— Именно так! — Том вытащил ребенка из высокого стульчика и осторожно опустил на пол.
Подошел к самому младшему из детей, лежащему в пластмассовой колыбельке у самой плиты. Принес его вместе с колыбелькой, поставил ее на стол.
— Ваши стихи не такие, как у всех.
— Да, не такие. — Том пытался открутить крышку бутылочки с молочной смесью. — Почему бы вам не назвать их прекрасными?
Он передал бутылочку Флетчу, тот справился с крышкой и вернул бутылочку Тому.
— Подходит ли к ним эпитет «прекрасные»? — спросил Флетч.
— Почему нет? — Том закрепил на бутылочке соску. — Чух, чух, чух. — Младенец открыл рот. Том вставил в него соску. — В насилии есть красота. Она привлекает людей.
Держа бутылочку у рта младенца, Том посмотрел на пол, где возились и дрались уже четверо его детей. У одного из царапины на руке текла кровь. Второй заработал свежий «фонарь» под левым глазом.
— Потому-то у меня так много детей, — продолжил Том Фарлайф. — Посмотрите на их ярость. Разве она не удивительна? Ничем не сдерживаемое насилие. Я жду не дождусь того времени, когда они станут подростками.
— Возможно, ваши мечты осуществятся. И сколько из них, по-вашему, выживет?
— Вас тоже влечет насилие.
— Не то чтобы очень.
— Вы смотрите футбол?[20]
— Да.
— Разве футболисты не насильники? — Ни у одного мужчины Флетч не видел таких мягких, пухлых рук. — Человека окружает насилие. Вот этот инструмент человеческого общения, — Фарлайф указал на телевизор, — каждый день обрушивает на нас больше насилия, чем большинство людей видит за всю жизнь. Не на экране, а наяву. Почему нас так тянет к насилию?
— Насилие завораживает, — ответил Флетч. — Людям хочется смотреть на насилие, обрушивающееся на других. Наверное, потому, что они представляют себя в роли насильников.
— Красота. Завораживающая красота насилия. Абсолютная ирония. Почему ни один поэт до меня не узрел этого?
— «Узкие, перетянутые поясом бедра, располосованные автоматным огнем. Каждая пуля, рвущая кожу, выворачивающая плоть, отбрасывает тело, отрывает его от ног. И вот идеальный воин кланяется своей смерти, поворачивается и падает», — процитировал Флетч.
— Прекрасно.
— Я это все видел.
— И это прекрасно. Признайтесь, — Том Фарлайф наклонил бутылочку. — «Он убит, но погиб не зазря. Его смерть — его жизнь. И он идеал и в этом».
— Какой курс читаете вы в университете?
— Творчество Джефри Чосера.[21] Еще сравнительный анализ произведений Джона Драйдена[22] и Эдмунда Спенсера[23] А также английский для первокурсников.
— Вы знакомите их с «Кентерберийскими рассказами»?
— Да, — Том поднял бутылочку, в которой осталось несколько капель, снял соску, допил их сам.
Младенец заплакал.
Том отнес бутылочку к раковине и вымыл ее.
— Вы проявили насилие по отношению к вашему тестю?
— Да, — кивнул Том. — Я женился на его дочери. Он нам этого не простил.
— Он ни разу не приезжал, чтобы посмотреть на внуков?
— Нет. Я сомневаюсь, что он знал, сколько у нас детей и как их зовут. Жаль. Он бы оценил их по достоинству.
Флетч наблюдал, как один из отпрысков Фарлайфа бросил морковку в голову другого.
— Думаю, что да.
— В Дональде Хайбеке не было ни грана честности.
— Вы живете в нищете, а ваш тесть — мультимиллионер.
— Убил ли я своего тестя? — Низкорослый, пухленький мужчина повернулся к раковине спиной и вытер руки листом газеты. — В этом не было бы иронии.
— Вы уверены?
— Безусловно. Невинность жертв обращает в поэзию происходящее с ними. А я — поэт.
— Вы знали, что он собрался пожертвовать все свое состояние музею?
— Нет.
— Если он умер без завещания, а такое, как я понимаю, среди адвокатов скорее правило, чем исключение, ваша жена унаследует столько денег, что вы сможете полностью переключиться на поэзию. Разумеется, при условии, что он не распорядился своим состоянием иначе. Так вы говорите, поэты — люди непрактичные?
— Не все, — Том Фарлайф улыбнулся. — Нельзя брать в расчет тех, кто печатается в «Атлантик»[24] и получает Пулитцеровские премии.[25] Они достаточно практичны, чтобы убить человека. Но уж, конечно, вы не обвиняете самого непопулярного поэта страны в практицизме?
На кухню вернулась Нэнси Фарлайф. В балетных тапочках, длинной черной юбке и блузке, когда-то белой, но посеревшей от многочисленных стирок. Она даже попыталась причесаться.
— Можем ехать? — спросила Нэнси.
Флетч встал, не зная, куда теперь занесет его судьба.
— Мортон Рикмерз, редактор отдела книг «Ньюс трибюн», хотел бы взять у вас интервью, мистер Фарлайф. Вы не против?
— Видишь, — Том Фарлайф улыбнулся жене, — я уже пожинаю плоды сенсационного убийства твоего отца. — Он повернулся к Флетчу. — Разумеется, нет. Готов принять его в любое время. Я сделаю все, чтобы способствовать росту своей непопулярности.
Глава 25
Глава 26
Подошел к самому младшему из детей, лежащему в пластмассовой колыбельке у самой плиты. Принес его вместе с колыбелькой, поставил ее на стол.
— Ваши стихи не такие, как у всех.
— Да, не такие. — Том пытался открутить крышку бутылочки с молочной смесью. — Почему бы вам не назвать их прекрасными?
Он передал бутылочку Флетчу, тот справился с крышкой и вернул бутылочку Тому.
— Подходит ли к ним эпитет «прекрасные»? — спросил Флетч.
— Почему нет? — Том закрепил на бутылочке соску. — Чух, чух, чух. — Младенец открыл рот. Том вставил в него соску. — В насилии есть красота. Она привлекает людей.
Держа бутылочку у рта младенца, Том посмотрел на пол, где возились и дрались уже четверо его детей. У одного из царапины на руке текла кровь. Второй заработал свежий «фонарь» под левым глазом.
— Потому-то у меня так много детей, — продолжил Том Фарлайф. — Посмотрите на их ярость. Разве она не удивительна? Ничем не сдерживаемое насилие. Я жду не дождусь того времени, когда они станут подростками.
— Возможно, ваши мечты осуществятся. И сколько из них, по-вашему, выживет?
— Вас тоже влечет насилие.
