Страница:
— Я вам прямо скажу, ей здесь не нравилось. Она ведь в таких условиях жить не привыкла, вот и сбежала — уехала и нашла себе место получше. Деньги у нее водились, свобода неограниченная — делай что хочешь. Между нами говоря, ей родители слишком много свободы давали. А этот ваш мистер Уичерли тоже хорош: бросил девчонку на произвол судьбы, а сам по морям плавает. Куда это годится?
— Скажите, Феба забрала с собой вещи, когда уезжала?
— Нет, хотя вещей у нее полно было. Ничего, надо будет — другие купит. Вот машину забрала.
— А какая у нее была машина?
— Маленькая, зеленого цвета. Немецкая. Кажется, «фольксваген». Она ее здесь купила, так что выяснить это не сложно. У большинства студентов, между прочим, своих машин нет — и слава богу.
— Вам, я вижу, Феба Уичерли не очень нравилась?
— Я этого не говорила. — Старуха с опаской покосилась на меня, как будто я обвинил ее в том, что она упекла девушку за решетку. — Говорю же, я ее почти не видела. Только и знала, что на своей зеленой машине разъезжать. Ей не до меня было.
— А как она училась?
— Понятия не имею. Это вы в колледже спрашивайте — им виднее. При мне она ни разу книги не раскрыла. Впрочем, с ее способностями, может, это и не обязательно.
— А что, она считалась... считается способной?
— Вроде бы. Вы обо всем этом с ее соседкой по комнате поговорите. Долли Лэнг — девушка хорошая, честная, она вам всю правду расскажет, ничего не утаит. У нее своя точка зрения.
— А сейчас Долли дома?
— Кажется, да. Позвонить ей?
Миссис Донкастер хотела было встать, но я ее опередил:
— Одну минуту. Немного погодя, если можно. Какая же у Долли точка зрения?
— Это уж пускай она вам сама рассказывает. — Старуха заколебалась. — Насчет Фебы мы с Долли кое в чем расходимся.
— В чем же?
— Долли считает, что Феба собиралась вернуться, а я так не думаю. Собиралась бы — вернулась. А раз не вернулась, значит, не хотела. Мисс Уичерли — особа капризная. Ей, видите ли, условия наши не нравились, распорядок. Ей свободу да веселье подавай.
— Она что же, вслух об этом говорила?
— Говорить, может, и не говорила, но я-то сразу поняла, с кем дело имею. Только вселилась — первым же делом мои занавески сняла и свои повесила. Даже разрешения не спросила.
— Погодите, но раз Феба повесила занавески, значит, никуда убегать отсюда она в ближайшее время не собиралась. Так ведь получается.
— Это у вас так получается, а у меня совсем иначе. Просто, по-моему, у этой богачки ветер в голове, вот и все! Ей же на всех, кроме себя, наплевать. Кукла балованная!
Наступило неловкое молчание. На лице миссис Донкастер изобразилось смятение, складки на подбородке расправились, а полные раскаяния и даже страха глаза встретились с глазами улыбающегося усатого мужчины на портрете.
— Простите, — сказал она, обращаясь к портрету, а не ко мне. — Я так расстроена, что говорю бог весть что. — Она встала и направилась к двери. — Я сейчас приведу сюда Долли.
— Не беспокойтесь, я сам к ней подымусь. Мне все равно хотелось осмотреть комнату. Какой номер?
— Седьмой, на втором этаже. — Ее тучная фигура застыла в узком дверном проеме.
— Вы все мне рассказали про Фебу? — допытывался я. — Про ее увлечения, например, вам ничего не известно?
— Откуда мне знать про ее амуры? Она мне не докладывала. — Челюсть старухи в этот момент была похожа на захлопнувшуюся мышеловку. Отзывчивая особа, ничего не скажешь.
По внешней лестнице я поднялся на второй этаж. За дверью под номером «семь» стрекотала пишущая машинка. Я постучал.
— Войдите, — послышался усталый женский голос.
У зашторенного окна, за письменным столом, на котором стояла зажженная лампа, в большом, с чужого плеча белом свитере из искусственной шерсти и в широких синих брюках сидела, обхватив коленями ножку стула, маленькая, нескладная, коротко стриженная девица, очень смахивающая на кролика. В глазах у нее застыло нечто, отдаленно напоминающее мысль.
— Мисс Лэнг, мне хотелось бы с вами поговорить. Вы сейчас очень заняты?
— Не то слово, — ответила девица, даже не пошевелившись. Затем, с безысходным видом дернув себя за челку, она изобразила на лице кривую улыбочку: — Сегодня в три часа дня я должна сдавать курсовую по социологии, от нее зависит моя оценка в полугодии, а у меня совершенно голова не работает. Вы что-нибудь знаете о причинах детской преступности?
— О детской преступности я знаю столько, что мог бы целую книгу написать.
Она просияла:
— Что вы говорите! Так вы социолог?
— Почти. Я — сыщик.
— Потрясающе. Может, тогда вы мне подскажете: кто больше виноват в детской преступности — сами дети или родители? А то у меня совершенно голова не работает.
— Это я уже слышал.
— Правда? Извините. Так кто же все-таки виноват — родители или дети?
— Если честно, то, по-моему, ни те, ни другие. Вообще, пора бы нам перестать обвинять друг друга. Когда дети обвиняют родителей во всех своих бедах, а родители — детей во всех их грехах, отношения между ними лучше не становятся. Надо не других винить, а к себе повнимательней присматриваться.
— Здорово! — одобрила она. — Как бы теперь это записать, чтобы звучало нормально? — Она оттопырила нижнюю губу. — «Деструктивное поведение внутри семейной ячейки...» Что скажете?
— Ужас! Терпеть не могу научного жаргона. Впрочем, мисс Лэнг, я пришел к вам не для того, чтобы на социологические темы беседовать. Я к вам по поручению мистера Уичерли...
Тут губки девушки сложились в кружочек, кожа на лице приобрела какой-то землистый оттенок, а изо рта вырвалось непроизвольное «Ой!». Она постарела на глазах.
— Неудивительно, что я никак не могу сосредоточиться, — сказала она наконец. — Надо же быть такой дурой — сбежала, никого не предупредив! Уже два месяца в себя прийти не могу. Ночью в холодном поту просыпаюсь. Как подумаю, что с ней могло случиться, — страшно становится.
— И что же, по-вашему, с ней могло случиться?
— Лучше не думать. Ночью ведь всегда самые нехорошие мысли в голову лезут. Вспомните пьесу Элиота про Суини[2]. Мы ее по английской литературе недавно проходили: «Девушку каждый должен убить».
