Из носа пошла кровь, она не сомневалась, что он сломал ей переносицу, но все равно продолжала сопротивляться и сопротивлялась до тех пор, пока в ней оставались силы, и даже после, когда он стал расстегивать пуговицы ее пальто, она пыталась откатиться от него. Она плюнула ему в физиономию и закричала, он изо всех сил ударил ее по лицу и продолжал бить тяжелой, жесткой, неумолимой рукой, она чувствовала, как перед глазами плывет розовый туман, чувствовала, что начинает терять сознание, но продолжала вырываться. Но все же ему удалось разорвать пуговицы на пальто и задрать размахайку на голову. Она корчилась и брыкалась, но он в ярости снова схватился за кнут и стал стегать ее по обнаженным бедрам, пока они не покрылись кровью, а затем отошел от окровавленной, избитой, рыдающей и совершенно сломленной девушки, лежащей на каменном полу, и сказал Пересу:
— Возьми эту шлюху!
Когда он снова послал за ней, Мэрилин положила в карман пальто заточенную ложку, которую Тереза в свое время купила у кухонного предпринимателя. На этот раз в кабинете Домингеса был другой человек, здоровенный громила, также в форме охранника. На лбу над бровями виднелся шрам от ножевого удара. Он оценивающе оглядел ее. В правом кармане Мэрилин сжимала заточенную ложку.
— Покажи ему, — потребовал Домингес.
Она покачала головой.
Домингес улыбнулся и двинулся к ней, держа в руке кнут.
— Ну что, попробуем еще раз, если понравилось, — сказал он, поднимая кнут, и увидел блеснувший в ее руке металл за секунду до того, как она ударила его.
Он резко повернулся боком, чтобы увернуться от удара, направленного прямо ему в сердце, и она попала по его руке, он в ужасе отступил, но она снова бросилась на него — лицо ее было ужасно — голубые глаза сверкали, зубы оскалились. Громила в форме охранника быстро подскочил к ней сзади и двумя сцепленными руками ударил ее по затылку. От удара она качнулась вперед, затем, не выпуская ложки из рук, повернулась к нему. Он с силой еще раз ударил ее, как будто держал в руке бейсбольную биту. На сей раз удар пришелся по виску, она качнулась, комната поплыла, ложка выпала из рук на каменный пол, она упала на колени и тут же почувствовала на спине удар кнута. Изрыгая проклятия, Домингес стегал ее снова и снова, пока охранник мягко не перехватил его руку и не прошептал, что «Арабка» потеряла сознание.
Она пришла в себя через несколько часов в помещении, которое заключенные называли «El Pozo» — темная яма примерно в три кубических метра объемом, прикрытая сверху массивной решеткой. Встать в полный рост было невозможно, как невозможно было сесть или даже нормально лечь. Скорчившись, она лежала там совершенно голая, с распухшими окровавленными губами. Она дрожала от ночного холода и отчаянно кричала, обращаясь ко всем, кто мог бы ее услышать, призывая американского консула, умоляя о справедливости. Она терпела, сколько можно, но затем не выдержала и напачкала в тесном пространстве, но от запаха собственных испражнений ее тут же вырвало. Никто не приносил ей пищу. Никто не приносил воды. Она лежала, скорчившись, на холодном каменном полу. Спина болела, руки и ноги онемели от холода и неудобной позы, в губах пульсировала боль.
Она звала охранниц, но никто не откликался.
Она звала Терезу, пока не охрипла, но, хотя та и могла слышать ее голос из своей камеры, ей не позволили подойти к подземелью.
Она рыдала и звала президента Соединенных Штатов, чтобы он, ради Бога, вмешался и защитил ее.
Она обращалась к Папе, вспомнив все молитвы, которые учила в школе св. Игнатия, она читала их вслух и умоляла Его Святейшество прийти сюда в темницу и самому увидеть, как несправедливо с ней обращаются.
Она снова и снова звала свою мать, захлебываясь слезами: «Мамочка, пожалуйста, помоги мне, мамочка, скажи им, что я хорошая».
На пятый день у нее поднялась температура, начался бред, и ей все время мерещилось, что она стоит на платформе какого-то неизвестного городка и ждет поезда, и в руках у нее только зонтик. Она стоит и смотрит на полчища крыс, выбирающихся из канавы и заполняющих железнодорожные пути.
Их были сотни.
Их были тысячи.
Ими было покрыто все полотно.
Она стояла на этой платформе, был ясный день, и ее окружали миллионы крыс. Серые, и коричневые, и черные, их длинные хвосты мелькали в солнечных лучах, их длинные зубы сверкали на солнце. Она пыталась рассказать им, кто она такая. Она подняла и раскрыла зонтик. Дождя не было, ярко светило солнце, но она раскрыла зонтик.
Крысы стали кусать ее за ноги, карабкаться по ногам, она пыталась сбить их своим зонтом. Они грызли зонт, грызли черный шелк, грызли спицы, грызли деревянную рукоятку. Они карабкались по ее груди, и грудь горела огнем. «Пожалуйста, прекратите, — говорила она им, — где мой зонт, что вы сделали с моим зонтом?» Теперь они набросились на нее, кусали ее лицо. Она не могла дышать, но пыталась отбиваться. Они грызли ее лиц. Они разорвали ее лицо, кровь хлестала изо рта. «Перестаньте, — кричала она, — перестаньте!» Мэрилин проснулась и увидела, что сон обернулся явью, подземелье кишело крысами, огромными, как кошки, они пожирали ее засохшие испражнения, карабкались по обнаженному телу, лизали кровь, запекшуюся на губах.
Она кричала.
Она кричала.
Она кричала.
На шестой день Домингес велел стражнице выпустить ее. Охранница отперла решетку, отодвинула ее и сморщилась, зажав нос, не выдержав вони, идущей из ямы. Она протянула Мэрилин руку, чтобы помочь ей выбраться из подземелья. Мэрилин попыталась встать, но тут же рухнула на колени. Потом сделала еще одну попытку, но снова упала. «Ох», — произнесла она, щурясь от дневного света.
Охранница, не дожидаясь, повернулась и пошла в сторону душевой кабины. Мэрилин тащилась за ней, еле передвигая ноги. Утро выдалось прохладное, градусов десять — двенадцать. В душе была лишь холодная вода, однако Мэрилин встала под ледяную струю, смывая с тела кровь и грязь, очищаясь от всей этой мерзости; она странным образом чувствовала себя победительницей. Губы распухли, правый глаз затек и превратился в узкую щелочку, болела каждая косточка — но она победила.
