даст?
- Вирус гигроскопичен, - торопливо сказал я. - Ботулинус боится воды.
У него в сотню раз больше тяги к водороду, чем к азоту. Вы ведь слышали,
что говорил сегодня вечером Шеф.
- Но ведь сидр не вода, - яростно сказал Харденджер.
- Господи, помоги нам! - разозлившись, крикнул я. - Конечно, это
сидр! У нас ведь другого ничего нет. Не знаю, каков будет результат.
Впервые в жизни вам, Харденджер, следует молить, чтобы в алкоголе
содержалось побольше воды. - Я хотел поднять еще бочку, поменьше, но
задохнулся от боли в боку и уронил ее. Мелькнула мысль, что это результат
воздействия вируса, но потом сообразил, что сломанное ребро воткнулось в
легкое, когда я бросал первую бочку, но сгоряча не почувствовал никакой
боли. Сколько нам осталось жить? Если какая-то часть вируса оказалась в
воздухе, то сколько ждать наступления агонии? Надо вспомнить, что говорил
Грегори о хомяке, когда мы стояли вчера у внешней двери лаборатории номер
один. Пятнадцать секунд для дьявольского микроба и столько же для
ботулинусного вируса. Для хомяка пятнадцать секунд. А для человека? Бог
знает, возможно, полминуты. Максимально. Я нагнулся и поднял с полу
фонарь.
- Прекратите лить, - приказал я. - Остановитесь. Следите, чтобы сидр
не промочил обувь или одежду. Если это произойдет, умрете. - Я посветил
фонарем вокруг, а все вскарабкались повыше на настил, подальше от
янтарного потока сидра, быстро заливающего каменный пол. Тут я услышал
звук мотора полицейского "ягуара": Грегори, вместе с Генрихом и Мэри,
отправился осуществлять свой безумный план, вполне уверенный, что
оставляет после себя склеп с мертвецами.
Прошло полминуты, не меньше. Никто не корчился в конвульсиях. Я
медленно водил фонарем, вглядываясь в напряженные лица и освещая ноги.
Задержал луч на одном из двух полицейских, у которых отобрали одежду.
- Снимите правый туфель! - крикнул я. - Он намок. Да не рукой! Вы
круглый идиот! Снимите носком другого туфля. Старший инспектор, левый
рукав вашего мундира мокрый. - Харденджер стоял спокойно, не глядя на
меня, пока я очень осторожно снял с него мундир и бросил на пол.
- Мы... мы спасены, сэр? - нервно спросил сержант.
- Спасены? Предпочел бы, чтобы в этом помещении находились живые
кобры и тарантулы! Нет, мы еще не спасены. Некоторое количество этого
чертова токсина проникнет в воздух, едва мокрые пол и стены станут
просыхать. В воздухе тоже влажные пары, как вам известно. Когда брызги и
пары начнут испаряться, то через минуту окажутся внутри нас.
- Поэтому надо отсюда выбраться, - спокойно сказал Шеф. - И
побыстрее. Не так ли, мой мальчик?
- Да, сэр. - Я быстро огляделся. - Надо поставить две бочки по
сторонам двери. И еще две рядом с ними, чуть-чуть сзади. Четверо встанут
на них и будут раскачивать давильный пресс. Я не могу помочь, ребра
разболелись. В этом прессе не меньше трехсот фунтов. Ни унции меньше. Как
считаете, старший инспектор, четверо смогут его раскачать?
- А что тут считать? - проворчал Харденджер. - Я сделаю это одной
рукой, если от этого зависит наше спасение. Лишь бы выбраться из этого
места! Давайте, ради бога, поживее!
Никто не заставил себя просить. Поставить бочки оказалось нелегко.
Они были полны, тяжелы, но отчаяние и страх умножали наши силы. Через
двадцать секунд все четыре бочки стояли как надо, а в следующие двадцать
секунд Харденджер, сержант и двое полицейских, по двое с каждой стороны,
уже раскачивали пресс.
Дверь была из крепкого дуба, с тяжелыми прочными петлями и такой же
могучей задвижкой снаружи. И все же против четырех отчаявшихся людей, у
которых жизнь была поставлена на карту, она не смогла устоять. После
первых ударов дверь сорвалась с петель, и винный пресс вылетел вслед за
ней через порог в темноту. Через пять секунд и все мы последовали туда же.
- Вот фермы, - сказал Харденджер. - Зайдите. Может, у них есть
телефон.
- Подождите! - повелительно крикнул я. - Мы не имеем права это
делать. А вдруг мы занесем вирус? Вдруг принесем смерть всей семье? Пусть
нас немного промоет дождь, возможно, это поможет.
- Черт возьми! Ждать нам нельзя. Это роскошь, - огрызнулся
Харденджер. - Кроме того, если вирус не добрался до нас там, то здесь он и
подавно ничего не сделает. Как вы думаете. Шеф?
- Понятия не имею, - нерешительно сказал тот. - Пожалуй, вы правы. У
нас нет времени... - Он в ужасе умолк, так как один из раздетых
полицейских, тот самый, кто промочил туфли сидром, вдруг громко вскрикнул,
закашлялся, подпрыгнул и молча рухнул в грязь. Скрюченные пальцы его
вцепились в собственное горло. Его товарищ, другой раздетый полицейский,
всхлипнул, шагнул вперед и наклонился, желая помочь своему другу, но тут
же застонал, так как я схватил его за горло:
- Не прикасайся к нему! - обезумев, закричал я. - Дотронешься и тоже
умрешь! Вероятно, он получил порцию вируса, когда рукой пытался снять
ботинок, а потом дотронулся до губ. Ничто на земле ему уже не поможет.
Отойди. Держись от него подальше.
Он умер через двадцать секунд. Эти двадцать секунд навсегда останутся
в памяти кошмаром, который будет преследовать до самого смертного часа. Я
много видел умирающих людей, но даже умиравшие от пули или осколка снаряда
умирали мирно и спокойно по сравнению с этим полицейским. Тело его
скрючилось в предсмертных конвульсиях. Дважды в последние перед смертью
секунды его тело подбрасывало судорогами, и вдруг так же неожиданно он
затих навсегда. От него остался бесформенный труп, лежащий в грязи вниз
лицом. Во рту сразу стало сухо, каждый почувствовал противный вкус смерти.
Не помню, сколько мы там стояли под тяжелым проливным дождем,
уставившись на мертвеца. Наверное, долго. Затем поглядели друг на друга. И
каждый думал об одном: кто будет следующим? В белом свете фонаря, который
держал я, глядели друг на друга, силясь обнаружить первые признаки смерти
в себе и в других.
Неожиданно для себя я грубо выругался. Возможно, обругал собственную
трусость, или Грегори, или ботулинусный вирус, не знаю. Затем резко
повернулся и направился в хлев, унося с собой фонарь и оставив всех в
темноте возле мертвеца. В дождливой кромешной темени они напоминали
первобытных людей, фигуры, застывшие в каком-то мистическом обряде.
