Макдональд Росс. Дело Уичерли

   — Нет, все остальное я знаю со слов мамы, ее последних слов. Эти слова я запомнила на всю жизнь. «Это сделал отец», — сказала она и умерла. Бобби же я сказала, что маму убила я, — иначе бы он не стал мне помогать. Нехорошо, конечно, было обманывать Бобби, но ведь отец есть отец, надо было его выручать. Когда же появился Мерримен, я обманула и его, и он мне тоже поверил.
   Феба подалась вперед, уткнулась локтями в колени и обхватила голову руками, как будто у нее болели зубы. Мы с Шериллом обменялись глубокомысленными взглядами.
   — Я до сих пор не понимаю, — опять заговорила Феба, — каким образом отец оказался в Атертоне. К тому времени он уже должен был выйти в море. Он что же, на вертолете прилетел?
   — Нет, вертолет ему не понадобился. Отплытие отложилось из-за неполадок в машинном отделении.
   — Что с отцом будет? Его казнят?
   — Не волнуйтесь, людям с деньгами газовая камера не грозит.
   — Но ведь тюрьмы ему все равно не избежать, да? Отец — человек чувствительный, он этого не перенесет.
   — Не такой уж Гомер Уичерли чувствительный, раз он зверски убил трех человек.
   — Этих двух мерзавцев отец не убивал. Я уверена, что это не его рук дело.
   — Откуда же у тебя такая уверенность? — усмехнулся я. — Ты вообще все принимаешь на веру — поэтому, наверно, и попыталась взять на себя вину за все три убийства?
   — Но зачем отцу было их убивать? — ответила девушка вопросом на вопрос. — Он даже не знал их. Отец с такими проходимцами вообще не имеет ничего общего.
   — Ему, вероятно, пришлось с ними в последние несколько дней познакомиться, — возразил я. — Думаю, они попытались его шантажировать — точно так же, как до того шантажировали тебя, а еще раньше — твою мать.
   — Понятно. Значит, и это тоже моя вика.
   — Но почему? Объясни нам, Феба, — удавился Шерилл.
   — Не могу, есть вещи, о которых говорить нельзя.
   — А по-моему, таких вещей нет, — сказал Шерилл.
   Феба искоса посмотрела на него:
   — Вы же не знаете, что я сделала, что я действительно сделала.
   — Пока не знаю, но едва ли что-нибудь очень уж страшное.
   — Вы так считаете? — Кажется, она опять готова была повиниться. Чего-чего, а самоуничижения у нее хватало.
   — Ты все-таки не выдержала и рассказала Мерримену, что твой отец убил твою мать?
   Феба едва заметно кивнула головой.
   — Когда ты ему об этом рассказала?
   — Когда его в последний раз видела. Три дня назад, кажется... В общем, своего отца я предала. Меня загнали в угол, последние два месяца прошли как в страшном сне. Я сообщила этому негодяю, что сказала перед смертью мама. Как это у меня только язык повернулся!
   — Он тебя вынудил говорить силой?
   — Нет, у меня нет даже этого оправдания. Избил меня Мерримен уже потом, когда меня домогался, а я не далась. Я его к себе не подпустила.
   — Зачем ты рассказала ему о том, что сделал отец?
   — Не знаю, по слабости, наверно. Сама не понимаю. В тот раз я ему все от начала до конца выложила. У меня всегда так — сначала сболтну лишнее, а потом люди из-за меня умирают.
   В голосе Фебы появились истерические нотки. Шерилл нагнулся к ней и погладил ее по осунувшемуся лицу:
   — Не вини себя, Феба. Нельзя же взваливать на себя все грехи человечества. Тебе пришлось пережить чудовищные два месяца, и никто тебя ни в чем не обвиняет.
   — Да, — согласилась она, — мне действительно пришлось нелегко, я несколько раз порывалась даже покончить с собой. Если бы не ребенок, я бы решилась. Вместо этого я стала пить и без конца есть — надо же было как-то отвлечься от моей убогой жизни. — Феба скорчила гримасу. — Ведь больше всего меня раздражала именно убогость: эта жуткая квартира, где раньше жила мама и где Мерримен и его шурин установили за мной круглосуточную слежку. Они держали меня взаперти, заставили разучить мамину подпись... Потом, уже в Сакраменто, они велели мне покрасить волосы и носить мамины вещи.
