ответы и вопросы, хотя знает, что наказание неминуемо.
Ответ: Говорящая лошадь.
Вопрос: У кого четыре ноги и кто хочет быть свободным?
На этот раз никто не засмеялся.
Абрамович передразнивал Гольдберга, когда тот не мог следить за его
губами. Обзывал хозяина "чуркой", "немым болваном", "глухой дубиной" и при
любой возможности обращался к публике, просил, требовал, умолял о помощи.
- Gevalt! {Насилие! (идиш).} Освободите меня! Я тоже человек! Это
произвол! Я хочу на свободу!
Когда Гольдберг отворачивался или впадал в меланхолическое безразличие
ко всему, Абрамович кривлялся и на разные лады высмеивал хозяина. Он громко
ржал, издеваясь над его внешностью, "речью", тупостью, заносчивостью. Иной
раз, поднявшись на дыбы и выставив напоказ срамное место, он распевал песни
о свободе. И тогда в отместку Гольдберг принимался нарочито неуклюже
танцевать с насмешником - клоун, на лице которого намалевана мрачная
ухмылка, вальсировал с лошадью. Те, кто видел номер прежде, приходили в
изумление и, пораженные этими переменами, растерянно замирали, словно в
предчувствии грозящей беды.
- Помогите! Помогите, да помогите же мне кто-нибудь! - молил Абрамович.
Но все будто окаменели.
Чувствуя какой-то разлад на манеже, публика, случалось, освистывала
исполнителей. Это приводило в замешательство Гольдберга, впрочем, во время
выступления, облаченный в красно-белый костюм в горошек и белый клоунский
колпак, он сохранял хладнокровие и никогда не пускал в ход хлыст. Надо
отдать ему должное, он улыбался в ответ на оскорбления, неважно, не "слышал"
он их или нет. До него доходило лишь то, что он видел. На лице Гольдберга
застыла кривая ухмылка, губы подергивались. Толстые уши пылали под градом
колкостей и насмешек, но он смеялся до слез в ответ на выходки и оскорбления
Абрамовича, а вместе с ним смеялись и многие зрители. Абрамович приходил в
ярость.
После представления Гольдберг, сняв свой шутовской наряд, угрозами
доводил Абрамовича почти до безумия или жестоко избивал тростью. На
следующий день он отхаживал конягу стимулирующими таблетками и затирал
черной краской рубцы на боках.
- Чертова кляча, из-за тебя мы останемся без куска хлеба.
- Я хочу быть свободным.
- Чтобы быть свободным, ты должен понимать, что такое для тебя свобода.
Такие, как ты, Абрамович, только на мыловарне обретают свободу.
Как-то на вечернем представлении Гольдберг, у которого был очередной
приступ депрессии, вяло двигался по манежу, не в силах даже громко щелкнуть
хлыстом. И Абрамович решил, уж если в будущем его ждет или мыловарня, или
такое, как теперь, прозябание, то стоит попробовать избежать и того, и
другого. И тогда, чтобы вырваться на свободу, он устроил свой бенефис. Это
был его звездный час. С отчаянием в душе он, вдохновенно развлекая публику,
так и сыпал смешными загадками:
Ответ: Выпрыгнуть из окна.
Вопрос: Как избавиться от трости?
Абрамович декламировал стихи, которые запомнил, слушая приемник
Гольдберга; хозяин иной раз засыпал, не выключив его, и он работал всю ночь.
От стихов Абрамович перешел к рассказам и закончил трогательной речью.
Он поведал слушателям истории о несчастных лошадиных судьбах. Одну
лошадь до смерти забил жестокий хозяин, когда у истощенной лошаденки не
осталось сил тащить воз дров, он размозжил ей поленом голову. Другая история
была о скаковой лошади, быстрой, как ветер. Никто не сомневался, что она
возьмет приз на скачках в Кентукки, но в первом же забеге ее алчный хозяин
поставил целое состояние на другую лошадь, а ее загубил, дав ей допинг.
Героиней третьего рассказа была сказочная крылатая лошадь, она пала жертвой
охотника, который застрелил ее, не поверив собственным глазам. А потом
Абрамович рассказал, как прекрасный юноша, одаренный многими талантами,
прогуливаясь весенним вечером, увидел нагую богиню, купающуюся в реке. Он не
мог отвести от нее восхищенного взора, а красавица закричала в испуге и
воззвала к небесам. Юноша пустился наутек и внезапно по конскому храпу ц
топоту копыт понял, что он уже не юноша с блестящим будущим, а лошадь. В
заключение Абрамович прокричал в зал:
- Я тоже человек, меня засунули в лошадь! Есть среди присутствующих
врач? Полное молчание.
- Может быть, чародей?
