Страница:
— Но сумеет ли он со своими специфическими способностями работать в Штатах? В незнакомой обстановке, хочу я сказать.
— В Штатах незнакомая для сицилийца обстановка? Вы смеетесь. Да он будет у нас как рыба в воде.
— Что вы намерены предпринять? — спросил Фергюсон.
— Не знаю. Нужно подумать. Я все-таки заполучу его, надо только найти ход. Дон К., наверное, способен помочь.
— А он пойдет на это?
— Пойдет, если я как следует нажму.
— А что скажет Риччоне, когда его насильно отправят отсюда? — спросил Фергюсон.
— Зачем раньше времени ломать голову?
Фергюсон помолчал; он плохо владел современным жаргоном и теперь с трудом подыскивал нужное слово.
— Думаете, это он… м-м… убрал Джентиле?
— Не собственноручно, разумеется. Человек, о котором мы говорим, отнюдь не простак. Он сделал вот что — причем это факт: шепнул одному из родственников Мессины, что на Джентиле лежит вина за гибель этого великого человека.
— Несмотря на то что Джентиле тоже из их компании и таким образом теоретически неприкосновенен?
— Неприкосновенен в обычных условиях, но в данном случае он слишком вырос из своих штанов. Вполне возможно, что над ним состоялся суд, вот ему и пришлось убраться на тот свет.
Несколько раз ткнув не туда, куда надо, Фергюсон, наконец нашел кнопку, приводящую в действие одну из секций шкафа для делопроизводства. Зажужжал механизм, выдвинулся ящик, и их глазам предстали ряды скоросшивателей. Но они были пусты, и Фергюсон, лишний раз увидев свою несостоятельность, погрустнел.
— Как вам удается откапывать сведения? — спросил он.
— Связи. Я часто навещаю одну известную личность, не так давно покинувшую Даннеморскую тюрьму.
— Неужели Спину?
— Именно. Дон К, приглашал его на знаменитое совещание в Монреале, где принималось решение.
— А что заставляет Спину помогать нам? Мы вытащили его из тюрьмы и таким образом расквитались с ним. И он нам тоже ничем не обязан.
— В данный момент нет, но он не теряет надежды, что положение изменится.
— Могу я узнать об этом подробнее?
— Ненамного больше того, что уже знаете. Я полностью согласен со старинным утверждением: чем меньше человек знает, тем для него же лучше. Спина, по-видимому, думает, что мы в скором времени сможем оказаться ему полезными. Ваше любопытство удовлетворено?
— Мне бы хотелось с ним встретиться, — сказал Фергюсон. Брэдли покачал головой.
— Ничего не выйдет. Он человек обаятельный, но очень замкнутый. Время от времени мы ведем беседы за чашкой кофе. Для меня он делает исключение, потому что мы давние друзья, но большую часть времени предпочитает проводить в уединении.
— Джон Локателли участвовал в этой операции вместе с вами, да?
— Мы некоторое время работали вместе.
— Что, по-вашему, заставило его поступить так, как он поступил?
— Наверное, нервы сдали.
— Вы считаете самоубийство трусостью?
— Нет, — ответил Брэдли. — Я никогда не придерживался этой точки зрения. Он постарел для того образа жизни, который был вынужден вести. Его нервная система не могла выдержать такого напряжения и такой нагрузки. Или он был не в состоянии глядеть в лицо кое-каким фактам. Да нам ли судить?
— Он был приятный человек. Я видел его в Центре. Он приезжал читать нам лекцию.
— Один из лучших, — согласился Брэдли, — только сентиментальный, может, чересчур сентиментальный для нашей работы. Вы, наверное, слышали о крупной сделке с Муссолини, в которой он почти добился успеха. Мы все были большими поклонниками Джона Локателли. Я уверен, что у него сдали нервы.
— Он до конца оставался идеалистом, — сказал Фергюсон и нахмурился: опять у него по неосторожности вырвалось выражение из того мира, от которого он отрекся. — Он был человеком искренним, — поправился он.
— Локателли позволил себе роскошь сохранить совесть, — сказал Брэдли. — Что заставляло его балансировать на туго натянутом канате. Куда лучше отдать свою совесть родине на сохранение. — И оба расхохотались.
— Он, по-видимому, не мог пережить того, как предали Джентиле, — предположил Фергюсон.
— Вполне возможно. Он был простым солдатом и жил мифами прошлого.
— В Центре говорят о таких делах.
— О каких?
— Как, например, история с Джентиле.
— Все еще толкуют об этом?
— Мифы нашего времени, — сказал Фергюсон. — Слушаешь их и забываешь, потому что не веришь в них. А потом вдруг оказываешься в таком вот месте вроде этого, и все становится правдой. Я изучил тут несколько дел, которые вы мне дали. Эти вендетты! Уму непостижимо. На днях застрелили четырнадцатилетнего мальчишку за поступок, совершенный его отцом еще до его появления на свет. Как это сицилийцы могут быть такими?
— Потому что они совсем не похожи на нас.
— Я приехал сюда только потому, что меня не послали в Париж, — признался Фергюсон.
— Знаю.
— А вам здесь нравится, правда?
— Да.
— Что же здесь хорошего, разрешите спросить?
— Что здесь хорошего? Не знаю. — Какими словами можно описать этот сплав неопределенных эмоций? Этот душевный отклик на ляпис-лазурь великого города, мраморных грифонов, пышногрудых ангелов, просвечивающее сквозь пальмы небо, желтовато-смуглые лица, демонстрацию крови девственниц, запах пробивающейся сквозь траву воды, лицо Христа, выглядывающее из-за плеча хитро улыбающегося архиепископа? — Просто все началось не только в Афинах, но и здесь. — И я помог спасти этот край, убеждал он себя. Я помог отстоять его. — Вам следовало бы побывать в Сиракузах, — сказал он.
— С удовольствием. Здесь все пропахло дерьмом, — сказал Фергюсон.
— Мы говорили о том, что сицилийцы отличаются от нас, — продолжал Брэдли. — У них своя религия, отличная от христианской. Они верны традициям. У них меньше привязанностей, чем у нас, но их привязанности сильнее. Если они на твоей стороне — значит, останутся верными до конца. Вот почему мне хотелось бы заполучить Риччоне. Есть ситуации, где он был бы незаменим.