— Не то чтобы очень.
— Вы смотрите футбол?[20]
— Да.
— Разве футболисты не насильники? — Ни у одного мужчины Флетч не видел таких мягких, пухлых рук. — Человека окружает насилие. Вот этот инструмент человеческого общения, — Фарлайф указал на телевизор, — каждый день обрушивает на нас больше насилия, чем большинство людей видит за всю жизнь. Не на экране, а наяву. Почему нас так тянет к насилию?
— Насилие завораживает, — ответил Флетч. — Людям хочется смотреть на насилие, обрушивающееся на других. Наверное, потому, что они представляют себя в роли насильников.
— Красота. Завораживающая красота насилия. Абсолютная ирония. Почему ни один поэт до меня не узрел этого?
— «Узкие, перетянутые поясом бедра, располосованные автоматным огнем. Каждая пуля, рвущая кожу, выворачивающая плоть, отбрасывает тело, отрывает его от ног. И вот идеальный воин кланяется своей смерти, поворачивается и падает», — процитировал Флетч.
— Прекрасно.
— Я это все видел.
— И это прекрасно. Признайтесь, — Том Фарлайф наклонил бутылочку. — «Он убит, но погиб не зазря. Его смерть — его жизнь. И он идеал и в этом».
— Какой курс читаете вы в университете?
— Творчество Джефри Чосера.[21] Еще сравнительный анализ произведений Джона Драйдена[22] и Эдмунда Спенсера[23] А также английский для первокурсников.
— Вы знакомите их с «Кентерберийскими рассказами»?
— Да, — Том поднял бутылочку, в которой осталось несколько капель, снял соску, допил их сам.
Младенец заплакал.
Том отнес бутылочку к раковине и вымыл ее.
— Вы проявили насилие по отношению к вашему тестю?
— Да, — кивнул Том. — Я женился на его дочери. Он нам этого не простил.
— Он ни разу не приезжал, чтобы посмотреть на внуков?
— Нет. Я сомневаюсь, что он знал, сколько у нас детей и как их зовут. Жаль. Он бы оценил их по достоинству.
Флетч наблюдал, как один из отпрысков Фарлайфа бросил морковку в голову другого.
— Думаю, что да.
— В Дональде Хайбеке не было ни грана честности.
— Вы живете в нищете, а ваш тесть — мультимиллионер.
— Убил ли я своего тестя? — Низкорослый, пухленький мужчина повернулся к раковине спиной и вытер руки листом газеты. — В этом не было бы иронии.
— Вы уверены?
— Безусловно. Невинность жертв обращает в поэзию происходящее с ними. А я — поэт.
— Вы знали, что он собрался пожертвовать все свое состояние музею?
— Нет.
— Если он умер без завещания, а такое, как я понимаю, среди адвокатов скорее правило, чем исключение, ваша жена унаследует столько денег, что вы сможете полностью переключиться на поэзию. Разумеется, при условии, что он не распорядился своим состоянием иначе. Так вы говорите, поэты — люди непрактичные?
— Не все, — Том Фарлайф улыбнулся. — Нельзя брать в расчет тех, кто печатается в «Атлантик»[24] и получает Пулитцеровские премии.[25] Они достаточно практичны, чтобы убить человека. Но уж, конечно, вы не обвиняете самого непопулярного поэта страны в практицизме?
На кухню вернулась Нэнси Фарлайф. В балетных тапочках, длинной черной юбке и блузке, когда-то белой, но посеревшей от многочисленных стирок. Она даже попыталась причесаться.
— Можем ехать? — спросила Нэнси.
Флетч встал, не зная, куда теперь занесет его судьба.
— Мортон Рикмерз, редактор отдела книг «Ньюс трибюн», хотел бы взять у вас интервью, мистер Фарлайф. Вы не против?
— Видишь, — Том Фарлайф улыбнулся жене, — я уже пожинаю плоды сенсационного убийства твоего отца. — Он повернулся к Флетчу. — Разумеется, нет. Готов принять его в любое время. Я сделаю все, чтобы способствовать росту своей непопулярности.
Глава 25
— Можно оставлять его с детьми? — Флетч застегнул ремень безопасности.
— А почему вы спрашиваете? — Нэнси последовала его примеру.
— Ваш муж находит красоту в насилии. Дети бьют друг друга у него на глазах.
— Детям с ним лучше, чем со мной. У него больше терпения.
— Вернее, выдержки. — Флетч повернул ключ зажигания. — Куда едем?
— Монастырь святого Томаса, в Томасито.
— Томасито? — Флетч уставился на Нэнси. — Да туда же сто километров!
— Не меньше.
— Я думал вас подвезти до центра.
— Мой брат в монастыре, — Нэнси смотрела прямо перед собой. — Монастырь закрытый. Едва ли он узнает, что отец мертв. Я должна с ним переговорить. Иначе мне туда не попасть.
— Ваш брат монах?
— Монах, монах. Полагаю, Том мог бы сложить об этом замечательную поэму. Монах, монах./ Зарыться в нору, / Лишь бы отрезать/ Себя от отца. Не слишком складно?
— Не слишком.
— Полагаю, поэзию лучше оставить мужу. Я же буду рожать маленьких чудовищ.
Флетч включил первую передачу, отпустил сцепление, машина тронулась с места.
— Извините за шум. Глушитель прохудился.
— Мне без разницы.
— Вы католичка?
— Я? Разумеется, нет. Уход Боба в монастырь — его личная инициатива. Не имеющая ничего общего с семьей, я хочу сказать, с нашим воспитанием. Подозреваю, он пытается искупить грехи своего отца. Хотя они и не переходят к сыну. Он подобрал себе занятие по душе.
Флетч выехал на автостраду и прибавил скорость.
— Человек, беседовавший с вашим отцом на прошлой неделе, сказал мне, что он собирается уйти в монастырь.
Нэнси вытаращилась на Флетча.
— Мой отец? — Она рассмеялась. — Я знаю, что газеты печатают только вымыслы.
— Это правда. Во всяком случае, в том, что мне это сказали, сомневаться не приходится.
— Возможно, мой отец ушел бы в монастырь, услышав трубу Судного дня. На него это похоже. Ловкий адвокатский ход.
— Он стареет.
— Ему чуть больше шестидесяти.
— Может, у него пошатнулось здоровье.
— Это хорошо. Если кто и заслужил проказу, так это он.
— Вы никогда не были близки?