Когда за ней пришел Луис, держа в руках ее размахайку, она отказалась надеть ее. Заявила, что останется в своем сером халате, которые носили здесь все женщины. Луис только пожал плечами. По дороге в кабинет Домингеса он попытался схватить ее за попку, однако она с силой оттолкнула его руку, и мужчины во дворе заулюлюкали. Прежде чем постучать в дверь Домингеса, Луис взялся за ее грудь, но она отступила от него и вся подобралась, как будто намеревалась вцепиться ему в горло. Он побледнел и осторожно постучал в дверь.
— Да, входи! — отозвался Домингес.
В кабинете находилось около дюжины охранников.
Она потеряла сознание прежде, чем с нее слез пятый.
В следующий раз ему придется ее убить.
Она заставит его убить себя. Она заставит его забить себя до смерти своим кнутом. Да, она была шлюхой в Хьюстоне, но здесь — совсем другое дело. Здесь она чувствовала себя вещью, а она не желала быть вещью, которой мог овладеть любой.
Он не вызывал ее к себе почти до самого Рождества. И опять она не стала надевать свою размахайку, хотя Луис специально предупредил ее, чтобы она сегодня выглядела получше, это была особая просьба начальника тюрьмы. «Пошел он подальше, твой начальник», — сказала она по-английски и последовала за Луисом через двор.
На серый выцветший халат было надето синее пальто с оторванными пуговицами, так что ей пришлось придерживать полы обеими руками, чтобы защититься от пронизывающего ветра. Во дворе было тихо. Мужчины-заключенные знали, что с ней случилось, и прекратили свои грязные шуточки и намеки.
На деревянном стуле за столом Домингеса сидел какой-то человек, одетый в деловой темно-синий костюм, шелковую рубашку в полоску, серый галстук и хорошо начищенные черные ботинки. На коленях лежала серая шляпа. Этакий вертлявый щеголь лет шестидесяти, с аккуратными усиками и живыми карими глазками, внимательно рассматривавшими вошедшую.
— Вот она, — сказал Домингес.
— Она знает испанский? — спросил человек.
Он говорил очень тихо. Мэрилин подумала, что ему, наверное, за всю жизнь не приходилось повышать голос. Незнакомец внимательно разглядывал ее. Спрашивал у Домингеса, а смотрел на нее. «Если он попробует до меня дотронуться хоть пальцем, я выцарапаю ему глаза, — думала она, — уж на этот раз им придется меня убить».
— Ты слышала вопрос, Мариуча, — повысил голос Домингес. Она продолжала молчать, и Домингес пожал плечами: — Да, она говорит по-испански.
— Может быть, вы поговорите со мной, мисс? — сказал тот человек.
— Кто вы? — спросила она его по-испански.
— А, отлично. Меня зовут Альберто Идальго.
— Дон Альберто, — заметил Домингес.
— Вы делаете мне честь. Нет, нет, это не так. Нет, нет, — Идальго покачал головой и улыбнулся.
— И что вы о ней думаете? — спросил Домингес.
— Слишком худая.
— Ближе к сути, — прищелкнул языком Домингес. — Дон Альберто приехал сюда из Южной Америки. Мы хотим договориться, чтобы тебя освободили из нашей тюрьмы.
— Ну конечно, — сказала она по-английски.
— Что? — переспросил Идальго.
— И как вы собираетесь сделать это? — она перешла на испанский.
— У дона Альберто в Мексике много друзей, — сообщил Домингес. — Так что, возможно, нам удастся освободить тебя из «Ла Форталеса». С тем, чтобы ты досидела свой срок у него. Начальство скорее всего разрешит это сделать.
— Мы, конечно, пока еще в этом не уверены, — заметил Идальго. — Сейчас речь идет об Аргентине. Однако могут возникнуть осложнения.
— Но не у человека с такими связями, как у вас, — сказал Домингес.
— Возможно, вы и правы. Посмотрим.
— Ну, если это станет возможным...
— Да, я в этом заинтересован, — произнес Идальго. — Однако молодая леди, возможно, захочет остаться здесь.
— Не думаю, чтобы она этого захотела, — осклабился Домингес.
— Сеньорита?
— А кто вы такой? Сутенер? — спросила она по-испански.
— Нет, нет, нет, нет, — улыбнулся он. — Нет, нет, никакой не сутенер, почему вы так решили?
— Так что-то вдруг осенило, — сказала она по-английски.
— Что?
— Так кто вы?
— Бизнесмен, — он пожал плечами. — Возможно, я просто гуманист. Мне бы не хотелось, чтобы такая красивая молодая девушка, как ты, томилась в тюрьме. — По-испански эти слова прозвучали особенно выразительно. Он снова улыбнулся. — У нее есть паспорт? — обратился он к Домингесу.
— Да, он хранится у меня, — ответил Домингес.
— Ну, это значительно упростит дело. — Идальго снова повернулся к ней. — Итак, решение за тобой. Так ты согласишься, если мы сможем это устроить?
Ей хватило мгновения, чтобы принять решение. Она ни на секунду не сомневалась, что старый щеголь является именно тем, за кого она его и приняла, то есть сутенером. Однако, если он увезет ее отсюда, если она сможет поехать за ним туда, где светит солнце, где ходят люди, у нее всегда будет возможность сбежать.
— Да, отлично, — согласилась она.
— В таком случае, вопрос считаю решенным.
— С ней у вас не будет проблем, — сказал Домингес и затем добавил что-то, что Мэрилин не совсем поняла: — Ya esta domesticada.[9]
Глава 14
— Возьми эту шлюху!
Когда он снова послал за ней, Мэрилин положила в карман пальто заточенную ложку, которую Тереза в свое время купила у кухонного предпринимателя. На этот раз в кабинете Домингеса был другой человек, здоровенный громила, также в форме охранника. На лбу над бровями виднелся шрам от ножевого удара. Он оценивающе оглядел ее. В правом кармане Мэрилин сжимала заточенную ложку.
— Покажи ему, — потребовал Домингес.
Она покачала головой.
Домингес улыбнулся и двинулся к ней, держа в руке кнут.
— Ну что, попробуем еще раз, если понравилось, — сказал он, поднимая кнут, и увидел блеснувший в ее руке металл за секунду до того, как она ударила его.
Он резко повернулся боком, чтобы увернуться от удара, направленного прямо ему в сердце, и она попала по его руке, он в ужасе отступил, но она снова бросилась на него — лицо ее было ужасно — голубые глаза сверкали, зубы оскалились. Громила в форме охранника быстро подскочил к ней сзади и двумя сцепленными руками ударил ее по затылку. От удара она качнулась вперед, затем, не выпуская ложки из рук, повернулась к нему. Он с силой еще раз ударил ее, как будто держал в руке бейсбольную биту. На сей раз удар пришелся по виску, она качнулась, комната поплыла, ложка выпала из рук на каменный пол, она упала на колени и тут же почувствовала на спине удар кнута. Изрыгая проклятия, Домингес стегал ее снова и снова, пока охранник мягко не перехватил его руку и не прошептал, что «Арабка» потеряла сознание.