Фергюсон попытался угадать, чему улыбнулся Брэдли. Брэдли — интриган, о чем его предупреждали еще в Штатax. Немного фантазер. До сих пор у него все шло гладко, но в один прекрасный день он лопнет с треском, как мыльный пузырь. Фергюсон почувствовал, что того гляди станет участником одной из тех грандиозных авантюр, на которых основывалась легенда о Брэдли.
— Если вам придется все-таки пойти к Дону К., что, по-вашему, он сделает?
— Поддаст пару, — ответил Брэдли. — Не знаю, как именно это произойдет, но есть возможность довести до сведения родственников Джентиле, кто его погубил. А если так, вряд ли Марко удастся усидеть на этом острове.
Глаза Фергюсона расширились от восхищения. Вот оно, предательство в чистом виде: грандиозный обман и тройное предательство, холодное и романтичное, как айсберг.
— Понятно, — сказал он.
Глава 7
— В Штатах незнакомая для сицилийца обстановка? Вы смеетесь. Да он будет у нас как рыба в воде.
— Что вы намерены предпринять? — спросил Фергюсон.
— Не знаю. Нужно подумать. Я все-таки заполучу его, надо только найти ход. Дон К., наверное, способен помочь.
— А он пойдет на это?
— Пойдет, если я как следует нажму.
— А что скажет Риччоне, когда его насильно отправят отсюда? — спросил Фергюсон.
— Зачем раньше времени ломать голову?
Фергюсон помолчал; он плохо владел современным жаргоном и теперь с трудом подыскивал нужное слово.
— Думаете, это он… м-м… убрал Джентиле?
— Не собственноручно, разумеется. Человек, о котором мы говорим, отнюдь не простак. Он сделал вот что — причем это факт: шепнул одному из родственников Мессины, что на Джентиле лежит вина за гибель этого великого человека.
— Несмотря на то что Джентиле тоже из их компании и таким образом теоретически неприкосновенен?
— Неприкосновенен в обычных условиях, но в данном случае он слишком вырос из своих штанов. Вполне возможно, что над ним состоялся суд, вот ему и пришлось убраться на тот свет.
Несколько раз ткнув не туда, куда надо, Фергюсон, наконец нашел кнопку, приводящую в действие одну из секций шкафа для делопроизводства. Зажужжал механизм, выдвинулся ящик, и их глазам предстали ряды скоросшивателей. Но они были пусты, и Фергюсон, лишний раз увидев свою несостоятельность, погрустнел.
— Как вам удается откапывать сведения? — спросил он.
— Связи. Я часто навещаю одну известную личность, не так давно покинувшую Даннеморскую тюрьму.
— Неужели Спину?
— Именно. Дон К, приглашал его на знаменитое совещание в Монреале, где принималось решение.
— А что заставляет Спину помогать нам? Мы вытащили его из тюрьмы и таким образом расквитались с ним. И он нам тоже ничем не обязан.
— В данный момент нет, но он не теряет надежды, что положение изменится.
— Могу я узнать об этом подробнее?
— Ненамного больше того, что уже знаете. Я полностью согласен со старинным утверждением: чем меньше человек знает, тем для него же лучше. Спина, по-видимому, думает, что мы в скором времени сможем оказаться ему полезными. Ваше любопытство удовлетворено?
— Мне бы хотелось с ним встретиться, — сказал Фергюсон. Брэдли покачал головой.
— Ничего не выйдет. Он человек обаятельный, но очень замкнутый. Время от времени мы ведем беседы за чашкой кофе. Для меня он делает исключение, потому что мы давние друзья, но большую часть времени предпочитает проводить в уединении.
— Джон Локателли участвовал в этой операции вместе с вами, да?
— Мы некоторое время работали вместе.
— Что, по-вашему, заставило его поступить так, как он поступил?
— Наверное, нервы сдали.
— Вы считаете самоубийство трусостью?
— Нет, — ответил Брэдли. — Я никогда не придерживался этой точки зрения. Он постарел для того образа жизни, который был вынужден вести. Его нервная система не могла выдержать такого напряжения и такой нагрузки. Или он был не в состоянии глядеть в лицо кое-каким фактам. Да нам ли судить?
— Он был приятный человек. Я видел его в Центре. Он приезжал читать нам лекцию.
— Один из лучших, — согласился Брэдли, — только сентиментальный, может, чересчур сентиментальный для нашей работы. Вы, наверное, слышали о крупной сделке с Муссолини, в которой он почти добился успеха. Мы все были большими поклонниками Джона Локателли. Я уверен, что у него сдали нервы.
— Он до конца оставался идеалистом, — сказал Фергюсон и нахмурился: опять у него по неосторожности вырвалось выражение из того мира, от которого он отрекся. — Он был человеком искренним, — поправился он.
— Локателли позволил себе роскошь сохранить совесть, — сказал Брэдли. — Что заставляло его балансировать на туго натянутом канате. Куда лучше отдать свою совесть родине на сохранение. — И оба расхохотались.
— Он, по-видимому, не мог пережить того, как предали Джентиле, — предположил Фергюсон.
— Вполне возможно. Он был простым солдатом и жил мифами прошлого.
— В Центре говорят о таких делах.
— О каких?
— Как, например, история с Джентиле.
— Все еще толкуют об этом?
— Мифы нашего времени, — сказал Фергюсон. — Слушаешь их и забываешь, потому что не веришь в них. А потом вдруг оказываешься в таком вот месте вроде этого, и все становится правдой. Я изучил тут несколько дел, которые вы мне дали. Эти вендетты! Уму непостижимо. На днях застрелили четырнадцатилетнего мальчишку за поступок, совершенный его отцом еще до его появления на свет. Как это сицилийцы могут быть такими?
— Потому что они совсем не похожи на нас.
— Я приехал сюда только потому, что меня не послали в Париж, — признался Фергюсон.
— Знаю.
— А вам здесь нравится, правда?
— Да.
— Что же здесь хорошего, разрешите спросить?
— Что здесь хорошего? Не знаю. — Какими словами можно описать этот сплав неопределенных эмоций? Этот душевный отклик на ляпис-лазурь великого города, мраморных грифонов, пышногрудых ангелов, просвечивающее сквозь пальмы небо, желтовато-смуглые лица, демонстрацию крови девственниц, запах пробивающейся сквозь траву воды, лицо Христа, выглядывающее из-за плеча хитро улыбающегося архиепископа? — Просто все началось не только в Афинах, но и здесь. — И я помог спасти этот край, убеждал он себя. Я помог отстоять его. — Вам следовало бы побывать в Сиракузах, — сказал он.