Долли покосилась на меня с таким видом, словно я и есть Суини, который пришел ее убить. Потом, расцепив ноги, «завязанные узлом» вокруг ножки стула, она вскочила, маленьким бело-синим мячиком прокатилась по комнате, уселась с ногами, спиной к стене, на кушетку, уперлась подбородком в колени и уставилась на меня. В ее зрачках настольная лампа отражалась начищенными медяками.
— У вас есть основания думать, что ее убили? — спросил я, повернувшись к ней вместе со стулом и загородив лампу.
— Нет, — ответила она писклявым голоском. — Просто мне очень за нее страшно. Миссис Донкастер да и все остальные считают, что Феба сбежала. Я тоже одно время так думала. А теперь мне кажется, что она собиралась вернуться. Я даже в этом уверена.
— Почему?
— По многим причинам. Во-первых, она захватила с собой только легкую сумку с одной сменой белья.
— Она хотела провести выходные в Сан-Франциско?
— По-моему, да. Во всяком случае, перед отъездом Феба сказала мне, что мы увидимся в понедельник: у нее в девять утра было занятие, на котором она собиралась присутствовать.
— Феба была с вами откровенна, мисс Лэнг?
Долли утвердительно кивнула головой, угодив подбородком в колено. В черных зрачках опять вспыхнул желтый огонек от настольной лампы.
— Я Фебу знаю совсем недавно, она же приехала только в сентябре. Но мы с ней сошлись быстро. Соображала она хорошо и иногда мне помогала. Она ведь на последнем курсе училась. — Опять прошедшее время! — А я только на втором. Кроме того, в нашей судьбе много общего.
— Расскажите.
— У нас обеих родители разошлись. Про ситуацию в своей семье рассказывать не буду — это к делу не относится, а у Фебы дома обстановка была ужасной: отец с матерью ссорились постоянно, пока наконец прошлым летом не развелись. Феба очень из-за развода расстраивалась, говорила, что теперь у нее нет дома.
— А на чьей она была стороне?
— На стороне отца. Ее мать, насколько я поняла, вышла за него замуж из-за денег. Впрочем, Феба говорила, что они оба хороши — ведут себя, как дети. — Она осеклась. — Опять я про родителей и детей. Вам, наверно, надоело, мистер... Вы, кажется, не назвались.
Я назвался.
— Она часто говорила о матери?
— Практически никогда.
— А мать с ней поддерживала связь?
— Мне, во всяком случае, об этом ничего не известно. Вряд ли.
— Феба знала, где в настоящее время живет ее мать?
— Если и знала, то мне об этом ничего не говорила.
— Значит, нет никаких оснований считать, что в данный момент она живет у матери?
— Маловероятно. Она ведь на мать злилась. И было за что.
— Она когда-нибудь говорила вам, почему?
— Напрямую — никогда, — Долли опять выпятила губу, словно подыскивала нужное слово. — Скорее, намекала. Как-то ночью мы разговорились по душам, и Феба рассказала мне про какие-то анонимные письма. Первый раз они пришли за год до развода, когда Феба приехала из Стэнфорда домой на пасхальные каникулы. Она вскрыла одно из них и прочла какие-то гадости про свою мать.
— Что именно?
— В письме говорилось, что она изменяет своему мужу, — выпалила Долли. — Причем, насколько я понимаю, Феба автору письма поверила. Еще она почему-то сказала, что в этих письмах виновата она сама и что из-за них, по сути дела, разошлись родители.
— Не значит ли это, что она их и написала?
— Едва ли. Я не поняла, что она хотела этим сказать, и стала допытываться, но наш разговор явно действовал ей на нервы, а наутро, когда я заговорила на ту же тему, Феба сделала вид, что она вообще мне ничего не рассказывала. — На лице Долли появилось какое-то загадочное выражение. — Напрасно, наверно, я все это вам говорю.
— Мне, кроме вас, Долли, не к кому обратиться. Скажите, когда произошел этот разговор?
— За неделю до ее исчезновения. В тот же вечер, помню, она рассказала мне, что ее отец собирается в плаванье.
— И как же Феба отнеслась к его планам?
— Хуже некуда. Она ведь сама хотела уехать — только не с ним.
— Не понимаю.
— Чего ж тут непонятного? Она собиралась сесть на пароход и уплыть в Китай. Одна, без него. Но наверняка никуда не поехала.
— Откуда вы знаете?
— Сначала она решила закончить колледж. Ей очень хотелось получить диплом, найти работу, встать на ноги и ни от кого не зависеть.
— И в первую очередь от отца?
— Да. И потом, неужели вы думаете, что молоденькая девушка отправится в далекое путешествие, не захватив с собой туалеты: вечерние платья, свитера, горы обуви, сумки, куртки. Даже роскошное светлое пальто с бобровым воротником — и то не взяла, а ведь ему цены нет!
— Где оно?
— В подвале, вместе с другими ее вещами. Я их туда относить не хотела, это миссис Донкастер настояла. — Долли заерзала на кушетке, садясь поудобнее. — Свинство, конечно, но что я-то могла поделать? Платить за двоих мне не по карману. Пришлось искать себе другую соседку. К тому же миссис Донкастер в конце концов убедила меня, что Феба попросту отправилась с отцом в плавание. Я и сама до вчерашнего дня так думала.
— Почему миссис Донкастер так решила?
— Что значит «почему»? — Девушка замялась. — Пришло в голову, и все тут.
— Не могла же ей эта идея просто так прийти в голову?
— Видите ли, — начала Долли, помолчав с минуту, — миссис Донкастер очень хотелось, чтобы Феба... — Девушка осеклась. — Поймите меня правильно...
— ...чтобы Феба не вернулась?
— Да... Зла она ей, разумеется, не желала, но была очень рада, что Феба исчезла. Она надеялась, что девушка уехала навсегда, и все время твердила мне, что в самое ближайшее время Феба обязательно даст о себе знать. Пришлет письмо откуда-нибудь из Новой Зеландии или из Гонконга с просьбой прислать свои вещи. Но такого письма, как видите, до сих пор нет.
— Не понимаю, чем все-таки руководствуется миссис Донкастер? Ей что же, просто не нравится ваша соседка?
— Да она ее на дух не переносит. Впрочем, против Фебы лично она ничего не имеет. Я вовсе не хочу сказать, что миссис Донкастер в это дело замешана.
— В какое дело?
— В историю с Фебой. Она жива, не знаете?
— Не знаю. Давайте-ка лучше вернемся к миссис Донкастер. Почему она ненавидела Фебу?
— Почему ненавидела? Да это же элементарно. — У Долли все было или «элементарно», или «очень сложно». — Мне не хотелось бы его сюда путать, парень он неплохой, но все дело в том, что Бобби Донкастер влюбился в Фебу. По уши. Ходил сам не свой. А миссис Донкастер это не нравилось.
