лучше обойтись без Грантленда. Тогда можно не опасаться, что всплывет
смерть сенатора. Или твои отношения с Грантлендом.
Милдред подняла лицо. - Это было давно, до моего замужества. Откуда вы
узнали?
- Сегодня днем мне рассказала Зинни. А ей он сам рассказал.
- Он всегда был треплом. Я рада, что вы его застрелили.
- Конечно, рада. Дядя Ости знает, что делает.
Он впился в губы Милдред долгим, страстным поцелуем. Милдред безвольно
повисла в его объятиях. Отпустив ее, Остервельт сказал:
- Я понимаю, ты устала за сегодняшний день, милая. Оставим пока все,
как есть. Смотри ни с кем не разговаривай, только со мной. Помни, на карту
поставлено несколько миллионов. Ты со мной?
- Ты же знаешь, что да, Ости. - Голос ее омертвел.
Шериф поднял руку в знак прощания и вышел. Милдред засунула газету
между расщепленной пулями дверью и косяком. Возвращаясь к лестнице, она шла
неуверенно и механически, словно тело принадлежало не ей, а ходячей кукле,
двигавшейся при помощи дистанционного управления. Ее глаза напоминали
голубой фарфор, лишенные зрения, и, слушая стук каблуков по лестнице, я
представил себе слепого человека в разрушенном доме, который поднимается
вверх по лестнице, ведущей в никуда.
На кухне я обнаружил миссис Глей, оседавшую все ниже и ниже на стуле.
Ее подбородок упирался в лежащие на столе руки. Возле локтя лежала пустая
коричневая бутылочка.
- А я уже подумала, что вы меня бросили, - произнесла она, тщательно
следя за своей дикцией. - Другие все бросили.
Под потолком послышался звук слепых шагов. Миссис Глей вскинула
голову, напоминая вылинявшего красного попугая. - Кто это - Милдред?
- Да.
- Ей бы поспать. Набраться сил. С тех пор, как она потеряла
несчастного ребенка, она стала совсем другой.
- Как давно она его потеряла?
- Года три тому назад.
- К ней домой приходил врач?
- Ну конечно. Тот самый Грантленд, бедняга. Какая несправедливость,
что с ним произошло. Он так душевно к ней относился, даже счета не прислал.
Это было, конечно, до того, как она вышла замуж. Задолго. Тогда я ей
сказала - вот он, твой шанс порвать с этим Карлом и завязать знакомство с
приличным человеком. Молодой врач с перспективой и тому подобное. Но она не
послушалась. Подавайте ей Карла Холлмана или никого. Получила теперь -
никого. Нет ни того, ни другого.
- Карл еще не умер.
- Считайте, что умер. Я тоже, можно сказать, умерла. В моей жизни
ничего нет, одно разочарование и беды. Воспитывала свою девочку, чтобы она
общалась с приличными людьми, вышла замуж за достойного молодого человека.
Но нет же, ей нужен был только он. Вышла за него замуж и что увидела -
невзгоды, болезни, смерть. - Пьяная жалость к самой себе подступила к ее
горлу, словно тошнота. - Она это сделала назло мне, вот так. Она хочет
убить меня всеми теми бедами, что принесла в мой дом. В моем доме было так
хорошо, красиво, но Милдред исковеркала мою душу. Она не дала мне никакой
любви, на которую мать вправе рассчитывать. Все время печалилась о своем
никудышном отце - можно подумать, это она вышла за него замуж и потеряла
его.
Несмотря на все ее ухищрения, злость все не приходила. Она в страхе
посмотрела на потолок, мигая от прямого света голой электрической лампочки.
В ее сухих, как у попугая, глазах сгущался страх, перерастающий в ужас.
- Впрочем, я и сама не хорошая мать, - сказала она. - Никакой пользы
ей от меня не было. Все эти годы я для нее живая обуза, да простит меня
Бог.
Она плюхнулась лицом вниз на стол, словно придавленная тяжестью
пережитой ночи. Неухоженные рыжие волосы рассыпались по белой поверхности
стола. Я поднялся, глядя на нее, но не видя. Перед моим мысленным взором
открылась подземная шахта или тоннель глубиной или длиной в три года. Там,
в самом конце, я с отчетливой ясностью, словно в озарении, увидел
освещенное ярким светом красное пятно, где умерла жизнь и родилось
убийство.
Нервы мои находились в том натянутом состоянии, когда проясняются
скрытые вещи, а обычные прячутся. Я вспомнил об электрическом одеяле,
лежавшем на полу в спальне Грантленда.
Я услышал тихие шаги Милдред, спускавшейся по задней лестнице, не
раньше, чем она преодолела половину ступенек. Я встретил ее у основания
лестницы.
Увидев меня, она вздрогнула всем телом, но, овладев собой, попыталась
изобразить улыбку.
- Я не знала, что вы еще здесь.
- Я беседовал с вашей мамой. Похоже, она снова отключилась.
- Бедная мама. Бедные все мы. - Она закрыла глаза, чтобы не видеть
кухни и спящей там пьяной женщины. Милдред кончиками пальцев потерла свои
веки с голубыми прожилками. Вторая ее рука была спрятана в складках юбки. -
Кажется, мне следует уложить ее в постель.
- Сначала я должен поговорить с вами.
- Господи, о чем? Уже страшно поздно.
- О всех нас бедных. Каким образом Грантленду стало известно, что Карл
здесь?
- Он и не знал. Откуда ему знать?
- Думаю, сейчас вы впервые сказали правду. Он не знал, что Карл здесь.
Он пришел, чтобы убить вас, но ему помешал Карл. Когда Грантленд наконец
сумел до вас добраться, его пистолет оказался пуст.
Милдред стояла и молчала.
- Почему Грантленд хотел убить вас, Милдред?
Она смочила сухие губы кончиком языка. - Не знаю.
- А я, как мне кажется, догадываюсь. Причины, которые у него имелись,
не привели бы обычного человека к убийству. Но Грантленд был напуган и в то
же время обозлен. Он находился в отчаянии. Ему нужно было заставить вас
замолчать, и он хотел отомстить вам. Зинни значила для него больше, чем
деньги.
- Какое отношение Зинни имеет ко мне?
- Вы закололи ее маминым ножом для очистки фруктов. Вначале я не
сообразил, как это могло случиться. Тело Зинни, когда я обнаружил его, было
теплым. Вы же находились здесь под присмотром полиции. Время не совпадало.
Наконец, я понял, что ее тело обогревалось электрическим одеялом в постели
Грантленда. Вы убили Зинни перед тем, как отправились на Пеликан Бич. По
радиоприемнику Грантленда вы услышали, что Карла видели на пляже. Скажете
неправда?
- С какой стати мне нужно было ее убивать?