— С удовольствием. Здесь все пропахло дерьмом, — сказал Фергюсон.
— Мы говорили о том, что сицилийцы отличаются от нас, — продолжал Брэдли. — У них своя религия, отличная от христианской. Они верны традициям. У них меньше привязанностей, чем у нас, но их привязанности сильнее. Если они на твоей стороне — значит, останутся верными до конца. Вот почему мне хотелось бы заполучить Риччоне. Есть ситуации, где он был бы незаменим.
Фергюсон попытался угадать, чему улыбнулся Брэдли. Брэдли — интриган, о чем его предупреждали еще в Штатax. Немного фантазер. До сих пор у него все шло гладко, но в один прекрасный день он лопнет с треском, как мыльный пузырь. Фергюсон почувствовал, что того гляди станет участником одной из тех грандиозных авантюр, на которых основывалась легенда о Брэдли.
— Если вам придется все-таки пойти к Дону К., что, по-вашему, он сделает?
— Поддаст пару, — ответил Брэдли. — Не знаю, как именно это произойдет, но есть возможность довести до сведения родственников Джентиле, кто его погубил. А если так, вряд ли Марко удастся усидеть на этом острове.
Глаза Фергюсона расширились от восхищения. Вот оно, предательство в чистом виде: грандиозный обман и тройное предательство, холодное и романтичное, как айсберг.
— Понятно, — сказал он.
Глава 7
Сицилия привела в порядок свои дела и принялась наслаждаться мирной жизнью, процветанием и братской любовью. Послушные и невероятно трудолюбивые крестьяне вернулись к работе, безропотно проводя в поле по двенадцать, четырнадцать или шестнадцать часов в день. Профсоюзных же лидеров, которые попытались вмешаться, сначала предупредили, а потом тех, кто продолжал настаивать на своем, быстро и тихо убрали. Церкви были переполнены. Мелкое воровство ушло в прошлое: туристка, забывшая сумку на столике в кафе, находила ее на следующий день на том же месте. Владельцы лавок перестали обжуливать покупателей. Проститутки приобрели куда более привлекательный вид, чем в голодные послевоенные дни. Во время церковных праздников устраивались религиозные шествия с бесплатной раздачей макарон. Все голосовали за христианских демократов и жаждали творить добро на благо ближнему.
Для Марко и Терезы эти был период спокойствия и довольства, когда слово «надежда» теряет смысл, ибо в жизни ничего больше не требуется. Через год после Амедео у них родилась девочка, которую назвали Лючией. Пришлось послать в Кампамаро за нянькой, и та ежедневно выводила детей на прогулку в находившийся неподалеку парк делла Фаворита. Все попытки уговорить матерей покинуть горные селения и переехать в Палермо ни к чему не привели, поэтому в конце каждой недели Марко и Тереза ездили попеременно то в Кампамаро, то в Пьоппо. Они, как и прежде, были влюблены друг в друга, и Марко все так же трясся, боясь за здоровье Терезы. Детей регулярно навещал доктор Белометти, пользуя их от всяческих воображаемых недугов и, по настоянию Марко, начиняя витаминами, совершенно ненужными при их отличном здоровье. Когда Амедео исполнилось шесть лет, его отдали в школу, руководимую монахинями и получавшую немалую субсидию от его отца.
Марко работал у своего старого покровителя Тальяферри, который с помощью Дона К, открыл на улице Кавура контору по торговле недвижимостью и так преуспел, что через несколько лет купил целую строительную компанию. Тальяферри заботился о своих друзьях и о друзьях своих друзей. Сделавшись еще и владельцем автомобильной компании, которая занималась подвозкой материалов на строительные площадки, он отправлял свои грузовики на капитальный ремонт в гараж Паоло в Кампамаро в тридцати милях от города, хотя ему было бы гораздо удобнее, если бы машины обслуживались в самом Палермо.
По своему характеру Марко очень подходил к роли управляющего конторой по торговле недвижимостью, где было важно поддерживать хорошие отношения с городскими властями, уметь сделать одолжение мэру и нужным членам муниципального совета, помнить, когда именины у детей и жен высокопоставленных особ, и вручить подарок так ловко, чтобы человек влиятельный, но в то же время совестливый ни в коем случае не обиделся, и, наконец, твердо отстаивать свою позицию во время заключения сделок. Выполняя свои повседневные обязанности, Марко встречался со всеми жителями Палермо, занимавшими в городе ключевые позиции, и неизменно производил на них благоприятное впечатление. Он удостоился чести преклонить колени перед архиепископом и поцеловать перстень у него на пальце. В элегантно обставленной квартире на Акуасанта у Марко обедали и командир карабинеров, и начальник publica sicurezza[8]. Преуспеяние его было окончательно закреплено на вечере в честь крещения Лючии, когда помимо секретаря архиепископа и нескольких баронов в толпе гостей вдруг появились два неряшливо одетых незнакомца. Это были Дон К, и его садовник-шофер. Дон К, пробыл минут пять, оставил конверт с пятьюдесятью тысячами лир, промычал что-то невразумительное Марко на ухо и удалился, но Марко почувствовал, что сила перелилась из тела старика в его тело — все гости были свидетелями этого торжества. То были дни, когда солнце, казалось, будет вечно сиять на безоблачном небе.
Затем в Палермо прибыли два брата, высланные из Соединенных Штатов, — Джонни и Пит Ла Барбера. Вернувшись на родину, они создали новую партию, которую газеты назвали La Mafia Nuova — Новая мафия. Джонни было сорок три года, а Питу — сорок; из Сицилии они уехали еще детьми, потом, давая деньги в рост и орудуя в нью-йоркском порту, сколотили порядочный капиталец, как вдруг кому-то пришло в голову, что поскольку они не сделали ни единой попытки получить гражданство Соединенных Штатов, то почему бы не отправить их обратно в Италию.
Джонни и Пит резко выделялись на фоне населения Палермо. Они привезли с собой свои белые «кадиллаки» и стремление быть на виду, незнакомое на острове, где царила атмосфера сдержанности. Оба они знали по-итальянски всего несколько слов, но зато стали завсегдатаями таких ресторанов, как «Каприз» и «Олимпик», где устраивали шумные застолья в компании самых дорогих в городе куртизанок и нескольких прихлебателей из местных. Сначала сицилийцы считали своей обязанностью принимать их, но были при этом весьма сдержанны. Человек из Общества чести, вынужденный не по собственному желанию пересечь Атлантику, всегда мог рассчитывать на радушный прием по другую сторону океана и знал, что, если решит там остаться, ему тотчас подыщут место. Поэтому наглость явившихся из Америки братьев старались не замечать.