— Феба отвечала ему взаимностью?
— Вроде бы. В отличие от Бобби она о своих чувствах помалкивала. Но, честно говоря... — Тут она спохватилась и, замолчав, замигала своими круглыми блестящими глазами.
— Вы что-то хотели сказать?
— Нет, ничего.
— А мне показалось, что хотели.
— Ненавижу сплетни. И совать нос в чужие дела тоже не хочу.
— В чужие дела сую нос я, а не вы. Поймите, Долли, дело серьезное. Да вы это и сами знаете. Чем больше вы расскажете мне про Фебу, тем больше вероятности, что я ее разыщу. Так что же вы хотели сказать?
Она опять заерзала и наконец уселась по-турецки.
— Мне кажется, Феба перевелась в наш колледж из-за Бобби. Мне она в этом ни разу не признавалась, но однажды, когда разговор зашел о нем, обмолвилась, что познакомилась с Бобби летом на пляже, и тот уговорил ее записаться в Болдер-Бич.
— И комнату снять у его матери?
— Этого миссис Донкастер не знает. И я тоже. — Долли с опаской посмотрела на меня. — Только не подумайте, что между ними что-то было. Феба не такая. Да и Бобби тоже. Он хотел на ней жениться.
— Мне надо поговорить с ним.
— Это не сложно. Возвращаясь из колледжа, я слышала стук молотка из подвала. Бобби там серфинг мастерит.
— Сколько Бобби лет?
— Двадцать один. Столько же, сколько Фебе. Но он вам ничего особенного про нее не расскажет. Бобби ведь ее толком не знал. Ее знала только я, да и то не до конца. Феба — человек сложный.
— Что вы хотите этим сказать?
— Сложный. Она умела скрывать свои мысли. Смеется, бывало, болтает без умолку, а сама в этот момент думает о своем. О чем — не знаю, не спрашивайте. Может, о родителях. Может, о чем-нибудь еще.
— У нее были, кроме вас, друзья?
— По-настоящему близких не было. Она ведь прожила здесь меньше двух месяцев. Мы встретились с ней в квартирном бюро. Нам обеим нужна была соседка по комнате, причем мне — обязательно старшекурсница, чтобы жить в городе, а не на территории колледжа. Мне Феба ужасно понравилась. Она ведь, как и я, со странностями — мы сразу же нашли общий язык.
— А что в ней было странного?
— Мне трудно сказать. Я плохой психолог. Феба бывала очень разной, иногда язвительной, а иногда в себе замыкалась. Впрочем, и я тоже не больно-то общительная — так что мы друг другу вполне подходили.
— Она часто бывала в подавленном настроении?
— Случалось. Иногда в такую тоску впадала, что еле ноги волочила. А иногда, наоборот, была душой общества.
— А отчего она тосковала?
— От жизни, — совершенно серьезно ответила Долли.
— Мысли о самоубийстве ей в голову не приходили?
— Да, мы с ней часто говорили о том, как лучше покончить с собой. Помню, как-то мы обсуждали, кому какой способ больше подходит. Я, например, принадлежу к тем людям, которые норовят с моста в воду броситься. Типичная истеричка.
— А Феба?
— Она сказала, что предпочитает застрелиться. Самая быстрая смерть.
— У нее был пистолет?
— Про Фебу не знаю, а вот у ее отца в Медоу-Фармс целая коллекция пистолетов есть. Фебу это очень раздражало. Нет, она бы никогда не застрелилась. Все это одни разговоры. На самом ведь деле она огнестрельного оружия боялась. Неврастеничка — как, впрочем, и все симпатичные люди.
Главное — никогда не противоречить свидетелю.
Я встал и опять подставил стул к письменному столу. В пишущую машинку был вложен наполовину отпечатанный лист бумаги с заголовком: «Доротея Лэнг. „Психические основы детской преступности“». Я пробежал глазами последнее неоконченное предложение: «Многие специалисты считают, что в антиобщественном поведении преобладают социоэкономические факторы; существует, однако, иная точка зрения, согласно которой отсутствие любви...»
Буква "е" выпадала из строки. Любопытно...
Глава 3
— Скажите, Феба забрала с собой вещи, когда уезжала?
— Нет, хотя вещей у нее полно было. Ничего, надо будет — другие купит. Вот машину забрала.
— А какая у нее была машина?
— Маленькая, зеленого цвета. Немецкая. Кажется, «фольксваген». Она ее здесь купила, так что выяснить это не сложно. У большинства студентов, между прочим, своих машин нет — и слава богу.
— Вам, я вижу, Феба Уичерли не очень нравилась?
— Я этого не говорила. — Старуха с опаской покосилась на меня, как будто я обвинил ее в том, что она упекла девушку за решетку. — Говорю же, я ее почти не видела. Только и знала, что на своей зеленой машине разъезжать. Ей не до меня было.
— А как она училась?
— Понятия не имею. Это вы в колледже спрашивайте — им виднее. При мне она ни разу книги не раскрыла. Впрочем, с ее способностями, может, это и не обязательно.
— А что, она считалась... считается способной?
— Вроде бы. Вы обо всем этом с ее соседкой по комнате поговорите. Долли Лэнг — девушка хорошая, честная, она вам всю правду расскажет, ничего не утаит. У нее своя точка зрения.
— А сейчас Долли дома?
— Кажется, да. Позвонить ей?
Миссис Донкастер хотела было встать, но я ее опередил:
— Одну минуту. Немного погодя, если можно. Какая же у Долли точка зрения?
— Это уж пускай она вам сама рассказывает. — Старуха заколебалась. — Насчет Фебы мы с Долли кое в чем расходимся.
— В чем же?
— Долли считает, что Феба собиралась вернуться, а я так не думаю. Собиралась бы — вернулась. А раз не вернулась, значит, не хотела. Мисс Уичерли — особа капризная. Ей, видите ли, условия наши не нравились, распорядок. Ей свободу да веселье подавай.
— Она что же, вслух об этом говорила?
— Говорить, может, и не говорила, но я-то сразу поняла, с кем дело имею. Только вселилась — первым же делом мои занавески сняла и свои повесила. Даже разрешения не спросила.
— Погодите, но раз Феба повесила занавески, значит, никуда убегать отсюда она в ближайшее время не собиралась. Так ведь получается.
— Это у вас так получается, а у меня совсем иначе. Просто, по-моему, у этой богачки ветер в голове, вот и все! Ей же на всех, кроме себя, наплевать. Кукла балованная!