   — Чтобы ты могла получать деньги по ее чекам?
   — Да, но и не только для этого. Мерримен сказал, что, если я выдам себя за свою мать, никто не узнает, что она убита. Он хотел скрыть всю эту историю до тех пор, пока мы не получим самый крупный чек — вексель на продажу дома. Верней, пока он сам его не получит, — с горечью добавила она. — Мерримен обещал, что, если я буду держать язык за зубами и подпишу продажный вексель на его имя, он даст мне денег, чтобы я смогла уехать из этих мест и спокойно родить. Но своего слова Мерримен не сдержал: он заплатил за мой номер в отеле и дал мне всего несколько долларов на еду. «С тебя хватит, — заявил он мне. — С какой стати я должен давать деньги убийце?» И тут я не выдержала и рассказала ему, что я не убийца. — Феба подняла на нас свои измученные, честные глаза: — Я ведь хотела как лучше.
   — Хорошо тебя понимаю, — утешил ее доктор. — А в дальнейшем, надеюсь, буду понимать еще лучше.
   — А как же отец? Я же погубила его.
   — Он сам себя погубил. И тебе, Феба, придется с этим свыкнуться. Ты не должна отождествлять себя со своим отцом — да и с матерью тоже. К случившемуся несчастью ты имеешь лишь косвенное отношение. — Шерилл привстал с дивана. — Не кажется ли тебе, что на сегодня разговоров хватит?
   — Пусть кончит, — сказал я. — Завтра меня уже здесь не будет.
   — Да, дайте мне кончить.
   И с этими словами Феба умоляюще выбросила вперед руку — первый жест, который она себе позволила. Шерилл снова сел на край кровати и стал кивать головой в такт ее сбивчивой речи.
   — Мерримен ушел, а я всю ночь просидела без сна. В местной газете я вычитала, что в тот день из плавания вернулся отец, и решила, что надо поехать в гавань предупредить его. Но видеть его я была не в силах. Меня одолевали воспоминания. Мне вспомнилось, как я, четырехлетняя девочка, лежу у себя в кроватке, а за стеной ссорятся родители. Так я просидела у окна до трех часов ночи — впрочем, не все ли равно, до какого часа: ведь Скотт Фицджеральд говорит, что в потемках человеческой души всегда три часа ночи... Я сидела у окна, и мне казалось, что я слышу громкие голоса — голос моей несчастной убитой матери и моего несчастного убийцы-отца. Сколько себя помню, они всегда ссорились. Даже в день маминой смерти. Мне казалось, я вижу их в темном окне — их обоих и свое отражение. Все смешалось у меня в голове. Где они? В моей фантазии или за окном гостиницы? А может, меня нет, осталось лишь мое отражение? И далекие грубые слова: «Шлюха! Псих! Убью!»? Я несколько раз подряд громко произнесла свое имя: «Феба! Феба! Феба!» В древнегреческой мифологии Фебой звали богиню Артемиду. После этого голоса родителей вскоре пропали.
   — Кроме того, ты написала свое имя на оконном стекле, — вставил я.
   — Да, чтобы прогнать эти голоса. — Девушка слабо улыбнулась, но поймала на себе взгляд Шерилла, и улыбка исчезла. — По-вашему, это мистика, да? Значит, я сумасшедшая?
   — Нет, нам всем это свойственно.
   — А я все время боялась, что схожу с ума.
   — Не бойся, не сходишь. — Шерилл улыбнулся.
   — Но ведь я столько всего натворила! — воскликнула Феба и добавила, обращаясь уже ко мне: — Хуже всего то, что я попыталась уговорить вас убить Мерримена.
   — Ничего страшного, он ведь тогда был уже мертв.
   — Нет, я наверняка спятила. У меня в мозгу все помутилось. — Феба коснулась висков кончиками пальцев. Глаза у нее вновь потухли. — Сейчас мне лучше. Вы ведь знаете, это же не моя фантазия...