Она пришла в себя через несколько часов в помещении, которое заключенные называли «El Pozo» — темная яма примерно в три кубических метра объемом, прикрытая сверху массивной решеткой. Встать в полный рост было невозможно, как невозможно было сесть или даже нормально лечь. Скорчившись, она лежала там совершенно голая, с распухшими окровавленными губами. Она дрожала от ночного холода и отчаянно кричала, обращаясь ко всем, кто мог бы ее услышать, призывая американского консула, умоляя о справедливости. Она терпела, сколько можно, но затем не выдержала и напачкала в тесном пространстве, но от запаха собственных испражнений ее тут же вырвало. Никто не приносил ей пищу. Никто не приносил воды. Она лежала, скорчившись, на холодном каменном полу. Спина болела, руки и ноги онемели от холода и неудобной позы, в губах пульсировала боль.
Она звала охранниц, но никто не откликался.
Она звала Терезу, пока не охрипла, но, хотя та и могла слышать ее голос из своей камеры, ей не позволили подойти к подземелью.
Она рыдала и звала президента Соединенных Штатов, чтобы он, ради Бога, вмешался и защитил ее.
Она обращалась к Папе, вспомнив все молитвы, которые учила в школе св. Игнатия, она читала их вслух и умоляла Его Святейшество прийти сюда в темницу и самому увидеть, как несправедливо с ней обращаются.
Она снова и снова звала свою мать, захлебываясь слезами: «Мамочка, пожалуйста, помоги мне, мамочка, скажи им, что я хорошая».
На пятый день у нее поднялась температура, начался бред, и ей все время мерещилось, что она стоит на платформе какого-то неизвестного городка и ждет поезда, и в руках у нее только зонтик. Она стоит и смотрит на полчища крыс, выбирающихся из канавы и заполняющих железнодорожные пути.
Их были сотни.
Их были тысячи.
Ими было покрыто все полотно.
Она стояла на этой платформе, был ясный день, и ее окружали миллионы крыс. Серые, и коричневые, и черные, их длинные хвосты мелькали в солнечных лучах, их длинные зубы сверкали на солнце. Она пыталась рассказать им, кто она такая. Она подняла и раскрыла зонтик. Дождя не было, ярко светило солнце, но она раскрыла зонтик.
Крысы стали кусать ее за ноги, карабкаться по ногам, она пыталась сбить их своим зонтом. Они грызли зонт, грызли черный шелк, грызли спицы, грызли деревянную рукоятку. Они карабкались по ее груди, и грудь горела огнем. «Пожалуйста, прекратите, — говорила она им, — где мой зонт, что вы сделали с моим зонтом?» Теперь они набросились на нее, кусали ее лицо. Она не могла дышать, но пыталась отбиваться. Они грызли ее лиц. Они разорвали ее лицо, кровь хлестала изо рта. «Перестаньте, — кричала она, — перестаньте!» Мэрилин проснулась и увидела, что сон обернулся явью, подземелье кишело крысами, огромными, как кошки, они пожирали ее засохшие испражнения, карабкались по обнаженному телу, лизали кровь, запекшуюся на губах.
Она кричала.
Она кричала.
Она кричала.
На шестой день Домингес велел стражнице выпустить ее. Охранница отперла решетку, отодвинула ее и сморщилась, зажав нос, не выдержав вони, идущей из ямы. Она протянула Мэрилин руку, чтобы помочь ей выбраться из подземелья. Мэрилин попыталась встать, но тут же рухнула на колени. Потом сделала еще одну попытку, но снова упала. «Ох», — произнесла она, щурясь от дневного света.
Охранница, не дожидаясь, повернулась и пошла в сторону душевой кабины. Мэрилин тащилась за ней, еле передвигая ноги. Утро выдалось прохладное, градусов десять — двенадцать. В душе была лишь холодная вода, однако Мэрилин встала под ледяную струю, смывая с тела кровь и грязь, очищаясь от всей этой мерзости; она странным образом чувствовала себя победительницей. Губы распухли, правый глаз затек и превратился в узкую щелочку, болела каждая косточка — но она победила.
Когда за ней пришел Луис, держа в руках ее размахайку, она отказалась надеть ее. Заявила, что останется в своем сером халате, которые носили здесь все женщины. Луис только пожал плечами. По дороге в кабинет Домингеса он попытался схватить ее за попку, однако она с силой оттолкнула его руку, и мужчины во дворе заулюлюкали. Прежде чем постучать в дверь Домингеса, Луис взялся за ее грудь, но она отступила от него и вся подобралась, как будто намеревалась вцепиться ему в горло. Он побледнел и осторожно постучал в дверь.
— Да, входи! — отозвался Домингес.
В кабинете находилось около дюжины охранников.
Она потеряла сознание прежде, чем с нее слез пятый.
В следующий раз ему придется ее убить.
Она заставит его убить себя. Она заставит его забить себя до смерти своим кнутом. Да, она была шлюхой в Хьюстоне, но здесь — совсем другое дело. Здесь она чувствовала себя вещью, а она не желала быть вещью, которой мог овладеть любой.
Он не вызывал ее к себе почти до самого Рождества. И опять она не стала надевать свою размахайку, хотя Луис специально предупредил ее, чтобы она сегодня выглядела получше, это была особая просьба начальника тюрьмы. «Пошел он подальше, твой начальник», — сказала она по-английски и последовала за Луисом через двор.
На серый выцветший халат было надето синее пальто с оторванными пуговицами, так что ей пришлось придерживать полы обеими руками, чтобы защититься от пронизывающего ветра. Во дворе было тихо. Мужчины-заключенные знали, что с ней случилось, и прекратили свои грязные шуточки и намеки.
На деревянном стуле за столом Домингеса сидел какой-то человек, одетый в деловой темно-синий костюм, шелковую рубашку в полоску, серый галстук и хорошо начищенные черные ботинки. На коленях лежала серая шляпа. Этакий вертлявый щеголь лет шестидесяти, с аккуратными усиками и живыми карими глазками, внимательно рассматривавшими вошедшую.
— Вот она, — сказал Домингес.
— Она знает испанский? — спросил человек.
Он говорил очень тихо. Мэрилин подумала, что ему, наверное, за всю жизнь не приходилось повышать голос. Незнакомец внимательно разглядывал ее. Спрашивал у Домингеса, а смотрел на нее. «Если он попробует до меня дотронуться хоть пальцем, я выцарапаю ему глаза, — думала она, — уж на этот раз им придется меня убить».