Наступило неловкое молчание. На лице миссис Донкастер изобразилось смятение, складки на подбородке расправились, а полные раскаяния и даже страха глаза встретились с глазами улыбающегося усатого мужчины на портрете.
— Простите, — сказал она, обращаясь к портрету, а не ко мне. — Я так расстроена, что говорю бог весть что. — Она встала и направилась к двери. — Я сейчас приведу сюда Долли.
— Не беспокойтесь, я сам к ней подымусь. Мне все равно хотелось осмотреть комнату. Какой номер?
— Седьмой, на втором этаже. — Ее тучная фигура застыла в узком дверном проеме.
— Вы все мне рассказали про Фебу? — допытывался я. — Про ее увлечения, например, вам ничего не известно?
— Откуда мне знать про ее амуры? Она мне не докладывала. — Челюсть старухи в этот момент была похожа на захлопнувшуюся мышеловку. Отзывчивая особа, ничего не скажешь.
По внешней лестнице я поднялся на второй этаж. За дверью под номером «семь» стрекотала пишущая машинка. Я постучал.
— Войдите, — послышался усталый женский голос.
У зашторенного окна, за письменным столом, на котором стояла зажженная лампа, в большом, с чужого плеча белом свитере из искусственной шерсти и в широких синих брюках сидела, обхватив коленями ножку стула, маленькая, нескладная, коротко стриженная девица, очень смахивающая на кролика. В глазах у нее застыло нечто, отдаленно напоминающее мысль.
— Мисс Лэнг, мне хотелось бы с вами поговорить. Вы сейчас очень заняты?
— Не то слово, — ответила девица, даже не пошевелившись. Затем, с безысходным видом дернув себя за челку, она изобразила на лице кривую улыбочку: — Сегодня в три часа дня я должна сдавать курсовую по социологии, от нее зависит моя оценка в полугодии, а у меня совершенно голова не работает. Вы что-нибудь знаете о причинах детской преступности?
— О детской преступности я знаю столько, что мог бы целую книгу написать.
Она просияла:
— Что вы говорите! Так вы социолог?
— Почти. Я — сыщик.
— Потрясающе. Может, тогда вы мне подскажете: кто больше виноват в детской преступности — сами дети или родители? А то у меня совершенно голова не работает.
— Это я уже слышал.
— Правда? Извините. Так кто же все-таки виноват — родители или дети?
— Если честно, то, по-моему, ни те, ни другие. Вообще, пора бы нам перестать обвинять друг друга. Когда дети обвиняют родителей во всех своих бедах, а родители — детей во всех их грехах, отношения между ними лучше не становятся. Надо не других винить, а к себе повнимательней присматриваться.
— Здорово! — одобрила она. — Как бы теперь это записать, чтобы звучало нормально? — Она оттопырила нижнюю губу. — «Деструктивное поведение внутри семейной ячейки...» Что скажете?
— Ужас! Терпеть не могу научного жаргона. Впрочем, мисс Лэнг, я пришел к вам не для того, чтобы на социологические темы беседовать. Я к вам по поручению мистера Уичерли...
Тут губки девушки сложились в кружочек, кожа на лице приобрела какой-то землистый оттенок, а изо рта вырвалось непроизвольное «Ой!». Она постарела на глазах.
— Неудивительно, что я никак не могу сосредоточиться, — сказала она наконец. — Надо же быть такой дурой — сбежала, никого не предупредив! Уже два месяца в себя прийти не могу. Ночью в холодном поту просыпаюсь. Как подумаю, что с ней могло случиться, — страшно становится.
— И что же, по-вашему, с ней могло случиться?
— Лучше не думать. Ночью ведь всегда самые нехорошие мысли в голову лезут. Вспомните пьесу Элиота про Суини[2]. Мы ее по английской литературе недавно проходили: «Девушку каждый должен убить».
Долли покосилась на меня с таким видом, словно я и есть Суини, который пришел ее убить. Потом, расцепив ноги, «завязанные узлом» вокруг ножки стула, она вскочила, маленьким бело-синим мячиком прокатилась по комнате, уселась с ногами, спиной к стене, на кушетку, уперлась подбородком в колени и уставилась на меня. В ее зрачках настольная лампа отражалась начищенными медяками.
— У вас есть основания думать, что ее убили? — спросил я, повернувшись к ней вместе со стулом и загородив лампу.
— Нет, — ответила она писклявым голоском. — Просто мне очень за нее страшно. Миссис Донкастер да и все остальные считают, что Феба сбежала. Я тоже одно время так думала. А теперь мне кажется, что она собиралась вернуться. Я даже в этом уверена.
— Почему?
— По многим причинам. Во-первых, она захватила с собой только легкую сумку с одной сменой белья.
— Она хотела провести выходные в Сан-Франциско?
— По-моему, да. Во всяком случае, перед отъездом Феба сказала мне, что мы увидимся в понедельник: у нее в девять утра было занятие, на котором она собиралась присутствовать.
— Феба была с вами откровенна, мисс Лэнг?
Долли утвердительно кивнула головой, угодив подбородком в колено. В черных зрачках опять вспыхнул желтый огонек от настольной лампы.
— Я Фебу знаю совсем недавно, она же приехала только в сентябре. Но мы с ней сошлись быстро. Соображала она хорошо и иногда мне помогала. Она ведь на последнем курсе училась. — Опять прошедшее время! — А я только на втором. Кроме того, в нашей судьбе много общего.
— Расскажите.
— У нас обеих родители разошлись. Про ситуацию в своей семье рассказывать не буду — это к делу не относится, а у Фебы дома обстановка была ужасной: отец с матерью ссорились постоянно, пока наконец прошлым летом не развелись. Феба очень из-за развода расстраивалась, говорила, что теперь у нее нет дома.
— А на чьей она была стороне?
— На стороне отца. Ее мать, насколько я поняла, вышла за него замуж из-за денег. Впрочем, Феба говорила, что они оба хороши — ведут себя, как дети. — Она осеклась. — Опять я про родителей и детей. Вам, наверно, надоело, мистер... Вы, кажется, не назвались.
Я назвался.
— Она часто говорила о матери?
— Практически никогда.
— А мать с ней поддерживала связь?
— Мне, во всяком случае, об этом ничего не известно. Вряд ли.
— Феба знала, где в настоящее время живет ее мать?
— Если и знала, то мне об этом ничего не говорила.
— Значит, нет никаких оснований считать, что в данный момент она живет у матери?
— Маловероятно. Она ведь на мать злилась. И было за что.
— Она когда-нибудь говорила вам, почему?