   Она покраснела и отвернулась.
   — Если хотите всю правду, в Сакраменто я приехала не по собственной воле. Мне сюда ехать не хотелось; наоборот, хотелось уехать подальше, чтобы никого из знакомых никогда больше не видеть. Но дядя Карл меня пристыдил, сказал, что это безумие, и уговорил лечь в клинику. Вчера утром он сам привез меня сюда.
   — Неважно, как ты сюда попала. Главное, что ты теперь здесь.
   — Нет, это важно, доктор, — возразил я и, повернувшись к Фебе, спросил: — А как Карл Тревор разыскал тебя?
   — Я обещала ему, что никому об этом не скажу. Но сейчас ведь это уже не имеет значения, правда? Позавчера вечером он приехал за мной в отель «Чемпион».
   — Позавчера?
   — Кажется, да. У меня перемешались дни и ночи, но вроде бы это произошло позавчера. Он велел мне переехать в «Гасиенду», заявив, что в такой дыре, как «Чемпион», мне жить нельзя. На самом же деле в Сакраменто мне случалось останавливаться в местах и похуже.
   — А откуда он узнал, что ты в «Чемпионе»?
   — Про меня он вообще ничего не знал. Он принял меня за маму. Войдя, он обнял меня, поцеловал и назвал маминым именем. — Феба покраснела еще больше. — Когда же дядя Карл увидел, что я — не мама, он сник, стал плакать. Должно быть, он очень любил ее, — через силу добавила девушка.
   — Ты сказала ему, что она умерла?
   — Да.
   — И что ее убил твой отец, тоже сказала?
   — Да. Дядя Карл взял с меня слово, что я больше никому об этом не расскажу. Никому и никогда. — Феба прикусила губу. — А я рассказала.
   — И правильно поступила.
   — Нет. Я поступила бы правильно только в одном случае: если б уехала отсюда подальше. Чтобы в тишине и покое родить своего ребенка.
   — Не беспокойся, — сказал Шерилл, — ты родишь своего ребенка в тишине и покое.
   У Фебы загорелись глаза:
   — Вы считаете, я могу рожать? Несмотря на наследственность и все прочее?
   — По-моему, тебе просто нельзя не рожать.
   — А где Бобби? Я могу повидать Бобби?
   — Только завтра. Сегодня уже поздно, тебе нужен покой.
   — Да, я очень устала.

Глава 27

   Выйдя из здания клиники, я поделился новостями с Бобби Донкастером. Тот никак не мог поверить, что Феба не убивала своей матери, и совершенно одурел от радости. Бобби довез меня до «Сиесты», где мы и расстались.
   Меня же история Фебы удовлетворила лишь отчасти: на многие вопросы ответов я пока не имел. На один из них — где находился в ночь убийства своей бывшей жены Гомер Уичерли — мог ответить корабельный стюард Сэмми Грин.
   История закруглялась — и не только во времени, но и в пространстве: мотель «Сиеста» находился всего в пяти минутах езды от квартиры Грина в Пало-Альто. На этот раз мне удалось застать стюарда дома.
   Грин, энергичный молодой негр в фартуке с надписью «Метрдотель», вошел в гостиную из кухни с виноватым видом, как будто его застали за каким-то сомнительным занятием.
   — Я жарю бифштексы, сэр, — сказал он с улыбкой. — А это дело кропотливое. Чем могу быть полезен, мистер?..
   — Арчер, — представился я. — Частный сыщик. Я понимаю, я не вовремя, поэтому постараюсь вас не задерживать. По словам Макихерна, корабельного старшины, с которым я на днях беседовал, вы во время последнего плавания убирали каюту Гомера Уичерли.
   — Так точно, сэр. — Улыбка на лице Сэмми Грина исчезла, а виноватый вид остался. Впечатление было такое, как будто человеческое лицо у вас на глазах превращается в гладкий черный камень. — Что-то случилось?
   — Мне нужна от вас кое-какая информация, мистер Грин, не более того. По моим сведениям, Гомер Уичерли поднялся на палубу второго ноября, а пароход должен был отплыть в четыре часа пополудни, однако задержался до утра. Верно?