— Эмоционально? Не знаю. В детстве я его практически не видела. Черный костюм и черные туфли, выходящие из дому и входящие в дом. Духовно? Когда я выросла, я поняла, что он превращал правосудие в посмешище. Растаптывал веру в закон. Ради денег. Он не верил ни в добро, ни во зло, ни в справедливость, ни в заповеди Господни, на которых зиждется наша жизнь. Он сам решал, что хорошо, а что плохо, невзирая на социальные последствия. А цель была одна — набить деньгами карманы. Я не знаю более асоциального и аморального человека, чем мой отец. Если б он не получил юридического образования, то стал бы маньяком-убийцей. — Нэнси сухо рассмеялась. — Мой отец — монах.
— Ваш муж воспевает насилие, — напомнил Флетч.
— Разве вы не видите разницы? Мой муж — учитель. Поэт. Жертвуя собой, он указывает на красоту насилия. Оно нас привлекает. Он заставляет нас бороться с насилием в себе. Показывает нам, кто мы есть. Его поэзия не была бы столь доходчивой, если бы не отражала истину.
— Что значит, жертвуя собой?
— Перестаньте. Люди переходят на другую сторону улицы, если видят, что он идет навстречу. За три года нас ни разу не пригласили на вечеринки, которые постоянно устраивают на факультете. Большая часть коллег мечтает о том, чтобы его уволили. В другое место учителем его уже не возьмут. Мы кончим на паперти. И все для того, чтобы Том мог высказать собственную точку зрения. Не о природе насилия, но о человеческой сущности. Разве вы этого не понимаете?
— Так или иначе, человек, которому я верю, сказал, что ваш отец собирается пожертвовать пять миллионов долларов музею. С тем чтобы на эти деньги музей приобрел высокохудожественные произведения современного религиозного искусства. Остатки своего состояния он хотел передать монастырю, в который намеревался и уйти.
Нэнси пожала плечами.
— Наверное, на то были причины. Полагаю, кто-то собрал на него компромат. Министерство юстиции. Департамент налогов и сборов. Или Ассоциация американских адвокатов. Думаю, после того, как дым рассеялся, вы нашли бы моего отца вместе с его сексапильной, безмозглой женой под защитой какого-то религиозного или культурного фонда, при деньгах, которые по закону отнять у него никто бы не смог.
— Возможно, вы правы. Но вы знали, что ваш отец выражал желание избавиться от своего состояния?
— Я прочитала об этом в газете. Сегодня утром. После того, как его убили.
— А ранее вы об этом не подозревали?
— Нет.
Какое-то время они ехали молча, слушая льющуюся из радиоприемника музыку. Первым заговорил Флетч.
— Вчера в доме вашего отца я встретил женщину лет шестидесяти, с седыми волосами, в цветастом платье и зеленых теннисных туфлях. Я спросил, она ли миссис Хайбек, и получил положительный ответ. О вашем отце она сказала, что он носил черные туфли и вечно блуждал. Фирму «Хайбек, Харрисон и Хаулер» она называла «Хай, ха, хау».
— М-м-м.
— Это ваша мать?
— М-м-м, — Нэнси заерзала на сиденье. — То, что написано на ваших шортах, правда? Вы можете быть другом?
— Смысл этой надписи несколько в ином. — Флетч поменял только тенниску, так как надеялся, что последняя, надетая навыпуск, скроет рекламу «Бена Франклина».
— Вы угадали, — продолжила Нэнси. — Пока я росла, мать с отцом игнорировали друг друга. Я тоже его не интересовала. Став постарше, я начала презирать его. Блестящий адвокат. Дерьмо собачье. Он был преступником. Когда он избавился от матери, засадил ее в дурдом, между нами произошел полный разрыв. Я никогда не заговаривала с ним первой, никогда не заходила к нему. Извините. Поначалу я не сказала всю правду. Я ненавидела этого сукиного сына.
— Однако.
— Не было никакой нужды выбрасывать маму из ее дома. Запирать в клинику, какими бы мягкими ни были тамошние порядки. Ее просто мучило одиночество.
Флетч вспомнил, как миссис Хайбек жаловалась, глядя на свои зеленые теннисные туфли, что ее ни на минуту не оставляют одну.
— Да, одиночество, — повторила Нэнси. — Год за годом отец оставлял ее в доме. Никто не хотел знаться с ней. Сначала она пыталась бывать на людях, что-то делать, даже записалась в Цветочный клуб. Другие дамы этого не хотели. А потом папочка выиграл очередной сенсационный процесс, добившись оправдательного приговора для какого-то насильника. Газеты, конечно, вопили, а мамины цветочные композиции не взяли на выставку. Ее телефон никогда не звонил. Потом, я уже была подростком, мама устроилась продавщицей в цветочный магазин. Но папаша быстро это прекратил. Бедная, несчастная душа. Она плесневела в доме. Разговаривала сама с собой. Накрывала стол к ленчу, обеду, на шесть, восемь, двенадцать персон. К ней никто не приходил. — Слезы текли по щекам Нэнси, но голос звучал ровно, без дрожи. — Что я могла поделать? Проводила дома как можно больше времени. Бывало, за день она посещала шестерых парикмахеров, только ради общения с людьми. Сожгла себе волосы. Целыми днями ходила по торговым центрам, покупая все, что попадет под руку, газонные косилки, стиральные машины, полотенца. Как-то за одну неделю к нам привезли двадцать стиральных машин. Когда ее собирали в «Агнес Уайтейкер Хоум», выяснилось, что у нее две тысячи пар обуви. Она любила болтать с продавщицами.
Флетч свернул с автострады на шоссе к Томасито.
— Она часто уходит из клиники?
— Почти каждый день. Поначалу персонал бил тревогу. Звонили мне. Полагаю, звонили отцу. Ругали ее, когда она возвращалась. Но она не обидит и мухи. У нее нет ни денег, ни кредитных карточек. Я понятия не имею, как ей удается передвигаться по городу. В погожие дни она гуляет в парках, ходит по магазинам, прикидываясь, будто хочет что-то купить, забредает в свой прежний дом и сидит у бассейна.
— Да, там мы вчера и встретились.
— Для Жасмин она, должно быть, Призрак первой жены. — Нэнси рассмеялась. — Страшного ничего в ней нет. В моем доме она появляется два или три раза в неделю. Сидит и смотрит телевизор. Сидит и смотрит на детей. Рассказывает им какие-то фантастические истории. О том, как в лесу она подружилась с большим черным медведем, который научил ее ловить рыбу. Дети ее обожают.
— Она любит детей?
— Откуда мне знать? Но она постоянно приходит.
— И вы думаете, что эту женщину не следовало отправлять в психиатрическую клинику?
Нэнси нахмурилась.