Вопрос не казался риторическим. Милдред выглядела так, будто в самом
деле желала получить ответ. Ответ пришел вместе с движением ее руки,
прятавшейся в складках юбки. Сжатая в кулак рука выпрыгнула из скрывавших
ее складок, словно независимое существо. В пальцах сверкнул нож,
направленный острием вниз. Она замахнулась, целясь себе в грудь.
Даже это решение не удалось реализовать полностью. Нож в руке дрогнул
и только порвал блузку. Я отобрал его, не дав ей повредить себя более
серьезно.
- Отдайте нож. Пожалуйста.
- Я не могу этого сделать. - Я взглянул на нож. На нем застыли сухие
коричневые пятна.
- Тогда убейте меня. Ну же, быстрей. Я все равно должна умереть. Уже
несколько лет я живу с этой мыслью.
- Вы должны жить. Нынче женщин уже не отправляют в газовую камеру.
- Даже таких, как я? Но я не в силах жить. Пожалуйста, убейте меня. Я
знаю, что вы ненавидите меня.
Она рванула на себе блузку и обнажила грудь жестом отчаявшейся
обольстительницы. Грудь, как у девственницы, - белая, нежная, цвета
жемчуга.
- Мне жаль вас, Милдред.
Я не узнал собственного голоса, он приобрел новое звучание, глубокое,
как испытываемая мною грусть. И дело было вовсе не в сексуальном влечении
или всепоглощающей жалости, переходящей в сексуальное влечение. Она была
человеческим существом, и ее юная душа вмещала в себя столько горя, что
была не в силах его вынести.
Глава XXXIII
Миссис Глей застонала во сне. Милдред бегом поднялась по лестнице,
скрываясь от нас обоих. Я последовал за ней, затем пересек безликий
коричневый коридор и вошел в комнату, где она боролась с окном, пытаясь его
поднять.
В облике комнаты не было ничего, говорящего о том, что здесь живет
женщина или вообще кто-нибудь живет. Она скорее походила на запасную
комнату для гостей, где хранятся ненужные вещи: старые книги и картины,
старая железная кровать на двоих, потертый ковер. Я ощутил странную
неловкость, подобную той, какую испытывает ростовщик, ссужающий деньги под
залог, который сам не видел.
Окно сопротивлялось усилиям Милдред. Я заметил, что она наблюдает за
мной в его темном зеркале. Отражение ее собственного лица на стекле
походило на лик привидения, глядящего из наружного мрака.
- Уходите, оставьте меня одну.
- Многие так и делали. Может, вся беда в этом. Отойдите от окна, а?
Она прошла в глубину комнаты и остановилась возле кровати. На
дешевеньком покрывале виднелась вмятина с частицами грязи, где, как я
догадался, лежал Карл. Она присела на край постели.
- Я не нуждаюсь в вашем фальшивом сочувствии. Люди всегда за него
требуют чего-нибудь взамен. Что вам от меня надо? Секс? Деньги? Или
всего-навсего наблюдать мои страдания?
Я не знал, что ей ответить.
- Или же просто хотите послушать мои признания? Тогда слушайте. Я -
убийца. Я убила четверых.
Она сидела, глядя на поблекшие цветы на обоях. Я подумал, что это было
место, где давалась воля буйным мечтам, не встречавшим в дальнейшем никаких
препятствий.
- Чего вы хотели, Милдред?
Она назвала одну из своих грез. - Денег. Этим он сразу же выделился
для меня среди остальных, стал таким неотразимым, таким... сверкающим.
- Вы имеете в виду Карла?
- Да. Карла. - Она протянула руку к вмятине на покрывале и
облокотилась на нее. - Даже сегодня ночью, когда он лежал здесь, такой
грязный и вонючий, я ощущала себя счастливой. Богатой. Мама ругала меня,
что я, дескать, рассуждаю, словно потаскуха, но я никогда не была
потаскухой. Я никогда не брала у него денег. Я отдавалась ему, потому что
была ему нужна. В книгах пишут, что мужчине требуется секс. Поэтому я
позволяла ему приходить ко мне в эту комнату.
- О каких книгах вы говорите?
- О тех, которые он читал. Мы их вместе читали Карл боялся, что может
сделаться гомосексуалистом. Поэтому я притворялась, что получаю от него
наслаждение. Хотя и не получала ни от него, ни от кого-либо другого.
- Сколько их было?
- Только трое, - сказала она, - и с одним из них только один раз.
- Остервельт?
Она скорчила гримасу отвращения:
- Не хочу говорить о нем. С Карлом все было иначе. Я радовалась ему,
но затем радость словно отделялась от моего тела. Я как бы состояла из двух
частей - теплой и холодной, и холодная часть поднималась надо мной в
воздух, словно душа. Потом я начинала воображать, будто со мной в постели
человек из золота. Он опускает в мой кошелек золото, я вкладываю в дело,
получаю прибыль и снова вкладываю. Тогда я чувствовала себя богатой и
настоящей, и душа переставала наблюдать за мной. Это была всего лишь игра,
в которую я играла сама с собой. Карлу я о ней не рассказывала; Карл
по-настоящему меня не знал. Никто меня по-настоящему не знал.
Она говорила с отчаявшейся гордостью одиночества и потерянности. Затем
заторопилась, словно вот-вот случится непоправимое несчастье, и я - ее
единственный шанс быть услышанной.
- Я думала, что если мы поженимся и я стану миссис Карл Холлман, то
буду чувствовать себя все время богатой и защищенной. Когда он уехал на
учебу в университет, я последовала за ним. Никто не должен был отбить его у
меня. Я поступила в колледж обучаться делопроизводству и нашла работу в
Окленде. Я сняла квартиру, где он мог посещать меня. Готовила ему ужин и
помогала с учебой. Это было почти как замужество.
Карл хотел, чтобы мы оформили наши отношения официально, но его
родители воспротивились, особенно мама. Она не выносила меня. Меня бесило
то, как она разговаривает обо мне с Карлом. Можно подумать, что я не
человек, а отбросы. Именно тогда я решила больше не предохраняться.
Прошло больше года, прежде чем я смогла забеременеть. Здоровье у меня
было неважное. Я мало что помню о том времени. Помню, что продолжала
работать в конторе. Меня даже повысили в должности. Но я жила ради ночей,
не столько ради часов, проведенных с Карлом, сколько ради того времени,
когда он уходил, а я оставалась одна, лежала без сна и думала о будущем
ребенке. Я знала, что у меня должен быть мальчик. Мы назовем его Карлом и
воспитаем как полагается. Я все буду делать для него сама - одевать,
пичкать витаминами и оберегать от дурного влияния, в частности, от бабушки.
От обеих бабушек.
