнев его рос. Дон Винченте почти верил собственным словам. Да, Виктор изнасиловал несовершеннолетнюю девушку, но пусть еще докажут, что он нанес ей все эти раны, которые зафиксированы на снимках. Чего они добиваются? Что могло помешать им, например, взять из архивов полиции любой набор фотографий по делу об изнасиловании и использовать нынешние неприятности для шантажа? Дону Винченте было известно про Уайсмена все, в частности, то, что он еженедельно берет по пять долларов с каждой проститутки в Солсбери. Он был из тех, кого Дон Винченте не слишком жаловал, хотя и пользовался их услугами.
— Возьми свои фотографии и убирайся, — сказал он. — Если мой сын попадет на скамью подсудимых и такие вот фотографии будут предъявлены кому-нибудь, на другой же день ты вернешься туда, откуда начинал, в патруль.
* * *
Дон Винченте позвонил мэру Грабчеку.— Джордж, у меня был этот прохвост Уайсмен с пачкой фотографий. Тебе известно, что произошло?
— Слышал, — ответил Грабчек. — Выглядит это не очень приятно. Насчет вашего сына к несовершеннолетней девчонки.
— У Виктора получилась неприятность с девушкой, которая работала у нас в доме. Она из Пуэрто-Рико. Ты ведь знаешь, как бывает у молодежи. Говорят, они теперь все наркоманы. Если она или ее семья хотят жаловаться, я готов их выслушать. Может, ты с ними поговоришь, Джордж? Я бы хотел предоставить это тебе. Ну, а Уайсмен — знаешь, что-то он мне не нравится. Может, вернуться ему в патруль, а? Хорошо бы ты поскорее сходил к ее родным, Джордж, и уладил это дело так, как сочтешь разумным, А потом дай мне знать, чем все кончилось.
— Обязательно, Винсент. Я позвоню тебе, как только что-нибудь выясню.
— И скажи Уайсмену, что, если я еще раз услышу про эти фотографии, я лично всыплю ему по первое число.
— Обязательно, — повторил Грабчек. И, словно вспомнив, спросил:
— А где Виктор сейчас?
— Поехал кататься на машине, — ответил Дон Винченте. — Он ужасно разволновался после всей этой истории. Я велел ему поехать покататься, съездить куда-нибудь подальше и успокоиться.
— Лучше бы ему несколько дней не показываться в городе, — посоветовал Грабчек. — Земляки девочки очень расстроены. У нее, наверное, есть братья, а некоторые из этих пуэрториканцев отличаются горячим нравом.
Грабчек пребывал в состоянии крайней нерешительности. Слухи и собственное чутье подсказывали ему, что Дон Винченте как сила доживает последние дни. Говорили, что он торопится распродать свои владения в Солсбери и перевести капитал за границу, а люди, прикрывавшие подлинных хозяев заведений на Дуайт-стрит, в частной беседе признавались, что больше не получают указаний от Дона. С другой стороны, никак не удавалось выяснить, в какой мере Дон Винченте еще держит в руках механизм выборов, а Грабчек опасался, что если в нынешней ситуации он не поможет самому выдающемуся гражданину города, то вряд ли у него будут хорошие шансы на переизбрание.
* * *
Семья Казальсов жила на верхнем этаже многоквартирного дома на Сорок третьей улице. Муж с женой и двое детей занимали одну комнату с двумя матрасами на полу, тремя стульями, комодом, плитой и кучей поломанных игрушек. Когда Грабчек начал объяснять причину своего визита, Казальс поспешно выставил всех домочадцев за дверь и, придвинув драное кресло, предложил мэру сесть. К удивлению Грабчека, Казальс оказался еще совсем молодым человеком с гладким лицом, умными глазами и огромным лбом, над которым торчали пучки преждевременно поседевших волос.— Я буду говорить с вами не как мужчина с мужчиной, — начал Грабчек, — а как отец с отцом. У меня самого пятеро детей. — Он засмеялся глубоким, грудным смехом, усовершенствованным в центре постановки голоса. — И шестой на подходе.