— Я думаю, ее не следовало долгие годы держать в изоляции. Изгонять из общества. Выбрасывать из собственного дома. Когда за ней стали замечать странности, отец мог бы уйти с работы. Они переехали бы в другой город, начали новую жизнь. Или, если дело зашло слишком далеко, отец мог бы нанять маме сиделку, чтобы ей было с кем поговорить. — Нэнси помолчала. — Мой отец избавился от нее, потому что хотел жениться на этой безмозглой Жасмин.
— Жасмин вы, разумеется, не любите.
— Не люблю? — Нэнси повернулась к Флетчу. — Я ее жалею. Ее ждет то же, что случилось с моей матерью. — Вновь долгая пауза. — Утром я слышала по телевизору, что кто-то сознался в убийстве моего отца.
— Да, — кивнул Флетч. — Стюарт Чайлдерс. Клиент вашего отца. Обвиненный в убийстве родного брата. Оправданный судом два или три месяца тому назад.
— И что?
— Полиция незамедлительно отпустила его. Не понимаю, почему.
— К чему вы клоните, друг?
— Я не думаю, что это гангстерское убийство, — ответил Флетч. — Хотя «Ньюс трибюн» высказала такую версию.
— Вы думаете, это моя работа?
— Кто-то из близких родственников мог узнать, что ваш отец собрался или хотя бы сказал, что собрался пожертвовать музею и монастырю все свое состояние, из чистых или корыстных побуждений. Кстати, на прошлой неделе ваш отец сказал, что в семье «всем на него наплевать».
Нэнси фыркнула.
— Полагаю, это правда.
— Вот кто-то и решил покончить с ним до того, как деньги уплывут из семьи. Вы, ваш муж, ваша мать, ради вас и ваших детей, вторая жена вашего отца.
— Вы не понимаете Тома.
— Он, возможно, известный поэт, интеллектуал. Но где он был в понедельник утром?
— В университете.
— Когда у него начинаются занятия по понедельникам?
Нэнси замялась.
— В два часа дня.
— Понятно.
— Нищета важна Тому. Общество должно презирать его самого, стихи, которые он пишет. Он мученик, жертвующий собой ради поэзии.
— Но вы-то воспитывались не в нищете, — заметил Флетч. — Ваш папочка, возможно, не подбрасывал вас на коленке, но обеспечивал вам и набитый холодильник, и чисто прибранный дом, и плавательный бассейн во дворе. Плюс множество стиральных машин.
— Откровенно говоря, друг, от моего отца мне не нужно ни цента. Людей по-прежнему грабят, убивают, насилуют, потому что мой отец берет их деньги.
— Ax, красота насилия! — воскликнул Флетч. — У вас пятеро детей, ползающих по грязному полу. Вы сами говорите, что того и гляди окажетесь на паперти. Немногие матери хотят, чтобы их дети голодали, а тут возникает неплохая альтернатива.
Нэнси ответила не сразу.
— В понедельник утром я была дома с детьми.
— Отличные свидетели. А других нет?
— Нет.
Флетч притормозил, как только они проехали щитуказатель с надписью «МОНАСТЫРЬ СВЯТОГО ТОМАСА». Свернул с шоссе направо.
— На стоянке «Ньюс трибюн» дежурит охранник. Проверяет машины. И мне представляется, что человек, знавший о намерении вашего отца приехать в понедельник утром в редакцию «Ньюс трибюн» и объявить о своем решении пожертвовать пять миллионов долларов художественному музею, мог зайти на стоянку, пристрелить его, когда он вылезал из своего «кадиллака», и спокойно уйти, ни у кого не вызывая подозрений.
Они ехали по узкой дороге, окруженной лесом.
— Кто, мама?
— Она ходит, где ей вздумается. И имеет свою точку зрения на многие события. Что ей терять? Ее уже при знали невменяемой.
— Вы не упомянули Жасмин.
— Я еще не встречался с Жасмин. Между прочим, ваш отец нанял кухарку.
— Хорошо. Жасмин есть с кем поговорить. Я сомневаюсь, что она может поджарить яичницу.
— Молодая жена, которую муж вознамерился оставить без цента…
На холме высилось внушительных размеров здание, построенное в испанском стиле.
— Деньги уничтожат образ, который создал себе Том. Моя мать ни на чем не может сосредоточиться, а подготовка убийства требует времени и терпения. Мне же столь безразличны отец и его деньги, что убивать его я бы не стала.
— Значит, остается Роберт. — Флетч зарулил на усыпанную гравием автостоянку и заглушил двигатель.
— Теперь вы вообще несете чушь.
— Я подожду вас здесь.
Нэнси взялась за ручку дверцы и застыла, глядя прямо перед собой.
— Мне очень вас жаль. Для вас обоих это тяжелая встреча. Я подожду.
— Нет. Пойдемте со мной, друг. А то у меня мурашки бегут по коже, когда я вхожу в монастырь.
— А почему вы спрашиваете? — Нэнси последовала его примеру.
— Ваш муж находит красоту в насилии. Дети бьют друг друга у него на глазах.
— Детям с ним лучше, чем со мной. У него больше терпения.
— Вернее, выдержки. — Флетч повернул ключ зажигания. — Куда едем?
— Монастырь святого Томаса, в Томасито.
— Томасито? — Флетч уставился на Нэнси. — Да туда же сто километров!
— Не меньше.
— Я думал вас подвезти до центра.
— Мой брат в монастыре, — Нэнси смотрела прямо перед собой. — Монастырь закрытый. Едва ли он узнает, что отец мертв. Я должна с ним переговорить. Иначе мне туда не попасть.
— Ваш брат монах?
— Монах, монах. Полагаю, Том мог бы сложить об этом замечательную поэму. Монах, монах./ Зарыться в нору, / Лишь бы отрезать/ Себя от отца. Не слишком складно?
— Не слишком.
— Полагаю, поэзию лучше оставить мужу. Я же буду рожать маленьких чудовищ.
Флетч включил первую передачу, отпустил сцепление, машина тронулась с места.
— Извините за шум. Глушитель прохудился.
— Мне без разницы.
— Вы католичка?
— Я? Разумеется, нет. Уход Боба в монастырь — его личная инициатива. Не имеющая ничего общего с семьей, я хочу сказать, с нашим воспитанием. Подозреваю, он пытается искупить грехи своего отца. Хотя они и не переходят к сыну. Он подобрал себе занятие по душе.
Флетч выехал на автостраду и прибавил скорость.
— Человек, беседовавший с вашим отцом на прошлой неделе, сказал мне, что он собирается уйти в монастырь.
Нэнси вытаращилась на Флетча.
— Мой отец? — Она рассмеялась. — Я знаю, что газеты печатают только вымыслы.
— Это правда. Во всяком случае, в том, что мне это сказали, сомневаться не приходится.