Снова молчание, только нервный смешок пробежал по рядам.
Тогда Абрамович произнес страстную речь о всеобщей свободе. Он говорил
до хрипоты и закончил, как обычно, обращением к зрителям:
- Помогите мне вернуть мой истинный облик. Ведь я не тот, каким вы
видите меня, я тот, кем я хочу стать. А хочу я стать тем, кто я есть на
самом деле, - человеком.
В конце номера многие зрители со слезами на глазах поднялись со своих
мест, и оркестр сыграл "Звездное знамя".
Гольдберг, дремавший на куче опилок, пока Абрамович исполнял свою
сольную партию, проснулся как раз вовремя, чтобы раскланяться вместе с ним.
Позднее по настоятельному совету нового директора цирка он отказался от
старого названия номера "Спроси что полегче", придумав новое - "Варьете
Гольдберга". И долго плакал неизвестно почему.
После того как столь страстный, столь вдохновенный крик о помощи не был
никем услышан, Абрамович в отчаянии бился головой о дверцы стойла, пока из
ноздрей не закапала кровь в мешок с кормом. Он подумал, ну и пусть,
захлебнусь кровью. Гольдберг нашел его в глубоком обмороке на грязной соломе
и ароматическими солями привел в чувство. Потом он перевязал ему нос и стал
по-отечески увещевать.
- Вот ты и сел в лужу, - стучал он широким плоским пальцем, - но могло
быть и хуже. Послушай меня, оставайся говорящей лошадью, так оно лучше.
- Сделай меня или человеком, или обыкновенной лошадью, - умолял
Абрамович. - Это в твоей власти, Гольдберг.
- Тебе досталась чужая роль, приятель.
- Почему ты всегда лжешь?
- А почему ты вечно лезешь со своими вопросами? Это вообще не твоего
ума дело.
- Я спрашиваю, потому что существую. И хочу быть свободным.
- Ну-ка ответь мне, кто свободен? - насмешливо спросил Гольдберг.
- В таком случае, - сказал Абрамович, - что же делать?
НЕ ЗАДАВАТЬ ВОПРОСОВ, Я ПРЕДУПРЕЖДАЛ ТЕБЯ.
Он пригрозил, что ударит по носу. Опять пошла кровь.
В тот же день Абрамович объявил голодовку и продержался почти неделю.
Однако Гольдберг сурово предупредил, что будет кормить его искусственно,
вставит толстые резиновые трубки в обе ноздри, и пришлось голодовку
прекратить. При мысли об этом Абрамович просто запыхался от досады. Номер
снова стад таким, как прежде, и хозяин вернул ему старое название "Спроси
что полегче". Когда сезон кончился, цирк отправился на юг, Абрамовича вместе
с другими лошадьми впрягли в фургоны, и он брел в облаке пыли.
И все-таки мои мысли никому у меня не отнять.
Как-то раз погожей осенью, сменившей долгое изнурительное лето,
Гольдберг, вымыв свои большие ноги в раковине на кухне, повесил вонючие
носки сушиться на перегородке в стойле Абрамовича, а потом сел перед
телевизором смотреть передачу по астрономии. Чтобы лучше видеть, он поставил
на цветной телевизор горящую свечу. Но по рассеянности Гольдберг забыл
закрыть дверцы стойла, и Абрамович, махнув через три ступеньки, минуя
захламленную кухню, проник в дом, глаза его сверкали. Наткнувшись на
Гольдберга, благоговейно созерцающего вселенную на экране телевизора, он с
гневным ржанием отступил назад, чтобы обрушить удар копытами на голову
хозяина. Гольдберг, заметив его боковым зрением, вскочил, готовый к защите.
Быстро прыгнув на стул, он, хрюкнув, ухватил Абрамовича за его большие уши и
потянул, будто намереваясь приподнять его, и тут голова вместе с шеей
отделилась от туловища в том месте, где был старый шрам, и осталась в руках
у Гольдберга. В дыре из зловонного кровавого месива показалась бледная
голова человека. Лет сорока, в мутном пенсне, с напряженным взглядом темных
глаз и черными усами. Высвободив руки, он изо всех сил вцепился в толстую
шею Гольдберга. Они боролись, сплетаясь в жестокой схватке, и Абрамович
судорожным усилием медленно вытягивал себя из лошадиного чрева, пока не
освободился до пупка. В тот же миг ослабли судорожные тиски, и Гольдберг
исчез, хотя на ярко светящемся экране еще продолжался урок астрономии.
Впоследствии Абрамович пытался осторожно выведать, куда он подевался, но
этого не знал никто.
Покинув цирк, Абрамович легким галопом пересек луг, поросший мягкой
травой, и скрылся в сумраке леса, вольный кентавр.