Через три месяца после прибытия в Палермо братья Ла Барбера купили бывший военный лагерь на дороге Боккадифалько, сразу за городской чертой, превратили главное здание в лабораторию, обнесли весь участок проволочной оградой, по которой пустили электрический ток, и начали перерабатывать там привозимый из Бейрута морфий в чистый героин. Затем они приобрели небольшую фирму, занимавшуюся упаковкой и экспортом фруктов, и в течение нескольких месяцев в каждый ящик лимонов, отправляемый в США, вкладывали по крайней мере один лимон из пластика, начиненный героином. Когда по доносу благонамеренного докера, который обнаружил начиненный героином лимон в украденном им ящике, нью-йоркская полиция ликвидировала эту систему, братья Ла Барбера вложили заработанные ими на наркотиках три миллиона долларов в городское строительство.
Город рос непрерывно. В сооружении новых дорог, мостов, жилых районов, предприятий и отелей участвовало несколько фирм, и в каждой из них часть капитала принадлежала членам Общества чести. Это было время, когда люди богатели на глазах, а незначительные шероховатости в отношениях между дельцами прикрывались лицемерными фразами и улыбками, но с появлением братьев Ла Барбера мирной жизни под девизом «живи и дай жить другим» пришел конец. На острове существовал обычай сначала предупреждать противника, а потом уже действовать, но тех, кто поссорился с братьями Ла Барбера, отказавшись вступить с ними в сделку или взять их в долю, без предупреждения убивали из-за угла, сбивали машиной и даже — предварительно оглушив — топили в море. К ужасу чтивших традиции людей из Общества чести, братья расправлялись с неугодными в присутствии их родных и впервые в истории Сицилии похитили женщину, чтобы добиться покорности ее мужа. Братья Ла Барбера окружили себя местными преступниками — straccie (голытьбой, как презрительно отзывались о них люди из Общества чести) и привезенными из Америки наемными убийцами. В течение года они распространили свое влияние на весь город. Эмиссаров от Дона К., которые были посланы в штаб-квартиру Джонни Ла Барбера на улице Македа с поручением уладить противоречия мирным путем, охранявшие вход straccie просто спустили с лестницы.
Тальяферри просматривал письмо, которое секретарша только что вручила ему. Он продолжал читать, Ла Барбера достал огромную сигару, откусил кончик и спрятал ее обратно в нагрудный карман. Тальяферри читал, неторопливо делая пометки своим мелким аккуратным почерком, потом отложил письмо в сторону.
— Ты Тальяферри, да? — спросил Ла Барбера. Это был крупный мужчина с писклявым, как у карлика, голосом. Тальяферри поднял глаза.
— Совершенно верно, — ответил он.
— Я Джонни Ла Барбера.
— Знаю. Я вас видел.
— Подумать только, а ты ведь недурно говоришь по-английски. Откуда?
— Я прожил в Штатах двенадцать лет. Что вам угодно?
— Тальяферри, мы мешаем друг другу. Ты вздуваешь мои цены, я — твои. Л позволить себе этого мы не можем.
— Я не жалуюсь, — сказал Тальяферри.
— Нет? А у меня создалось впечатление, что последние несколько месяцев твои дела идут неважно. Может, это и вранье, но говорят, твоя заявка на строительство нового Саганского моста отвергнута.
— Однако вашу заявку тоже, по-моему, не приняли.
— Почему ты так думаешь?
— Пока у них котируется Росси.
Ла Барбера улыбнулся во весь рот, и на щеках у него появились ямочки, как у ребенка.
— Ты что, не читал сегодняшней газеты? Бедняги уже нет больше с нами. Приказал долго жить. Ему разнесли череп в Монделло, в этом ночном клубе, как он там называется.
— Какая жалость, — отозвался Тальяферри. — Росси был моим другом.
— Да, неплохой был малый. Одна беда: уж очень тупой. Не умел жить в ногу со временем.
— Вы хотели, кажется, купить у него часть дела?
— Я? Кто сказал?
— Ходят слухи.
— Я бы выразился несколько по-другому: я сделал ему предложение, как намерен сделать и тебе. Лавочка твоя буксует, и если дело пойдет так и дальше, то через месяц ей каюк. В последние недели тебе пришлось уволить половину своих людей. Говорят, и во дворце Криспи работы приостановили после того, как двое рабочих упали с лесов.
Тальяферри не отрывал глаз от своих сжатых в кулаки рук. У него явно поднялось давление и застучало в висках. Он был не из тех, кто находит разрядку в ссоре.
— Чего вы хотите? — спросил он.
— Половину, — ответил Ла Барбера. — Плачу по нынешней цене, А если заставишь меня ждать, то пена упадет.
— Ничего не выйдет, — сказал Тальяферри.
— Подумай хорошенько. Не спеши и подумай.
— Мне не о чем думать.
— Сейчас у тебя еще есть что продать. Кое-что осталось. Инвентарь и оборудование можешь записать по себестоимости. Я буду с тобой справедлив, Тальяферри. Я люблю играть на равных.
— Я сказал — нет. Ла Барбера встал.
— Жаль, что у тебя такое настроение. А я-то думал, если мы займемся этим делом вместе, может, что и получится. Ты знаешь, где меня найти, коли передумаешь.
Тальяферри проводил его до дверей и увидел на площадке лестницы двух ухмыляющихся уголовников — телохранителей Ла Барберы. Один из них нагло приветствовал Тальяферри, и все это вместе убедило его, что неписаный «кодекс чести», с таким старанием создававшийся в течение многих поколений, начал рушиться. Необходимо было что-то предпринять.
Он вызвал к себе Марко, и тот предложил план, который следовало представить Дону К, на одобрение.
— Ему не понравится, — заметил Тальяферри. Оба знали, что с годами их шеф становился все более и более рьяным сторонником разрешения споров мирным путем.
Но через два дня ранним утром сгорел дотла гараж Тальяферри с пятью грузовиками. Тальяферри позвонил Марко.