Я искал шланг и нашел почти сразу. Вытащил его, поволок к колонке,
закрепил и пустил струю. Потом кое-как взобрался на стоящую неподалеку
тележку для перевозки сена и сказал Шефу:
- Подходите, сэр, первым. Он подошел прямо под бьющую с силой вниз
струю. Она окатила его с головы до ног. От струи Шефа пошатывало, но он
старался прочно стоять. Все полминуты мужественно простоял, пока я обмывал
его. Когда отвел струю, он был мокрый насквозь, словно всю ночь провел в
реке, и так дрожал от холода, что я слышал мелкую дробь, которую выбивали
его зубы. После такой процедуры можно было не опасаться заражения.
Остальные четверо тоже прошли через это. Потом Харденджер проделал то же
самое со мной. Вода была не хуже тяжелых полицейских дубинок и была
ледяной, но стоило мне представить только что умершего человека и
несколько его предсмертных мгновений, как возможность получить воспаление
легких сразу показалась мне просто подарком. Харденджер кончил меня
обливать, остановил воду и тихо сказал:
- Прошу прощения, Кэвел. У вас на это было право.
- Моя вина, - равнодушно сказал я, вовсе не желая этого. - Мне
следовало его предупредить, чтобы не дотрагивался до рта и носа рукой.
- Он мог бы и сам об этом подумать, - не в меру деловито сказал
Харденджер. - Он знал об опасности столько же, ведь об этом напечатано
сегодня во всех газетах. Давайте пойдем и узнаем, есть ли на ферме
телефон. Теперь совсем другое дело. Грегори знает, что в полицейском
"ягуаре", замешкайся он, будет жарко. Он одержал полную победу, черт
побери его черную душу, и теперь его ничто не остановит. Двенадцать часов,
говорил он. Двенадцать часов, и он добьется своего.
- Через двенадцать часов Грегори будет мертв, - сказал я.
- Что? - Ясно, почему он так уставился на меня. - Что вы сказали?
- Он будет мертв, - подтвердил я. - Еще до рассвета.
- Ну, ладно, - сказал Харденджер. - Мозги Кэвела не выдержали
потрясений. Сделаем вид, что не слышали, никто ничего не слышал, - он взял
меня за руку и уставился на светящиеся прямоугольники окон фермерского
дома. - Чем скорее это кончится, тем скорее мы отдохнем, поедим и
выспимся.
- Отдохну после того, как убью Грегори, - сказал я. - Рассчитываю
убить его сегодня ночью. Сначала верну Мэри. А потом убью его.
- С Мэри ничего не случится, Кэвел. Мэри в руках этого безумца, вот
что доконало Кэвела и привело его на грань помешательства, - сказал
Харденджер. - Он ее отпустит, у него нет оснований не сделать этого. И вы
поступили так вынужденно. Вы считали, что если она останется с нами в
сарае, то с нами и умрет. Не так ли, Кэвел?
- Уверен, что старший инспектор прав, мой мальчик. - Шеф шагал рядом
и говорил тихо, чтобы не волновать меня. - Ей ничего не сделают.
- Если я свихнулся, то вас это ни в коей мере не касается, - грубо
ответил я сразу обоим.
Харденджер остановился, еще крепче сжал мою руку и участливо поглядел
мне в глаза. Он знал, что свихнувшиеся никогда не говорят об этом, потому
что неколебимо уверены в своем здравом рассудке. - Не совсем понимаю, -
мягко сказал он.
- Не понимаете, так поймете потом, - и обратился к Шефу: - Вы должны
убедить правительство продолжать эвакуацию центральной части Лондона.
Продолжать радио- и телевизионные передачи. Будет нетрудно убедить людей
эвакуироваться, можете поверить. Тут и хлопот немного: эта часть города по
ночам безлюдна. - Я повернулся к Харденджеру: - Вооружите пару сотен самых
лучших людей. Для меня также нужен пистолет и... нож. Я точно знаю, что
Грегори собирается в эту ночь делать. Я точно знаю, что он надеется
получить. Я точно знаю, как он собирается бежать из страны и откуда будет
уезжать.
- Когда ты все это узнал, мой мальчик? - очень тихо спросил Шеф,
настолько тихо, что я его едва расслышал в шуме ливня.
- Грегори слишком разговорился. Рано или поздно они все
проговариваются. Грегори был скрытен, даже когда был убежден, что все мы
через минуту умрем. Даже тогда он говорил мало. Но и такой малости
достаточно. Полагаю, что теперь я знаю все. Догадался обо всем, когда еще
мы нашли труп Макдональда.
- Наверное, вы слышали то, что я не слыхал, - кисло сказал
Харденджер.
- Вы все слышали. Вы слышали, как он сказал, что собирается в Лондон,
чтобы добиться разрушения Мортона. Он остался бы в Мортоне, чтобы самому
убедиться в происходящем. А в Лондон послал бы кого-нибудь из своих
подручных. Но ему неинтересно смотреть на разрушаемый Мортон, это его
никогда не интересовало. Есть нечто иное, что ему предстоит сделать в
Лондоне. Его трюк о происках коммунистов был чистейшей уткой, он даже не
имел к нему никакого отношения. Мы сами это придумали от страха. Это
первое. Второе. Он собирался в эту ночь утешить свое непомерное самолюбие.
Третье. Он дважды спасал Генриха от электрического стула. Это указывает
нам, что он за птица. Я не имею в виду, что он из адвокатов по защите
уголовных преступников или из Ассоциации адвокатов США. Ясно, какого рода
у него амбиция: могу поспорить, что сведения о нем находятся не только в
досье Интерпола. Ясно, что он крупный американский гангстер, выслан в
Италию. Отрасль дела, каким он занимается, составит интересный предмет
изучения, так как преступники, как и хищники в джунглях, никогда не меняют
своих пристрастий. Четвертое. Он надеется улизнуть из Англии в ближайшие
двенадцать часов. И - пятое. Сегодня субботний вечер. Сложите вместе все
эти данные и увидите, какие можно сделать выводы.
- Допустим, вы нам о них расскажете, - неторопливо сказал Харденджер.
И я рассказал им все.
Ливень не прекращался, был таким сильным, как и прежде, когда мы
покидали ферму. Несколько часов назад проливной дождь и быстро принятые
меры по эвакуации зараженной ботулинусным токсином местности спасли всех
жителей. Только несчастный полицейский оказался жертвой вируса, умерев в
мучениях на наших глазах.
И сейчас, в 3.20 утра, дождь был ледяным, но я не чувствовал его.
Только безмерная усталость и сильная ноющая боль в правом боку при каждом
вздохе да неотступное беспокойство донимали меня. Я мог безнадежно
ошибиться, несмотря на всю уверенность тона в изложении своих догадок Шефу
и Харденджеру. И тогда Мэри будет потеряна для меня навсегда. Я старался
думать о других вещах.