После того, как у Зинни родилась Марта, я все время думала о ребенке,
и наконец забеременела. Прождала два месяца, чтобы быть уверенной и затем
сообщила Карлу. Он испугался, не сумел этого скрыть. Он не хотел нашего
ребенка. Главным образом, боялся реакции со стороны его матери. К тому
времени она уже закусила удила, готовая на все, лишь бы настоять на своем.
Когда Карл впервые рассказал ей обо мне, еще давно, она сказала, что скорее
убьет себя, чем позволит ему жениться.
Он все еще находился под ее гипнозом. У меня злой язык, и я ему это
высказала. Сказала, что он бесстрашный молодой человек, которого держат на
пуповине, в действительности же это не пуповина, а петля висельника.
Разразился скандал. Карл разбил мой новый сервиз, грохнул его о раковину. Я
боялась, что он и меня побьет. Наверное, поэтому он и убежал. Я не виделась
с ним много дней и не получала от него никаких вестей.
Его квартирная хозяйка сказала, что он уехал домой. Я ждала долго, но
потом не вытерпела и позвонила на ранчо. Его мать заявила, что Карл не
приезжал. Я решила, что она лжет, пытаясь от меня отделаться. Тогда я
объявила ей, что беременна и что Карлу придется на мне жениться. Она
обозвала меня лгуньей и еще другими словами и бросила трубку.
Это было вечером в пятницу, в восьмом часу. Я дожидалась часа, когда
тариф на телефонный разговор будет льготный. Я сидела и смотрела, как
наступает ночь. Она никогда не позволит Карлу вернуться ко мне. Из моего
окна была видна часть залива и длинный подъем, по которому к мосту
двигались автомобили. Под мостом темнела грязная жижа, похожая на мое
отчаяние. Я подумала, что мое место там. И я бы так и сделала. Зря она меня
остановила...
В течение ее монолога я стоял над ней. Она взглянула вверх и
оттолкнула меня руками, не касаясь меня. Ее движения были медленными и
осторожными, будто любой неожиданный жест разрушил бы хрупкое равновесие в
комнате или в ней самой, и все рухнуло бы.
Я придвинул к кровати стул и оседлал его, облокотившись на спинку
руками. Возникло странное ощущение, будто я доктор-шарлатан, находящийся у
постели больного и ведущий себя не на докторский манер.
- Кто вас остановил, Милдред?
- Мать Карла. Ей не следовало мешать мне покончить с собой и
прекратить все разом. Я понимаю, что это не умаляет моей вины, но Алисия
сама накликала на себя беду. Она позвонила мне, когда я все еще сидела там,
и сказала, что сожалеет о своих словах. Не могу ли я простить ее? Она все
обдумала и хотела бы побеседовать со мной, помочь мне, чтобы я была
окружена заботой. Мне показалось, что она образумилась, что мой ребенок
сплотит нас всех и мы заживем счастливой семьей.
Она назначила мне свидание на пристани в Пуриссиме вечером следующего
дня. Она сказала, что хочет поближе со мной познакомиться и мы будем одни -
только она и я. В субботу я отправилась туда на своей машине, и, когда
приехала, она уже ждала меня на автомобильной стоянке. Я никогда раньше
встречалась с ней лицом к лицу. Она была крупная женщина, одетая в норковое
манто, очень высокая и импозантная. Ее глаза блестели, как у кошки, и
говорила она невнятным голосом. Наверное, наглоталась каких-нибудь
таблеток. Тогда я этого не знала. Я была тронута тем, что между нами
началось сближение. Я гордилась, что она, в норковом манто, сидит в моей
развалюхе.
Однако явилась она отнюдь не за тем, чтобы оказать мне помощь.
Впрочем, начала она очень даже благосклонно. Карл поступил со мной подло,
бросив меня подобным образом. И, что самое ужасное, она сомневается в том,
что он вообще ко мне вернется. Даже если это произойдет, из него не
получится ни хорошего мужа, ни отца. Карл страшно неуравновешенный. Она его
мать и знает своего сына. Это у них наследственное. Ее отец умер в клинике
для душевнобольных, и Карл пошел в него.
Даже если отвлечься от проклятия предков - она это назвала так - мир
такой отвратительный, что производит на свет детей - преступление. Она
процитировала строчки из стихотворения:
"Спи долгим, вечным сном;
Здесь муки адские кругом
Сонм Обрекающих на нас обрушил..."
Я не знаю, кто автор, но эти слова навсегда засели в моей голове.
Она сказала, что стихотворение посвящено неродившемуся ребенку. Что
любого ребенка в этой жизни ожидают лишь сердечные муки и беды. Об этом
позаботятся Обрекающие. Она говорила об этих Обрекающих, словно они на
самом деле существуют. Мы сидели и глядели на залив, и мне показалось,
будто я вижу, как они поднимаются из черной воды и заслоняют собой звезды.
Чудовища с человеческими лицами.
Алисия Холлман сама была чудовищем, и я это знала. Тем не менее, во
всем, что она говорила, была доля правды. С ней невозможно было спорить о
моем ребенке, хотя она и не сумела меня убедить. Я изо всех сил пыталась
сохранить к ней теплое чувство, а она все говорила и говорила. У меня не
хватило ума уйти или заткнуть уши. Я даже поймала себя на том, что киваю и
соглашаюсь с ней, - частично. К чему все эти мучения, связанные с рождением
ребенка, если ему суждено жить в несчастье, отрезанным от звезд. Или если
его папочка никогда не вернется.
Она едва не загипнотизировала меня своим невнятным голосом, звучавшим,
как расстроенная скрипка. Я отправилась с ней к доктору Грантленду. Та
часть меня, которая соглашалась с ней, знала, что там мне предстоит
лишиться ребенка. В последнюю минуту, когда я лежала на столе и было уже
слишком поздно, я попыталась остановить это. Я закричала и стала от него
отбиваться. Она вошла в кабинет, держа в руке пистолет, и приказала лежать
тихо, иначе она пристрелит меня на месте. Д-р Грантленд не хотел
приниматься за операцию. Она пригрозила ему, что лишит его врачебной
практики. И тогда он сделал мне укол.
Когда я очнулась, первое, что увидела - ее кошачьи глаза, наблюдающие
за мной. У меня была одна-единственная мысль - она убила моего ребенка.
Кажется, я схватила какую-то бутыль. Помню, как я разбила бутыль об ее
голову. До этого она вроде пыталась застрелить меня. Я услышала выстрел, но
ничего не увидела.
Как бы то ни было, я убила ее. Не помню, как я довела машину до дому,
но то что довела, это точно. Я все еще находилась под действием пентотала;
почти не соображала, что делаю. Мама уложила меня в постель и постаралась
как-то помочь, но от нее было мало проку. Я не могла заснуть. Не могла
понять, почему не приходит полиция и не арестовывает меня. На следующий
день, в воскресенье, я снова пошла к доктору. Я его боялась, но еще
страшнее было не пойти.