— Ты слышала вопрос, Мариуча, — повысил голос Домингес. Она продолжала молчать, и Домингес пожал плечами: — Да, она говорит по-испански.
— Может быть, вы поговорите со мной, мисс? — сказал тот человек.
— Кто вы? — спросила она его по-испански.
— А, отлично. Меня зовут Альберто Идальго.
— Дон Альберто, — заметил Домингес.
— Вы делаете мне честь. Нет, нет, это не так. Нет, нет, — Идальго покачал головой и улыбнулся.
— И что вы о ней думаете? — спросил Домингес.
— Слишком худая.
— Ближе к сути, — прищелкнул языком Домингес. — Дон Альберто приехал сюда из Южной Америки. Мы хотим договориться, чтобы тебя освободили из нашей тюрьмы.
— Ну конечно, — сказала она по-английски.
— Что? — переспросил Идальго.
— И как вы собираетесь сделать это? — она перешла на испанский.
— У дона Альберто в Мексике много друзей, — сообщил Домингес. — Так что, возможно, нам удастся освободить тебя из «Ла Форталеса». С тем, чтобы ты досидела свой срок у него. Начальство скорее всего разрешит это сделать.
— Мы, конечно, пока еще в этом не уверены, — заметил Идальго. — Сейчас речь идет об Аргентине. Однако могут возникнуть осложнения.
— Но не у человека с такими связями, как у вас, — сказал Домингес.
— Возможно, вы и правы. Посмотрим.
— Ну, если это станет возможным...
— Да, я в этом заинтересован, — произнес Идальго. — Однако молодая леди, возможно, захочет остаться здесь.
— Не думаю, чтобы она этого захотела, — осклабился Домингес.
— Сеньорита?
— А кто вы такой? Сутенер? — спросила она по-испански.
— Нет, нет, нет, нет, — улыбнулся он. — Нет, нет, никакой не сутенер, почему вы так решили?
— Так что-то вдруг осенило, — сказала она по-английски.
— Что?
— Так кто вы?
— Бизнесмен, — он пожал плечами. — Возможно, я просто гуманист. Мне бы не хотелось, чтобы такая красивая молодая девушка, как ты, томилась в тюрьме. — По-испански эти слова прозвучали особенно выразительно. Он снова улыбнулся. — У нее есть паспорт? — обратился он к Домингесу.
— Да, он хранится у меня, — ответил Домингес.
— Ну, это значительно упростит дело. — Идальго снова повернулся к ней. — Итак, решение за тобой. Так ты согласишься, если мы сможем это устроить?
Ей хватило мгновения, чтобы принять решение. Она ни на секунду не сомневалась, что старый щеголь является именно тем, за кого она его и приняла, то есть сутенером. Однако, если он увезет ее отсюда, если она сможет поехать за ним туда, где светит солнце, где ходят люди, у нее всегда будет возможность сбежать.
— Да, отлично, — согласилась она.
— В таком случае, вопрос считаю решенным.
— С ней у вас не будет проблем, — сказал Домингес и затем добавил что-то, что Мэрилин не совсем поняла: — Ya esta domesticada.[9]
Глава 14
— И что потом? — спросил Уиллис.
— Счастливый конец, — ответила она. — Я пробыла у Идальго чуть больше года. Однажды он позвал меня, протянул мне мой паспорт и сказал, что я могу идти, куда хочу.
— Как это?
Мэрилин пожала плечами.
— Возможно, я уже отработала все, что он заплатил за меня, чтобы вытащить из тюрьмы, не знаю. А может быть, действительно, был гуманистом.
— В жизни не встречал сутенера-гуманиста, — покачал головой Уиллис.
— Во всяком случае, я стала работать только на себя, пробыла в Буэнос-Айресе еще четыре года, откладывая каждое песо, и вернулась сюда с приличной суммой.
— Ты говорила мне, с двумя миллионами.
— Где-то так.
— Если разделить на четыре, получается пятьсот тысяч долларов в год.
— В Буэнос-Айресе полно богачей. Я брала по три сотни за раз. Умножь это на четыре-пять раз за ночь — получаются неплохие деньги.
Уиллис кивнул. Если она зарабатывала пятьсот в год при средней выручке в триста за визит, значит, она спала с более чем с полутора тысячами мужчин в год. Примерно тридцать — тридцать пять в неделю. Она же сказала — пять раз за ночь, и так — каждую неделю. И все четыре года.
— Думаешь о порче товара? — она будто читала его мысли.
Уиллис промолчал.
— Послушай, но то же самое делала девушка из «Отсюда — в вечность». Помнишь эту книгу? Девушка с Гавайских островов?
— Я не читал, — ответил Уиллис.
— И фильм не смотрел?
— Нет.
— Ну... — Мэрилин пожала плечами и опустила глаза. — Она занималась именно этим.
«Полторы тысячи мужчин», — думал он. Прибавь еще год, когда она работала на Идальго, получится восемь-девять тысяч. Мэрилин Холлис перебывала в постели, считай, со всем мужским населением целого городка. Если только мужского. А может, среди ее клиентов были и женщины? Полицейские псы? Арабские скакуны? О Боже!
Он покачал головой.
— Значит, теперь ты уйдешь, — сказала она.
Он ответил не сразу. Затем спросил:
— И никто из них ничего об этом не знал?
— Если ты имеешь в виду?..
— Я имею в виду МакКеннона, Холландера и Райли.
— Никто из них ни о чем не знал, — тихо произнесла она.
— А Эндикотт? Ты ему не рассказывала?
— Ты — единственный, кому я рассказала.
— Ну и повезло же мне, — горько усмехнулся он.
Наступило молчание.
Она не сводила с него глаз.
— И что ты собираешься рассказать своему напарнику? — наконец спросила она.
— Разумеется, не это.
— Нет, я про бутылку... что я брала в руки бутылку.
— Я скажу ему все то, что ты сказала мне.
Казалось, он долго находился в нерешительности. Затем сказал: «Да», — и прижал ее к себе.
В комнате для допросов с Мейером и Хейзом сидел человек в наручниках. Это был весьма почтенного вида господин лет пятидесяти в спортивной коричневой куртке, бежевых брюках, кремовой спортивной рубашке, коричневых носках и коричневых мокасинах. Волосы на висках и усы начали седеть. На столе лежал «смит-и-вессон» 38 калибра.
— Я зачитал вам ваши права, — говорил Мейер, — и сообщил, что, если хотите, можете пригласить своего адвоката, а также сказал вам, что вы можете отказаться отвечать на вопросы, или можете прекратить отвечать на них в любой момент...