Казальс слушал с мрачным, напряженным вниманием, не произнося ни слова. Он часто подносил ко рту сложенную лодочкой руку, словно ожидая приступа кашля, — здоровье его явно оставляло желать лучшего.
— Мое появление здесь как мэра, — продолжал Грабчек, — свидетельствует об озабоченности граждан нашего города случившимся, не говоря уже о том, в каком ужасе и горе находятся люди, имеющие непосредственное отношение к этой истории.
Честный взгляд Казальса следил за Грабчеком поверх костяшек руки, которую он вновь поднес к губам.
— Простите, я не расслышал вашего имени, — опустив руку, тихо сказал он. Господи боже, спросил себя Грабчек, неужели он не понимает, о чем, черт побери, я говорю?
— Моя фамилия Грабчек. Я Джордж Грабчек, мэр этого города, — сказал он. — Зовите меня просто Джордж.
— Роберто Казальс, — представился пуэрториканец. Он вскочил, поклонился и снова сел.
— Прежде всего ты должен понять, Роберто, что я ни в коем случае не собираюсь на тебя давить, — сказал Грабчек. — Ты, конечно, вправе раздуть из случившегося целую историю, отрицать не приходится. С другой стороны, зачем это делать? От тебя многое зависит, а ты, я уверен, такой человек, который подумает дважды, а то и трижды, прежде чем решить, как ему действовать, когда его действия могут иметь не слишком-то приятные последствия. Я прав?
Казальс медленно кивнул и снова поднес руку ко рту.
— В первую очередь, — продолжал Грабчек, — следует принять во внимание интересы твоей девочки. Мы должны забыть наши личные чувства и думать только о ней. Как, ты говоришь, ее зовут?
— Эльвира.
— Эльвира! Какое красивое имя! У меня у самого три дочери. Так вот, если дело дойдет до суда и твоя дочь будет вынуждена давать показания — а этого не избежишь, — нужно прежде всего подумать, как психологически это может отразиться на ней. Сомневаться не приходится, Роберто, такой суд — тяжкое испытание для юного существа.
— Мне не хотелось бы, чтобы Эльвира еще и дальше страдала, — отозвался Казальс.
— Вот именно. Какой отец, если он достоин быть отцом, этого захочет? Позволь мне объяснить тебе, что ее ждет в суде. Ей придется сесть в свидетельское кресло и рассказывать во всех подробностях, а то и повторять несколько раз перед толпой чужих людей, журналистов и просто любопытных, которые придут туда, потому что любят всякую грязь, — рассказывать, что с ней произошло.
— Ей придется это делать?
— Боюсь, что да. И ее подвергнут перекрестному допросу. Присутствовал ты когда-нибудь при перекрестном допросе? Это может травмировать человека. А некоторые адвокаты применяют и тактику запугивания, пытаясь взволновать свидетеля, заставить противоречить самому себе и тем самым выставить его лгуном. Представь себе девочку из приличной семьи, которую подвергают подобной пытке — публичному обсуждению всех деталей того, что якобы произошло.
— «Якобы», мистер Грабчек?
— Это — лишь юридический термин, Роберто. Любое преступление остается под вопросом, пока оно не доказано. Юридическая тонкость. А теперь давай посмотрим на дело с другой точки зрения. Если даже Эльвира решится на столь тяжкое испытание, это все равно может ни к чему не привести. Три из четырех дел об изнасиловании суд даже не принимает к рассмотрению. А причина, как объяснили мне мои друзья-адвокаты, состоит в юридической презумпции, заключающейся в том, что любая сильная и здоровая молодая женщина в состоянии защитить свою честь от посягательств мужчины, если, конечно, ему никто не помогает. Правда, если ее ударили по голове или придушили, тогда другое дело. В остальных же случаях всегда есть доля сомнения, и присяжные не склонны признавать подсудимого виновным.
Лицо Казальса вдруг постарело, рот искривился. Грабчек знал, что пуэрториканцы легко льют слезы, а слез он боялся. За косо повешенной занавеской в доме напротив он заметил движение. В каждом из трех окон, которые были видны, появилась черная, словно отлакированная, голова.