Он держался ласково. Я даже удивилась, насколько ласково. И я едва не
полюбила его, когда он рассказал что ради меня сделал, придав происшедшему
вид самоубийства. Они уже извлекли тело из воды, и никто не задал мне ни
одного вопроса. В понедельник вернулся Карл. Мы вместе пошли на похороны.
Гроб не открывали, и я начала верить, что официальная версия о
самоубийстве - правда, а все остальное - лишь дурной сон.
Карл думал, что она утопилась. Он воспринял случившееся лучше, чем я
ожидала, но оно оказало на него странное воздействие. Он рассказал, что
пробыл в пустыне почти целую неделю, размышляя и молясь о том чтобы
всевышний направил его на истинный путь. Когда он возвращался из Долины
Смерти, на дороге его остановил патрульный полицейский и сказал, что его
разыскивают и объяснил почему. Это было в воскресенье, перед заходом
солнца.
Карл сказал, что, созерцая вершину горы Сьерра, он увидел за ней
неземное свечение на западе в направлении Пуриссимы. Оно струилось словно
молоко с небес" и тогда он осознал, что жизнь - драгоценный подарок который
нужно оправдать. Он увидел на склоне холма индейца, пасшего стадо овец, и
воспринял это как знак. В ту же минуту, не сходя с места, он решил изучать
медицину и посвятить свою жизнь исцелению больных, возможно, в индейских
резервациях или же в Африке как Швейцер.
Его порыв и меня захватил. Этот чудесный свет, увиденный Карлом,
казался ответом на тот мрак, в котором я пребывала с субботнего вечера. Я
сказала Карлу, что буду рядом с ним, если он еще во мне нуждается. Карл
ответил, что ему будет нужен надежный помощник, но жениться пока он не
может. Ему еще не исполнился 21 год. Со смерти матери прошло слишком мало
времени. К тому же отец против ранних браков, и нам не следует давать ни
малейшего повода, чтобы не волновать старого человека с больным сердцем.
Между тем мы останемся друзьями, будем жить, как брат и сестра, готовясь к
таинству брака.
Карл все больше и больше склонялся к идеализму. Той осенью он занялся
теологией вдобавок к программным курсам. Мой собственный маленький ручеек
идеализма, называйте его как хотите, скоро иссяк. Однажды летом меня
навестил д-р Грантленд. Он заявил, что считает себя деловым человеком и
надеется, что и я - деловая женщина. Он очень на это надеялся. Потому что,
если я пойду с правильной карты, а он будет наблюдать за карточной игрой,
то я без малейшего труда получу кучу денег.
Д-р Грантленд сильно изменился. Он был очень улыбчив, держался
по-деловому, но уже не походил на врача. Он говорил не как врач, скорее,
как кукла чревовещателя, которая шевелит губами, в такт чужим словам. Он
сказал, что сердце и кровеносные сосуды сенатора ни к черту не годятся, и
он в скором времени умрет. Когда это случится, Карл и Джерри поделят между
собой состояние. Если я стану женой Карла, то смогу расплатиться со своими
друзьями за оказанную помощь.
Он считал, что мы хорошие друзья, и если мы станем любовниками, то это
укрепит нашу дружбу. Ему говорили, что в постели он превосходен. Я
позволила. Для меня это ничего не меняло. В каком-то отношении мне даже
нравилось быть с ним. Он был единственным, кто знал обо мне правду. После
этого разговора, приезжая в Пуриссиму, я приходила к нему в кабинет. То
есть, пока не вышла за Карла. Тогда я перестала видеться с Грантлендом. Это
было бы неприлично.
Четырнадцатого марта Карлу исполнился 21 год, и спустя три дня мы
поженились в Окленде. Он переехал ко мне, но, по его мнению, мы должны были
искупить свои прежние грехи и прожить в целомудрии один год. Карл говорил
об этом с таким пылом, что я побоялась спорить. Он стал бледным, глаза
блестели. Иногда он по несколько дней со мной не разговаривал, но затем его
словно прорывало, и он говорил ночь напролет.
Карл запустил занятия, но его обуревали идеи. Мы подолгу обсуждали
реальность, видимость и реальность. Я всегда думала, что видимость - это
маска, которую ты надеваешь перед людьми, а реальность - то, что чувствуешь
на самом деле. Реальность - это смерть, кровь, обреченность. Реальность -
это ад. Карл заявил, что я все напутала, что мучения и зло не более чем
видимость. Реальность же - есть добро, и он докажет мне это своей жизнью.
Открыв для себя христианский экзистенциализм, он ясно увидел, что
страдание - всего лишь испытание, очищающий огонь. Поэтому мы не могли
спать вместе. Ради чистоты наших душ.
Карл стал быстро терять в весе. Той весной он превратился в комок
нервов, не мог спокойно усидеть за книгами. Иной раз я всю ночь слышала его
шаги в гостиной. Я думала, что если сумею уговорить его лечь со мной, то
это поможет ему соснуть хоть ненадолго, успокоит его. Меня осаждали всякие
шальные мысли. Я расхаживала по квартире в развратно-обольстительных ночных
рубашках и беспрестанно душилась духами и старалась изо всех сил соблазнить
его. Собственного мужа. Однажды в мае поздним вечером я устроила ужин при
свечах, подала вино, и он захмелел...
Однако это не принесло облегчения никому из нас. Моя душа поднялась
надо мной и стала парить над кроватью. Я глядела вниз и видела, как Карл
использует мое тело. И я возненавидела его. Он не любил меня. Он не хотел
понять меня. Я подумала, что мы оба мертвы, и в постели лежат наши трупы.
Зомби. Наши души не соприкасались.
Когда я вечером следующего дня вернулась домой, Карл продолжал лежать
в постели. Он не пошел на лекции, за весь день ни разу не вставал. Сперва я
подумала, что он болен, физически болен, и вызвала врача. Карл сказал ему,
что небесный огонь погас. Он сделал это сам, потушив огонь в своем
сознании. Теперь в его голове не осталось ничего, одна темнота.
Д-р Левин отозвал меня в соседнюю комнату и сказал, что у Карла
нарушена психика. Вероятно, его следует поместить в клинику. Я позвонила
отцу Карла, и д-р Левин повторил ему то, что сказал мне. Сенатор заявил,
что идея с клиникой абсурдна. Карл просто-напросто перезанимался и
единственное, что ему нужно - хороший физический труд.
Назавтра приехал отец Карла и забрал его домой. Я расплатилась с
квартирной хозяйкой, бросила работу и через несколько дней последовала за
ними. Мне не стоило ехать, но я хотела быть рядом. Я не доверяла его семье.
И у меня было тайное желание даже при сложившихся обстоятельствах жить на
ранчо и утвердиться как миссис Карл Холлман в Пуриссиме. Я своего добилась,
однако все складывалось хуже, чем я предполагала. Его семья невзлюбила
смерть сенатора. Или твои отношения с Грантлендом.