— Напрямую — никогда, — Долли опять выпятила губу, словно подыскивала нужное слово. — Скорее, намекала. Как-то ночью мы разговорились по душам, и Феба рассказала мне про какие-то анонимные письма. Первый раз они пришли за год до развода, когда Феба приехала из Стэнфорда домой на пасхальные каникулы. Она вскрыла одно из них и прочла какие-то гадости про свою мать.
— Что именно?
— В письме говорилось, что она изменяет своему мужу, — выпалила Долли. — Причем, насколько я понимаю, Феба автору письма поверила. Еще она почему-то сказала, что в этих письмах виновата она сама и что из-за них, по сути дела, разошлись родители.
— Не значит ли это, что она их и написала?
— Едва ли. Я не поняла, что она хотела этим сказать, и стала допытываться, но наш разговор явно действовал ей на нервы, а наутро, когда я заговорила на ту же тему, Феба сделала вид, что она вообще мне ничего не рассказывала. — На лице Долли появилось какое-то загадочное выражение. — Напрасно, наверно, я все это вам говорю.
— Мне, кроме вас, Долли, не к кому обратиться. Скажите, когда произошел этот разговор?
— За неделю до ее исчезновения. В тот же вечер, помню, она рассказала мне, что ее отец собирается в плаванье.
— И как же Феба отнеслась к его планам?
— Хуже некуда. Она ведь сама хотела уехать — только не с ним.
— Не понимаю.
— Чего ж тут непонятного? Она собиралась сесть на пароход и уплыть в Китай. Одна, без него. Но наверняка никуда не поехала.
— Откуда вы знаете?
— Сначала она решила закончить колледж. Ей очень хотелось получить диплом, найти работу, встать на ноги и ни от кого не зависеть.
— И в первую очередь от отца?
— Да. И потом, неужели вы думаете, что молоденькая девушка отправится в далекое путешествие, не захватив с собой туалеты: вечерние платья, свитера, горы обуви, сумки, куртки. Даже роскошное светлое пальто с бобровым воротником — и то не взяла, а ведь ему цены нет!
— Где оно?
— В подвале, вместе с другими ее вещами. Я их туда относить не хотела, это миссис Донкастер настояла. — Долли заерзала на кушетке, садясь поудобнее. — Свинство, конечно, но что я-то могла поделать? Платить за двоих мне не по карману. Пришлось искать себе другую соседку. К тому же миссис Донкастер в конце концов убедила меня, что Феба попросту отправилась с отцом в плавание. Я и сама до вчерашнего дня так думала.
— Почему миссис Донкастер так решила?
— Что значит «почему»? — Девушка замялась. — Пришло в голову, и все тут.
— Не могла же ей эта идея просто так прийти в голову?
— Видите ли, — начала Долли, помолчав с минуту, — миссис Донкастер очень хотелось, чтобы Феба... — Девушка осеклась. — Поймите меня правильно...
— ...чтобы Феба не вернулась?
— Да... Зла она ей, разумеется, не желала, но была очень рада, что Феба исчезла. Она надеялась, что девушка уехала навсегда, и все время твердила мне, что в самое ближайшее время Феба обязательно даст о себе знать. Пришлет письмо откуда-нибудь из Новой Зеландии или из Гонконга с просьбой прислать свои вещи. Но такого письма, как видите, до сих пор нет.
— Не понимаю, чем все-таки руководствуется миссис Донкастер? Ей что же, просто не нравится ваша соседка?
— Да она ее на дух не переносит. Впрочем, против Фебы лично она ничего не имеет. Я вовсе не хочу сказать, что миссис Донкастер в это дело замешана.
— В какое дело?
— В историю с Фебой. Она жива, не знаете?
— Не знаю. Давайте-ка лучше вернемся к миссис Донкастер. Почему она ненавидела Фебу?
— Почему ненавидела? Да это же элементарно. — У Долли все было или «элементарно», или «очень сложно». — Мне не хотелось бы его сюда путать, парень он неплохой, но все дело в том, что Бобби Донкастер влюбился в Фебу. По уши. Ходил сам не свой. А миссис Донкастер это не нравилось.
— Феба отвечала ему взаимностью?
— Вроде бы. В отличие от Бобби она о своих чувствах помалкивала. Но, честно говоря... — Тут она спохватилась и, замолчав, замигала своими круглыми блестящими глазами.
— Вы что-то хотели сказать?
— Нет, ничего.
— А мне показалось, что хотели.
— Ненавижу сплетни. И совать нос в чужие дела тоже не хочу.
— В чужие дела сую нос я, а не вы. Поймите, Долли, дело серьезное. Да вы это и сами знаете. Чем больше вы расскажете мне про Фебу, тем больше вероятности, что я ее разыщу. Так что же вы хотели сказать?
Она опять заерзала и наконец уселась по-турецки.
— Мне кажется, Феба перевелась в наш колледж из-за Бобби. Мне она в этом ни разу не признавалась, но однажды, когда разговор зашел о нем, обмолвилась, что познакомилась с Бобби летом на пляже, и тот уговорил ее записаться в Болдер-Бич.
— И комнату снять у его матери?
— Этого миссис Донкастер не знает. И я тоже. — Долли с опаской посмотрела на меня. — Только не подумайте, что между ними что-то было. Феба не такая. Да и Бобби тоже. Он хотел на ней жениться.
— Мне надо поговорить с ним.
— Это не сложно. Возвращаясь из колледжа, я слышала стук молотка из подвала. Бобби там серфинг мастерит.
— Сколько Бобби лет?
— Двадцать один. Столько же, сколько Фебе. Но он вам ничего особенного про нее не расскажет. Бобби ведь ее толком не знал. Ее знала только я, да и то не до конца. Феба — человек сложный.
— Что вы хотите этим сказать?
— Сложный. Она умела скрывать свои мысли. Смеется, бывало, болтает без умолку, а сама в этот момент думает о своем. О чем — не знаю, не спрашивайте. Может, о родителях. Может, о чем-нибудь еще.
— У нее были, кроме вас, друзья?
— По-настоящему близких не было. Она ведь прожила здесь меньше двух месяцев. Мы встретились с ней в квартирном бюро. Нам обеим нужна была соседка по комнате, причем мне — обязательно старшекурсница, чтобы жить в городе, а не на территории колледжа. Мне Феба ужасно понравилась. Она ведь, как и я, со странностями — мы сразу же нашли общий язык.
— А что в ней было странного?
— Мне трудно сказать. Я плохой психолог. Феба бывала очень разной, иногда язвительной, а иногда в себе замыкалась. Впрочем, и я тоже не больно-то общительная — так что мы друг другу вполне подходили.
— Она часто бывала в подавленном настроении?
— Случалось. Иногда в такую тоску впадала, что еле ноги волочила. А иногда, наоборот, была душой общества.