   — Да, сэр. Мы вышли в море только на рассвете.
   — Уичерли покидал корабль вечером второго ноября?
   — Если и покидал, то мне об этом ничего не известно, сэр. Впрочем, я за ним не следил: дел полно было.
   — А вечером он попадался вам на глаза?
   — Конечно, сэр. Я несколько раз заходил к нему в каюту. Мистер Уичерли — джентльмен требовательный. Я не жалуюсь, — поспешил добавить он с дежурной улыбочкой, — на днях он дал мне отличные чаевые. На сто долларов, сэр, можно купить много бифштексов.
   — Вы говорите, что часто заходили к нему в каюту. Как часто?
   — Каждый час, а то и чаще. Сами понимаете: то то принеси, то это.
   — Что именно?
   — Выпивку, еду. Ой, мои бифштексы сгорели! — спохватился он.
   — Я сняла их с огня, — раздался из кухни голос жены. — Дети уже сели есть, а наши бифштексы я положила в духовку, чтоб не остыли.
   — Простите, что помешал вам, — извинился я.
   — Ничего, ничего, — улыбнулся он. — Вас что-нибудь еще интересует?
   — Да, еще одна вещь. Как вы думаете, мог Уичерли в тот вечер съездить в Атертон и вернуться назад?
   — Вряд ли, сэр. Ведь в одну сторону ехать никак не меньше полутора часов, да и то на приличной скорости.
   После встречи с Сэмми Грином вопросов у меня, против ожидания, прибавилось, и, ломая над ними голову, я поехал на другой конец города в гости к Салли Мерримен. Вскоре фары выхватили из темноты неоновую вывеску, на которой трехдюймовыми буквами значилось имя убитого. В окнах спрятавшегося за деревьями коттеджа горел свет. Я прошел по дорожке к дому и постучал.
   — Кто там? — раздался за дверью голос Салли Мерримен.
   Я стал лихорадочно припоминать, как представился ей в прошлый раз.
   — Билл Уилинг, — назвался я после продолжительной паузы. — Позавчера вечером мы с вами беседовали о продаже дома.
   — Погодите, пойду что-нибудь на себя накину.
   Шаги удалились, и через некоторое время послышался стук каблучков. На крыльце вспыхнул свет, дверь открылась, и передо мной предстала Салли Мерримен в красном домашнем платье с глубоким вырезом и в черных обтягивающих брюках.
   — Входите, мистер Уилинг.
   Комната была слабо освещена стоявшей на телевизоре аляповатой лампой с шелковым абажуром. В углу на низком столике стоял старенький магнитофон. На диване, на стульях и на полу валялись газеты.
   В стеклянной двери напротив отражалась вся комната, а с нею и мы — точно актеры многосерийного телефильма.
   Салли сняла со стула пачку газет.
   — Простите за беспорядок. У меня умер муж — вы, наверно, в курсе. Не до уборки теперь.
   — Да, вам досталось.
   — Не то слово.
   Вид у нее был действительно неважный, однако красоту ей сохранить удалось — и это несмотря на смерть мужа, пристрастие к джину и отсутствие денег, что, как известно, тоже здоровья не прибавляет.
   Огромным усилием воли Салли взяла себя в руки, вымученно улыбнулась и заговорила:
   — Дома у меня рекламных буклетов нет, но кое-что о наших предложениях я вам рассказать могу. Многое, уверена, вас заинтересует.
   Говорила она довольно сбивчиво, а подведенными ресницами хлопала так, будто продавала мне не дом, а саму себя: «Тридцатилетняя блондинка, покинута предыдущим владельцем, продается по доступной цене, нуждается в работе». Еще в какой!
   Я остановился в дверях и стал с интересом следить за своим отражением: не каждый же день увидишь человека, который в любое время суток стучится в любую дверь по любому поводу.
   — Я должен вам кое в чем признаться, миссис Мерримен.
   Салли напряглась.
   — Я приехал к вам не для покупки дома. Мне нужна ваша помощь.