Ответ: Говорящая лошадь.
Вопрос: У кого четыре ноги и кто хочет быть свободным?
На этот раз никто не засмеялся.
Абрамович передразнивал Гольдберга, когда тот не мог следить за его
губами. Обзывал хозяина "чуркой", "немым болваном", "глухой дубиной" и при
любой возможности обращался к публике, просил, требовал, умолял о помощи.
- Gevalt! {Насилие! (идиш).} Освободите меня! Я тоже человек! Это
произвол! Я хочу на свободу!
Когда Гольдберг отворачивался или впадал в меланхолическое безразличие
ко всему, Абрамович кривлялся и на разные лады высмеивал хозяина. Он громко
ржал, издеваясь над его внешностью, "речью", тупостью, заносчивостью. Иной
раз, поднявшись на дыбы и выставив напоказ срамное место, он распевал песни
о свободе. И тогда в отместку Гольдберг принимался нарочито неуклюже
танцевать с насмешником - клоун, на лице которого намалевана мрачная
ухмылка, вальсировал с лошадью. Те, кто видел номер прежде, приходили в
изумление и, пораженные этими переменами, растерянно замирали, словно в
предчувствии грозящей беды.
- Помогите! Помогите, да помогите же мне кто-нибудь! - молил Абрамович.
Но все будто окаменели.
Чувствуя какой-то разлад на манеже, публика, случалось, освистывала
исполнителей. Это приводило в замешательство Гольдберга, впрочем, во время
выступления, облаченный в красно-белый костюм в горошек и белый клоунский
колпак, он сохранял хладнокровие и никогда не пускал в ход хлыст. Надо
отдать ему должное, он улыбался в ответ на оскорбления, неважно, не "слышал"
он их или нет. До него доходило лишь то, что он видел. На лице Гольдберга
застыла кривая ухмылка, губы подергивались. Толстые уши пылали под градом
колкостей и насмешек, но он смеялся до слез в ответ на выходки и оскорбления
Абрамовича, а вместе с ним смеялись и многие зрители. Абрамович приходил в
ярость.
После представления Гольдберг, сняв свой шутовской наряд, угрозами
доводил Абрамовича почти до безумия или жестоко избивал тростью. На
следующий день он отхаживал конягу стимулирующими таблетками и затирал
черной краской рубцы на боках.
- Чертова кляча, из-за тебя мы останемся без куска хлеба.
- Я хочу быть свободным.
- Чтобы быть свободным, ты должен понимать, что такое для тебя свобода.
Такие, как ты, Абрамович, только на мыловарне обретают свободу.
Как-то на вечернем представлении Гольдберг, у которого был очередной
приступ депрессии, вяло двигался по манежу, не в силах даже громко щелкнуть
хлыстом. И Абрамович решил, уж если в будущем его ждет или мыловарня, или
такое, как теперь, прозябание, то стоит попробовать избежать и того, и
другого. И тогда, чтобы вырваться на свободу, он устроил свой бенефис. Это
был его звездный час. С отчаянием в душе он, вдохновенно развлекая публику,
так и сыпал смешными загадками:
Ответ: Выпрыгнуть из окна.
Вопрос: Как избавиться от трости?
Абрамович декламировал стихи, которые запомнил, слушая приемник
Гольдберга; хозяин иной раз засыпал, не выключив его, и он работал всю ночь.
От стихов Абрамович перешел к рассказам и закончил трогательной речью.
Он поведал слушателям истории о несчастных лошадиных судьбах. Одну
лошадь до смерти забил жестокий хозяин, когда у истощенной лошаденки не
осталось сил тащить воз дров, он размозжил ей поленом голову. Другая история
была о скаковой лошади, быстрой, как ветер. Никто не сомневался, что она
возьмет приз на скачках в Кентукки, но в первом же забеге ее алчный хозяин
поставил целое состояние на другую лошадь, а ее загубил, дав ей допинг.
Героиней третьего рассказа была сказочная крылатая лошадь, она пала жертвой
охотника, который застрелил ее, не поверив собственным глазам. А потом
Абрамович рассказал, как прекрасный юноша, одаренный многими талантами,
прогуливаясь весенним вечером, увидел нагую богиню, купающуюся в реке. Он не
мог отвести от нее восхищенного взора, а красавица закричала в испуге и
воззвала к небесам. Юноша пустился наутек и внезапно по конскому храпу ц
топоту копыт понял, что он уже не юноша с блестящим будущим, а лошадь. В
заключение Абрамович прокричал в зал:
- Я тоже человек, меня засунули в лошадь! Есть среди присутствующих
врач? Полное молчание.
- Может быть, чародей?