Окруженный высоким забором двор, где я стоял уже три часа, был темным
и безлюдным, как и вся центральная часть Лондона. Эвакуация центра города
началась сразу после шести часов, после закрытия учреждений, фирм и
магазинов. В девятичасовой передаче радио сообщили, что согласно
последнему полученному предупреждению время выпуска ботулинусного токсина
передвинуто с четырех часов на 2.30. Однако спешки и паники не было. Не
было и отчаяния. Казалось, ничего необычного не происходит, только масса
людей с чемоданами - флегматичные лондонские жители, которые видели город
в огне и сотни раз переносили ночные массированные бомбардировки во время
войны, не собирались впадать в панику.
Между 9.30 и 10.00 тысячи солдат методично прочесывали центральную
часть города в поисках оставшихся жителей - мужчин, женщин, детей, чтобы
всех отправить в безопасное место и никого не проглядеть. В 11.30
полицейский катер с потушенными огнями тихо пристал к берегу и высадил
меня на северном берегу Темзы, ниже Хунгерфордского моста. В полночь
вооруженные войска и полиция держали под контролем всю эту территорию,
включая мосты через Темзу. В час ночи отключили освещение на доброй
квадратной миле города - на миле, где находились войска и полиция.
В 3.20, через пятьдесят минут после предупреждения о выпуске
ботулинусного токсина, настала пора идти. Я вытащил из плохо подогнанного
чехла одолженный мне пистолет "уэбли", проверил нож, прикрепленный
рукояткой вниз к левой руке, и двинулся в темноту.
Я никогда не был на новой вертолетной площадке Северного берега, но
инспектор транспортной полиции так все толково объяснил, что теперь я мог
найти туда дорогу с завязанными глазами. Так оно и было. С завязанными
глазами. Слепой. В темном городе, в хмурой плачущей ночи. Темень была,
хоть глаз выколи. К аэродрому можно пройти тремя путями. Он расположен на
крыше станции, на сто футов выше лондонских улиц. Там имелось два лифта,
но сейчас они вряд ли работали, так как электричество отключили. Между
лифтами шла винтовая лестница за стеклом, просматриваемая снизу доверху.
Воспользоваться ею было бы чистым самоубийством, так как Грегори не из
тех, кто оставляет незащищенными уязвимые места. Существовала еще пожарная
лестница по выходящей во двор стене станции. Этот путь был наиболее
приемлем для меня.
Двести ярдов от двора по узкому вымощенному булыжником переулку
прошел быстро. Едва каменная стена сменилась деревянным забором, ухватился
за его верх, подтянулся, спрыгнул на другую сторону и направился вдоль
железнодорожной колеи.
Довольно скоро я вышел к забору на противоположной стороне путей,
просто наткнулся на него. Очутившись в переулке, повернул налево и
направился в маленький задний дворик станции.
Пересек дворик и прижался к стене. На тусклом фоне неба разглядел
лестницу. Длинная, ненадежная, идущая резкими изломами маршей вверх и
исчезающая в темноте. Первые два-три пролета сливались с темной высокой
стеной.
Около трех минут стоял я, не шелохнувшись, как оловянный солдатик. И
вот услышал легкое шарканье на тротуаре, будто кто-то переминался с ноги
на ногу. Звук не повторился, но мне и одного раза было достаточно. Кто-то
стоял прямо под самой лестницей. Вряд ли это был обыкновенный лондонец,
стоящий там для того, чтобы подышать свежим воздухом. Не повезло бедняге,
что он там стоял, но это его уже не будет волновать после смерти.
Присутствие здесь человека не смутило и не встревожило меня. Он не
представлял ни угрозы, ни препятствия. Его присутствие, напротив, вызвало
у меня вздох удовлетворения и облегчения. Я рисковал в своих
предположениях, но я выиграл. Доктор Грегори поступил именно так, как я
рассказывал Шефу и Харденджеру. Я вынул нож, потрогал лезвие большим
пальцем. Узкое, как ланцет, и острое, как скальпель. Небольшой нож, но три
с половиной дюйма стали могут лишить жизни так же, как и самый длинный
стилет или тяжелая широкая сабля. Если знаете, куда бить, конечно. Я-то
очень точно знал, где ударить и как. С десяти шагов был вдвойне точен с
ножом, так же как и с пистолетом.
Шестнадцать из двадцати футов я преодолел секунд за десять так
бесшумно, словно летящая в свете луны снежинка. Теперь можно было довольно
хорошо его рассмотреть. Он стоял, прислонившись спиной к стене, прямо под
первой площадкой лестницы, прячась под ней от дождя. Голова свесилась на
грудь. Он спал стоя. А ведь ему достаточно было скосить глаз, чтобы сразу
увидеть меня.
Ждать, когда он проснется, резона не было. Нож я направил лезвием
вперед, но заколебался. Жизнь была на весах, а я колебался. Кто бы ни был
этот тип, он, без сомнения, заслужил быть убитым. Но убить ножом ничего не
подозревающего дремлющего человека? Достойно ли? Ведь сейчас не война.
Я вытащил "уэбли", прокрался, как мышь, мимо спящего кота, взял
пистолет за ствол и ударил под левое ухо, все еще чувствуя бессмысленную
досаду из-за того, что не захотел проткнуть его ножом. В досаде стукнул
его очень сильно. Звук походил на удар топора по сосновому полену.
Подхватил обмякшее тело и осторожно опустил на землю. Он не очнется до
рассвета, если только вообще очнется. Но какое это сейчас имело значение?
Я стал взбираться по пожарной лестнице. Не торопясь, без спешки. Спешка
могла все испортить. Поднимался медленно, ступая на каждую ступень и
поглядывая вверх. Я был теперь слишком близко к цели, чтобы позволить себе
преступную поспешность. После шестого или седьмого пролета стал взбираться
еще медленнее, опасаясь, чтобы меня не осветили сверху, хотя там и не
должно быть света, так как электричество в центре Лондона отключили. Но
сверху шел свет. Я двинулся ему навстречу, пока не разглядел, что свет шел
не из окна, а из решетчатой двери в стене. Осторожно приподнял голову на
уровень двери и заглянул внутрь. Она находилась рядом с массивными
железными балками, которые поддерживали крышу. Дюжина лампочек горела
внутри. Маленькие слабые огоньки еще больше подчеркивали глубину мрака,
нависшего над большим и пустым зданием. Шесть лампочек горело вверху,
прямо над гидравлическими амортизаторами в конце путей. Мне стало ясно -
это аварийное освещение на специальных батареях. Довольно прозаическое
объяснение, но верное. Некоторое время я смотрел на ажурные, покрытые
сажей перекрытия, затем осторожно надавил на дверь. Она, проклятая, так
заскрипела, как скрипит виселица под ночным ветром. Виселица с качающимся
на ней трупом. Я постарался не думать о трупах и отнял руку от двери,
оставив ее полуоткрытой.