— И что же, по-вашему, мне следует делать, мистер Грабчек? — спросил Казальс.
— Что тебе следует делать, Роберто? Ничего сложного, могу тебя уверить. Как я понимаю, мы оба хотим избавить людей от ненужных страданий. В каком — то смысле этого молодого человека можно не только осудить, но и пожалеть, ибо до конца жизни его будут терзать страшные угрызения совести. Но меня больше заботят его родители. Его отец и мать — самые достойные люди, каких я знаю. Их не просто уважают в нашем городе, их искренне любят. Попробуй поставить себя на место мистера Стивенса. Скандал такого рода убьет его. Я всегда говорю, что рядом с виновным страдает и невинный. Вы должны встретиться. Они чудесные люди, и я случайно знаю — но это строго между нами, — что мистер Стивенс, отец юноши, дорого бы дал, чтобы загладить вину сына.
Соображает ли этот малый, о чем идет речь? Грабчек опасался напрасно: Казальс явно не кипел злобой. Или он просто затаился и высчитывает, сколько с них содрать? Тоже вряд ли. Грабчек пришел к выводу, что Казальс просто глуп, о чем приходится лишь сожалеть: ведь по глупости он того и гляди упустит свою выгоду. На его лице, застывшем в смирении, жили только глаза. Ну и дом, подумал Грабчек. Он и представить себе не мог, что до сих пор существуют такие жилища. Вязкий клубок музыки, рвущейся из проигрывателей и радиоприемников, смешиваясь с отдаленными взвизгами детей, плыл в стоячем воздухе, а в квартирах, разделенных тонкими перегородками, что-то булькало и бурчало, словно в пустом желудке.
— Слишком большие у нас города, вот что, — продолжал Грабчек. На эту мысль его навела убогость окружающей обстановки. — Нужно как-то помочь вам. Ваши дети имеют право, как и все другие дети, спокойно играть на зеленых лужайках, среди цветов и деревьев. Послушай, Роберто, не будем ходить вокруг да около. Мистер Стивенс готов позаботиться о вас. Ты по болезни потерял работу, он завтра же найдет тебе другую. И отыщет сам дом в таком месте, где воздух, как в лесу. Что ты на это скажешь? — Он сделал паузу и, сменив чересчур бодрый тон на более подходящий к случаю, умеренно-торжественный, продолжал:
— И мы не должны забывать об Эльвире. Мистер Стивенс готов положить на банковский счет… ну, скажем, несколько тысяч долларов, чтобы обеспечить ее будущее, чтобы у девочки было приданое.
Дверь в квартиру чуть приоткрылась, и Грабчек увидел миссис Казальс. Взгляд у нее был робкий, как у испуганного зверька, а лицо, испачканное чем-то, было лицом человека, хорошо знакомого с бедностью. Не верилось, что у нее уже взрослая дочь.
— Прошу вас, мадам, войдите и примите участие в нашей беседе, — предложил ей Грабчек. — Вам известно, я уверен, зачем я здесь. Мы с Роберто, как люди разумные, пытаемся сообща уладить эту неприятную историю и были бы крайне признательны вам за любую помощь, которую вы в состоянии оказать нам как мать Эльвиры.
Миссис Казальс вошла, еле передвигая ноги, словно с трудом избавилась от неких пут, привязывавших ее к лестничной площадке. Она закрыла дверь и стала возле нее, готовая бежать в любую минуту.
— Я пришел по поручению мистера Стивенса, отца юноши, — объяснил Грабчек. — Понимая, какие страдания выпали на долю вашей дочери, он желал бы… э-э… компенсировать…
Миссис Казальс, не поднимая глаз, прошептала что-то по-испански своему мужу.
— Что она сказала? — спросил Грабчек.
— Она хочет знать, согласен ли сын мистера Стивенса жениться на Эльвире, — перевел Казальс.
По его лицу Грабчек видел, что он понимает, насколько это нереально.