   — Помощь? — Она презрительно скривила губы. — Я помощи не оказываю, я в ней нуждаюсь сама.
   — Что ж, в таком случае постараемся помочь друг другу. Я — частный сыщик, который расследует дело вашего мужа, а заодно и некоторые другие дела.
   Салли нахмурилась:
   — Ступайте откуда пришли и передайте своим дружкам из полиции, что я больше ни слова не скажу. Все, что хотела, я уже сказала: мой брат Стэнли Бена не убивал. А клеветать на покойника...
   — Я совершенно с вами согласен.
   Салли не поверила своим ушам:
   — Вы хотите сказать, что вы, легавые, образумились?
   — Я не легавый, — обиделся я и сообщил ей свое имя и профессию. Эта информация не способствовала нашему сближению.
   — Выходит, ты топтун, самый обыкновенный топтун!
   — Топтун высокого класса! — поправил ее я. — Так вот, Салли, я пришел к выводу, что ответ на вопрос «кто убийца мужа» находится в его сейфе, в конторе.
   Салли разинула от удивления рот и, не успев его захлопнуть, ахнула — актриса она была никудышная.
   — В сейфе, — продолжал я, — находится магнитофонная пленка, которую твой брат записал весной для твоего мужа. Вчера твой брат попытался у тебя эту пленку выпросить.
   — Тебя навела на меня Джесси Дрейк?
   — Нет, но я бы хотел снять с нее подозрение.
   — И ты считаешь, что я стану тебе помогать? Как бы не так. Да я рукой не пошевелю, чтобы спасти ее от петли.
   — А разве тебе не интересно, кто убил твоего мужа?
   — Конечно, интересно.
   — А если интересно, поезжай в контору и добудь мне эту пленку.
   — Я не знаю кода.
   — Очень сомневаюсь — ты же помогала мужу вести дела.
   — Законные дела — да. А с незаконными я не желаю иметь ничего общего. — Салли прищурилась и напустила на себя умный вид. — Что это за пленка? Она действительно денег стоит?
   — Да, но на твоем месте я бы не пытался ею торговать. Твой муж и брат попробовали — и где они теперь?
   Салли вздрогнула: ей явно не хотелось думать о том, где теперь ее брат и муж.
   — Их убили из-за этой пленки?
   — Да, из-за пленки тоже.
   — Откуда ты знаешь?
   — Говорю же, я топтун высокого класса.
   Салли даже не улыбнулась.
   — Темнишь.
   — Тебе же все равно терять нечего.
   — Что верно, то верно, уже все, что можно, потеряно. — Выражение ее лица немного смягчилось. — Ты думаешь, Бена убили те, кого Стэнли записал на магнитофон?
   — А ты сама эту пленку слушала?
   Салли Мерримен на мгновение замерла, уставилась на меня остекленевшим взглядом и наконец созналась:
   — Да, слушала. Только не подумай, что я была заодно с Беном и Стэнли. Я в дела Бена никогда не лезла. Денег он зарабатывал кучу, да и тратил не меньше — только денежки эти были не про мою честь. Он за один вечер мог спустить несколько тысяч, а меня оставил ни с чем. Легавые еще имели наглость конфисковать деньги, которые они нашли у него в магазине. А ведь деньги эти принадлежат мне по праву.
   — Забудь ты про них. Это грязные деньги.
   — Бен кого-то шантажировал?
   — Похоже, что да. Скажи лучше, что записано на пленке?
   — Я точно не помню. Вроде бы разговор мужчины и женщины. В постели.
   — Когда ты эту пленку слушала?
   — Вчера вечером. Брат ведь сказал, что она стоит денег, вот я и поехала в контору, достала из сейфа пленку, взяла напрокат магнитофон и ее прослушала, но я же не знаю даже, чьи это голоса. Кому эту пленку продать?
   — Мне.
   — За какую цену?
   — Сначала надо бы ее послушать. Пленка здесь?
   — Да, — нехотя ответила Салли, — здесь. Я ее на кухне припрятала.
   — Давай-ка ее прокрутим.