Внутри увидел две железные лестницы, идущие снизу от стальной
платформы. Одна вела наверх к трапу под широкой застекленной крышей,
другая - вниз к трапу на уровне лампочек, горящих внутри станции. Первая,
должно быть, служила для мойщиков окон, а вторая - для электриков. Очень
мне надо было разбираться во всем этом! Стоило подниматься шесть пролетов,
чтобы этим интересоваться...
Я выпрямился. И в тот же миг шею сжала могучая рука, выдавливая из
меня жизнь. Мне показалось, что это рука гориллы, желающей оторвать мне
голову. Пару секунд не мог прийти в себя от шока. Ничего не успел сделать,
а уже почувствовал тяжелый удар по правой руке, выбивший мой "уэбли". Он
ударился о железную площадку и исчез во тьме. Я так и не услышал, как он
упал на землю. Я боролся за жизнь. Левой рукой схватился за душившую меня
руку и попытался ее вывернуть. С таким же успехом я мог бы пытаться
выворачивать толстенную дубовую ветку. Рука медленно выдавливала из меня
дух.
Вдруг я почувствовал адскую боль в спине, чуть повыше почек. Но я
продолжал сопротивляться, хотя чувствовал: еще несколько секунд - и я
останусь без шеи. Тогда я оттолкнулся правой ногой от двери, и мы
откатились к внешним поручням площадки. Он стукнулся животом о поручень, и
мы оба повисли над мраком, готовые потерять равновесие. Его нога повисла в
воздухе. Мгновение он еще держал меня за горло, но затем я освободился от
железной хватки. Он пытался уцепиться за ограду, чтобы не свалиться вниз.
Я отпрянул в сторону и упал на ведущий вверх пролет лестницы,
судорожно дыша. Упал я на сломанное ребро, и свет померк у меня в глазах
от боли. Если бы я хоть на миг поддался ей, то, наверное, сразу бы умер.
Но смерть была той роскошью, которую я не мог себе позволить. Во всяком
случае, не от руки этого типа, ибо теперь знал, с кем имею дело. Если бы
он хотел просто сбросить меня, то достаточно было удара по голове. Если бы
он хотел просто убить, то достаточно было выстрелить в спину. Если он не
имел бесшумного пистолета и опасался шума, то мог бы ударить по голове и
сбросить с высоты шестидесяти футов, что также было способом уничтожить
меня.
Но этот тип не хотел действовать тихо. Если он предназначил меня к
смерти, то ему хотелось еще насладиться видом моей агонии. Садист с
помутившимся рассудком. Жаждущий крови, сообщник Грегори, Генрих. Немой с
пустыми глазами убийцы. Полулежа-полустоя на ступенях, я повернулся как
раз тогда, когда он вновь подходил ко мне. Он шел, пригнувшись, с
пистолетом в руке. Но он не хотел стрелять. От пули умирают слишком
быстро, если, конечно, она пущена в нужное место. Вдруг я осознал, что он
именно того и хотел: он водил пистолетом, выбирая то место на моем теле,
которое не сразу меня прикончит пулей, а заставит помучиться. Я напряг
руки, ухватившись сзади за лестницу, и выбросил ноги, рассчитывая одним
ударом заставить Генриха больше не беспокоить меня. Но я плохо видел и,
вероятно, плохо рассчитал. Моя нога скользнула вдоль его бедра и ударила
по руке с пистолетом. Пистолет отлетел на край площадки и упал на
ступеньку лестничного пролета. Он кошкой бросился за ним. Я был не менее
проворен: когда он нагнулся у лестницы, нашаривая пистолет и найдя его,
прыгнул на него сверху и ударил сразу двумя ногами. Он замычал, всхлипнул
и рухнул, вылетев вниз по лестнице к нижней площадке. Но сразу поднялся с
пистолетом в руке.
Я не мешкал. Если бы попытался бежать по пролетам вверх к вертолетной
площадке, он поймал бы меня через несколько секунд или спокойно убрал бы
выстрелом. Даже если бы я добрался до вертолетной площадки, предположив,
что время чудес еще не кончилось, то все равно внезапности уже не было.
Там уже Грегори ожидал бы меня. Я оказался бы между двух огней. И тогда
для Мэри все было бы кончено.
Было так же самоубийственно и спускаться, чтобы встретить его внизу.
Ждать, пока он поднимается, тоже не мог. У меня оставался только нож.
Правая рука моя была отшиблена. Ею ножом уже невозможно действовать.
Впрочем, даже если бы мы оба были безоружными, а я находился бы в отличной
форме, и тогда вряд ли справился бы с этим феноменально мощным немым. А я
был далеко не в отличной форме.
Я проскочил в решетчатую дверь, словно кролик из норы, спасающийся от
хорька. С отчаянием оглядел пустую платформу. Взобраться кошкой по
вертикальной лестнице, которой пользовались мойщики окон, наверх или
спуститься вниз по лестнице электриков? В полсекунды смекнул, что и то и
другое невозможно. С одной рукой быстро не взберешься. Не успею достичь
низа или верха лестницы, как Генрих снимет меня выстрелом. В шести футах
от края платформы шла через всю ширину крыши станции гигантская балка. Я
ни на миг не переставал сознавать, что едва остановлюсь, задумаюсь, как
встречусь с Генрихом на этой пустой платформе. Для меня безразлично -
вооруженным или нет он будет. И я не останавливался. Пролез под цепью,
ограждающей платформу, и двинулся над пропастью в шестьдесят футов
глубиной.
Здоровой ногой осторожно и твердо ступал по балке, больная же нога,
короткая, предательски соскальзывала по толстому слою сажи, скопившемуся
здесь от проходящих бесчисленных поездов. Прыгнув, сразу больно ударился
коленом о край балки, схватился левой рукой за нее и балансировал в
продолжение смертельных трех секунд, стараясь сохранить равновесие.
Гигантская пустая станция поплыла у меня в глазах, но все же каким-то
чудом я сохранил равновесие и уцелел. Все в один миг. Выпрямился на
дрожащих ногах. Не пополз по перекладине, не пошел кошачьими шагами,
раскинув руки для равновесия, а просто наклонил голову и побежал.
Перекладина была восьми или девяти дюймов ширины и вся покрыта
толстым слоем сажи. Два ряда выпуклых гладких заклепок шло по всей ее
длине. Они представляли для меня смертельную опасность, ступи хоть раз на
их скользкую выпуклость. Но я бежал. Потребовались секунды, чтобы
преодолеть семьдесят футов до центральной вертикальной балки, до стояка,
исчезавшего где-то вверху, во тьме. Я схватился за него, совершенно не
чувствуя страха, и посмотрел назад, туда, откуда пришел. Генрих находился
на платформе у решетчатой двери. В вытянутой руке он держал пистолет и
- Вирус гигроскопичен, - торопливо сказал я. - Ботулинус боится воды.