— Сын мистера Стивенса, боюсь, еще слишком молод, чтобы принять на себя ту ответственность, которая ложится на человека, связанного супружескими узами, — сказал он. — Но мистер Стивенс готов, как я уже говорил, выплатить вам весьма значительную сумму, кроме того, устроить Роберто на работу и, возможно, даже подыскать для всей семьи более привлекательное жилище.
— И что же я должен за это сделать, мистер Грабчек? — спросил Казальс. Он подошел к жене, взял ее за руку, отворил дверь, ласково вытолкнул ее из комнаты и снова закрыл дверь.
— Почти ничего, Роберто. Все проще простого. За этим делом стоит какой-то чертов доктор. Не понимаю, зачем ему это нужно. Хорошо бы, если бы ты посоветовал ему не совать носа в чужие дела. И кроме того, пускай Эльвира заберет свое заявление из полиции. Вот и все. Ничего больше не требуется. — И жестом фокусника он раскинул руки и улыбнулся.
— Извините, мистер Грабчек, я изо всех сил стараюсь вас понять, но как это — «заберет заявление»?
— Говоря попросту, Роберто, — как можно мягче объяснил Грабчек, — ей нужно сказать, что она сама на все согласилась. Никаких проблем при этом не возникнет: полиция привыкла к тому, что люди меняют свои показания. Скачала они, мол, просто возились, а потом она не сказала «нет», потому что по своей невинности, если угодно, не понимала, в чем дело. Или пусть она скажет, что заявила в полицию, потому что не знала, как к этому отнесется отец. Предоставляю выбор тебе. Может, ты придумаешь что-нибудь и получше.
Когда Казальс встал и сделал два шага к нему, какой-то инстинкт заставил Грабчека вскочить. Пелена красного света застлала ему глаза, а в голове словно захлопнулась автомобильная дверца. Но звук этот тотчас пропал, как только мягкие руки прикрыли ему уши, наполняя их звенящей пустотой. Он рухнул в кресло с такой силой, что тело его подпрыгнуло. Все предметы в комнате, в том числе и лицо Казальса, смотревшего немигающим, испытующим взглядом, безостановочно кружились у него перед глазами. А из дрожащих губ вместе со слюной вылетел зуб. Все мысли куда — то исчезли — осталось одно изумление.
— За что? — спрашивал он. — За что?
* * *
Неделю спустя молодого доктора, который первым осматривал Эльвиру, пригласили в кабинет главного врача, и тот незамедлительно перешел к делу:— Джон, мне известно твое отношение к истории с этой Казальс, но, по-моему, не стоит поднимать такой шум. Во-первых, тебя могут обвинить в том, что ты ищешь дешевой популярности. Кроме того — я буду с тобой совершенно откровенен, — ты можешь нанести ущерб нашей больнице.
Главный врач подождал ответа, но молодой гинеколог молчал. Главному хотелось побыстрее закончить разговор, но он не знал, как это сделать.
— Стивенс — самый щедрый патрон, какого имела и, по-видимому, будет иметь наша больница, — продолжал он с подчеркнутой твердостью. — Нам необходимо еще в этом году переоборудовать рентгеновский кабинет, и я очень надеюсь, что смогу снова обратиться к нему.
— Понятно, сэр.
— Кроме того, у меня есть основания предполагать, что полиция тоже будет рада закрыть это дело. Девочка оказалась весьма непоследовательной в своих показаниях, и, как мне сказали, в них концы с концами не очень сходятся. Мне думается, если к тебе снова обратятся, пусть все останется как есть, но если не обратятся, спусти эту историю на тормозах и, пожалуйста, держись от прессы подальше. Такие дела лучше всего улаживаются без участия суда, а если ты помешаешь спокойно прийти к соглашению, то окажешь плохую услугу всем заинтересованным лицам.
Молодой гинеколог был вынужден уступить. Конечно, его бы не уволили с работы, но случай этот вряд ли пошел бы на пользу его карьере. Медики — каста замкнутая и консервативная, и молодые люди с колючим характером и независимыми взглядами не вызывают у них симпатии.