— Возможно, мой отец ушел бы в монастырь, услышав трубу Судного дня. На него это похоже. Ловкий адвокатский ход.
— Он стареет.
— Ему чуть больше шестидесяти.
— Может, у него пошатнулось здоровье.
— Это хорошо. Если кто и заслужил проказу, так это он.
— Вы никогда не были близки?
— Эмоционально? Не знаю. В детстве я его практически не видела. Черный костюм и черные туфли, выходящие из дому и входящие в дом. Духовно? Когда я выросла, я поняла, что он превращал правосудие в посмешище. Растаптывал веру в закон. Ради денег. Он не верил ни в добро, ни во зло, ни в справедливость, ни в заповеди Господни, на которых зиждется наша жизнь. Он сам решал, что хорошо, а что плохо, невзирая на социальные последствия. А цель была одна — набить деньгами карманы. Я не знаю более асоциального и аморального человека, чем мой отец. Если б он не получил юридического образования, то стал бы маньяком-убийцей. — Нэнси сухо рассмеялась. — Мой отец — монах.
— Ваш муж воспевает насилие, — напомнил Флетч.
— Разве вы не видите разницы? Мой муж — учитель. Поэт. Жертвуя собой, он указывает на красоту насилия. Оно нас привлекает. Он заставляет нас бороться с насилием в себе. Показывает нам, кто мы есть. Его поэзия не была бы столь доходчивой, если бы не отражала истину.
— Что значит, жертвуя собой?
— Перестаньте. Люди переходят на другую сторону улицы, если видят, что он идет навстречу. За три года нас ни разу не пригласили на вечеринки, которые постоянно устраивают на факультете. Большая часть коллег мечтает о том, чтобы его уволили. В другое место учителем его уже не возьмут. Мы кончим на паперти. И все для того, чтобы Том мог высказать собственную точку зрения. Не о природе насилия, но о человеческой сущности. Разве вы этого не понимаете?
— Так или иначе, человек, которому я верю, сказал, что ваш отец собирается пожертвовать пять миллионов долларов музею. С тем чтобы на эти деньги музей приобрел высокохудожественные произведения современного религиозного искусства. Остатки своего состояния он хотел передать монастырю, в который намеревался и уйти.
Нэнси пожала плечами.
— Наверное, на то были причины. Полагаю, кто-то собрал на него компромат. Министерство юстиции. Департамент налогов и сборов. Или Ассоциация американских адвокатов. Думаю, после того, как дым рассеялся, вы нашли бы моего отца вместе с его сексапильной, безмозглой женой под защитой какого-то религиозного или культурного фонда, при деньгах, которые по закону отнять у него никто бы не смог.
— Возможно, вы правы. Но вы знали, что ваш отец выражал желание избавиться от своего состояния?
— Я прочитала об этом в газете. Сегодня утром. После того, как его убили.
— А ранее вы об этом не подозревали?
— Нет.
Какое-то время они ехали молча, слушая льющуюся из радиоприемника музыку. Первым заговорил Флетч.
— Вчера в доме вашего отца я встретил женщину лет шестидесяти, с седыми волосами, в цветастом платье и зеленых теннисных туфлях. Я спросил, она ли миссис Хайбек, и получил положительный ответ. О вашем отце она сказала, что он носил черные туфли и вечно блуждал. Фирму «Хайбек, Харрисон и Хаулер» она называла «Хай, ха, хау».
— М-м-м.
— Это ваша мать?
— М-м-м, — Нэнси заерзала на сиденье. — То, что написано на ваших шортах, правда? Вы можете быть другом?
— Смысл этой надписи несколько в ином. — Флетч поменял только тенниску, так как надеялся, что последняя, надетая навыпуск, скроет рекламу «Бена Франклина».
— Вы угадали, — продолжила Нэнси. — Пока я росла, мать с отцом игнорировали друг друга. Я тоже его не интересовала. Став постарше, я начала презирать его. Блестящий адвокат. Дерьмо собачье. Он был преступником. Когда он избавился от матери, засадил ее в дурдом, между нами произошел полный разрыв. Я никогда не заговаривала с ним первой, никогда не заходила к нему. Извините. Поначалу я не сказала всю правду. Я ненавидела этого сукиного сына.
— Однако.
— Не было никакой нужды выбрасывать маму из ее дома. Запирать в клинику, какими бы мягкими ни были тамошние порядки. Ее просто мучило одиночество.
Флетч вспомнил, как миссис Хайбек жаловалась, глядя на свои зеленые теннисные туфли, что ее ни на минуту не оставляют одну.
— Да, одиночество, — повторила Нэнси. — Год за годом отец оставлял ее в доме. Никто не хотел знаться с ней. Сначала она пыталась бывать на людях, что-то делать, даже записалась в Цветочный клуб. Другие дамы этого не хотели. А потом папочка выиграл очередной сенсационный процесс, добившись оправдательного приговора для какого-то насильника. Газеты, конечно, вопили, а мамины цветочные композиции не взяли на выставку. Ее телефон никогда не звонил. Потом, я уже была подростком, мама устроилась продавщицей в цветочный магазин. Но папаша быстро это прекратил. Бедная, несчастная душа. Она плесневела в доме. Разговаривала сама с собой. Накрывала стол к ленчу, обеду, на шесть, восемь, двенадцать персон. К ней никто не приходил. — Слезы текли по щекам Нэнси, но голос звучал ровно, без дрожи. — Что я могла поделать? Проводила дома как можно больше времени. Бывало, за день она посещала шестерых парикмахеров, только ради общения с людьми. Сожгла себе волосы. Целыми днями ходила по торговым центрам, покупая все, что попадет под руку, газонные косилки, стиральные машины, полотенца. Как-то за одну неделю к нам привезли двадцать стиральных машин. Когда ее собирали в «Агнес Уайтейкер Хоум», выяснилось, что у нее две тысячи пар обуви. Она любила болтать с продавщицами.
Флетч свернул с автострады на шоссе к Томасито.
— Она часто уходит из клиники?
— Почти каждый день. Поначалу персонал бил тревогу. Звонили мне. Полагаю, звонили отцу. Ругали ее, когда она возвращалась. Но она не обидит и мухи. У нее нет ни денег, ни кредитных карточек. Я понятия не имею, как ей удается передвигаться по городу. В погожие дни она гуляет в парках, ходит по магазинам, прикидываясь, будто хочет что-то купить, забредает в свой прежний дом и сидит у бассейна.
— Да, там мы вчера и встретились.