— Я еще раз переговорил с одной важной особой по поводу нового мальчика, и нам дали зеленый свет.
Марко попросил к телефону Джонни Ла Барбера и, представившись служащим агентства «Недвижимость Гарибальди», где, как он узнал, Ла Барбера однажды наводил справки по поводу покупки дома, сказал:
— Сеньор Ла Барбера, у нас записано, что вы желаете купить дом в центре города. Вас это еще интересует?
— Если дом такой, как мне нужно, — пропищал Ла Барбера, — и цена подходящая.
— По-моему, вам должно понравиться мое предложение. Дом этот значительно больше того, про который вы спрашивали, и расположен в самом центре, на площади Караччоло. Семь спален и три гостиных на трех этажах. Превосходный дом, я бы сказал. Кроме того, у него еще одно большое преимущество: есть двор. Поэтому, если у вас есть машина, проблемы гаража не существует. В нашей практике дома с двором попадаются очень редко.
— Я заеду посмотреть, — пообещал Ла Барбера.
Дом оказался и в самом деле превосходным. Он был выстроен в испанском стиле для любовницы последнего из вице-королей. Даже Ла Барбера был поражен великолепием архитектуры и особенно тем, что здесь, в самом центре города, есть место и для двух белых «кадиллаков», а потому не раздумывая согласился на запрашиваемую цену, заказал мебель на несколько миллионов лир и через неделю вместе с Питом въехал в новый дом.
Три дня спустя, прихватив двух девиц, они отправились в машине Джонни в ресторан «Дзу Тану» в Монделло. По желанию Джонни для них был зарезервирован тот самый столик, за которым в последний раз сидел Росси. Они поужинали отличными омарами, фирменным блюдом ресторана, и, отвергнув предложение официанта уединиться после ужина в знаменитые купальни при ресторане, отправились прямо домой на площадь Караччоло.
Они подъехали к дому поздно вечером. Джонни позвонил в звонок у чугунных ворот, но привратник не появился, и он начал в нетерпении дергать за ручку — оказалось, что ворота не заперты. Джонни, а за ним и остальные вошли во двор, зажгли свет и увидели, что позади «кадиллака» Пита стоит какая-то чужая машина, которую придется подвинуть, чтобы ввести во двор «кадиллак» Джонни. Но как только Ла Барбера злобно рванул дверцу чужой «альфы ромео», раздался взрыв, осветивший зеленоватым светом всю площадь; вокруг на добрую четверть мили вылетели стекла, а несколько запоздалых прохожих упали на колени в уверенности, что настал конец света. От четырех жертв почти ничего не осталось, и на следующий день клочья человеческой плоти были наугад разложены в четыре гроба. В двух из них, по утверждению договорившихся между собой полиции и похоронного бюро, покоились останки девиц, поэтому их украсили белыми лентами, символизирующими чистоту и невинность. Семьи девиц впоследствии получили анонимные подарки по двести тысяч лир.
Этот эпизод, послуживший началом небольшой гражданской войны в городе Палермо осенью 1953 года, подвергся тщательному расследованию со стороны Элистера Фергюсона, который подробно изложил его в рапорте своему начальству в Вашингтоне. Через несколько дней в Сицилию после более чем шестилетнего отсутствия прибыл Брэдли. Фергюсон встречал его в аэропорту, и по пути, памятуя былое, они остановились выпить в гостинице «Солнце».
— Ничто здесь не изменилось, — заметил Брэдли.
Однако изменилось многое — настолько, что Брэдли стало даже грустно.
— В этом баре есть что-то свое, — заметил Фергюсон.
Он тоже сильно изменился — настолько, что Брэдли с трудом узнал наивного энтузиаста прошлых лет. Теперь на нем были сандалии, на руке — массивный золотой перстень с какими-то, по-видимому каббалистическими, знаками, а движения у него были сонливые и заученные, как у курильщика опиума. Он заказал себе марсалу с яичным желтком в отдельном стакане, потом влил желток в вино и тщательно размешал ложечкой. Вот, подумал Брэдли, что получилось из обещанного генералом молодого человека с твердым характером, сторонника «реального» взгляда на вещи, которого прислали защищать остатки нашего с таким трудом завоеванного влияния в этой стране. Он ухватился за соломинку надежды: а может, Фергюсон просто прикидывается, чтобы лучше выполнять свои секретные обязанности?
— Вы, по-видимому, изменили свое отношение к Сицилии, раз сами попросили оставить вас здесь на второй срок? — спросил Брэдли.
— Дело в том, что я более или менее превратился в итальянца, — ответил Фергюсон, пальцем стирая остатки желтка с губ.
Он стал бездельником и спасался только регулярными и многословными донесениями. Он собирал слухи, раскрывал придуманные им самим заговоры, обнаруживал возможность утечки секретной информации в скандальном поведении мелких политических деятелей. В Вашингтоне им были довольны, но приезд Брэдли застал его врасплох. Он настороженно следил за гостем, готовясь к обороне. После отъезда Брэдли он услышал о нем много такого, что отнюдь не вызывало желания снова встретиться с ним. Из неуправляемых, говорили про Брэдли, — самодур, который убежден, что тяжелая рука судьбы лежит на его плече и направляет его.
— Что ж, если это вас устраивает, почему бы и нет? — сказал Брэдли. — Поехали? Они сели в черную «альфу», и Фергюсон с бесстрастным лицом, точно робот, привез Брэдли в его бывшую штаб-квартиру, где все хитроумные замки уже давно исчезли. Их встретил доставленный когда-то специально из Америки письменный стол, теперь заваленный горами бумаг. На полу вокруг лежали стопки иллюстрированных журналов, а со стен смотрела коллекция жестикулирующих театральных марионеток.
— Вы приехали как раз вовремя, — заметил Фергюсон. — Вчера еще две машины взлетели на воздух. Убито тринадцать, не то четырнадцать человек. А сколько погибло позавчера, я уже забыл.
— Я видел фотографии в «Джорнале», — сказал Брэдли. — Сплошная кровь. Кто берет верх в данный момент?
— Старая фирма, — ответил Фергюсон. — У новых мальчиков нет никаких шансов после того, как наш друг Марко прикончил обоих Ла Барбера. Джонни был мозгом организации. Его не стало, и они превратились в стало баранов. Продолжают сопротивляться, но их дни сочтены: полное отсутствие стратегии.