У него в сотню раз больше тяги к водороду, чем к азоту. Вы ведь слышали,
что говорил сегодня вечером Шеф.
- Но ведь сидр не вода, - яростно сказал Харденджер.
- Господи, помоги нам! - разозлившись, крикнул я. - Конечно, это
сидр! У нас ведь другого ничего нет. Не знаю, каков будет результат.
Впервые в жизни вам, Харденджер, следует молить, чтобы в алкоголе
содержалось побольше воды. - Я хотел поднять еще бочку, поменьше, но
задохнулся от боли в боку и уронил ее. Мелькнула мысль, что это результат
воздействия вируса, но потом сообразил, что сломанное ребро воткнулось в
легкое, когда я бросал первую бочку, но сгоряча не почувствовал никакой
боли. Сколько нам осталось жить? Если какая-то часть вируса оказалась в
воздухе, то сколько ждать наступления агонии? Надо вспомнить, что говорил
Грегори о хомяке, когда мы стояли вчера у внешней двери лаборатории номер
один. Пятнадцать секунд для дьявольского микроба и столько же для
ботулинусного вируса. Для хомяка пятнадцать секунд. А для человека? Бог
знает, возможно, полминуты. Максимально. Я нагнулся и поднял с полу
фонарь.
- Прекратите лить, - приказал я. - Остановитесь. Следите, чтобы сидр
не промочил обувь или одежду. Если это произойдет, умрете. - Я посветил
фонарем вокруг, а все вскарабкались повыше на настил, подальше от
янтарного потока сидра, быстро заливающего каменный пол. Тут я услышал
звук мотора полицейского "ягуара": Грегори, вместе с Генрихом и Мэри,
отправился осуществлять свой безумный план, вполне уверенный, что
оставляет после себя склеп с мертвецами.
Прошло полминуты, не меньше. Никто не корчился в конвульсиях. Я
медленно водил фонарем, вглядываясь в напряженные лица и освещая ноги.
Задержал луч на одном из двух полицейских, у которых отобрали одежду.
- Снимите правый туфель! - крикнул я. - Он намок. Да не рукой! Вы
круглый идиот! Снимите носком другого туфля. Старший инспектор, левый
рукав вашего мундира мокрый. - Харденджер стоял спокойно, не глядя на
меня, пока я очень осторожно снял с него мундир и бросил на пол.
- Мы... мы спасены, сэр? - нервно спросил сержант.
- Спасены? Предпочел бы, чтобы в этом помещении находились живые
кобры и тарантулы! Нет, мы еще не спасены. Некоторое количество этого
чертова токсина проникнет в воздух, едва мокрые пол и стены станут
просыхать. В воздухе тоже влажные пары, как вам известно. Когда брызги и
пары начнут испаряться, то через минуту окажутся внутри нас.
- Поэтому надо отсюда выбраться, - спокойно сказал Шеф. - И
побыстрее. Не так ли, мой мальчик?
- Да, сэр. - Я быстро огляделся. - Надо поставить две бочки по
сторонам двери. И еще две рядом с ними, чуть-чуть сзади. Четверо встанут
на них и будут раскачивать давильный пресс. Я не могу помочь, ребра
разболелись. В этом прессе не меньше трехсот фунтов. Ни унции меньше. Как
считаете, старший инспектор, четверо смогут его раскачать?
- А что тут считать? - проворчал Харденджер. - Я сделаю это одной
рукой, если от этого зависит наше спасение. Лишь бы выбраться из этого
места! Давайте, ради бога, поживее!
Никто не заставил себя просить. Поставить бочки оказалось нелегко.
Они были полны, тяжелы, но отчаяние и страх умножали наши силы. Через
двадцать секунд все четыре бочки стояли как надо, а в следующие двадцать
секунд Харденджер, сержант и двое полицейских, по двое с каждой стороны,
уже раскачивали пресс.
Дверь была из крепкого дуба, с тяжелыми прочными петлями и такой же
могучей задвижкой снаружи. И все же против четырех отчаявшихся людей, у
которых жизнь была поставлена на карту, она не смогла устоять. После
первых ударов дверь сорвалась с петель, и винный пресс вылетел вслед за
ней через порог в темноту. Через пять секунд и все мы последовали туда же.
- Вот фермы, - сказал Харденджер. - Зайдите. Может, у них есть
телефон.
- Подождите! - повелительно крикнул я. - Мы не имеем права это
делать. А вдруг мы занесем вирус? Вдруг принесем смерть всей семье? Пусть
нас немного промоет дождь, возможно, это поможет.
- Черт возьми! Ждать нам нельзя. Это роскошь, - огрызнулся
Харденджер. - Кроме того, если вирус не добрался до нас там, то здесь он и
подавно ничего не сделает. Как вы думаете. Шеф?
- Понятия не имею, - нерешительно сказал тот. - Пожалуй, вы правы. У
нас нет времени... - Он в ужасе умолк, так как один из раздетых
полицейских, тот самый, кто промочил туфли сидром, вдруг громко вскрикнул,
закашлялся, подпрыгнул и молча рухнул в грязь. Скрюченные пальцы его
вцепились в собственное горло. Его товарищ, другой раздетый полицейский,
всхлипнул, шагнул вперед и наклонился, желая помочь своему другу, но тут
же застонал, так как я схватил его за горло:
- Не прикасайся к нему! - обезумев, закричал я. - Дотронешься и тоже
умрешь! Вероятно, он получил порцию вируса, когда рукой пытался снять
ботинок, а потом дотронулся до губ. Ничто на земле ему уже не поможет.
Отойди. Держись от него подальше.
Он умер через двадцать секунд. Эти двадцать секунд навсегда останутся
в памяти кошмаром, который будет преследовать до самого смертного часа. Я
много видел умирающих людей, но даже умиравшие от пули или осколка снаряда
умирали мирно и спокойно по сравнению с этим полицейским. Тело его
скрючилось в предсмертных конвульсиях. Дважды в последние перед смертью
секунды его тело подбрасывало судорогами, и вдруг так же неожиданно он
затих навсегда. От него остался бесформенный труп, лежащий в грязи вниз
лицом. Во рту сразу стало сухо, каждый почувствовал противный вкус смерти.
Не помню, сколько мы там стояли под тяжелым проливным дождем,
уставившись на мертвеца. Наверное, долго. Затем поглядели друг на друга. И
каждый думал об одном: кто будет следующим? В белом свете фонаря, который
держал я, глядели друг на друга, силясь обнаружить первые признаки смерти
в себе и в других.
Неожиданно для себя я грубо выругался. Возможно, обругал собственную
трусость, или Грегори, или ботулинусный вирус, не знаю. Затем резко
повернулся и направился в хлев, унося с собой фонарь и оставив всех в
темноте возле мертвеца. В дождливой кромешной темени они напоминали
первобытных людей, фигуры, застывшие в каком-то мистическом обряде.