   Салли пошла на кухню и, погремев кастрюлями, вернулась, неся магнитофонную ленту на вытянутых руках, словно сделана она была из чистого золота. Я сел на табуретку перед чайным столиком, а она поставила кассету и включила перемотку.
   «В машине сидела Феба», — заговорил магнитофон голосом Тревора.
   «Я ее не видела», — ответил ему женский голос.
   «Зато я ее видел. А она — нас».
   «Ну и что с того? Она уже не маленькая — должна понимать. Я, черт возьми, была на два года моложе Фебы, когда ее рожала. Забыл уже?»
   «Не ругайся».
   «Господи, какие мы нежные. Верующим стал, что ли, на старости лет? Под влиянием Элен, не иначе».
   «Элен тут ни при чем. Я просто не люблю, когда женщины ругаются. Тем более — в постели».
   «По-твоему, в постели женщины должны другим делом заниматься?»
   «Речь идет не о всех женщинах, а только о тебе одной. Короче, впредь нам следует вести себя осмотрительнее. Если Феба проговорится Гомеру...»
   «Не проговорится. У нее ума хватит».
   «А вдруг?»
   «Плевать».
   «Тебе, может, и плевать, а мне — нет. Мне в отличие от тебя есть что терять».
   «Меня ж ты не потеряешь». — В женском голосе прозвучала мрачная ирония.
   «Тебя — да. Но Элен заберет у меня все. Работы я тоже, разумеется, лишусь. А на другую — но крайней мере приличную — в моем возрасте и с моим здоровьем рассчитывать не приходится».
   «Ничего, как-нибудь проживем. Возьму деньги у Гомера».
   «Даже если он и будет платить тебе алименты, существовать на них вдвоем невозможно. Кроме того, жить на деньги Гомера я не хочу».
   «Сейчас ты же на них живешь».
   «Да, но я эти деньги отрабатываю».
   «У тебя одно на уме: деньги, деньги, деньги! Если любишь по-настоящему, деньги не нужны. Можно уехать в Мексику, на Таити, жить очень скромно...»
   «Да, пить воду из ручья и есть кокосовые орехи — старая песня! Я не Гоген, да и ты тоже».
   «Ты же сам говорил, что хорошо бы отсюда уехать».
   «Мало ли что я говорил».
   «Но ты же хочешь жить со мной».
   «Сейчас уже поздно об этом говорить».
   «Послушать тебя, так всегда было поздно. А все потому, что ты не очень меня любишь. Иногда мне кажется, не любишь вообще. Пользуешься мной, как подстилкой».
   «Бескорыстной любви не бывает».
   «Бывает».
   «Нет, не бывает, — настаивал на своем Тревор. — Прекрасно знаешь, что тебя я люблю больше всех на свете».
   «Да, если не считать работы, будь она проклята, доходов, дома, лошадей, да и селедки-жены тоже. Еще бы — всю ведь жизнь вместе прожили!»
   «Не твое дело».
   «Только и слышишь: дело, дело. — Женщина горько рассмеялась. — Больно деловой ты у меня, Карлик. И рыбку хочешь съесть, и костью не подавиться».
   «Оставь свои шуточки. Не забудь, я всего добился своим трудом и терять того, что у меня есть, не намерен».
   «Даже если ради этого придется расстаться со мной?»
   «С чего ты взяла, что я собираюсь с тобой расстаться? Ладно, хватит препираться, крошка. Давай-ка лучше подумаем, как нам быть».
   «Нашел время думать!»
   «Другого времени у нас нет».
   «И не будет. — Женщина помолчала, а потом добавила: — Вот бы они вместе куда-нибудь полетели, а самолет разбился!»
   «Гомер и Элен — не из тех, кто разбивается в самолете. Они еще нас с тобой переживут».
   «Это верно, Карлик. Знаешь, уж лучше бы мы с тобой вообще не встречались. Когда тебя нет, я ужасно без тебя скучаю, а потом, когда ты наконец приезжаешь, только и разговоров что о делах, деньгах, проблемах».
   «Сегодняшняя встреча с Фебой — это не только моя проблема».
   «А чья же?»
   «Наша общая. Неужели непонятно: сегодня вечером Феба видела нас с тобой при компрометирующих обстоятельствах».