— Я прочел ваше последнее донесение, — сказал Брэдли. — Откуда вы знаете, что взрыв на вилле Медина — дело рук Марко?
— Откуда? Трудно даже объяснить. Я живу здесь почти семь лет. И со временем приходит умение вытягивать факты прямо из воздуха. Появляется какой-то нюх. Здесь, в Сицилии, факты и слухи слиты воедино. Поэтому в конце концов у тебя развивается способность отличать правду от лжи. И самое забавное, что в Палермо, когда его как следует знаешь, нет никаких тайн. Можно сказать — все знают все. Только никогда ничего не докажешь. Надо брать шестым чувством, что ли. — И он, закрыв глаза, постучал себя по голове.
— Вы давно видели Марко?
— Встречаю иногда. Я знаю, где он живет. Хотите с ним повидаться?
— Ни в коем случае, — ответил Брэдли. — Помните, я говорил вам, что придет время, когда он мне понадобится? По-видимому, такое время вот-вот наступит. Я должен увидеть Дона К. В прошлом я оказал ему кое-какие услуги, поэтому думаю, что он не откажет, если я попрошу его помочь мне.
Для Марко и Терезы эти был период спокойствия и довольства, когда слово «надежда» теряет смысл, ибо в жизни ничего больше не требуется. Через год после Амедео у них родилась девочка, которую назвали Лючией. Пришлось послать в Кампамаро за нянькой, и та ежедневно выводила детей на прогулку в находившийся неподалеку парк делла Фаворита. Все попытки уговорить матерей покинуть горные селения и переехать в Палермо ни к чему не привели, поэтому в конце каждой недели Марко и Тереза ездили попеременно то в Кампамаро, то в Пьоппо. Они, как и прежде, были влюблены друг в друга, и Марко все так же трясся, боясь за здоровье Терезы. Детей регулярно навещал доктор Белометти, пользуя их от всяческих воображаемых недугов и, по настоянию Марко, начиняя витаминами, совершенно ненужными при их отличном здоровье. Когда Амедео исполнилось шесть лет, его отдали в школу, руководимую монахинями и получавшую немалую субсидию от его отца.
Марко работал у своего старого покровителя Тальяферри, который с помощью Дона К, открыл на улице Кавура контору по торговле недвижимостью и так преуспел, что через несколько лет купил целую строительную компанию. Тальяферри заботился о своих друзьях и о друзьях своих друзей. Сделавшись еще и владельцем автомобильной компании, которая занималась подвозкой материалов на строительные площадки, он отправлял свои грузовики на капитальный ремонт в гараж Паоло в Кампамаро в тридцати милях от города, хотя ему было бы гораздо удобнее, если бы машины обслуживались в самом Палермо.
По своему характеру Марко очень подходил к роли управляющего конторой по торговле недвижимостью, где было важно поддерживать хорошие отношения с городскими властями, уметь сделать одолжение мэру и нужным членам муниципального совета, помнить, когда именины у детей и жен высокопоставленных особ, и вручить подарок так ловко, чтобы человек влиятельный, но в то же время совестливый ни в коем случае не обиделся, и, наконец, твердо отстаивать свою позицию во время заключения сделок. Выполняя свои повседневные обязанности, Марко встречался со всеми жителями Палермо, занимавшими в городе ключевые позиции, и неизменно производил на них благоприятное впечатление. Он удостоился чести преклонить колени перед архиепископом и поцеловать перстень у него на пальце. В элегантно обставленной квартире на Акуасанта у Марко обедали и командир карабинеров, и начальник publica sicurezza[8]. Преуспеяние его было окончательно закреплено на вечере в честь крещения Лючии, когда помимо секретаря архиепископа и нескольких баронов в толпе гостей вдруг появились два неряшливо одетых незнакомца. Это были Дон К, и его садовник-шофер. Дон К, пробыл минут пять, оставил конверт с пятьюдесятью тысячами лир, промычал что-то невразумительное Марко на ухо и удалился, но Марко почувствовал, что сила перелилась из тела старика в его тело — все гости были свидетелями этого торжества. То были дни, когда солнце, казалось, будет вечно сиять на безоблачном небе.
Затем в Палермо прибыли два брата, высланные из Соединенных Штатов, — Джонни и Пит Ла Барбера. Вернувшись на родину, они создали новую партию, которую газеты назвали La Mafia Nuova — Новая мафия. Джонни было сорок три года, а Питу — сорок; из Сицилии они уехали еще детьми, потом, давая деньги в рост и орудуя в нью-йоркском порту, сколотили порядочный капиталец, как вдруг кому-то пришло в голову, что поскольку они не сделали ни единой попытки получить гражданство Соединенных Штатов, то почему бы не отправить их обратно в Италию.
Джонни и Пит резко выделялись на фоне населения Палермо. Они привезли с собой свои белые «кадиллаки» и стремление быть на виду, незнакомое на острове, где царила атмосфера сдержанности. Оба они знали по-итальянски всего несколько слов, но зато стали завсегдатаями таких ресторанов, как «Каприз» и «Олимпик», где устраивали шумные застолья в компании самых дорогих в городе куртизанок и нескольких прихлебателей из местных. Сначала сицилийцы считали своей обязанностью принимать их, но были при этом весьма сдержанны. Человек из Общества чести, вынужденный не по собственному желанию пересечь Атлантику, всегда мог рассчитывать на радушный прием по другую сторону океана и знал, что, если решит там остаться, ему тотчас подыщут место. Поэтому наглость явившихся из Америки братьев старались не замечать.
Через три месяца после прибытия в Палермо братья Ла Барбера купили бывший военный лагерь на дороге Боккадифалько, сразу за городской чертой, превратили главное здание в лабораторию, обнесли весь участок проволочной оградой, по которой пустили электрический ток, и начали перерабатывать там привозимый из Бейрута морфий в чистый героин. Затем они приобрели небольшую фирму, занимавшуюся упаковкой и экспортом фруктов, и в течение нескольких месяцев в каждый ящик лимонов, отправляемый в США, вкладывали по крайней мере один лимон из пластика, начиненный героином. Когда по доносу благонамеренного докера, который обнаружил начиненный героином лимон в украденном им ящике, нью-йоркская полиция ликвидировала эту систему, братья Ла Барбера вложили заработанные ими на наркотиках три миллиона долларов в городское строительство.