— Для Жасмин она, должно быть, Призрак первой жены. — Нэнси рассмеялась. — Страшного ничего в ней нет. В моем доме она появляется два или три раза в неделю. Сидит и смотрит телевизор. Сидит и смотрит на детей. Рассказывает им какие-то фантастические истории. О том, как в лесу она подружилась с большим черным медведем, который научил ее ловить рыбу. Дети ее обожают.
— Она любит детей?
— Откуда мне знать? Но она постоянно приходит.
— И вы думаете, что эту женщину не следовало отправлять в психиатрическую клинику?
Нэнси нахмурилась.
— Я думаю, ее не следовало долгие годы держать в изоляции. Изгонять из общества. Выбрасывать из собственного дома. Когда за ней стали замечать странности, отец мог бы уйти с работы. Они переехали бы в другой город, начали новую жизнь. Или, если дело зашло слишком далеко, отец мог бы нанять маме сиделку, чтобы ей было с кем поговорить. — Нэнси помолчала. — Мой отец избавился от нее, потому что хотел жениться на этой безмозглой Жасмин.
— Жасмин вы, разумеется, не любите.
— Не люблю? — Нэнси повернулась к Флетчу. — Я ее жалею. Ее ждет то же, что случилось с моей матерью. — Вновь долгая пауза. — Утром я слышала по телевизору, что кто-то сознался в убийстве моего отца.
— Да, — кивнул Флетч. — Стюарт Чайлдерс. Клиент вашего отца. Обвиненный в убийстве родного брата. Оправданный судом два или три месяца тому назад.
— И что?
— Полиция незамедлительно отпустила его. Не понимаю, почему.
— К чему вы клоните, друг?
— Я не думаю, что это гангстерское убийство, — ответил Флетч. — Хотя «Ньюс трибюн» высказала такую версию.
— Вы думаете, это моя работа?
— Кто-то из близких родственников мог узнать, что ваш отец собрался или хотя бы сказал, что собрался пожертвовать музею и монастырю все свое состояние, из чистых или корыстных побуждений. Кстати, на прошлой неделе ваш отец сказал, что в семье «всем на него наплевать».
Нэнси фыркнула.
— Полагаю, это правда.
— Вот кто-то и решил покончить с ним до того, как деньги уплывут из семьи. Вы, ваш муж, ваша мать, ради вас и ваших детей, вторая жена вашего отца.
— Вы не понимаете Тома.
— Он, возможно, известный поэт, интеллектуал. Но где он был в понедельник утром?
— В университете.
— Когда у него начинаются занятия по понедельникам?
Нэнси замялась.
— В два часа дня.
— Понятно.
— Нищета важна Тому. Общество должно презирать его самого, стихи, которые он пишет. Он мученик, жертвующий собой ради поэзии.
— Но вы-то воспитывались не в нищете, — заметил Флетч. — Ваш папочка, возможно, не подбрасывал вас на коленке, но обеспечивал вам и набитый холодильник, и чисто прибранный дом, и плавательный бассейн во дворе. Плюс множество стиральных машин.
— Откровенно говоря, друг, от моего отца мне не нужно ни цента. Людей по-прежнему грабят, убивают, насилуют, потому что мой отец берет их деньги.
— Ax, красота насилия! — воскликнул Флетч. — У вас пятеро детей, ползающих по грязному полу. Вы сами говорите, что того и гляди окажетесь на паперти. Немногие матери хотят, чтобы их дети голодали, а тут возникает неплохая альтернатива.
Нэнси ответила не сразу.
— В понедельник утром я была дома с детьми.
— Отличные свидетели. А других нет?
— Нет.
Флетч притормозил, как только они проехали щитуказатель с надписью «МОНАСТЫРЬ СВЯТОГО ТОМАСА». Свернул с шоссе направо.
— На стоянке «Ньюс трибюн» дежурит охранник. Проверяет машины. И мне представляется, что человек, знавший о намерении вашего отца приехать в понедельник утром в редакцию «Ньюс трибюн» и объявить о своем решении пожертвовать пять миллионов долларов художественному музею, мог зайти на стоянку, пристрелить его, когда он вылезал из своего «кадиллака», и спокойно уйти, ни у кого не вызывая подозрений.
Они ехали по узкой дороге, окруженной лесом.
— Кто, мама?
— Она ходит, где ей вздумается. И имеет свою точку зрения на многие события. Что ей терять? Ее уже при знали невменяемой.
— Вы не упомянули Жасмин.
— Я еще не встречался с Жасмин. Между прочим, ваш отец нанял кухарку.
— Хорошо. Жасмин есть с кем поговорить. Я сомневаюсь, что она может поджарить яичницу.
— Молодая жена, которую муж вознамерился оставить без цента…
На холме высилось внушительных размеров здание, построенное в испанском стиле.
— Деньги уничтожат образ, который создал себе Том. Моя мать ни на чем не может сосредоточиться, а подготовка убийства требует времени и терпения. Мне же столь безразличны отец и его деньги, что убивать его я бы не стала.
— Значит, остается Роберт. — Флетч зарулил на усыпанную гравием автостоянку и заглушил двигатель.
— Теперь вы вообще несете чушь.
— Я подожду вас здесь.
Нэнси взялась за ручку дверцы и застыла, глядя прямо перед собой.
— Мне очень вас жаль. Для вас обоих это тяжелая встреча. Я подожду.
— Нет. Пойдемте со мной, друг. А то у меня мурашки бегут по коже, когда я вхожу в монастырь.
Глава 26
— Раньше вы бывали в монастыре? — Роберт Хайбек взял Флетча под локоть и увлек к скамье без спинки на другой стороне маленького дворика.
— Нет, — ответил Флетч. — Тишина здесь оглушающая.
— Я услышал шум вашей машины, — улыбнулся Роберт.
Флетча и Нэнси Хайбек отвели в прохладную, небольших размеров комнату для гостей. Там они сели на деревянную скамью.
Несколько минут спустя к ним вышел аббат. Не поздоровался, не сел рядом. Нэнси объяснила, что приехала, чтобы сообщить брату о смерти отца. Аббат кивнул и вышел, так и не произнеся ни единого слова.
Пока они ждали, Нэнси рассказала Флетчу, что женщины допускаются лишь в эту комнату да в прилегающий к ней дворик, окруженный высокими стенами. Последний раз она приезжала к Роберту шесть лет тому назад, после рождения первого ребенка. А с той поры писала раз в году, на Рождество, никогда не получая ответа.
Ждали они чуть больше сорока пяти минут.
Войдя, Роберт улыбнулся и протянул руку сестре. Не обнял ее, не поцеловал. И ничего не сказал.
Нэнси представила Флетча, как «друга».
— Вы — квакер?[26] — спросил Роберт, глянув на шорты Флетча.