Милдред подняла лицо. - Это было давно, до моего замужества. Откуда вы
узнали?
- Сегодня днем мне рассказала Зинни. А ей он сам рассказал.
- Он всегда был треплом. Я рада, что вы его застрелили.
- Конечно, рада. Дядя Ости знает, что делает.
Он впился в губы Милдред долгим, страстным поцелуем. Милдред безвольно
повисла в его объятиях. Отпустив ее, Остервельт сказал:
- Я понимаю, ты устала за сегодняшний день, милая. Оставим пока все,
как есть. Смотри ни с кем не разговаривай, только со мной. Помни, на карту
поставлено несколько миллионов. Ты со мной?
- Ты же знаешь, что да, Ости. - Голос ее омертвел.
Шериф поднял руку в знак прощания и вышел. Милдред засунула газету
между расщепленной пулями дверью и косяком. Возвращаясь к лестнице, она шла
неуверенно и механически, словно тело принадлежало не ей, а ходячей кукле,
двигавшейся при помощи дистанционного управления. Ее глаза напоминали
голубой фарфор, лишенные зрения, и, слушая стук каблуков по лестнице, я
представил себе слепого человека в разрушенном доме, который поднимается
вверх по лестнице, ведущей в никуда.
На кухне я обнаружил миссис Глей, оседавшую все ниже и ниже на стуле.
Ее подбородок упирался в лежащие на столе руки. Возле локтя лежала пустая
коричневая бутылочка.
- А я уже подумала, что вы меня бросили, - произнесла она, тщательно
следя за своей дикцией. - Другие все бросили.
Под потолком послышался звук слепых шагов. Миссис Глей вскинула
голову, напоминая вылинявшего красного попугая. - Кто это - Милдред?
- Да.
- Ей бы поспать. Набраться сил. С тех пор, как она потеряла
несчастного ребенка, она стала совсем другой.
- Как давно она его потеряла?
- Года три тому назад.
- К ней домой приходил врач?
- Ну конечно. Тот самый Грантленд, бедняга. Какая несправедливость,
что с ним произошло. Он так душевно к ней относился, даже счета не прислал.
Это было, конечно, до того, как она вышла замуж. Задолго. Тогда я ей
сказала - вот он, твой шанс порвать с этим Карлом и завязать знакомство с
приличным человеком. Молодой врач с перспективой и тому подобное. Но она не
послушалась. Подавайте ей Карла Холлмана или никого. Получила теперь -
никого. Нет ни того, ни другого.
- Карл еще не умер.
- Считайте, что умер. Я тоже, можно сказать, умерла. В моей жизни
ничего нет, одно разочарование и беды. Воспитывала свою девочку, чтобы она
общалась с приличными людьми, вышла замуж за достойного молодого человека.
Но нет же, ей нужен был только он. Вышла за него замуж и что увидела -
невзгоды, болезни, смерть. - Пьяная жалость к самой себе подступила к ее
горлу, словно тошнота. - Она это сделала назло мне, вот так. Она хочет
убить меня всеми теми бедами, что принесла в мой дом. В моем доме было так
хорошо, красиво, но Милдред исковеркала мою душу. Она не дала мне никакой
любви, на которую мать вправе рассчитывать. Все время печалилась о своем
никудышном отце - можно подумать, это она вышла за него замуж и потеряла
его.
Несмотря на все ее ухищрения, злость все не приходила. Она в страхе
посмотрела на потолок, мигая от прямого света голой электрической лампочки.
В ее сухих, как у попугая, глазах сгущался страх, перерастающий в ужас.
- Впрочем, я и сама не хорошая мать, - сказала она. - Никакой пользы
ей от меня не было. Все эти годы я для нее живая обуза, да простит меня
Бог.
Она плюхнулась лицом вниз на стол, словно придавленная тяжестью
пережитой ночи. Неухоженные рыжие волосы рассыпались по белой поверхности
стола. Я поднялся, глядя на нее, но не видя. Перед моим мысленным взором
открылась подземная шахта или тоннель глубиной или длиной в три года. Там,
в самом конце, я с отчетливой ясностью, словно в озарении, увидел
освещенное ярким светом красное пятно, где умерла жизнь и родилось
убийство.
Нервы мои находились в том натянутом состоянии, когда проясняются
скрытые вещи, а обычные прячутся. Я вспомнил об электрическом одеяле,
лежавшем на полу в спальне Грантленда.
Я услышал тихие шаги Милдред, спускавшейся по задней лестнице, не
раньше, чем она преодолела половину ступенек. Я встретил ее у основания
лестницы.
Увидев меня, она вздрогнула всем телом, но, овладев собой, попыталась
изобразить улыбку.
- Я не знала, что вы еще здесь.
- Я беседовал с вашей мамой. Похоже, она снова отключилась.
- Бедная мама. Бедные все мы. - Она закрыла глаза, чтобы не видеть
кухни и спящей там пьяной женщины. Милдред кончиками пальцев потерла свои
веки с голубыми прожилками. Вторая ее рука была спрятана в складках юбки. -
Кажется, мне следует уложить ее в постель.
- Сначала я должен поговорить с вами.
- Господи, о чем? Уже страшно поздно.
- О всех нас бедных. Каким образом Грантленду стало известно, что Карл
здесь?
- Он и не знал. Откуда ему знать?
- Думаю, сейчас вы впервые сказали правду. Он не знал, что Карл здесь.
Он пришел, чтобы убить вас, но ему помешал Карл. Когда Грантленд наконец
сумел до вас добраться, его пистолет оказался пуст.
Милдред стояла и молчала.
- Почему Грантленд хотел убить вас, Милдред?
Она смочила сухие губы кончиком языка. - Не знаю.
- А я, как мне кажется, догадываюсь. Причины, которые у него имелись,
не привели бы обычного человека к убийству. Но Грантленд был напуган и в то
же время обозлен. Он находился в отчаянии. Ему нужно было заставить вас
замолчать, и он хотел отомстить вам. Зинни значила для него больше, чем
деньги.
- Какое отношение Зинни имеет ко мне?
- Вы закололи ее маминым ножом для очистки фруктов. Вначале я не
сообразил, как это могло случиться. Тело Зинни, когда я обнаружил его, было
теплым. Вы же находились здесь под присмотром полиции. Время не совпадало.
Наконец, я понял, что ее тело обогревалось электрическим одеялом в постели
Грантленда. Вы убили Зинни перед тем, как отправились на Пеликан Бич. По
радиоприемнику Грантленда вы услышали, что Карла видели на пляже. Скажете
неправда?
- С какой стати мне нужно было ее убивать?