Город рос непрерывно. В сооружении новых дорог, мостов, жилых районов, предприятий и отелей участвовало несколько фирм, и в каждой из них часть капитала принадлежала членам Общества чести. Это было время, когда люди богатели на глазах, а незначительные шероховатости в отношениях между дельцами прикрывались лицемерными фразами и улыбками, но с появлением братьев Ла Барбера мирной жизни под девизом «живи и дай жить другим» пришел конец. На острове существовал обычай сначала предупреждать противника, а потом уже действовать, но тех, кто поссорился с братьями Ла Барбера, отказавшись вступить с ними в сделку или взять их в долю, без предупреждения убивали из-за угла, сбивали машиной и даже — предварительно оглушив — топили в море. К ужасу чтивших традиции людей из Общества чести, братья расправлялись с неугодными в присутствии их родных и впервые в истории Сицилии похитили женщину, чтобы добиться покорности ее мужа. Братья Ла Барбера окружили себя местными преступниками — straccie (голытьбой, как презрительно отзывались о них люди из Общества чести) и привезенными из Америки наемными убийцами. В течение года они распространили свое влияние на весь город. Эмиссаров от Дона К., которые были посланы в штаб-квартиру Джонни Ла Барбера на улице Македа с поручением уладить противоречия мирным путем, охранявшие вход straccie просто спустили с лестницы.
* * *
Несколькими днями позже, осенью 1953 года, Джонни Ла Барбера, пинком распахнув дверь и оттолкнув секретаршу, которая попыталась было задержать его, вошел в кабинет Тальяферри, плюхнулся в кресло и положил ноги на стол.Тальяферри просматривал письмо, которое секретарша только что вручила ему. Он продолжал читать, Ла Барбера достал огромную сигару, откусил кончик и спрятал ее обратно в нагрудный карман. Тальяферри читал, неторопливо делая пометки своим мелким аккуратным почерком, потом отложил письмо в сторону.
— Ты Тальяферри, да? — спросил Ла Барбера. Это был крупный мужчина с писклявым, как у карлика, голосом. Тальяферри поднял глаза.
— Совершенно верно, — ответил он.
— Я Джонни Ла Барбера.
— Знаю. Я вас видел.
— Подумать только, а ты ведь недурно говоришь по-английски. Откуда?
— Я прожил в Штатах двенадцать лет. Что вам угодно?
— Тальяферри, мы мешаем друг другу. Ты вздуваешь мои цены, я — твои. Л позволить себе этого мы не можем.
— Я не жалуюсь, — сказал Тальяферри.
— Нет? А у меня создалось впечатление, что последние несколько месяцев твои дела идут неважно. Может, это и вранье, но говорят, твоя заявка на строительство нового Саганского моста отвергнута.
— Однако вашу заявку тоже, по-моему, не приняли.
— Почему ты так думаешь?
— Пока у них котируется Росси.
Ла Барбера улыбнулся во весь рот, и на щеках у него появились ямочки, как у ребенка.
— Ты что, не читал сегодняшней газеты? Бедняги уже нет больше с нами. Приказал долго жить. Ему разнесли череп в Монделло, в этом ночном клубе, как он там называется.
— Какая жалость, — отозвался Тальяферри. — Росси был моим другом.
— Да, неплохой был малый. Одна беда: уж очень тупой. Не умел жить в ногу со временем.
— Вы хотели, кажется, купить у него часть дела?
— Я? Кто сказал?
— Ходят слухи.
— Я бы выразился несколько по-другому: я сделал ему предложение, как намерен сделать и тебе. Лавочка твоя буксует, и если дело пойдет так и дальше, то через месяц ей каюк. В последние недели тебе пришлось уволить половину своих людей. Говорят, и во дворце Криспи работы приостановили после того, как двое рабочих упали с лесов.
Тальяферри не отрывал глаз от своих сжатых в кулаки рук. У него явно поднялось давление и застучало в висках. Он был не из тех, кто находит разрядку в ссоре.
— Чего вы хотите? — спросил он.
— Половину, — ответил Ла Барбера. — Плачу по нынешней цене, А если заставишь меня ждать, то пена упадет.
— Ничего не выйдет, — сказал Тальяферри.
— Подумай хорошенько. Не спеши и подумай.
— Мне не о чем думать.
— Сейчас у тебя еще есть что продать. Кое-что осталось. Инвентарь и оборудование можешь записать по себестоимости. Я буду с тобой справедлив, Тальяферри. Я люблю играть на равных.
— Я сказал — нет. Ла Барбера встал.
— Жаль, что у тебя такое настроение. А я-то думал, если мы займемся этим делом вместе, может, что и получится. Ты знаешь, где меня найти, коли передумаешь.
Тальяферри проводил его до дверей и увидел на площадке лестницы двух ухмыляющихся уголовников — телохранителей Ла Барберы. Один из них нагло приветствовал Тальяферри, и все это вместе убедило его, что неписаный «кодекс чести», с таким старанием создававшийся в течение многих поколений, начал рушиться. Необходимо было что-то предпринять.
Он вызвал к себе Марко, и тот предложил план, который следовало представить Дону К, на одобрение.
— Ему не понравится, — заметил Тальяферри. Оба знали, что с годами их шеф становился все более и более рьяным сторонником разрешения споров мирным путем.
Но через два дня ранним утром сгорел дотла гараж Тальяферри с пятью грузовиками. Тальяферри позвонил Марко.
— Я еще раз переговорил с одной важной особой по поводу нового мальчика, и нам дали зеленый свет.
Марко попросил к телефону Джонни Ла Барбера и, представившись служащим агентства «Недвижимость Гарибальди», где, как он узнал, Ла Барбера однажды наводил справки по поводу покупки дома, сказал:
— Сеньор Ла Барбера, у нас записано, что вы желаете купить дом в центре города. Вас это еще интересует?
— Если дом такой, как мне нужно, — пропищал Ла Барбера, — и цена подходящая.
— По-моему, вам должно понравиться мое предложение. Дом этот значительно больше того, про который вы спрашивали, и расположен в самом центре, на площади Караччоло. Семь спален и три гостиных на трех этажах. Превосходный дом, я бы сказал. Кроме того, у него еще одно большое преимущество: есть двор. Поэтому, если у вас есть машина, проблемы гаража не существует. В нашей практике дома с двором попадаются очень редко.
— Я заеду посмотреть, — пообещал Ла Барбера.