— Мне не нужен адвокат, — сказал задержанный. — И я отвечу на все ваши вопросы.
— Вы также знаете, что здесь на столе работает магнитофон и все, что вы скажете, записывается на пленку и...
— Да, я понимаю.
— И вы готовы ответить на вопросы, которые мы с детективом Хейзом зададим вам?
— Я же сказал, да.
— Вы хорошо поняли, что имеете право на адвоката, если...
— Я понял. Мне не нужен адвокат.
Мейер взглянул на Хейза. Тот кивнул.
— Назовите, пожалуйста, свое полное имя.
— Дженнингз. Питер Дженнингз.
— Скажите, пожалуйста, по буквам.
— Дженнингз. Д-Ж-Е-Н-Н-И-Н-Г-З.
— Питер Дженнингз, правильно? Второго имени нет?
— Нет, второго имени нет.
— Ваш адрес, мистер Дженнингз?
— Саус Ноултон-Драйв, 5318.
— Номер квартиры?
— 3-С.
— Сколько вам лет, мистер Дженнингз?
— Пятьдесят девять.
— Вы выглядите моложе, — улыбнулся Мейер.
Дженнингз кивнул. Мейер подумал, что он наверняка слышал эти слова много раз.
— Это ваше оружие? — спросил Мейер. — Я говорю о револьвере тридцать восьмого калибра «смит-и-вессон», модель тридцать вторая, известная под названием «Терьер двойного действия».
— Да, это мой револьвер.
— У вас имеется разрешение на него?
— Имеется.
— Для ношения или без выноса из дома?
— Для ношения. Я работаю в алмазном бизнесе.
— Был ли этот револьвер при вас... я снова говорю о револьвере «смит-и-вессон» тридцать второй модели, когда полиция вас арестовала?
— Да.
— И это произошло в три сорок пять сегодня днем?
— Я не смотрел на часы.
— Время, указанное в отчете об аресте...
— Если там говорится три сорок пять, значит, так оно и есть.
— И вас арестовали в кинотеатре «Твин Плаза».
— Да.
— По адресу Най гебридж-роуд, 3748?
— Я не знаю точного адреса.
— Там находится два кинотеатра — «Твин Плаза-I» и «Твин Плаза-2». Я правильно описываю то место, где вас арестовали?
— Да.
— И вы были в кинотеатре, который называется «Твин Плаза-I». Это так?
— Да.
— Вы держали в руке револьвер «смит-и-вессон» тридцать второй модели, когда вас арестовали?
— Да, держал.
— И недавно сделали выстрелы из этого оружия?
— Да.
— Сколько выстрелов вы сделали?
— Четыре.
— Вы стреляли в кого-нибудь?
— Да, в женщину.
— Вы знаете ее имя?
— Нет.
— А вы знаете, мистер Дженнингз, что женщина, сидевшая прямо за вами, получила четыре ранения — в голову и грудь?
— Да, знаю. Ведь это я в нее стрелял.
— Вы стреляли в женщину, сидевшую позади вас, это так?
— Да.
— Вы знаете, что эта женщина умерла по дороге в больницу?
— Не знал, но я рад этому, — ответил Дженнингз.
Мейер снова взглянул на Хейза. Магнитофонная лента тихо шуршала.
— Мистер Дженнингз, — теперь вопросы задавал Хейз. — Не могли бы вы сказать нам, почему вы в нее стреляли?
— Она разговаривала, — сказал Дженнингз.
— Не понял?
— Весь сеанс, с начала до конца.
— Разговаривала?
— Разговаривала.
— Не понял?
— Во время фильма она непрерывно болтала. Называла действующих лиц: «Ой, посмотри, это муж!», «Ой, посмотри, ее приятель!», «Ого, вот это зверюга!», «Ух ты, оба здесь!» Она объясняла, где что происходит: «Это ферма», «Это джунгли», «Это врачебный кабинет». Она все время пыталась угадать события. «Наверняка она с ним спит», «Уверена, муж все узнает». В одной сцене, когда доктор говорит героине, что у нее сифилис, эта женщина позади меня спросила: «Что у нее?» Я обернулся и сказал: «Мадам, у нее сифилис!» А она мне: «Вас никто не спрашивает, я разговариваю с мужем». Я снова стал смотреть фильм, вернее, пытался сделать это. Эта женщина сказала: «Что бы у нее там ни было, она наверняка получила это от мужа». Я сдерживался все время, все то время, пока она беспрестанно болтала позади меня. Затем, когда фильм кончался, я уже больше не мог этого вынести. Там есть одна печальная сцена на кладбище. Мэрил Стрип прочитала очень красивые стихи, потом прошла к краю кладбища и стала смотреть вдаль; все начинают ей сопереживать, и тут эта баба произносит: «Девушка, которая с мужем, богатенькая», я обернулся и сказал: «Мадам, если вам так нравится разговаривать, почему вы не остались дома у телевизора?» А она ответила: «По-моему, я сказала вам, чтобы вы не лезли, когда вас не спрашивают, это не ваше дело». Я говорю: «Это мое дело. Я заплатил за билет». А она мне: «Тогда сидите и молчите». Вот тут-то я в нее и выстрелил.
Хейз взглянул на Мейера.
— Я сожалею только об одном, — закончил Дженнингз. — Что слишком долго терпел. Тогда я бы смог спокойно посмотреть фильм.
Мейер несколько сомневался, удастся ли ему доказать, что убийство было оправданным.
Когда Карелла пришел в лабораторию, капитан Сэмюэль Айзик Гроссман сидел, согнувшись над микроскопом. Было где-то около пяти. Дни становились длиннее. Небо по ту сторону большого окна лишь начинало подергиваться легкой дымкой приближающихся сумерек. Окна напротив отражали яркие лучи склоняющегося к горизонту солнца. Гроссман был полностью поглощен своим занятием. Стройный, худощавый человек, который смотрелся бы гораздо естественнее на какой-нибудь ферме в Новой Англии, чем в стерильной безликой обстановке лаборатории, сидел на высоком табурете и время от времени крутил рукоятку микроскопа, не отрывая глаза от окуляра. Карелла ждал.
— Я знаю, что здесь кто-то есть. — Гроссман повернулся, не слезая с табурета, и спустил очки со лба на переносицу. — Привет, привет, давненько не виделись. — Он слез с табурета и прошел к Карелле. Они пожали друг другу руки.
— Слышал последний анекдот про уролога? — спросил Гроссман.
— Нет, расскажи, — заранее улыбаясь, попросил Карелла.