Вопрос не казался риторическим. Милдред выглядела так, будто в самом
деле желала получить ответ. Ответ пришел вместе с движением ее руки,
прятавшейся в складках юбки. Сжатая в кулак рука выпрыгнула из скрывавших
ее складок, словно независимое существо. В пальцах сверкнул нож,
направленный острием вниз. Она замахнулась, целясь себе в грудь.
Даже это решение не удалось реализовать полностью. Нож в руке дрогнул
и только порвал блузку. Я отобрал его, не дав ей повредить себя более
серьезно.
- Отдайте нож. Пожалуйста.
- Я не могу этого сделать. - Я взглянул на нож. На нем застыли сухие
коричневые пятна.
- Тогда убейте меня. Ну же, быстрей. Я все равно должна умереть. Уже
несколько лет я живу с этой мыслью.
- Вы должны жить. Нынче женщин уже не отправляют в газовую камеру.
- Даже таких, как я? Но я не в силах жить. Пожалуйста, убейте меня. Я
знаю, что вы ненавидите меня.
Она рванула на себе блузку и обнажила грудь жестом отчаявшейся
обольстительницы. Грудь, как у девственницы, - белая, нежная, цвета
жемчуга.
- Мне жаль вас, Милдред.
Я не узнал собственного голоса, он приобрел новое звучание, глубокое,
как испытываемая мною грусть. И дело было вовсе не в сексуальном влечении
или всепоглощающей жалости, переходящей в сексуальное влечение. Она была
человеческим существом, и ее юная душа вмещала в себя столько горя, что
была не в силах его вынести.
Глава XXXIII
Миссис Глей застонала во сне. Милдред бегом поднялась по лестнице,
скрываясь от нас обоих. Я последовал за ней, затем пересек безликий
коричневый коридор и вошел в комнату, где она боролась с окном, пытаясь его
поднять.
В облике комнаты не было ничего, говорящего о том, что здесь живет
женщина или вообще кто-нибудь живет. Она скорее походила на запасную
комнату для гостей, где хранятся ненужные вещи: старые книги и картины,
старая железная кровать на двоих, потертый ковер. Я ощутил странную
неловкость, подобную той, какую испытывает ростовщик, ссужающий деньги под
залог, который сам не видел.
Окно сопротивлялось усилиям Милдред. Я заметил, что она наблюдает за
мной в его темном зеркале. Отражение ее собственного лица на стекле
походило на лик привидения, глядящего из наружного мрака.
- Уходите, оставьте меня одну.
- Многие так и делали. Может, вся беда в этом. Отойдите от окна, а?
Она прошла в глубину комнаты и остановилась возле кровати. На
дешевеньком покрывале виднелась вмятина с частицами грязи, где, как я
догадался, лежал Карл. Она присела на край постели.
- Я не нуждаюсь в вашем фальшивом сочувствии. Люди всегда за него
требуют чего-нибудь взамен. Что вам от меня надо? Секс? Деньги? Или
всего-навсего наблюдать мои страдания?
Я не знал, что ей ответить.
- Или же просто хотите послушать мои признания? Тогда слушайте. Я -
убийца. Я убила четверых.
Она сидела, глядя на поблекшие цветы на обоях. Я подумал, что это было
место, где давалась воля буйным мечтам, не встречавшим в дальнейшем никаких
препятствий.
- Чего вы хотели, Милдред?
Она назвала одну из своих грез. - Денег. Этим он сразу же выделился
для меня среди остальных, стал таким неотразимым, таким... сверкающим.
- Вы имеете в виду Карла?
- Да. Карла. - Она протянула руку к вмятине на покрывале и
облокотилась на нее. - Даже сегодня ночью, когда он лежал здесь, такой
грязный и вонючий, я ощущала себя счастливой. Богатой. Мама ругала меня,
что я, дескать, рассуждаю, словно потаскуха, но я никогда не была
потаскухой. Я никогда не брала у него денег. Я отдавалась ему, потому что
была ему нужна. В книгах пишут, что мужчине требуется секс. Поэтому я
позволяла ему приходить ко мне в эту комнату.
- О каких книгах вы говорите?
- О тех, которые он читал. Мы их вместе читали Карл боялся, что может
сделаться гомосексуалистом. Поэтому я притворялась, что получаю от него
наслаждение. Хотя и не получала ни от него, ни от кого-либо другого.
- Сколько их было?
- Только трое, - сказала она, - и с одним из них только один раз.
- Остервельт?
Она скорчила гримасу отвращения:
- Не хочу говорить о нем. С Карлом все было иначе. Я радовалась ему,
но затем радость словно отделялась от моего тела. Я как бы состояла из двух
частей - теплой и холодной, и холодная часть поднималась надо мной в
воздух, словно душа. Потом я начинала воображать, будто со мной в постели
человек из золота. Он опускает в мой кошелек золото, я вкладываю в дело,
получаю прибыль и снова вкладываю. Тогда я чувствовала себя богатой и
настоящей, и душа переставала наблюдать за мной. Это была всего лишь игра,
в которую я играла сама с собой. Карлу я о ней не рассказывала; Карл
по-настоящему меня не знал. Никто меня по-настоящему не знал.
Она говорила с отчаявшейся гордостью одиночества и потерянности. Затем
заторопилась, словно вот-вот случится непоправимое несчастье, и я - ее
единственный шанс быть услышанной.
- Я думала, что если мы поженимся и я стану миссис Карл Холлман, то
буду чувствовать себя все время богатой и защищенной. Когда он уехал на
учебу в университет, я последовала за ним. Никто не должен был отбить его у
меня. Я поступила в колледж обучаться делопроизводству и нашла работу в
Окленде. Я сняла квартиру, где он мог посещать меня. Готовила ему ужин и
помогала с учебой. Это было почти как замужество.
Карл хотел, чтобы мы оформили наши отношения официально, но его
родители воспротивились, особенно мама. Она не выносила меня. Меня бесило
то, как она разговаривает обо мне с Карлом. Можно подумать, что я не
человек, а отбросы. Именно тогда я решила больше не предохраняться.
Прошло больше года, прежде чем я смогла забеременеть. Здоровье у меня
было неважное. Я мало что помню о том времени. Помню, что продолжала
работать в конторе. Меня даже повысили в должности. Но я жила ради ночей,
не столько ради часов, проведенных с Карлом, сколько ради того времени,
когда он уходил, а я оставалась одна, лежала без сна и думала о будущем
ребенке. Я знала, что у меня должен быть мальчик. Мы назовем его Карлом и
воспитаем как полагается. Я все буду делать для него сама - одевать,
пичкать витаминами и оберегать от дурного влияния, в частности, от бабушки.
От обеих бабушек.
После того, как у Зинни родилась Марта, я все время думала о ребенке,
и наконец забеременела. Прождала два месяца, чтобы быть уверенной и затем
сообщила Карлу. Он испугался, не сумел этого скрыть. Он не хотел нашего
ребенка. Главным образом, боялся реакции со стороны его матери. К тому
времени она уже закусила удила, готовая на все, лишь бы настоять на своем.