Снова молчание, только нервный смешок пробежал по рядам.
Тогда Абрамович произнес страстную речь о всеобщей свободе. Он говорил
до хрипоты и закончил, как обычно, обращением к зрителям:
- Помогите мне вернуть мой истинный облик. Ведь я не тот, каким вы
видите меня, я тот, кем я хочу стать. А хочу я стать тем, кто я есть на
самом деле, - человеком.
В конце номера многие зрители со слезами на глазах поднялись со своих
мест, и оркестр сыграл "Звездное знамя".
Гольдберг, дремавший на куче опилок, пока Абрамович исполнял свою
сольную партию, проснулся как раз вовремя, чтобы раскланяться вместе с ним.
Позднее по настоятельному совету нового директора цирка он отказался от
старого названия номера "Спроси что полегче", придумав новое - "Варьете
Гольдберга". И долго плакал неизвестно почему.
После того как столь страстный, столь вдохновенный крик о помощи не был
никем услышан, Абрамович в отчаянии бился головой о дверцы стойла, пока из
ноздрей не закапала кровь в мешок с кормом. Он подумал, ну и пусть,
захлебнусь кровью. Гольдберг нашел его в глубоком обмороке на грязной соломе
и ароматическими солями привел в чувство. Потом он перевязал ему нос и стал
по-отечески увещевать.
- Вот ты и сел в лужу, - стучал он широким плоским пальцем, - но могло
быть и хуже. Послушай меня, оставайся говорящей лошадью, так оно лучше.
- Сделай меня или человеком, или обыкновенной лошадью, - умолял
Абрамович. - Это в твоей власти, Гольдберг.
- Тебе досталась чужая роль, приятель.
- Почему ты всегда лжешь?
- А почему ты вечно лезешь со своими вопросами? Это вообще не твоего
ума дело.
- Я спрашиваю, потому что существую. И хочу быть свободным.
- Ну-ка ответь мне, кто свободен? - насмешливо спросил Гольдберг.
- В таком случае, - сказал Абрамович, - что же делать?
НЕ ЗАДАВАТЬ ВОПРОСОВ, Я ПРЕДУПРЕЖДАЛ ТЕБЯ.
Он пригрозил, что ударит по носу. Опять пошла кровь.
В тот же день Абрамович объявил голодовку и продержался почти неделю.
Однако Гольдберг сурово предупредил, что будет кормить его искусственно,
вставит толстые резиновые трубки в обе ноздри, и пришлось голодовку
прекратить. При мысли об этом Абрамович просто запыхался от досады. Номер
снова стад таким, как прежде, и хозяин вернул ему старое название "Спроси
что полегче". Когда сезон кончился, цирк отправился на юг, Абрамовича вместе
с другими лошадьми впрягли в фургоны, и он брел в облаке пыли.
И все-таки мои мысли никому у меня не отнять.
Как-то раз погожей осенью, сменившей долгое изнурительное лето,
Гольдберг, вымыв свои большие ноги в раковине на кухне, повесил вонючие
носки сушиться на перегородке в стойле Абрамовича, а потом сел перед
телевизором смотреть передачу по астрономии. Чтобы лучше видеть, он поставил
на цветной телевизор горящую свечу. Но по рассеянности Гольдберг забыл
закрыть дверцы стойла, и Абрамович, махнув через три ступеньки, минуя
захламленную кухню, проник в дом, глаза его сверкали. Наткнувшись на
Гольдберга, благоговейно созерцающего вселенную на экране телевизора, он с
гневным ржанием отступил назад, чтобы обрушить удар копытами на голову
хозяина. Гольдберг, заметив его боковым зрением, вскочил, готовый к защите.
Быстро прыгнув на стул, он, хрюкнув, ухватил Абрамовича за его большие уши и
потянул, будто намереваясь приподнять его, и тут голова вместе с шеей
отделилась от туловища в том месте, где был старый шрам, и осталась в руках
у Гольдберга. В дыре из зловонного кровавого месива показалась бледная
голова человека. Лет сорока, в мутном пенсне, с напряженным взглядом темных
глаз и черными усами. Высвободив руки, он изо всех сил вцепился в толстую
шею Гольдберга. Они боролись, сплетаясь в жестокой схватке, и Абрамович
судорожным усилием медленно вытягивал себя из лошадиного чрева, пока не
освободился до пупка. В тот же миг ослабли судорожные тиски, и Гольдберг
исчез, хотя на ярко светящемся экране еще продолжался урок астрономии.
Впоследствии Абрамович пытался осторожно выведать, куда он подевался, но
этого не знал никто.
Покинув цирк, Абрамович легким галопом пересек луг, поросший мягкой
травой, и скрылся в сумраке леса, вольный кентавр.