— Я? Нет.
Белую, до щиколоток, рясу Роберта перетягивал черный пояс. Сандалии на босу ногу. Заметно поредевшие волосы. Растущая островками, словно подвергшаяся нашествию стаи саранчи борода. Устремленный вовнутрь взгляд.
Следуя за ними, Нэнси выкладывала брату новости последних лет.
— У меня теперь пятеро детей, Роберт. Том по-прежнему преподает в университете. Он стал известным поэтом. Мама все еще в «Агнес Уайтейкер Хоум». Физически она вполне здорова. Мы часто видимся.
Роберт сел, на скамью. Нэнси опустилась рядом. Флетч, скрестив ноги, уселся на вымощенную каменными плитами площадку перед скамьей.
— Роберт, у меня ужасная новость. — Несмотря на все сказанное в машине, Нэнси заплакала. — Папа мертв. — Рыдания вырвались из ее груди. — Его убили, застрелили на автостоянке. Вчера.
Роберт молчал, уйдя в себя. Не посмотрел на Нэнси, не взял за руку, не обнял. Никак не выразил своих чувств.
Отчаянно пытаясь взять себя в руки, Нэнси вытерла глаза подолом юбки.
Наконец Роберт вздохнул.
— Понятно.
— Не знаю, что делать с похоронами, — всхлипнула Нэнси. — Жасмин… Партнеры… Роберт, ты пойдешь на похороны?
— Нет. — Он положил руку на скамью и оглядел маленький дворик с таким видом, словно хотел встать и уйти. — Здесь мы привыкли к смерти… цветы… домашние животные… Смерть сама приходит к нам… И нет нужды ходить к ней.
— Вы собираетесь когда-нибудь покинуть монастырь? — спросил Флетч.
— Зачем?
— Вы хоть выезжаете за его пределы?
— Иногда я езжу на грузовике на рынок. Или в пикапе к дантисту.
— А один вы куда-нибудь ездите?
— Один я не бываю никогда. Я ношу Спасителя в своем сердце.
Нэнси накрыла руку Роберта своей.
— Что бы мы ни думали о нем, Роберт, это ужасно. Так трудно осознать, что кто-то убил его. Достал пистолет и оборвал его жизнь. Встал перед ним и застрелил.
— О, Великая Самонадеянность! — воскликнул Роберт. — Откуда в людях такая уверенность, что все они имеют право умереть естественной смертью, от старости? Ведь причиной смерти многих, очень многих становятся несчастный случай, насилие, война, болезни, голод…
Нэнси посмотрела на Роберта, потом на Флетча. Убрала руку.
— Да… ваш отец умер насильственной смертью, — подал голос Флетч.
— Вроде бы убийство — деяние, которым кто-то поправляет Бога, — Роберт улыбнулся. — Мы должны верить, что это так. Но нет. Нельзя поправить совершенство.
Нэнси дрожащими руками расправила подол юбки.
— Роберт, вчера утром ваш отец приехал в «Ньюс трибюн» на встречу с издателем, Джоном Уинтерсом. Он хотел посоветоваться, как лучше объявить о своем намерении пожертвовать пять миллионов долларов художественному музею. Музей, кстати, не горел желанием брать эти деньги, потому что ваш отец выставил жесткое условие — тратить их исключительно на произведения современного религиозного искусства.
На лице Роберта отразился интерес.
— Более того, — добавил Флетч, — ваш отец сказал куратору музея, что собирается передать остаток своего состояния монастырю, в который хочет уйти монахом.
Брови Роберта взмыли вверх, он уставился на Флетча.
Потом губы превратились в тонкую полоску, глаза закрылись. Сцепив руки, Роберт наклонил голову.
Нэнси и Флетч переглянулись.
— Вы сердитесь? — спросил Флетч.
— Этот человек, — процедил Роберт сквозь зубы.
— Может, он искал путь к вам? Своему сыну.
Теперь уже глаза Нэнси вылезли из орбит.
— Этот человек, — повторил Роберт.
— Вы верите тому, что я вам сказал?
Роберт долго молчал, пытаясь совладать с нервами.
— Невозможно, — наконец выдавил он из себя. — Нэнси писала мне, что мой отец, избавившись от матери, заточив ее в психушку, взял новую жену.
— Жасмин, — вставила Нэнси.
Глаза Роберта открылись. Мученическое выражение ушло с его лица.
— Полагаю, она не умерла?
— Нет, — ответила Нэнси.
— Нельзя развестись с женой, чтобы уйти в монастырь, — отчеканил Роберт.
— Однако, — вырвалось у Флетча.
— Значит, это ложь. Как и вся жизнь отца. Даже будь он свободен, требуются месяцы, если не годы, наставлений и размышлений, открывающих путь к Богу.
Флетч разглядывал каменную плиту между ногами.
— Он собирался пожертвовать монастырю более миллиона долларов.
Роберт посмотрел на Флетча, но ничего не сказал.
— Роберт, вы должны верить в искупление грехов, — обратился к нему Флетч. — Неужели вы и представить себе не можете, что ваш отец способен так круто изменить свою жизнь в шестьдесят, шестьдесят один год?
— Мой отец, — слова давались Роберту с трудом. — Мой отец потратил жизнь ради того, чтобы обойти закон. Самым коротким путем. А в рай коротких путей нет. Нельзя обойти законы божьи.
Нэнси хохотнула.
— Роберт, неужели ты не можешь простить?
Роберт повернулся к сестре.
— А ты можешь?
— Нет. Нельзя простить того, что он сделал с матерью.
— Конечно, никому не доступна воля Божья, — продолжал Роберт. — Возможно, этот человек умер, прощенный Им. Но я в этом искренне сомневаюсь.
По выражению лица Роберта Флетч понял, что тот не хотел бы оказаться в компании отца ни в монастыре, ни в раю.
— Что он сделал с матерью, — повторил Роберт. — Что он сделал со всеми нами.
— А что он сделал? — спросил Флетч. Глаза Роберта мрачно вспыхнули. Таким же огнем горели они у людей, населяющих полотна Эль Греко.[27]
— Нет, — ответил Флетч. — Тишина здесь оглушающая.
— Я услышал шум вашей машины, — улыбнулся Роберт.
Флетча и Нэнси Хайбек отвели в прохладную, небольших размеров комнату для гостей. Там они сели на деревянную скамью.
Несколько минут спустя к ним вышел аббат. Не поздоровался, не сел рядом. Нэнси объяснила, что приехала, чтобы сообщить брату о смерти отца. Аббат кивнул и вышел, так и не произнеся ни единого слова.