— А отчего она тосковала?
— От жизни, — совершенно серьезно ответила Долли.
— Мысли о самоубийстве ей в голову не приходили?
— Да, мы с ней часто говорили о том, как лучше покончить с собой. Помню, как-то мы обсуждали, кому какой способ больше подходит. Я, например, принадлежу к тем людям, которые норовят с моста в воду броситься. Типичная истеричка.
— А Феба?
— Она сказала, что предпочитает застрелиться. Самая быстрая смерть.
— У нее был пистолет?
— Про Фебу не знаю, а вот у ее отца в Медоу-Фармс целая коллекция пистолетов есть. Фебу это очень раздражало. Нет, она бы никогда не застрелилась. Все это одни разговоры. На самом ведь деле она огнестрельного оружия боялась. Неврастеничка — как, впрочем, и все симпатичные люди.
Главное — никогда не противоречить свидетелю.
Я встал и опять подставил стул к письменному столу. В пишущую машинку был вложен наполовину отпечатанный лист бумаги с заголовком: «Доротея Лэнг. „Психические основы детской преступности“». Я пробежал глазами последнее неоконченное предложение: «Многие специалисты считают, что в антиобщественном поведении преобладают социоэкономические факторы; существует, однако, иная точка зрения, согласно которой отсутствие любви...»
Буква "е" выпадала из строки. Любопытно...
Глава 3
Пансион находился на пригорке, поэтому вход сзади в подвал был на уровне первого этажа. Во дворе стояло несколько машин. Изнутри, из самой дальней комнаты подвального помещения, доносились звуки, очень напоминавшие громкие стоны и истошные крики. Пройдя коридором, заставленным коробками, ведрами и швабрами, я вошел в мастерскую. Окон не было, и комната освещалась висевшей под потолком электрической лампочкой.
У верстака ко мне спиной стоял широкоплечий парень и строгал зажатую в тиски доску. В его коротко стриженных рыжих волосах застряли опилки, под ногами хрустели стружки. Некоторое время я молча смотрел, как он энергично орудует рубанком, как под майкой перекатываются огромные мускулы, а затем окликнул его:
— Бобби!
Он резко повернулся к двери. Живые зеленые глаза. На верхней губе еле заметные рыжеватые усики. Если бы не поджатый рот и тяжелый материнский подбородок, он был бы хорош собой.
— Вы ко мне, сэр?
Когда он узнал, кто я такой и по какому делу, то попятился к увешенной инструментом стене и затравленно огляделся по сторонам, словно я нарочно заманил его сюда. В его руке угрожающе сверкнул острым лезвием рубанок.
— Надеюсь, вы не думаете, что я к этому причастен?
Он попытался улыбнуться, но улыбка получилась натянутой и какой-то жалкой. Трудно сказать, чего он боялся: сыщика, разыскивающего без вести пропавшую, или же вообще всего на свете.
— К чему «к этому»?
— К исчезновению Фебы.
— Если причастен, самое время сообщить об этом.
Его зеленые живые глаза погасли. Он в замешательстве посмотрел на меня и, изобразив гнев, крикнул:
— Да вы что, с ума сошли?! — Перебор. — С чего вы взяли, что я сюда замешан? — Он явно сам себя накручивал.
— Ты же первый заговорил на эту тему.
Он попытался — на манер своей мамаши — прикусить усики нижними зубами. Вообще, мне показалось, он еще не решил, кому подражать — отцу или матери.
— Ладно, Бобби, поговорим начистоту. Ты же был другом Фебы, иначе бы я к тебе не обратился.
— А с кем вы уже беседовали?
— Какая разница. Ты ведь дружил с ней, верно?
Тут он заметил, что сжимает в руке рубанок, и положил его на верстак.
— Я жить без нее не мог, — признался он, по-прежнему не смотря мне в глаза. — Это что, преступление?
— Бывает, что и преступление.
— Чего вы ко мне привязались? — Он медленно поднял голову. — Говорю же, я жить без нее не мог. И сейчас не могу. Уже два месяца жду не дождусь, когда она объявится, а тут еще вы со своими вопросами!
— Не ждать надо, а действовать.
— Что значит «действовать»? — Он развел руками, увидел, что они испачканы, и вытер их об грязную майку. — Что вы имеете в виду?
— Надо было пойти в полицию.
— Я хотел... — Сын своей матери: орудует челюстью, как мышеловкой.
— Что, мать не пустила?
— Я этого не говорил.
— Зато я говорю.
— Кто же это вам про нас лжет, а? Вы с кем разговаривали?
— С твоей матерью и с одной студенткой из пансиона.
— Допрашивать мать вы не имели никакого права. Она ничего плохого не сделала. Мать подумала, что Феба отправилась со своим отцом в плаванье. И я, между прочим, тоже так решил, — добавил он, помолчав. — Мы ждали от нее вестей. Мы же не виноваты, что она не писала. Могла бы хоть открытку прислать — распорядиться насчет вещей.
— Почему же от нее не было писем, как ты думаешь?
— Понятия не имею. Честное слово.
Все время оправдывается. «Может, я его напугал, надо бы с ним помягче», — подумал я и решил сменить тактику.
— Меня интересуют ее вещи. Не скажешь, где они?
— Пожалуйста, ее вещи на складе. Пойдемте. — Ему явно не терпелось поскорее уйти отсюда.
Нырнув под клапанами огромного котла и открыв ключом угловую дверь, Бобби ввел меня в крохотную каморку. Через высокое грязное окно в комнату пробивался слабый дневной свет, и Бобби повернул выключатель. При свете электрической лампочки я увидел несколько сложенных в углу чемоданов и шляпных коробок, а рядом — большой дорожный сундук, обклеенный ярлыками американских и иностранных отелей.
Когда Бобби Донкастер отпер своим ключом сундук и поднял крышку, изнутри пахнуло лавандой и юностью. Чего там только не было: бесконечные платья, юбки, свитера, кофточки, дорогое пальто с бобровым воротником. Щупая пальцами пальто, я поймал на себе ревнивый взгляд Бобби.
— Чемоданы тоже ее?
— Да.
— А в них что?
— Самые разные вещи: одежда, туфли, шляпы, книги, драгоценности, косметика.
— А ты откуда знаешь?
— Я эти чемоданы сам укладывал. Думал, Феба напишет, куда их послать.
— А почему ты не отправил их ей домой?
— Как-то не хотелось... Не хотелось, наверно, с ними расставаться. Кроме того, Феба говорила, что дома никого не будет, вот я и решил, пусть пока здесь полежат. Тут они у меня в целости и сохранности.
— Много, я смотрю, у нее вещей осталось, — сказал я. — Что ж она с собой-то взяла?