   «Ну и пусть. Мне не впервой».
   «Ты удивительно легкомысленна, — рассердился он. — В любой момент все может раскрыться».
   «И пусть раскрывается».
   «Нет, не пусть! — огрызнулся Тревор. — Все должно оставаться в тайне».
   «Почему, собственно?»
   «А потому, что в этом заинтересованы мы все. И Феба, кстати, тоже».
   «Ладно, я поговорю с ней».
   «Что ж ты ей скажешь?»
   «Пусть узнает правду. Если я скажу Фебе, что ты — ее отец, она голову потеряет».
   «Сказать ей, что она незаконнорожденная?!»
   «А что ж тут такого? Она же плод нашей любви — что может быть законнее? Теперь она уже взрослая, сама все понимает и должна знать, кто ее отец».
   «Ни в коем случае. Если Феба об этом узнает, если хоть кто-то об этом узнает, вся история вылезет наружу».
   «Ну и что?»
   «Это исключено. Я не за тем двадцать лет жил двойной жизнью, лгал, скрывал свои чувства, чтобы стать теперь предметом гадких сплетен».
   «Ты просто хочешь, чтобы ей по наследству достались деньги Гомера».
   «Естественно, я хочу, чтобы моя дочь была обеспечена. Что ж тут удивительного?»
   «Только о деньгах и думаешь. Неужели ты до сих пор не уяснил себе, что деньги — не самое главное в жизни?»
   «Ты так говоришь, потому что сама никогда не нуждалась».
   «Неправда, я, как и ты, не родилась богатой. Впрочем, Феба станет наследницей Гомера независимо от того, раскрою я ей тайну ее рождения или нет».
   «Ошибаешься. Ты не знаешь Фебу».
   «Как же я могу не знать собственную дочь?»
   «Она не только твоя дочь, но и моя. В каком-то отношении я знаю ее даже лучше, чем ты. Она ведь на ложь неспособна...»
   «И поэтому ты хочешь, чтобы мы продолжали врать за нее?»
   «Я хочу одного: чтобы вся эта история осталась в тайне. Я понимаю, если раскроется правда, ты рассчитываешь получить развод. Ерунда! Чем меньше правды, тем лучше!» — с болью в голосе воскликнул Тревор.
   «Ладно, Карлик, не накручивай себя. Я ничего ей не расскажу. Пусть все будет по-старому. А теперь давай подумаем о чем-нибудь более приятном. Хорошо? — Последовала пауза. — Подумай обо мне».
   «О тебе я думаю всегда».
   «То-то же. И ты правда меня любишь? Скажи, что любишь».
   «Люблю безумно», — сказал Тревор, довольно, впрочем, равнодушным голосом.
   «Покажи, Карлик, как ты меня любишь».
   Кровать скрипнула. Салли Мерримен нагнулась и выключила магнитофон. Глаза у нее горели.
   — Вот, собственно, и все. Скажи, кто это такие?
   — Немолодые Паоло и Франческа^[15].
   — Паоло и Франческа? Смотри-ка, а говорят без акцента, не скажешь, что иностранцы.
   Я промолчал.
   — Это Карлик Бена убил?
   — Не знаю.
   — Ты же сам сказал, что послушаешь пленку и скажешь, кто убил Бена!
   — Я сказал?
   — Ты мне мозги не пудри. Наверняка знаешь, кто эти люди.
   — Может, и знаю, но тебе не скажу. Одного из них уже нет в живых, другой, возможно, тоже умер.
   — Кого нет в живых?
   — Женщины.
   Глаза Салли потемнели.
   — А голос такой живой.
   — Зато лицо — мертвей не бывает.
   Эти слова она почему-то восприняла как угрозу.
   — Я смотрю, все кругом умирают.
   Я поднял голову и через ее плечо посмотрел на наши отражения в стеклянной двери: комната погружена во мрак, лица расплываются при слабом свете лампы.
   — Рано или поздно, — отозвался я.
   — Сколько ей было лет?
   — Тридцать девять или сорок.
   — Отчего она умерла?
   — От жизни.
   — Шутишь?