— Уролог задает вопрос: «На что жалуетесь?» «Не могу пописать», — отвечает больной. «А сколько вам лет?» — интересуется врач. «Девяносто два». Тогда уролог говорит: «Так вы уже достаточно написали».
Карелла рассмеялся.
— И еще про уролога, — продолжал Гроссман. — Уролог встречает пациента: «На что жалуетесь?» «Доктор, я лишился члена в автомобильной катастрофе». «Ничего страшного, мы сделаем вам трансплантацию». «Я и не знал, что вы можете такое», — удивляется мужчина. «Я вам принесу несколько образцов». Уролог приносит один образец. «Слишком короткий», — недоволен пациент. Другой... Мужчина смотрит на него и говорит: «Я надеялся получить что-нибудь повнушительнее». Уролог уходит и возвращается с огромным членом. «Ну вот это уже похоже на то, что мне нужно, — говорит мужчина, — а нельзя ли получить его в белом исполнении?»
— Это надо рассказать Арти, — расхохотался Карелла.
— Обожаю шутки про уролога, — сказал Гроссман. — Так что привело тебя сюда?
— Я звонил вчера.
— Мне не передавали. А в чем дело?
— Как можно получить никотин из сигарет?
Гроссман с недоумением взглянул на него.
— Мы ведем дело по отравлению никотином, — объяснил Карелла. — Возможно, даже два отравления.
— В наше время это редкость, — покачал головой Гроссман. — Отравление никотином.
— Поэтому-то я и хочу узнать, как можно получить никотин. Полагаю, что нашему убийце была известна технология выделения никотина из препаратов от вредителей.
— Значит, хочешь узнать, каким образом можно получить никотин из сигарет. То есть как выделить чистый никотин?
— Из сигарет или трубочного табака.
— Гм, — хмыкнул Гроссман.
— Это возможно?
— Разумеется.
— И как это сделать?
— Ты знаешь, как делается виски?
— Нет. Мой отец делает вино.
— Ферментация. Очень похоже, только без сигар. Мы говорим о перегонке.
— И что это?
— У тебя есть в распоряжении час?
— Это очень сложно?
— Для меня — не очень. Но для тебя... — Гроссман пожал плечами.
— И что для этого нужно?
— Ты считаешь, что у твоего отравителя нет лабораторного оборудования? Скорее всего нет. Иначе можно было бы провести титрирование.
— Это как?
— Надо иметь родственника в Джорджии, умеющего гнать самогонку.
— К сожалению, таких связей у меня нет.
— Тогда придется соорудить собственный перегонный аппарат.
— И как его делают?
— Ты ничего не знаешь о перегонке?
— Абсолютно.
— Потрясающе. Мне прислали двоечника. Ладно. Перегонка — это перемещение жидкого или твердого вещества в его газообразном состоянии в другое место, где оно снова становится жидким или твердым.
— Зачем?
— Для очистки.
— Что значит — в другое место? В Нью-Джерси? Канзас?
— Ха-ха, они действительно прислали двоечника и тупицу, — печально проговорил Гроссман. — Слушай внимательно.
— Я слушаю очень внимательно.
— Самогон делается путем перегонки забродившей кашицы из ржи, ячменя, пшеницы, кукурузы — за что платишь, то и получаешь. Эта смесь нагревается, выпаривается, затем пар конденсируется. Потом пар снова конденсируется, получается жидкость. И мы имеем самогон.
— А как насчет этой отравы?
— То же самое. Возьми табак в любом виде. Делаешь этакое «пюре» из примерно двенадцати сигар. В обычной сигаре содержится от пятнадцати до сорока миллиграммов никотина. Это не значит, что если выкуришь сигару, то тут же отбросишь коньки, хотя смертельной дозой является примерно сорок миллиграммов. Правда, если эту сигару разжевать и съесть, то будет очень плохо. А если выделить из сигары алкалоид...
— Так, давай с самого начала, — сказал Карелла.
— Хорошо, пойдем шаг за шагом. Этап первый: измельчаешь дюжину сигар, или две дюжины, или сотню, сколько надо. Этап второй: нагреваешь эту смесь. Нагревать надо при обычном давлении, никотин кипит, не разлагаясь, при ста двадцати пяти градусах.
— Это так важно?
— Нет, просто для сведения. Этап третий: пар выводится через трубочку. Ведь тебе же приходилось видеть самогонные аппараты? Все эти трубочки и змеевики? Так вот, трубочки нужны, чтобы отвести пар, а змеевики — для того, чтобы его конденсировать. Это и есть четвертый этап — конденсация.
— И как это делается?
— Естественный процесс. Конденсация происходит по мере охлаждения. Значит, теперь у нас есть бесцветная жидкость, алкалоид, более или менее токсичный никотин, который нам и нужен.
— Что значит более или менее?
— Более или менее чистый. Этап пятый: берешь эту жидкость и снова ее перегоняешь. Этап шестой: перегоняешь ее еще раз. И делаешь это до тех пор, пока не получишь чистый алкалоид. Оп-ля! Капаешь его в чей-нибудь стакан, и человек падает замертво.
— Счастливый конец, — ответила она. — Я пробыла у Идальго чуть больше года. Однажды он позвал меня, протянул мне мой паспорт и сказал, что я могу идти, куда хочу.
— Как это?
Мэрилин пожала плечами.
— Возможно, я уже отработала все, что он заплатил за меня, чтобы вытащить из тюрьмы, не знаю. А может быть, действительно, был гуманистом.
— В жизни не встречал сутенера-гуманиста, — покачал головой Уиллис.
— Во всяком случае, я стала работать только на себя, пробыла в Буэнос-Айресе еще четыре года, откладывая каждое песо, и вернулась сюда с приличной суммой.
— Ты говорила мне, с двумя миллионами.
— Где-то так.
— Если разделить на четыре, получается пятьсот тысяч долларов в год.
— В Буэнос-Айресе полно богачей. Я брала по три сотни за раз. Умножь это на четыре-пять раз за ночь — получаются неплохие деньги.
Уиллис кивнул. Если она зарабатывала пятьсот в год при средней выручке в триста за визит, значит, она спала с более чем с полутора тысячами мужчин в год. Примерно тридцать — тридцать пять в неделю. Она же сказала — пять раз за ночь, и так — каждую неделю. И все четыре года.
— Думаешь о порче товара? — она будто читала его мысли.
Уиллис промолчал.
— Послушай, но то же самое делала девушка из «Отсюда — в вечность». Помнишь эту книгу? Девушка с Гавайских островов?
— Я не читал, — ответил Уиллис.
— И фильм не смотрел?
— Нет.
— Ну... — Мэрилин пожала плечами и опустила глаза. — Она занималась именно этим.