* * *
С полицией штата все утряслось без особых осложнений. Капитан Уилбер Харт, которого все считали молодым человеком с большим будущим, придя домой в один прекрасный день, увидел, что его жена разворачивает посылку. В посылке оказалась норковая шуба. Харт превосходно знал, от кого она, но фамилия отправителя указана не была, и это обстоятельство лишило его возможности, вернув шубу, продемонстрировать свою прославленную неподкупность. Упрямое семейство Казальсов сохранило свою гордость, но осталось таким же бедным, ибо после того как «Экземинер» сообщил, что полиция закрыла дело против Виктора Стивенса, все попытки расположить их в пользу молодого Стивенса были прекращены.Сразу же вслед за этим Виктор получил первое из нескольких писем с угрозами. Письмо было написано неумело и неграмотно и сопровождалось рисунками, словно сделанными ребенком: два человечка с палочками вместо рук и ног избивают и колют ножом третьего. Дон Винченте воспринял эти письма достаточно серьезно. Друзья рассказывали ему о появлении бандитских шаек из пуэрториканцев, которые по своей жестокости и дисциплинированности не уступали даже сицилийцам прошлого поколения из Общества чести. Вполне возможно, что Казальсы, решив отомстить, обратились за помощью к одной из таких банд. Перед Доном Винченте стояла нелегкая задача: удержать сына дома, пока все не успокоится.
«Экземинер», сбитый на время с пути истинного публикацией очерка о Доне Винченте, был вынужден под давлением общественного мнения, заявившего о себе резким падением тиража, вновь изменить позицию. Маятник качнулся в другую сторону, и теперь все совершаемые менее приметными гражданами злодеяния, в которых Дон Винченте был абсолютно неповинен, приписывались ему. Бессвязно вещая в воскресных проповедях про Содом и Гоморру, Макклейрен по понедельникам приступал к весьма активным действиям, гоняя своих репортеров по игорным заведениям, тотализаторами публичным домам Солсбери в поисках вернувшихся на стезю добродетели проституток и порвавших с прошлым шулеров, готовых присоединиться к новому крестовому походу и дать показания, изобличающие моральное разложение отцов города. Он выявлял многочисленные случаи шантажа, изо всех сил скрывая от своих читателей, что большинство этих преступлений имело место в далеком прошлом. Его ежедневные разоблачения заставляли читателей ахать и временно увеличивали тираж этак на тысячу экземпляров, ибо мало кто заметил, что события эти были по меньшей мере десятилетней давности.
Возбужденные подобными откровениями, перешли к действиям на улицах и «защитники граждан». Это были главным образом немолодые дамы, принадлежавшие к методистской или лютеранской церкви, но один отряд состоял из молодых женщин, и возглавляла его Тереза. Они выставили пикеты возле пользующихся дурной репутацией заведений, выкрикивали лозунги, разбросали тысячу двести листовок, разбили окна и облили чернилами платье дамы-благотворительницы, по ошибке приняв ее за хозяйку публичного дома, подали в муниципалитет петицию с требованием отставки мэра и затем разошлись по домам.
* * *
Время шло. Через несколько недель молодой гинеколог сумел позабыть недавние неприятности и с головой ушел в работу. Грабчек, отличавшийся расточительностью, которая приводила к тому, что он вечно испытывал финансовые трудности, волновался по поводу того, что не сможет много выручить за свою яхту, а у него к следующему сезону заказана новая, сорокафутовая. Миссис Уилбер Харт без конца примеряла свою норковую шубу, но так и не осмелилась показаться в ней на людях. Макклейрен в поисках способов увеличения тиража раскапывал все новые и новые скандальные истории. Пострадавший от этой кампании Дон Винченте продал остатки своих владений в Солсбери. Его фирма по торговле недвижимостью перешла в новые руки, но Марк остался в качестве управляющего, теперь, правда, обессиленной из — за отсутствия связей с муниципалитетом, фирмы. Дон Винченте и Донна Карлотта не утратили веры в добродетельность их сына. А Казальсы, муж и жена, оплакивали судьбу своей дочери, которая, вернувшись из больницы, оделась во все черное и перестала выходить на улицу.* * *
Марк вступил в полосу неудач. Он узнал, что его мать больна, — этим и объяснялось ее молчание. У нее обнаружили опухоль, а в письме от лечащего врача говорилось весьма туманно о том, сумеет ли она оправиться после предстоящей операции. Паоло коротко сообщил о потере своего агентства. Письма к сестре оставались без ответа; Марк послал телеграмму с оплаченным ответом на имя sindaco[21] Сан-Грегорио, городка в Катании, где она жила с мужем, и sindaco сообщил, что она сбежала с коммивояжером из Турина, прихватив с собой и детей. Где она находится, разузнать не удалось. Тем временем крупная горнорудная компания обманом выманила у двоюродного брата Росси право на разработку всей найденной на его земле меди.«Я нужен родным, — твердил себе Марк, — а я сижу здесь, отрезанный от них». Первой заповедью человека из Общества чести была преданность семье и друзьям — какой бы ценой ни пришлось платить за эту преданность. В единственном за всю жизнь интервью для печати Дон К., глава сицилийского Общества чести, заявил на весь мир:
«Я живу, чтобы помогать людям. В этом я вижу смысл жизни».