— По-моему, только дорожную сумку.
— И вы с матерью решили, что Феба отправилась в кругосветное путешествие с дорожной сумкой?
— По правде говоря, я не знал, что и думать. Если вы полагаете, что я знаю, где она, то вы ошибаетесь. Сильно ошибаетесь. Одна надежда на вас, — добавил он уже мягче.
— Ты можешь мне помочь.
Он очень удивился. Он вообще легко удивлялся.
— Каким это образом?
— Если расскажешь все, что ты про нее знаешь. Но сначала давай посмотрим, что в чемоданах.
Я опять стал рыться в вещах, но ничего интересного — писем, фотографий, дневника, записной книжки — так и не обнаружил. Очень возможно, все это Бобби предусмотрительно из чемоданов извлек.
— Это все?
— По-моему, да. Я вроде бы уложил то, что нашел. Помогала мне Долли Лэнг. Она жила... живет с Фебой в одной комнате.
— А на память ты ничего из ее вещей себе не брал?
— Нет. — Он смутился. — Такого за мной не водится.
— У тебя есть ее фотография?
— К сожалению, нет. Мы никогда фотографиями не обменивались.
— Ты говорил, что у нее остались книги. Где они?
Бобби вытащил из-за сундука тяжелую картонную коробку, в которой лежали книги, в основном учебники и справочные издания: зачитанные французская грамматика и словарь Ларусса, антология английских поэтов-романтиков, том Шекспира, несколько романов, в том числе романы Достоевского в английском переводе, пособия по психологии и экзистенциализму в мягких обложках. На форзаце значилось «Феба Уичерли» — судя по мелкому, четкому почерку, особа тонкая, чувствительная.
— Что она за человек, Бобби?
— Феба — необыкновенная девушка.
Можно подумать, что я в этом сомневался.
— Опиши мне ее, пожалуйста.
— Попробую. Для женщины она довольно высокого роста — пять футов, семь с половиной дюймов, стройная. Прекрасная фигура, красивые стриженые волосы.
— Какого цвета?
— Темно-русые, она почти блондинка. Мне она казалась очень хорошенькой, хотя некоторые бы со мной, наверно, не согласились. Когда ей было хорошо, когда она была в ударе, она была очень красива. У нее потрясающие темно-синие глаза и обворожительная улыбка.
— Насколько я понимаю, хорошо ей было далеко не всегда.
— Да, проблемы у нее были.
— Она делилась с тобой своими неприятностями?
— Не особенно. Но я знал, что у нее не все гладко. Вы, думаю, слышали: у нее разошлись родители. Но на эту тему она говорить не любила.
— Она что-нибудь рассказывала тебе про письма, которые ее родители получили прошлой весной?
— Какие письма?
— Письма с нападками на ее мать.
Он покачал головой:
— Первый раз слышу. Она вообще ни разу не говорила мне про свою мать. Это была запрещенная тема.
— И много у нее было таких запрещенных тем?
— Немало. Она не любила вспоминать прошлое, вообще говорить о себе. Детство у нее было трудное: родители никак не могли ее между собой поделить, и на Фебе это сказалось.
— В каком смысле?
— Ну, например, она сомневалась, надо ей иметь детей или нет, — думала, что из нее выйдет плохая мать.
— А вы обсуждали эту тему?
— Конечно, ведь мы собирались пожениться.
— Когда?
Он замялся и молитвенно поднял глаза на висевшую под потолком лампочку.
— В этом году, после окончания колледжа. Мы твердо решили. — Он оторвал глаза от гипнотической лампочки. — Что я теперь буду делать — не знаю.
— Странно, что твоя мать ни словом обо всем этом не обмолвилась. Она была в курсе ваших планов?
— Конечно. Сколько у нас с ней об этом разговоров было! Она считала, что мне еще рано жениться. Да и Фебу она недолюбливала.
— Почему?
Он криво усмехнулся:
— Просто мать меня к ней ревновала. И потом, она вообще не любила богатых.
— А ты?
— Мне безразлично, богатая она или нет. Справлюсь и без ее денег — учусь ведь я хорошо. По крайней мере учился хорошо — только в этом семестре стал отставать. Ничего, подтянусь — у меня ведь еще есть пара недель в запасе.
У верстака ко мне спиной стоял широкоплечий парень и строгал зажатую в тиски доску. В его коротко стриженных рыжих волосах застряли опилки, под ногами хрустели стружки. Некоторое время я молча смотрел, как он энергично орудует рубанком, как под майкой перекатываются огромные мускулы, а затем окликнул его:
— Бобби!
Он резко повернулся к двери. Живые зеленые глаза. На верхней губе еле заметные рыжеватые усики. Если бы не поджатый рот и тяжелый материнский подбородок, он был бы хорош собой.
— Вы ко мне, сэр?
Когда он узнал, кто я такой и по какому делу, то попятился к увешенной инструментом стене и затравленно огляделся по сторонам, словно я нарочно заманил его сюда. В его руке угрожающе сверкнул острым лезвием рубанок.
— Надеюсь, вы не думаете, что я к этому причастен?
Он попытался улыбнуться, но улыбка получилась натянутой и какой-то жалкой. Трудно сказать, чего он боялся: сыщика, разыскивающего без вести пропавшую, или же вообще всего на свете.
— К чему «к этому»?
— К исчезновению Фебы.
— Если причастен, самое время сообщить об этом.
Его зеленые живые глаза погасли. Он в замешательстве посмотрел на меня и, изобразив гнев, крикнул:
— Да вы что, с ума сошли?! — Перебор. — С чего вы взяли, что я сюда замешан? — Он явно сам себя накручивал.
— Ты же первый заговорил на эту тему.
Он попытался — на манер своей мамаши — прикусить усики нижними зубами. Вообще, мне показалось, он еще не решил, кому подражать — отцу или матери.
— Ладно, Бобби, поговорим начистоту. Ты же был другом Фебы, иначе бы я к тебе не обратился.
— А с кем вы уже беседовали?
— Какая разница. Ты ведь дружил с ней, верно?
Тут он заметил, что сжимает в руке рубанок, и положил его на верстак.
— Я жить без нее не мог, — признался он, по-прежнему не смотря мне в глаза. — Это что, преступление?
— Бывает, что и преступление.
— Чего вы ко мне привязались? — Он медленно поднял голову. — Говорю же, я жить без нее не мог. И сейчас не могу. Уже два месяца жду не дождусь, когда она объявится, а тут еще вы со своими вопросами!
— Не ждать надо, а действовать.
— Что значит «действовать»? — Он развел руками, увидел, что они испачканы, и вытер их об грязную майку. — Что вы имеете в виду?