«Полторы тысячи мужчин», — думал он. Прибавь еще год, когда она работала на Идальго, получится восемь-девять тысяч. Мэрилин Холлис перебывала в постели, считай, со всем мужским населением целого городка. Если только мужского. А может, среди ее клиентов были и женщины? Полицейские псы? Арабские скакуны? О Боже!
Он покачал головой.
— Значит, теперь ты уйдешь, — сказала она.
Он ответил не сразу. Затем спросил:
— И никто из них ничего об этом не знал?
— Если ты имеешь в виду?..
— Я имею в виду МакКеннона, Холландера и Райли.
— Никто из них ни о чем не знал, — тихо произнесла она.
— А Эндикотт? Ты ему не рассказывала?
— Ты — единственный, кому я рассказала.
— Ну и повезло же мне, — горько усмехнулся он.
Наступило молчание.
Она не сводила с него глаз.
— И что ты собираешься рассказать своему напарнику? — наконец спросила она.
— Разумеется, не это.
— Нет, я про бутылку... что я брала в руки бутылку.
— Я скажу ему все то, что ты сказала мне.
Казалось, он долго находился в нерешительности. Затем сказал: «Да», — и прижал ее к себе.
В комнате для допросов с Мейером и Хейзом сидел человек в наручниках. Это был весьма почтенного вида господин лет пятидесяти в спортивной коричневой куртке, бежевых брюках, кремовой спортивной рубашке, коричневых носках и коричневых мокасинах. Волосы на висках и усы начали седеть. На столе лежал «смит-и-вессон» 38 калибра.
— Я зачитал вам ваши права, — говорил Мейер, — и сообщил, что, если хотите, можете пригласить своего адвоката, а также сказал вам, что вы можете отказаться отвечать на вопросы, или можете прекратить отвечать на них в любой момент...
— Мне не нужен адвокат, — сказал задержанный. — И я отвечу на все ваши вопросы.
— Вы также знаете, что здесь на столе работает магнитофон и все, что вы скажете, записывается на пленку и...
— Да, я понимаю.
— И вы готовы ответить на вопросы, которые мы с детективом Хейзом зададим вам?
— Я же сказал, да.
— Вы хорошо поняли, что имеете право на адвоката, если...
— Я понял. Мне не нужен адвокат.
Мейер взглянул на Хейза. Тот кивнул.
— Назовите, пожалуйста, свое полное имя.
— Дженнингз. Питер Дженнингз.
— Скажите, пожалуйста, по буквам.
— Дженнингз. Д-Ж-Е-Н-Н-И-Н-Г-З.
— Питер Дженнингз, правильно? Второго имени нет?
— Нет, второго имени нет.
— Ваш адрес, мистер Дженнингз?
— Саус Ноултон-Драйв, 5318.
— Номер квартиры?
— 3-С.
— Сколько вам лет, мистер Дженнингз?
— Пятьдесят девять.
— Вы выглядите моложе, — улыбнулся Мейер.
Дженнингз кивнул. Мейер подумал, что он наверняка слышал эти слова много раз.
— Это ваше оружие? — спросил Мейер. — Я говорю о револьвере тридцать восьмого калибра «смит-и-вессон», модель тридцать вторая, известная под названием «Терьер двойного действия».
— Да, это мой револьвер.
— У вас имеется разрешение на него?
— Имеется.
— Для ношения или без выноса из дома?
— Для ношения. Я работаю в алмазном бизнесе.
— Был ли этот револьвер при вас... я снова говорю о револьвере «смит-и-вессон» тридцать второй модели, когда полиция вас арестовала?
— Да.
— И это произошло в три сорок пять сегодня днем?
— Я не смотрел на часы.
— Время, указанное в отчете об аресте...
— Если там говорится три сорок пять, значит, так оно и есть.
— И вас арестовали в кинотеатре «Твин Плаза».
— Да.
— По адресу Най гебридж-роуд, 3748?
— Я не знаю точного адреса.
— Там находится два кинотеатра — «Твин Плаза-I» и «Твин Плаза-2». Я правильно описываю то место, где вас арестовали?
— Да.
— И вы были в кинотеатре, который называется «Твин Плаза-I». Это так?
— Да.
— Вы держали в руке револьвер «смит-и-вессон» тридцать второй модели, когда вас арестовали?
— Да, держал.
— И недавно сделали выстрелы из этого оружия?
— Да.
— Сколько выстрелов вы сделали?
— Четыре.
— Вы стреляли в кого-нибудь?
— Да, в женщину.
— Вы знаете ее имя?
— Нет.
— А вы знаете, мистер Дженнингз, что женщина, сидевшая прямо за вами, получила четыре ранения — в голову и грудь?
— Да, знаю. Ведь это я в нее стрелял.
— Вы стреляли в женщину, сидевшую позади вас, это так?
— Да.
— Вы знаете, что эта женщина умерла по дороге в больницу?
— Не знал, но я рад этому, — ответил Дженнингз.
Мейер снова взглянул на Хейза. Магнитофонная лента тихо шуршала.
— Мистер Дженнингз, — теперь вопросы задавал Хейз. — Не могли бы вы сказать нам, почему вы в нее стреляли?
— Она разговаривала, — сказал Дженнингз.
— Не понял?
— Весь сеанс, с начала до конца.
— Разговаривала?
— Разговаривала.
— Не понял?
— Во время фильма она непрерывно болтала. Называла действующих лиц: «Ой, посмотри, это муж!», «Ой, посмотри, ее приятель!», «Ого, вот это зверюга!», «Ух ты, оба здесь!» Она объясняла, где что происходит: «Это ферма», «Это джунгли», «Это врачебный кабинет». Она все время пыталась угадать события. «Наверняка она с ним спит», «Уверена, муж все узнает». В одной сцене, когда доктор говорит героине, что у нее сифилис, эта женщина позади меня спросила: «Что у нее?» Я обернулся и сказал: «Мадам, у нее сифилис!» А она мне: «Вас никто не спрашивает, я разговариваю с мужем». Я снова стал смотреть фильм, вернее, пытался сделать это. Эта женщина сказала: «Что бы у нее там ни было, она наверняка получила это от мужа». Я сдерживался все время, все то время, пока она беспрестанно болтала позади меня. Затем, когда фильм кончался, я уже больше не мог этого вынести. Там есть одна печальная сцена на кладбище. Мэрил Стрип прочитала очень красивые стихи, потом прошла к краю кладбища и стала смотреть вдаль; все начинают ей сопереживать, и тут эта баба произносит: «Девушка, которая с мужем, богатенькая», я обернулся и сказал: «Мадам, если вам так нравится разговаривать, почему вы не остались дома у телевизора?» А она ответила: «По-моему, я сказала вам, чтобы вы не лезли, когда вас не спрашивают, это не ваше дело». Я говорю: «Это мое дело. Я заплатил за билет». А она мне: «Тогда сидите и молчите». Вот тут-то я в нее и выстрелил.