Я искал шланг и нашел почти сразу. Вытащил его, поволок к колонке,
закрепил и пустил струю. Потом кое-как взобрался на стоящую неподалеку
тележку для перевозки сена и сказал Шефу:
- Подходите, сэр, первым. Он подошел прямо под бьющую с силой вниз
струю. Она окатила его с головы до ног. От струи Шефа пошатывало, но он
старался прочно стоять. Все полминуты мужественно простоял, пока я обмывал
его. Когда отвел струю, он был мокрый насквозь, словно всю ночь провел в
реке, и так дрожал от холода, что я слышал мелкую дробь, которую выбивали
его зубы. После такой процедуры можно было не опасаться заражения.
Остальные четверо тоже прошли через это. Потом Харденджер проделал то же
самое со мной. Вода была не хуже тяжелых полицейских дубинок и была
ледяной, но стоило мне представить только что умершего человека и
несколько его предсмертных мгновений, как возможность получить воспаление
легких сразу показалась мне просто подарком. Харденджер кончил меня
обливать, остановил воду и тихо сказал:
- Прошу прощения, Кэвел. У вас на это было право.
- Моя вина, - равнодушно сказал я, вовсе не желая этого. - Мне
следовало его предупредить, чтобы не дотрагивался до рта и носа рукой.
- Он мог бы и сам об этом подумать, - не в меру деловито сказал
Харденджер. - Он знал об опасности столько же, ведь об этом напечатано
сегодня во всех газетах. Давайте пойдем и узнаем, есть ли на ферме
телефон. Теперь совсем другое дело. Грегори знает, что в полицейском
"ягуаре", замешкайся он, будет жарко. Он одержал полную победу, черт
побери его черную душу, и теперь его ничто не остановит. Двенадцать часов,
говорил он. Двенадцать часов, и он добьется своего.
- Через двенадцать часов Грегори будет мертв, - сказал я.
- Что? - Ясно, почему он так уставился на меня. - Что вы сказали?
- Он будет мертв, - подтвердил я. - Еще до рассвета.
- Ну, ладно, - сказал Харденджер. - Мозги Кэвела не выдержали
потрясений. Сделаем вид, что не слышали, никто ничего не слышал, - он взял
меня за руку и уставился на светящиеся прямоугольники окон фермерского
дома. - Чем скорее это кончится, тем скорее мы отдохнем, поедим и
выспимся.
- Отдохну после того, как убью Грегори, - сказал я. - Рассчитываю
убить его сегодня ночью. Сначала верну Мэри. А потом убью его.
- С Мэри ничего не случится, Кэвел. Мэри в руках этого безумца, вот
что доконало Кэвела и привело его на грань помешательства, - сказал
Харденджер. - Он ее отпустит, у него нет оснований не сделать этого. И вы
поступили так вынужденно. Вы считали, что если она останется с нами в
сарае, то с нами и умрет. Не так ли, Кэвел?
- Уверен, что старший инспектор прав, мой мальчик. - Шеф шагал рядом
и говорил тихо, чтобы не волновать меня. - Ей ничего не сделают.
- Если я свихнулся, то вас это ни в коей мере не касается, - грубо
ответил я сразу обоим.
Харденджер остановился, еще крепче сжал мою руку и участливо поглядел
мне в глаза. Он знал, что свихнувшиеся никогда не говорят об этом, потому
что неколебимо уверены в своем здравом рассудке. - Не совсем понимаю, -
мягко сказал он.
- Не понимаете, так поймете потом, - и обратился к Шефу: - Вы должны
убедить правительство продолжать эвакуацию центральной части Лондона.
Продолжать радио- и телевизионные передачи. Будет нетрудно убедить людей
эвакуироваться, можете поверить. Тут и хлопот немного: эта часть города по
ночам безлюдна. - Я повернулся к Харденджеру: - Вооружите пару сотен самых
лучших людей. Для меня также нужен пистолет и... нож. Я точно знаю, что
Грегори собирается в эту ночь делать. Я точно знаю, что он надеется
получить. Я точно знаю, как он собирается бежать из страны и откуда будет
уезжать.
- Когда ты все это узнал, мой мальчик? - очень тихо спросил Шеф,
настолько тихо, что я его едва расслышал в шуме ливня.
- Грегори слишком разговорился. Рано или поздно они все
проговариваются. Грегори был скрытен, даже когда был убежден, что все мы
через минуту умрем. Даже тогда он говорил мало. Но и такой малости
достаточно. Полагаю, что теперь я знаю все. Догадался обо всем, когда еще
мы нашли труп Макдональда.
- Наверное, вы слышали то, что я не слыхал, - кисло сказал
Харденджер.
- Вы все слышали. Вы слышали, как он сказал, что собирается в Лондон,
чтобы добиться разрушения Мортона. Он остался бы в Мортоне, чтобы самому
убедиться в происходящем. А в Лондон послал бы кого-нибудь из своих
подручных. Но ему неинтересно смотреть на разрушаемый Мортон, это его
никогда не интересовало. Есть нечто иное, что ему предстоит сделать в
Лондоне. Его трюк о происках коммунистов был чистейшей уткой, он даже не
имел к нему никакого отношения. Мы сами это придумали от страха. Это
первое. Второе. Он собирался в эту ночь утешить свое непомерное самолюбие.
Третье. Он дважды спасал Генриха от электрического стула. Это указывает
нам, что он за птица. Я не имею в виду, что он из адвокатов по защите
уголовных преступников или из Ассоциации адвокатов США. Ясно, какого рода
у него амбиция: могу поспорить, что сведения о нем находятся не только в
досье Интерпола. Ясно, что он крупный американский гангстер, выслан в
Италию. Отрасль дела, каким он занимается, составит интересный предмет
изучения, так как преступники, как и хищники в джунглях, никогда не меняют
своих пристрастий. Четвертое. Он надеется улизнуть из Англии в ближайшие
двенадцать часов. И - пятое. Сегодня субботний вечер. Сложите вместе все
эти данные и увидите, какие можно сделать выводы.
- Допустим, вы нам о них расскажете, - неторопливо сказал Харденджер.
И я рассказал им все.
Ливень не прекращался, был таким сильным, как и прежде, когда мы
покидали ферму. Несколько часов назад проливной дождь и быстро принятые
меры по эвакуации зараженной ботулинусным токсином местности спасли всех
жителей. Только несчастный полицейский оказался жертвой вируса, умерев в
мучениях на наших глазах.
И сейчас, в 3.20 утра, дождь был ледяным, но я не чувствовал его.
Только безмерная усталость и сильная ноющая боль в правом боку при каждом
вздохе да неотступное беспокойство донимали меня. Я мог безнадежно
ошибиться, несмотря на всю уверенность тона в изложении своих догадок Шефу
и Харденджеру. И тогда Мэри будет потеряна для меня навсегда. Я старался
думать о других вещах.