Когда Карл впервые рассказал ей обо мне, еще давно, она сказала, что скорее
убьет себя, чем позволит ему жениться.
Он все еще находился под ее гипнозом. У меня злой язык, и я ему это
высказала. Сказала, что он бесстрашный молодой человек, которого держат на
пуповине, в действительности же это не пуповина, а петля висельника.
Разразился скандал. Карл разбил мой новый сервиз, грохнул его о раковину. Я
боялась, что он и меня побьет. Наверное, поэтому он и убежал. Я не виделась
с ним много дней и не получала от него никаких вестей.
Его квартирная хозяйка сказала, что он уехал домой. Я ждала долго, но
потом не вытерпела и позвонила на ранчо. Его мать заявила, что Карл не
приезжал. Я решила, что она лжет, пытаясь от меня отделаться. Тогда я
объявила ей, что беременна и что Карлу придется на мне жениться. Она
обозвала меня лгуньей и еще другими словами и бросила трубку.
Это было вечером в пятницу, в восьмом часу. Я дожидалась часа, когда
тариф на телефонный разговор будет льготный. Я сидела и смотрела, как
наступает ночь. Она никогда не позволит Карлу вернуться ко мне. Из моего
окна была видна часть залива и длинный подъем, по которому к мосту
двигались автомобили. Под мостом темнела грязная жижа, похожая на мое
отчаяние. Я подумала, что мое место там. И я бы так и сделала. Зря она меня
остановила...
В течение ее монолога я стоял над ней. Она взглянула вверх и
оттолкнула меня руками, не касаясь меня. Ее движения были медленными и
осторожными, будто любой неожиданный жест разрушил бы хрупкое равновесие в
комнате или в ней самой, и все рухнуло бы.
Я придвинул к кровати стул и оседлал его, облокотившись на спинку
руками. Возникло странное ощущение, будто я доктор-шарлатан, находящийся у
постели больного и ведущий себя не на докторский манер.
- Кто вас остановил, Милдред?
- Мать Карла. Ей не следовало мешать мне покончить с собой и
прекратить все разом. Я понимаю, что это не умаляет моей вины, но Алисия
сама накликала на себя беду. Она позвонила мне, когда я все еще сидела там,
и сказала, что сожалеет о своих словах. Не могу ли я простить ее? Она все
обдумала и хотела бы побеседовать со мной, помочь мне, чтобы я была
окружена заботой. Мне показалось, что она образумилась, что мой ребенок
сплотит нас всех и мы заживем счастливой семьей.
Она назначила мне свидание на пристани в Пуриссиме вечером следующего
дня. Она сказала, что хочет поближе со мной познакомиться и мы будем одни -
только она и я. В субботу я отправилась туда на своей машине, и, когда
приехала, она уже ждала меня на автомобильной стоянке. Я никогда раньше
встречалась с ней лицом к лицу. Она была крупная женщина, одетая в норковое
манто, очень высокая и импозантная. Ее глаза блестели, как у кошки, и
говорила она невнятным голосом. Наверное, наглоталась каких-нибудь
таблеток. Тогда я этого не знала. Я была тронута тем, что между нами
началось сближение. Я гордилась, что она, в норковом манто, сидит в моей
развалюхе.
Однако явилась она отнюдь не за тем, чтобы оказать мне помощь.
Впрочем, начала она очень даже благосклонно. Карл поступил со мной подло,
бросив меня подобным образом. И, что самое ужасное, она сомневается в том,
что он вообще ко мне вернется. Даже если это произойдет, из него не
получится ни хорошего мужа, ни отца. Карл страшно неуравновешенный. Она его
мать и знает своего сына. Это у них наследственное. Ее отец умер в клинике
для душевнобольных, и Карл пошел в него.
Даже если отвлечься от проклятия предков - она это назвала так - мир
такой отвратительный, что производит на свет детей - преступление. Она
процитировала строчки из стихотворения:
"Спи долгим, вечным сном;
Здесь муки адские кругом
Сонм Обрекающих на нас обрушил..."
Я не знаю, кто автор, но эти слова навсегда засели в моей голове.
Она сказала, что стихотворение посвящено неродившемуся ребенку. Что
любого ребенка в этой жизни ожидают лишь сердечные муки и беды. Об этом
позаботятся Обрекающие. Она говорила об этих Обрекающих, словно они на
самом деле существуют. Мы сидели и глядели на залив, и мне показалось,
будто я вижу, как они поднимаются из черной воды и заслоняют собой звезды.
Чудовища с человеческими лицами.
Алисия Холлман сама была чудовищем, и я это знала. Тем не менее, во
всем, что она говорила, была доля правды. С ней невозможно было спорить о
моем ребенке, хотя она и не сумела меня убедить. Я изо всех сил пыталась
сохранить к ней теплое чувство, а она все говорила и говорила. У меня не
хватило ума уйти или заткнуть уши. Я даже поймала себя на том, что киваю и
соглашаюсь с ней, - частично. К чему все эти мучения, связанные с рождением
ребенка, если ему суждено жить в несчастье, отрезанным от звезд. Или если
его папочка никогда не вернется.
Она едва не загипнотизировала меня своим невнятным голосом, звучавшим,
как расстроенная скрипка. Я отправилась с ней к доктору Грантленду. Та
часть меня, которая соглашалась с ней, знала, что там мне предстоит
лишиться ребенка. В последнюю минуту, когда я лежала на столе и было уже
слишком поздно, я попыталась остановить это. Я закричала и стала от него
отбиваться. Она вошла в кабинет, держа в руке пистолет, и приказала лежать
тихо, иначе она пристрелит меня на месте. Д-р Грантленд не хотел
приниматься за операцию. Она пригрозила ему, что лишит его врачебной
практики. И тогда он сделал мне укол.
Когда я очнулась, первое, что увидела - ее кошачьи глаза, наблюдающие
за мной. У меня была одна-единственная мысль - она убила моего ребенка.
Кажется, я схватила какую-то бутыль. Помню, как я разбила бутыль об ее
голову. До этого она вроде пыталась застрелить меня. Я услышала выстрел, но
ничего не увидела.
Как бы то ни было, я убила ее. Не помню, как я довела машину до дому,
но то что довела, это точно. Я все еще находилась под действием пентотала;
почти не соображала, что делаю. Мама уложила меня в постель и постаралась
как-то помочь, но от нее было мало проку. Я не могла заснуть. Не могла
понять, почему не приходит полиция и не арестовывает меня. На следующий
день, в воскресенье, я снова пошла к доктору. Я его боялась, но еще
страшнее было не пойти.