Хейз взглянул на Мейера.
— Я сожалею только об одном, — закончил Дженнингз. — Что слишком долго терпел. Тогда я бы смог спокойно посмотреть фильм.
Мейер несколько сомневался, удастся ли ему доказать, что убийство было оправданным.
Когда Карелла пришел в лабораторию, капитан Сэмюэль Айзик Гроссман сидел, согнувшись над микроскопом. Было где-то около пяти. Дни становились длиннее. Небо по ту сторону большого окна лишь начинало подергиваться легкой дымкой приближающихся сумерек. Окна напротив отражали яркие лучи склоняющегося к горизонту солнца. Гроссман был полностью поглощен своим занятием. Стройный, худощавый человек, который смотрелся бы гораздо естественнее на какой-нибудь ферме в Новой Англии, чем в стерильной безликой обстановке лаборатории, сидел на высоком табурете и время от времени крутил рукоятку микроскопа, не отрывая глаза от окуляра. Карелла ждал.
— Я знаю, что здесь кто-то есть. — Гроссман повернулся, не слезая с табурета, и спустил очки со лба на переносицу. — Привет, привет, давненько не виделись. — Он слез с табурета и прошел к Карелле. Они пожали друг другу руки.
— Слышал последний анекдот про уролога? — спросил Гроссман.
— Нет, расскажи, — заранее улыбаясь, попросил Карелла.
— Уролог задает вопрос: «На что жалуетесь?» «Не могу пописать», — отвечает больной. «А сколько вам лет?» — интересуется врач. «Девяносто два». Тогда уролог говорит: «Так вы уже достаточно написали».
Карелла рассмеялся.
— И еще про уролога, — продолжал Гроссман. — Уролог встречает пациента: «На что жалуетесь?» «Доктор, я лишился члена в автомобильной катастрофе». «Ничего страшного, мы сделаем вам трансплантацию». «Я и не знал, что вы можете такое», — удивляется мужчина. «Я вам принесу несколько образцов». Уролог приносит один образец. «Слишком короткий», — недоволен пациент. Другой... Мужчина смотрит на него и говорит: «Я надеялся получить что-нибудь повнушительнее». Уролог уходит и возвращается с огромным членом. «Ну вот это уже похоже на то, что мне нужно, — говорит мужчина, — а нельзя ли получить его в белом исполнении?»
— Это надо рассказать Арти, — расхохотался Карелла.
— Обожаю шутки про уролога, — сказал Гроссман. — Так что привело тебя сюда?
— Я звонил вчера.
— Мне не передавали. А в чем дело?
— Как можно получить никотин из сигарет?
Гроссман с недоумением взглянул на него.
— Мы ведем дело по отравлению никотином, — объяснил Карелла. — Возможно, даже два отравления.
— В наше время это редкость, — покачал головой Гроссман. — Отравление никотином.
— Поэтому-то я и хочу узнать, как можно получить никотин. Полагаю, что нашему убийце была известна технология выделения никотина из препаратов от вредителей.
— Значит, хочешь узнать, каким образом можно получить никотин из сигарет. То есть как выделить чистый никотин?
— Из сигарет или трубочного табака.
— Гм, — хмыкнул Гроссман.
— Это возможно?
— Разумеется.
— И как это сделать?
— Ты знаешь, как делается виски?
— Нет. Мой отец делает вино.
— Ферментация. Очень похоже, только без сигар. Мы говорим о перегонке.
— И что это?
— У тебя есть в распоряжении час?
— Это очень сложно?
— Для меня — не очень. Но для тебя... — Гроссман пожал плечами.
— И что для этого нужно?
— Ты считаешь, что у твоего отравителя нет лабораторного оборудования? Скорее всего нет. Иначе можно было бы провести титрирование.
— Это как?
— Надо иметь родственника в Джорджии, умеющего гнать самогонку.
— К сожалению, таких связей у меня нет.
— Тогда придется соорудить собственный перегонный аппарат.
— И как его делают?
— Ты ничего не знаешь о перегонке?
— Абсолютно.
— Потрясающе. Мне прислали двоечника. Ладно. Перегонка — это перемещение жидкого или твердого вещества в его газообразном состоянии в другое место, где оно снова становится жидким или твердым.
— Зачем?
— Для очистки.
— Что значит — в другое место? В Нью-Джерси? Канзас?
— Ха-ха, они действительно прислали двоечника и тупицу, — печально проговорил Гроссман. — Слушай внимательно.
— Я слушаю очень внимательно.
— Самогон делается путем перегонки забродившей кашицы из ржи, ячменя, пшеницы, кукурузы — за что платишь, то и получаешь. Эта смесь нагревается, выпаривается, затем пар конденсируется. Потом пар снова конденсируется, получается жидкость. И мы имеем самогон.
— А как насчет этой отравы?
— То же самое. Возьми табак в любом виде. Делаешь этакое «пюре» из примерно двенадцати сигар. В обычной сигаре содержится от пятнадцати до сорока миллиграммов никотина. Это не значит, что если выкуришь сигару, то тут же отбросишь коньки, хотя смертельной дозой является примерно сорок миллиграммов. Правда, если эту сигару разжевать и съесть, то будет очень плохо. А если выделить из сигары алкалоид...
— Так, давай с самого начала, — сказал Карелла.
— Хорошо, пойдем шаг за шагом. Этап первый: измельчаешь дюжину сигар, или две дюжины, или сотню, сколько надо. Этап второй: нагреваешь эту смесь. Нагревать надо при обычном давлении, никотин кипит, не разлагаясь, при ста двадцати пяти градусах.
— Это так важно?
— Нет, просто для сведения. Этап третий: пар выводится через трубочку. Ведь тебе же приходилось видеть самогонные аппараты? Все эти трубочки и змеевики? Так вот, трубочки нужны, чтобы отвести пар, а змеевики — для того, чтобы его конденсировать. Это и есть четвертый этап — конденсация.
— И как это делается?
— Естественный процесс. Конденсация происходит по мере охлаждения. Значит, теперь у нас есть бесцветная жидкость, алкалоид, более или менее токсичный никотин, который нам и нужен.
— Что значит более или менее?
— Более или менее чистый. Этап пятый: берешь эту жидкость и снова ее перегоняешь. Этап шестой: перегоняешь ее еще раз. И делаешь это до тех пор, пока не получишь чистый алкалоид. Оп-ля! Капаешь его в чей-нибудь стакан, и человек падает замертво.