Через месяц Марку сообщили о смерти матери. Скорбь его была тем сильнее, что недавние события заметно осложнили его отношения с Терезой.
— Неужели ты веришь, что Виктор действительно невиновен в истории с этой девочкой? — спросила как-то она. На ее лице опять появилось это новое выражение гнева и решимости.
— Все зависит от того, что ты под этим подразумеваешь. Я разговаривал в клубе с Уайсменом. Она, по-видимому, поощряла его, хотя, разумеется, не ожидала, что дело примет такой оборот.
— Виктор уже давно занимается такими вещами, и всякий раз это сходит ему с рук.
— Откуда ты знаешь?
— Все говорят.
— Мало ли что говорят. Он такой же итальянец, как и мы. Большинство жителей этого города продолжают верить всему плохому, что говорят про итальянцев.
— Достаточно взглянуть на него, сразу видно, что он психопат.
— Тебе, может, и видно, а мне нет. Я знаю Виктора довольно хорошо. Половина его бед — от того, что он поздний ребенок. Его слишком опекают, у него нет уверенности в себе. Обращайся с ним как надо и увидишь, что он будет вести себя пристойно.
— Ты, по-видимому, намерен защищать его во всех случаях жизни. Какой тогда смысл говорить об этом?
— Если я защищаю его, то лишь потому, что он того заслуживает.
— Он самый настоящий гангстер. Ты знаешь, что он связан со Спиной?
— Со Спиной?
— Да, со Спиной, знаменитым королем наркотиков, твоим приятелем с Сицилии. Тем самым, что устроил наш переезд сюда. В прошлом году Виктор Стивенс летал в Нассау на встречу с ним.
— Я об этом не слышал, — сказал Марк. — Откуда у тебя такие сведения?
— От Ханны Кобболд.
— От жены… то есть от вдовы Кобболда? — удивился Марк, второй заповедью, которой должен был бы руководствоваться и Кобболд, предписывалось хранить тайну и молчать, особенно в присутствии женщин. — Я даже и не знал, что он был женат, — вспомнил Марк, — пока ты мне как-то не сказала.
— Он считал, что ей незачем бывать на людях, — ответила Тереза. — Между прочим, она хочет с тобой поговорить. Когда ты можешь?
— Со мной? О чем?
Только женщина, прожившая с ним десять лет, могла услышать в его ровном тоне тревогу и раздражение.
— Об Эндрю. Она хочет обратиться в частное сыскное агентство с просьбой расследовать обстоятельства его смерти и думала, может, ты подскажешь куда.
Не успела еще Тереза ответить ему, как он уже знал, что за этим последует. Маленькое бесцветное ничтожество с задворков биографии Кобболда вышло на люди в полной уверенности, что правосудие и законность вечны. Теперь она будет терпеливо, не ведая устали, действовать, готовая перенести любые разочарования и преодолеть все препятствия на пути к цели. Почему она решила спросить о сыскном агентстве именно его? Всем известно, как и где найти такое агентство. Этим она дает ему знать, что следит за ним.