— Надо было пойти в полицию.
— Я хотел... — Сын своей матери: орудует челюстью, как мышеловкой.
— Что, мать не пустила?
— Я этого не говорил.
— Зато я говорю.
— Кто же это вам про нас лжет, а? Вы с кем разговаривали?
— С твоей матерью и с одной студенткой из пансиона.
— Допрашивать мать вы не имели никакого права. Она ничего плохого не сделала. Мать подумала, что Феба отправилась со своим отцом в плаванье. И я, между прочим, тоже так решил, — добавил он, помолчав. — Мы ждали от нее вестей. Мы же не виноваты, что она не писала. Могла бы хоть открытку прислать — распорядиться насчет вещей.
— Почему же от нее не было писем, как ты думаешь?
— Понятия не имею. Честное слово.
Все время оправдывается. «Может, я его напугал, надо бы с ним помягче», — подумал я и решил сменить тактику.
— Меня интересуют ее вещи. Не скажешь, где они?
— Пожалуйста, ее вещи на складе. Пойдемте. — Ему явно не терпелось поскорее уйти отсюда.
Нырнув под клапанами огромного котла и открыв ключом угловую дверь, Бобби ввел меня в крохотную каморку. Через высокое грязное окно в комнату пробивался слабый дневной свет, и Бобби повернул выключатель. При свете электрической лампочки я увидел несколько сложенных в углу чемоданов и шляпных коробок, а рядом — большой дорожный сундук, обклеенный ярлыками американских и иностранных отелей.
Когда Бобби Донкастер отпер своим ключом сундук и поднял крышку, изнутри пахнуло лавандой и юностью. Чего там только не было: бесконечные платья, юбки, свитера, кофточки, дорогое пальто с бобровым воротником. Щупая пальцами пальто, я поймал на себе ревнивый взгляд Бобби.
— Чемоданы тоже ее?
— Да.
— А в них что?
— Самые разные вещи: одежда, туфли, шляпы, книги, драгоценности, косметика.
— А ты откуда знаешь?
— Я эти чемоданы сам укладывал. Думал, Феба напишет, куда их послать.
— А почему ты не отправил их ей домой?
— Как-то не хотелось... Не хотелось, наверно, с ними расставаться. Кроме того, Феба говорила, что дома никого не будет, вот я и решил, пусть пока здесь полежат. Тут они у меня в целости и сохранности.
— Много, я смотрю, у нее вещей осталось, — сказал я. — Что ж она с собой-то взяла?
— По-моему, только дорожную сумку.
— И вы с матерью решили, что Феба отправилась в кругосветное путешествие с дорожной сумкой?
— По правде говоря, я не знал, что и думать. Если вы полагаете, что я знаю, где она, то вы ошибаетесь. Сильно ошибаетесь. Одна надежда на вас, — добавил он уже мягче.
— Ты можешь мне помочь.
Он очень удивился. Он вообще легко удивлялся.
— Каким это образом?
— Если расскажешь все, что ты про нее знаешь. Но сначала давай посмотрим, что в чемоданах.
Я опять стал рыться в вещах, но ничего интересного — писем, фотографий, дневника, записной книжки — так и не обнаружил. Очень возможно, все это Бобби предусмотрительно из чемоданов извлек.
— Это все?
— По-моему, да. Я вроде бы уложил то, что нашел. Помогала мне Долли Лэнг. Она жила... живет с Фебой в одной комнате.
— А на память ты ничего из ее вещей себе не брал?
— Нет. — Он смутился. — Такого за мной не водится.
— У тебя есть ее фотография?
— К сожалению, нет. Мы никогда фотографиями не обменивались.
— Ты говорил, что у нее остались книги. Где они?
Бобби вытащил из-за сундука тяжелую картонную коробку, в которой лежали книги, в основном учебники и справочные издания: зачитанные французская грамматика и словарь Ларусса, антология английских поэтов-романтиков, том Шекспира, несколько романов, в том числе романы Достоевского в английском переводе, пособия по психологии и экзистенциализму в мягких обложках. На форзаце значилось «Феба Уичерли» — судя по мелкому, четкому почерку, особа тонкая, чувствительная.
— Что она за человек, Бобби?
— Феба — необыкновенная девушка.
Можно подумать, что я в этом сомневался.
— Опиши мне ее, пожалуйста.
— Попробую. Для женщины она довольно высокого роста — пять футов, семь с половиной дюймов, стройная. Прекрасная фигура, красивые стриженые волосы.
— Какого цвета?
— Темно-русые, она почти блондинка. Мне она казалась очень хорошенькой, хотя некоторые бы со мной, наверно, не согласились. Когда ей было хорошо, когда она была в ударе, она была очень красива. У нее потрясающие темно-синие глаза и обворожительная улыбка.
— Насколько я понимаю, хорошо ей было далеко не всегда.
— Да, проблемы у нее были.
— Она делилась с тобой своими неприятностями?
— Не особенно. Но я знал, что у нее не все гладко. Вы, думаю, слышали: у нее разошлись родители. Но на эту тему она говорить не любила.
— Она что-нибудь рассказывала тебе про письма, которые ее родители получили прошлой весной?
— Какие письма?
— Письма с нападками на ее мать.
Он покачал головой:
— Первый раз слышу. Она вообще ни разу не говорила мне про свою мать. Это была запрещенная тема.
— И много у нее было таких запрещенных тем?
— Немало. Она не любила вспоминать прошлое, вообще говорить о себе. Детство у нее было трудное: родители никак не могли ее между собой поделить, и на Фебе это сказалось.
— В каком смысле?
— Ну, например, она сомневалась, надо ей иметь детей или нет, — думала, что из нее выйдет плохая мать.
— А вы обсуждали эту тему?
— Конечно, ведь мы собирались пожениться.
— Когда?
Он замялся и молитвенно поднял глаза на висевшую под потолком лампочку.
— В этом году, после окончания колледжа. Мы твердо решили. — Он оторвал глаза от гипнотической лампочки. — Что я теперь буду делать — не знаю.
— Странно, что твоя мать ни словом обо всем этом не обмолвилась. Она была в курсе ваших планов?
— Конечно. Сколько у нас с ней об этом разговоров было! Она считала, что мне еще рано жениться. Да и Фебу она недолюбливала.
— Почему?
Он криво усмехнулся:
— Просто мать меня к ней ревновала. И потом, она вообще не любила богатых.
— А ты?
— Мне безразлично, богатая она или нет. Справлюсь и без ее денег — учусь ведь я хорошо. По крайней мере учился хорошо — только в этом семестре стал отставать. Ничего, подтянусь — у меня ведь еще есть пара недель в запасе.