Дом оказался и в самом деле превосходным. Он был выстроен в испанском стиле для любовницы последнего из вице-королей. Даже Ла Барбера был поражен великолепием архитектуры и особенно тем, что здесь, в самом центре города, есть место и для двух белых «кадиллаков», а потому не раздумывая согласился на запрашиваемую цену, заказал мебель на несколько миллионов лир и через неделю вместе с Питом въехал в новый дом.
Три дня спустя, прихватив двух девиц, они отправились в машине Джонни в ресторан «Дзу Тану» в Монделло. По желанию Джонни для них был зарезервирован тот самый столик, за которым в последний раз сидел Росси. Они поужинали отличными омарами, фирменным блюдом ресторана, и, отвергнув предложение официанта уединиться после ужина в знаменитые купальни при ресторане, отправились прямо домой на площадь Караччоло.
Они подъехали к дому поздно вечером. Джонни позвонил в звонок у чугунных ворот, но привратник не появился, и он начал в нетерпении дергать за ручку — оказалось, что ворота не заперты. Джонни, а за ним и остальные вошли во двор, зажгли свет и увидели, что позади «кадиллака» Пита стоит какая-то чужая машина, которую придется подвинуть, чтобы ввести во двор «кадиллак» Джонни. Но как только Ла Барбера злобно рванул дверцу чужой «альфы ромео», раздался взрыв, осветивший зеленоватым светом всю площадь; вокруг на добрую четверть мили вылетели стекла, а несколько запоздалых прохожих упали на колени в уверенности, что настал конец света. От четырех жертв почти ничего не осталось, и на следующий день клочья человеческой плоти были наугад разложены в четыре гроба. В двух из них, по утверждению договорившихся между собой полиции и похоронного бюро, покоились останки девиц, поэтому их украсили белыми лентами, символизирующими чистоту и невинность. Семьи девиц впоследствии получили анонимные подарки по двести тысяч лир.
Этот эпизод, послуживший началом небольшой гражданской войны в городе Палермо осенью 1953 года, подвергся тщательному расследованию со стороны Элистера Фергюсона, который подробно изложил его в рапорте своему начальству в Вашингтоне. Через несколько дней в Сицилию после более чем шестилетнего отсутствия прибыл Брэдли. Фергюсон встречал его в аэропорту, и по пути, памятуя былое, они остановились выпить в гостинице «Солнце».
— Ничто здесь не изменилось, — заметил Брэдли.
Однако изменилось многое — настолько, что Брэдли стало даже грустно.
— В этом баре есть что-то свое, — заметил Фергюсон.
Он тоже сильно изменился — настолько, что Брэдли с трудом узнал наивного энтузиаста прошлых лет. Теперь на нем были сандалии, на руке — массивный золотой перстень с какими-то, по-видимому каббалистическими, знаками, а движения у него были сонливые и заученные, как у курильщика опиума. Он заказал себе марсалу с яичным желтком в отдельном стакане, потом влил желток в вино и тщательно размешал ложечкой. Вот, подумал Брэдли, что получилось из обещанного генералом молодого человека с твердым характером, сторонника «реального» взгляда на вещи, которого прислали защищать остатки нашего с таким трудом завоеванного влияния в этой стране. Он ухватился за соломинку надежды: а может, Фергюсон просто прикидывается, чтобы лучше выполнять свои секретные обязанности?
— Вы, по-видимому, изменили свое отношение к Сицилии, раз сами попросили оставить вас здесь на второй срок? — спросил Брэдли.
— Дело в том, что я более или менее превратился в итальянца, — ответил Фергюсон, пальцем стирая остатки желтка с губ.
Он стал бездельником и спасался только регулярными и многословными донесениями. Он собирал слухи, раскрывал придуманные им самим заговоры, обнаруживал возможность утечки секретной информации в скандальном поведении мелких политических деятелей. В Вашингтоне им были довольны, но приезд Брэдли застал его врасплох. Он настороженно следил за гостем, готовясь к обороне. После отъезда Брэдли он услышал о нем много такого, что отнюдь не вызывало желания снова встретиться с ним. Из неуправляемых, говорили про Брэдли, — самодур, который убежден, что тяжелая рука судьбы лежит на его плече и направляет его.
— Что ж, если это вас устраивает, почему бы и нет? — сказал Брэдли. — Поехали? Они сели в черную «альфу», и Фергюсон с бесстрастным лицом, точно робот, привез Брэдли в его бывшую штаб-квартиру, где все хитроумные замки уже давно исчезли. Их встретил доставленный когда-то специально из Америки письменный стол, теперь заваленный горами бумаг. На полу вокруг лежали стопки иллюстрированных журналов, а со стен смотрела коллекция жестикулирующих театральных марионеток.
— Вы приехали как раз вовремя, — заметил Фергюсон. — Вчера еще две машины взлетели на воздух. Убито тринадцать, не то четырнадцать человек. А сколько погибло позавчера, я уже забыл.
— Я видел фотографии в «Джорнале», — сказал Брэдли. — Сплошная кровь. Кто берет верх в данный момент?
— Старая фирма, — ответил Фергюсон. — У новых мальчиков нет никаких шансов после того, как наш друг Марко прикончил обоих Ла Барбера. Джонни был мозгом организации. Его не стало, и они превратились в стало баранов. Продолжают сопротивляться, но их дни сочтены: полное отсутствие стратегии.
— Я прочел ваше последнее донесение, — сказал Брэдли. — Откуда вы знаете, что взрыв на вилле Медина — дело рук Марко?
— Откуда? Трудно даже объяснить. Я живу здесь почти семь лет. И со временем приходит умение вытягивать факты прямо из воздуха. Появляется какой-то нюх. Здесь, в Сицилии, факты и слухи слиты воедино. Поэтому в конце концов у тебя развивается способность отличать правду от лжи. И самое забавное, что в Палермо, когда его как следует знаешь, нет никаких тайн. Можно сказать — все знают все. Только никогда ничего не докажешь. Надо брать шестым чувством, что ли. — И он, закрыв глаза, постучал себя по голове.
— Вы давно видели Марко?
— Встречаю иногда. Я знаю, где он живет. Хотите с ним повидаться?
— Ни в коем случае, — ответил Брэдли. — Помните, я говорил вам, что придет время, когда он мне понадобится? По-видимому, такое время вот-вот наступит. Я должен увидеть Дона К. В прошлом я оказал ему кое-какие услуги, поэтому думаю, что он не откажет, если я попрошу его помочь мне.