Окруженный высоким забором двор, где я стоял уже три часа, был темным
и безлюдным, как и вся центральная часть Лондона. Эвакуация центра города
началась сразу после шести часов, после закрытия учреждений, фирм и
магазинов. В девятичасовой передаче радио сообщили, что согласно
последнему полученному предупреждению время выпуска ботулинусного токсина
передвинуто с четырех часов на 2.30. Однако спешки и паники не было. Не
было и отчаяния. Казалось, ничего необычного не происходит, только масса
людей с чемоданами - флегматичные лондонские жители, которые видели город
в огне и сотни раз переносили ночные массированные бомбардировки во время
войны, не собирались впадать в панику.
Между 9.30 и 10.00 тысячи солдат методично прочесывали центральную
часть города в поисках оставшихся жителей - мужчин, женщин, детей, чтобы
всех отправить в безопасное место и никого не проглядеть. В 11.30
полицейский катер с потушенными огнями тихо пристал к берегу и высадил
меня на северном берегу Темзы, ниже Хунгерфордского моста. В полночь
вооруженные войска и полиция держали под контролем всю эту территорию,
включая мосты через Темзу. В час ночи отключили освещение на доброй
квадратной миле города - на миле, где находились войска и полиция.
В 3.20, через пятьдесят минут после предупреждения о выпуске
ботулинусного токсина, настала пора идти. Я вытащил из плохо подогнанного
чехла одолженный мне пистолет "уэбли", проверил нож, прикрепленный
рукояткой вниз к левой руке, и двинулся в темноту.
Я никогда не был на новой вертолетной площадке Северного берега, но
инспектор транспортной полиции так все толково объяснил, что теперь я мог
найти туда дорогу с завязанными глазами. Так оно и было. С завязанными
глазами. Слепой. В темном городе, в хмурой плачущей ночи. Темень была,
хоть глаз выколи. К аэродрому можно пройти тремя путями. Он расположен на
крыше станции, на сто футов выше лондонских улиц. Там имелось два лифта,
но сейчас они вряд ли работали, так как электричество отключили. Между
лифтами шла винтовая лестница за стеклом, просматриваемая снизу доверху.
Воспользоваться ею было бы чистым самоубийством, так как Грегори не из
тех, кто оставляет незащищенными уязвимые места. Существовала еще пожарная
лестница по выходящей во двор стене станции. Этот путь был наиболее
приемлем для меня.
Двести ярдов от двора по узкому вымощенному булыжником переулку
прошел быстро. Едва каменная стена сменилась деревянным забором, ухватился
за его верх, подтянулся, спрыгнул на другую сторону и направился вдоль
железнодорожной колеи.
Довольно скоро я вышел к забору на противоположной стороне путей,
просто наткнулся на него. Очутившись в переулке, повернул налево и
направился в маленький задний дворик станции.
Пересек дворик и прижался к стене. На тусклом фоне неба разглядел
лестницу. Длинная, ненадежная, идущая резкими изломами маршей вверх и
исчезающая в темноте. Первые два-три пролета сливались с темной высокой
стеной.
Около трех минут стоял я, не шелохнувшись, как оловянный солдатик. И
вот услышал легкое шарканье на тротуаре, будто кто-то переминался с ноги
на ногу. Звук не повторился, но мне и одного раза было достаточно. Кто-то
стоял прямо под самой лестницей. Вряд ли это был обыкновенный лондонец,
стоящий там для того, чтобы подышать свежим воздухом. Не повезло бедняге,
что он там стоял, но это его уже не будет волновать после смерти.
Присутствие здесь человека не смутило и не встревожило меня. Он не
представлял ни угрозы, ни препятствия. Его присутствие, напротив, вызвало
у меня вздох удовлетворения и облегчения. Я рисковал в своих
предположениях, но я выиграл. Доктор Грегори поступил именно так, как я
рассказывал Шефу и Харденджеру. Я вынул нож, потрогал лезвие большим
пальцем. Узкое, как ланцет, и острое, как скальпель. Небольшой нож, но три
с половиной дюйма стали могут лишить жизни так же, как и самый длинный
стилет или тяжелая широкая сабля. Если знаете, куда бить, конечно. Я-то
очень точно знал, где ударить и как. С десяти шагов был вдвойне точен с
ножом, так же как и с пистолетом.
Шестнадцать из двадцати футов я преодолел секунд за десять так
бесшумно, словно летящая в свете луны снежинка. Теперь можно было довольно
хорошо его рассмотреть. Он стоял, прислонившись спиной к стене, прямо под
первой площадкой лестницы, прячась под ней от дождя. Голова свесилась на
грудь. Он спал стоя. А ведь ему достаточно было скосить глаз, чтобы сразу
увидеть меня.
Ждать, когда он проснется, резона не было. Нож я направил лезвием
вперед, но заколебался. Жизнь была на весах, а я колебался. Кто бы ни был
этот тип, он, без сомнения, заслужил быть убитым. Но убить ножом ничего не
подозревающего дремлющего человека? Достойно ли? Ведь сейчас не война.
Я вытащил "уэбли", прокрался, как мышь, мимо спящего кота, взял
пистолет за ствол и ударил под левое ухо, все еще чувствуя бессмысленную
досаду из-за того, что не захотел проткнуть его ножом. В досаде стукнул
его очень сильно. Звук походил на удар топора по сосновому полену.
Подхватил обмякшее тело и осторожно опустил на землю. Он не очнется до
рассвета, если только вообще очнется. Но какое это сейчас имело значение?
Я стал взбираться по пожарной лестнице. Не торопясь, без спешки. Спешка
могла все испортить. Поднимался медленно, ступая на каждую ступень и
поглядывая вверх. Я был теперь слишком близко к цели, чтобы позволить себе
преступную поспешность. После шестого или седьмого пролета стал взбираться
еще медленнее, опасаясь, чтобы меня не осветили сверху, хотя там и не
должно быть света, так как электричество в центре Лондона отключили. Но
сверху шел свет. Я двинулся ему навстречу, пока не разглядел, что свет шел
не из окна, а из решетчатой двери в стене. Осторожно приподнял голову на
уровень двери и заглянул внутрь. Она находилась рядом с массивными
железными балками, которые поддерживали крышу. Дюжина лампочек горела
внутри. Маленькие слабые огоньки еще больше подчеркивали глубину мрака,
нависшего над большим и пустым зданием. Шесть лампочек горело вверху,
прямо над гидравлическими амортизаторами в конце путей. Мне стало ясно -
это аварийное освещение на специальных батареях. Довольно прозаическое
объяснение, но верное. Некоторое время я смотрел на ажурные, покрытые
сажей перекрытия, затем осторожно надавил на дверь. Она, проклятая, так
заскрипела, как скрипит виселица под ночным ветром. Виселица с качающимся
на ней трупом. Я постарался не думать о трупах и отнял руку от двери,
оставив ее полуоткрытой.