Пока они ждали, Нэнси рассказала Флетчу, что женщины допускаются лишь в эту комнату да в прилегающий к ней дворик, окруженный высокими стенами. Последний раз она приезжала к Роберту шесть лет тому назад, после рождения первого ребенка. А с той поры писала раз в году, на Рождество, никогда не получая ответа.
Ждали они чуть больше сорока пяти минут.
Войдя, Роберт улыбнулся и протянул руку сестре. Не обнял ее, не поцеловал. И ничего не сказал.
Нэнси представила Флетча, как «друга».
— Вы — квакер?[26] — спросил Роберт, глянув на шорты Флетча.
— Я? Нет.
Белую, до щиколоток, рясу Роберта перетягивал черный пояс. Сандалии на босу ногу. Заметно поредевшие волосы. Растущая островками, словно подвергшаяся нашествию стаи саранчи борода. Устремленный вовнутрь взгляд.
Следуя за ними, Нэнси выкладывала брату новости последних лет.
— У меня теперь пятеро детей, Роберт. Том по-прежнему преподает в университете. Он стал известным поэтом. Мама все еще в «Агнес Уайтейкер Хоум». Физически она вполне здорова. Мы часто видимся.
Роберт сел, на скамью. Нэнси опустилась рядом. Флетч, скрестив ноги, уселся на вымощенную каменными плитами площадку перед скамьей.
— Роберт, у меня ужасная новость. — Несмотря на все сказанное в машине, Нэнси заплакала. — Папа мертв. — Рыдания вырвались из ее груди. — Его убили, застрелили на автостоянке. Вчера.
Роберт молчал, уйдя в себя. Не посмотрел на Нэнси, не взял за руку, не обнял. Никак не выразил своих чувств.
Отчаянно пытаясь взять себя в руки, Нэнси вытерла глаза подолом юбки.
Наконец Роберт вздохнул.
— Понятно.
— Не знаю, что делать с похоронами, — всхлипнула Нэнси. — Жасмин… Партнеры… Роберт, ты пойдешь на похороны?
— Нет. — Он положил руку на скамью и оглядел маленький дворик с таким видом, словно хотел встать и уйти. — Здесь мы привыкли к смерти… цветы… домашние животные… Смерть сама приходит к нам… И нет нужды ходить к ней.
— Вы собираетесь когда-нибудь покинуть монастырь? — спросил Флетч.
— Зачем?
— Вы хоть выезжаете за его пределы?
— Иногда я езжу на грузовике на рынок. Или в пикапе к дантисту.
— А один вы куда-нибудь ездите?
— Один я не бываю никогда. Я ношу Спасителя в своем сердце.
Нэнси накрыла руку Роберта своей.
— Что бы мы ни думали о нем, Роберт, это ужасно. Так трудно осознать, что кто-то убил его. Достал пистолет и оборвал его жизнь. Встал перед ним и застрелил.
— О, Великая Самонадеянность! — воскликнул Роберт. — Откуда в людях такая уверенность, что все они имеют право умереть естественной смертью, от старости? Ведь причиной смерти многих, очень многих становятся несчастный случай, насилие, война, болезни, голод…
Нэнси посмотрела на Роберта, потом на Флетча. Убрала руку.
— Да… ваш отец умер насильственной смертью, — подал голос Флетч.
— Вроде бы убийство — деяние, которым кто-то поправляет Бога, — Роберт улыбнулся. — Мы должны верить, что это так. Но нет. Нельзя поправить совершенство.
Нэнси дрожащими руками расправила подол юбки.
— Роберт, вчера утром ваш отец приехал в «Ньюс трибюн» на встречу с издателем, Джоном Уинтерсом. Он хотел посоветоваться, как лучше объявить о своем намерении пожертвовать пять миллионов долларов художественному музею. Музей, кстати, не горел желанием брать эти деньги, потому что ваш отец выставил жесткое условие — тратить их исключительно на произведения современного религиозного искусства.
На лице Роберта отразился интерес.
— Более того, — добавил Флетч, — ваш отец сказал куратору музея, что собирается передать остаток своего состояния монастырю, в который хочет уйти монахом.
Брови Роберта взмыли вверх, он уставился на Флетча.
Потом губы превратились в тонкую полоску, глаза закрылись. Сцепив руки, Роберт наклонил голову.
Нэнси и Флетч переглянулись.
— Вы сердитесь? — спросил Флетч.
— Этот человек, — процедил Роберт сквозь зубы.
— Может, он искал путь к вам? Своему сыну.
Теперь уже глаза Нэнси вылезли из орбит.
— Этот человек, — повторил Роберт.
— Вы верите тому, что я вам сказал?
Роберт долго молчал, пытаясь совладать с нервами.
— Невозможно, — наконец выдавил он из себя. — Нэнси писала мне, что мой отец, избавившись от матери, заточив ее в психушку, взял новую жену.
— Жасмин, — вставила Нэнси.
Глаза Роберта открылись. Мученическое выражение ушло с его лица.
— Полагаю, она не умерла?
— Нет, — ответила Нэнси.
— Нельзя развестись с женой, чтобы уйти в монастырь, — отчеканил Роберт.
— Однако, — вырвалось у Флетча.
— Значит, это ложь. Как и вся жизнь отца. Даже будь он свободен, требуются месяцы, если не годы, наставлений и размышлений, открывающих путь к Богу.
Флетч разглядывал каменную плиту между ногами.
— Он собирался пожертвовать монастырю более миллиона долларов.
Роберт посмотрел на Флетча, но ничего не сказал.
— Роберт, вы должны верить в искупление грехов, — обратился к нему Флетч. — Неужели вы и представить себе не можете, что ваш отец способен так круто изменить свою жизнь в шестьдесят, шестьдесят один год?
— Мой отец, — слова давались Роберту с трудом. — Мой отец потратил жизнь ради того, чтобы обойти закон. Самым коротким путем. А в рай коротких путей нет. Нельзя обойти законы божьи.
Нэнси хохотнула.
— Роберт, неужели ты не можешь простить?
Роберт повернулся к сестре.
— А ты можешь?
— Нет. Нельзя простить того, что он сделал с матерью.
— Конечно, никому не доступна воля Божья, — продолжал Роберт. — Возможно, этот человек умер, прощенный Им. Но я в этом искренне сомневаюсь.
По выражению лица Роберта Флетч понял, что тот не хотел бы оказаться в компании отца ни в монастыре, ни в раю.
— Что он сделал с матерью, — повторил Роберт. — Что он сделал со всеми нами.
— А что он сделал? — спросил Флетч. Глаза Роберта мрачно вспыхнули. Таким же огнем горели они у людей, населяющих полотна Эль Греко.[27]