Он держался ласково. Я даже удивилась, насколько ласково. И я едва не
полюбила его, когда он рассказал что ради меня сделал, придав происшедшему
вид самоубийства. Они уже извлекли тело из воды, и никто не задал мне ни
одного вопроса. В понедельник вернулся Карл. Мы вместе пошли на похороны.
Гроб не открывали, и я начала верить, что официальная версия о
самоубийстве - правда, а все остальное - лишь дурной сон.
Карл думал, что она утопилась. Он воспринял случившееся лучше, чем я
ожидала, но оно оказало на него странное воздействие. Он рассказал, что
пробыл в пустыне почти целую неделю, размышляя и молясь о том чтобы
всевышний направил его на истинный путь. Когда он возвращался из Долины
Смерти, на дороге его остановил патрульный полицейский и сказал, что его
разыскивают и объяснил почему. Это было в воскресенье, перед заходом
солнца.
Карл сказал, что, созерцая вершину горы Сьерра, он увидел за ней
неземное свечение на западе в направлении Пуриссимы. Оно струилось словно
молоко с небес" и тогда он осознал, что жизнь - драгоценный подарок который
нужно оправдать. Он увидел на склоне холма индейца, пасшего стадо овец, и
воспринял это как знак. В ту же минуту, не сходя с места, он решил изучать
медицину и посвятить свою жизнь исцелению больных, возможно, в индейских
резервациях или же в Африке как Швейцер.
Его порыв и меня захватил. Этот чудесный свет, увиденный Карлом,
казался ответом на тот мрак, в котором я пребывала с субботнего вечера. Я
сказала Карлу, что буду рядом с ним, если он еще во мне нуждается. Карл
ответил, что ему будет нужен надежный помощник, но жениться пока он не
может. Ему еще не исполнился 21 год. Со смерти матери прошло слишком мало
времени. К тому же отец против ранних браков, и нам не следует давать ни
малейшего повода, чтобы не волновать старого человека с больным сердцем.
Между тем мы останемся друзьями, будем жить, как брат и сестра, готовясь к
таинству брака.
Карл все больше и больше склонялся к идеализму. Той осенью он занялся
теологией вдобавок к программным курсам. Мой собственный маленький ручеек
идеализма, называйте его как хотите, скоро иссяк. Однажды летом меня
навестил д-р Грантленд. Он заявил, что считает себя деловым человеком и
надеется, что и я - деловая женщина. Он очень на это надеялся. Потому что,
если я пойду с правильной карты, а он будет наблюдать за карточной игрой,
то я без малейшего труда получу кучу денег.
Д-р Грантленд сильно изменился. Он был очень улыбчив, держался
по-деловому, но уже не походил на врача. Он говорил не как врач, скорее,
как кукла чревовещателя, которая шевелит губами, в такт чужим словам. Он
сказал, что сердце и кровеносные сосуды сенатора ни к черту не годятся, и
он в скором времени умрет. Когда это случится, Карл и Джерри поделят между
собой состояние. Если я стану женой Карла, то смогу расплатиться со своими
друзьями за оказанную помощь.
Он считал, что мы хорошие друзья, и если мы станем любовниками, то это
укрепит нашу дружбу. Ему говорили, что в постели он превосходен. Я
позволила. Для меня это ничего не меняло. В каком-то отношении мне даже
нравилось быть с ним. Он был единственным, кто знал обо мне правду. После
этого разговора, приезжая в Пуриссиму, я приходила к нему в кабинет. То
есть, пока не вышла за Карла. Тогда я перестала видеться с Грантлендом. Это
было бы неприлично.
Четырнадцатого марта Карлу исполнился 21 год, и спустя три дня мы
поженились в Окленде. Он переехал ко мне, но, по его мнению, мы должны были
искупить свои прежние грехи и прожить в целомудрии один год. Карл говорил
об этом с таким пылом, что я побоялась спорить. Он стал бледным, глаза
блестели. Иногда он по несколько дней со мной не разговаривал, но затем его
словно прорывало, и он говорил ночь напролет.
Карл запустил занятия, но его обуревали идеи. Мы подолгу обсуждали
реальность, видимость и реальность. Я всегда думала, что видимость - это
маска, которую ты надеваешь перед людьми, а реальность - то, что чувствуешь
на самом деле. Реальность - это смерть, кровь, обреченность. Реальность -
это ад. Карл заявил, что я все напутала, что мучения и зло не более чем
видимость. Реальность же - есть добро, и он докажет мне это своей жизнью.
Открыв для себя христианский экзистенциализм, он ясно увидел, что
страдание - всего лишь испытание, очищающий огонь. Поэтому мы не могли
спать вместе. Ради чистоты наших душ.
Карл стал быстро терять в весе. Той весной он превратился в комок
нервов, не мог спокойно усидеть за книгами. Иной раз я всю ночь слышала его
шаги в гостиной. Я думала, что если сумею уговорить его лечь со мной, то
это поможет ему соснуть хоть ненадолго, успокоит его. Меня осаждали всякие
шальные мысли. Я расхаживала по квартире в развратно-обольстительных ночных
рубашках и беспрестанно душилась духами и старалась изо всех сил соблазнить
его. Собственного мужа. Однажды в мае поздним вечером я устроила ужин при
свечах, подала вино, и он захмелел...
Однако это не принесло облегчения никому из нас. Моя душа поднялась
надо мной и стала парить над кроватью. Я глядела вниз и видела, как Карл
использует мое тело. И я возненавидела его. Он не любил меня. Он не хотел
понять меня. Я подумала, что мы оба мертвы, и в постели лежат наши трупы.
Зомби. Наши души не соприкасались.
Когда я вечером следующего дня вернулась домой, Карл продолжал лежать
в постели. Он не пошел на лекции, за весь день ни разу не вставал. Сперва я
подумала, что он болен, физически болен, и вызвала врача. Карл сказал ему,
что небесный огонь погас. Он сделал это сам, потушив огонь в своем
сознании. Теперь в его голове не осталось ничего, одна темнота.
Д-р Левин отозвал меня в соседнюю комнату и сказал, что у Карла
нарушена психика. Вероятно, его следует поместить в клинику. Я позвонила
отцу Карла, и д-р Левин повторил ему то, что сказал мне. Сенатор заявил,
что идея с клиникой абсурдна. Карл просто-напросто перезанимался и
единственное, что ему нужно - хороший физический труд.
Назавтра приехал отец Карла и забрал его домой. Я расплатилась с
квартирной хозяйкой, бросила работу и через несколько дней последовала за
ними. Мне не стоило ехать, но я хотела быть рядом. Я не доверяла его семье.
И у меня было тайное желание даже при сложившихся обстоятельствах жить на
ранчо и утвердиться как миссис Карл Холлман в Пуриссиме. Я своего добилась,
однако все складывалось хуже, чем я предполагала. Его семья невзлюбила