Внутри увидел две железные лестницы, идущие снизу от стальной
платформы. Одна вела наверх к трапу под широкой застекленной крышей,
другая - вниз к трапу на уровне лампочек, горящих внутри станции. Первая,
должно быть, служила для мойщиков окон, а вторая - для электриков. Очень
мне надо было разбираться во всем этом! Стоило подниматься шесть пролетов,
чтобы этим интересоваться...
Я выпрямился. И в тот же миг шею сжала могучая рука, выдавливая из
меня жизнь. Мне показалось, что это рука гориллы, желающей оторвать мне
голову. Пару секунд не мог прийти в себя от шока. Ничего не успел сделать,
а уже почувствовал тяжелый удар по правой руке, выбивший мой "уэбли". Он
ударился о железную площадку и исчез во тьме. Я так и не услышал, как он
упал на землю. Я боролся за жизнь. Левой рукой схватился за душившую меня
руку и попытался ее вывернуть. С таким же успехом я мог бы пытаться
выворачивать толстенную дубовую ветку. Рука медленно выдавливала из меня
дух.
Вдруг я почувствовал адскую боль в спине, чуть повыше почек. Но я
продолжал сопротивляться, хотя чувствовал: еще несколько секунд - и я
останусь без шеи. Тогда я оттолкнулся правой ногой от двери, и мы
откатились к внешним поручням площадки. Он стукнулся животом о поручень, и
мы оба повисли над мраком, готовые потерять равновесие. Его нога повисла в
воздухе. Мгновение он еще держал меня за горло, но затем я освободился от
железной хватки. Он пытался уцепиться за ограду, чтобы не свалиться вниз.
Я отпрянул в сторону и упал на ведущий вверх пролет лестницы,
судорожно дыша. Упал я на сломанное ребро, и свет померк у меня в глазах
от боли. Если бы я хоть на миг поддался ей, то, наверное, сразу бы умер.
Но смерть была той роскошью, которую я не мог себе позволить. Во всяком
случае, не от руки этого типа, ибо теперь знал, с кем имею дело. Если бы
он хотел просто сбросить меня, то достаточно было удара по голове. Если бы
он хотел просто убить, то достаточно было выстрелить в спину. Если он не
имел бесшумного пистолета и опасался шума, то мог бы ударить по голове и
сбросить с высоты шестидесяти футов, что также было способом уничтожить
меня.
Но этот тип не хотел действовать тихо. Если он предназначил меня к
смерти, то ему хотелось еще насладиться видом моей агонии. Садист с
помутившимся рассудком. Жаждущий крови, сообщник Грегори, Генрих. Немой с
пустыми глазами убийцы. Полулежа-полустоя на ступенях, я повернулся как
раз тогда, когда он вновь подходил ко мне. Он шел, пригнувшись, с
пистолетом в руке. Но он не хотел стрелять. От пули умирают слишком
быстро, если, конечно, она пущена в нужное место. Вдруг я осознал, что он
именно того и хотел: он водил пистолетом, выбирая то место на моем теле,
которое не сразу меня прикончит пулей, а заставит помучиться. Я напряг
руки, ухватившись сзади за лестницу, и выбросил ноги, рассчитывая одним
ударом заставить Генриха больше не беспокоить меня. Но я плохо видел и,
вероятно, плохо рассчитал. Моя нога скользнула вдоль его бедра и ударила
по руке с пистолетом. Пистолет отлетел на край площадки и упал на
ступеньку лестничного пролета. Он кошкой бросился за ним. Я был не менее
проворен: когда он нагнулся у лестницы, нашаривая пистолет и найдя его,
прыгнул на него сверху и ударил сразу двумя ногами. Он замычал, всхлипнул
и рухнул, вылетев вниз по лестнице к нижней площадке. Но сразу поднялся с
пистолетом в руке.
Я не мешкал. Если бы попытался бежать по пролетам вверх к вертолетной
площадке, он поймал бы меня через несколько секунд или спокойно убрал бы
выстрелом. Даже если бы я добрался до вертолетной площадки, предположив,
что время чудес еще не кончилось, то все равно внезапности уже не было.
Там уже Грегори ожидал бы меня. Я оказался бы между двух огней. И тогда
для Мэри все было бы кончено.
Было так же самоубийственно и спускаться, чтобы встретить его внизу.
Ждать, пока он поднимается, тоже не мог. У меня оставался только нож.
Правая рука моя была отшиблена. Ею ножом уже невозможно действовать.
Впрочем, даже если бы мы оба были безоружными, а я находился бы в отличной
форме, и тогда вряд ли справился бы с этим феноменально мощным немым. А я
был далеко не в отличной форме.
Я проскочил в решетчатую дверь, словно кролик из норы, спасающийся от
хорька. С отчаянием оглядел пустую платформу. Взобраться кошкой по
вертикальной лестнице, которой пользовались мойщики окон, наверх или
спуститься вниз по лестнице электриков? В полсекунды смекнул, что и то и
другое невозможно. С одной рукой быстро не взберешься. Не успею достичь
низа или верха лестницы, как Генрих снимет меня выстрелом. В шести футах
от края платформы шла через всю ширину крыши станции гигантская балка. Я
ни на миг не переставал сознавать, что едва остановлюсь, задумаюсь, как
встречусь с Генрихом на этой пустой платформе. Для меня безразлично -
вооруженным или нет он будет. И я не останавливался. Пролез под цепью,
ограждающей платформу, и двинулся над пропастью в шестьдесят футов
глубиной.
Здоровой ногой осторожно и твердо ступал по балке, больная же нога,
короткая, предательски соскальзывала по толстому слою сажи, скопившемуся
здесь от проходящих бесчисленных поездов. Прыгнув, сразу больно ударился
коленом о край балки, схватился левой рукой за нее и балансировал в
продолжение смертельных трех секунд, стараясь сохранить равновесие.
Гигантская пустая станция поплыла у меня в глазах, но все же каким-то
чудом я сохранил равновесие и уцелел. Все в один миг. Выпрямился на
дрожащих ногах. Не пополз по перекладине, не пошел кошачьими шагами,
раскинув руки для равновесия, а просто наклонил голову и побежал.
Перекладина была восьми или девяти дюймов ширины и вся покрыта
толстым слоем сажи. Два ряда выпуклых гладких заклепок шло по всей ее
длине. Они представляли для меня смертельную опасность, ступи хоть раз на
их скользкую выпуклость. Но я бежал. Потребовались секунды, чтобы
преодолеть семьдесят футов до центральной вертикальной балки, до стояка,
исчезавшего где-то вверху, во тьме. Я схватился за него, совершенно не
чувствуя страха, и посмотрел назад, туда, откуда пришел. Генрих находился
на платформе у решетчатой двери. В вытянутой руке он держал пистолет и