двадцать.
- Левинсон! - сердито крикнул Фишбейн.
Над лестницей появился слуга с длинными бакенбардами,
- Покажи господину, где дверь, если он не захочет поесть прежде, чем
покинет дом.
- От того, что я имею, курица не вылечит, - сказал Мендель.
- Сюда, пожалуйста, - сказал Левинсон, спускаясь по лестнице.
Исаак помог отцу подняться.
- Сдайте его в лечебницу, - посоветовал Фишбейн через мраморную
балюстраду.
Он быстро взбежал наверх, а они тут же очутились на улице, и на них
напал ветер.
Дорога до метро была утомительной. Ветер дул печально. Мендель
задыхался и украдкой оглядывался на тени. Исаак, стискивая в застывшем
кулаке орехи, жался к отцу. Они зашли на сквер, чтобы отдохнуть минуту на
каменной скамье под голым деревом с двумя суками. Толстый правый торчал
вверх, тонкий левый свисал. Медленно поднялась очень бледная луна. Так же
медленно поднялся при их приближении к скамье человек.
- Пшолво рюка, - хрипло сказал он.
Мендель побелел и всплеснул высохшими руками. Исаак тоскливо завыл.
Потом пробили часы - было только десять. Бородатый человек метнулся в кусты,
и Мендель издал пронзительный страдальческий крик. Прибежал полицейский,
ходил вокруг и около кустов, бил по ним дубинкой, но никого не поднял.
Мендель с Исааком поспешили прочь из скверика. Когда Мендель оглянулся,
тонкая рука у дерева была поднята, толстая опущена. Он застонал.
Они сели в трамвай и приехали к дому бывшего друга, но он давно умер. В
том же квартале они зашли в закусочную и заказали яичницу из двух яиц для
Исаака. Все столы были заняты, кроме одного, где сидел плотный человек и ел
суп с гречкой. Они только взглянули на него и тут же заторопились к выходу,
хотя Исаак заплакал.
Мендель вынул еще одну бумажку с адресом - но дом был чересчур далеко,
в Куинсе, и они, дрожа, остановились в каком-то подъезде.
Что я могу сделать за один короткий час? - исступленно думал Мендель.
Он вспомнил о своей мебели. Рухлядь, но за нее можно выручить несколько
долларов. "Идем, Исаак". Они опять пошли в ломбард, чтобы поговорить с
ростовщиком, но свет не горел там, и стальная решетка - за ней блестели
золотые часы и кольца - надежно преградила путь к месту торга.
Они прижались друг к другу за телефонным столбом. Оба мерзли, Исаак
хныкал.
- Исаак, видишь, какая большая луна? Все небо белое.
Он показал рукой, но Исаак не хотел смотреть.
Менделю приснилось на минуту осветившееся длинные полотнища света
протянулись во все стороны. Под небом, в Калифорнии, сидел дядя Лео и пил
чай с лимоном. Менделю стало тепло, но проснулся он в холоде.
Через улицу стояла старая кирпичная синагога.
Мендель принялся колотить в громадную дверь, но никто не вышел. Он
сделал перерыв, чтобы отдышаться, и отчаянно застучал снова. Наконец внутри
послышались шаги, дверь синагоги, скрипя массивными бронзовыми петлями,
открылась.
С оплывшей свечой в руке на них сердито смотрел служка в черном.
- Кто ломится с таким грохотом поздно ночью в дверь синагоги?
Мендель объяснил служке свое затруднение.
- Мне надо поговорить с раввином, прошу вас.
- Раввин пожилой человек. Он уже спит. Его жена вас не пустит. Идите
домой и приходите завтра.
- С завтра я уже попрощался. Я умираю. Служка, хотя и с сомнением, но
показал на соседний дом, старый и деревянный:
- Он живет там. - Служка скрылся в синагоге с горящей свечой,
распугивая тени.
Мендель с Исааком, цеплявшимся за его рукав, поднялся по деревянным
ступеням и позвонил в дверь. Через пять минут на крыльце появилась грузная,
седая широколицая женщина в ночной рубашке и наброшенном на плечи рваном
халате. Она решительно сказала, что раввин спит и его нельзя будить.
Но пока она втолковывала это, к двери приковылял сам раввин. Он
послушал с минуту и вмешался:
- Кто хочет увидеться со мной, пусть войдут.
Они очутились в захламленной комнате. Раввин, тощий с согнутой спиной и
сквозной белой бородкой, был в фланелевой пижаме, черной ермолке и босиком.
- Vey is mir {Горе мне (идиш).}, - заворчала его жена. - Или ты
наденешь или завтра у тебя будет воспаление легких. - Она была заметно
моложе мужа, женщина с толстым животом.
Пристально посмотрев на Исаака, она отвернулась. Мендель виновато
изложил свою задачу.
- Мне нужно всего тридцать пять долларов.
- Тридцать пять, - сказала жена раввина. - Почему не тридцать пять
тысяч? Кто имеет такие деньги? Мой муж - бедный раввин. Врачи отнимают
последний грош.
- Дорогой друг, - сказал раввин. - Если бы у меня было, я бы вам дал.
- Семьдесят у меня уже есть, - сказал удрученный Мендель. - Мне нужно
всего тридцать пять долларов.
- Бог тебе даст, - сказал раввин.
- В могиле, - ответил Мендель. - Мне нужно сегодня. Идем, Исаак.
- Подождите, - крикнул раввин.
Он торопливо ушел внутрь, вынес долгополое узкое пальто на меху и отдал
Менделю.
- Яша, - взвизгнула его жена, - только не твое новое пальто!
- У меня есть старое. Кому нужно два пальто на одно старое тело?
- Яша, я кричу...
- Кто способен ходить среди больных, скажи мне, в новом пальто?
- Яша, - крикнула она, - что он будет делать с твоим пальто? Ему деньги
нужны сегодня. Ростовщики спят.
- Так он их разбудит.
- Нет. - Она ухватилась за пальто. Мендель держал его за рукав и тащил
к себе. Знаю я тебя, - подумал Мендель.
- Шейлок, - проворчал он. Глаза у нее сверкнули. Раввин стонал и кружил
по комнате как пьяный. Мендель вырвал пальто у жены, и она вскрикнула.
- Бегите, - сказал раввин.
- Бежим, Исаак.
Они выскочили из дома и сбежали по ступенькам.
- Остановись, вор, - кричала жена раввина.
Раввин схватился за голову и упал на пол.
- Помогите! - зарыдала жена. - Ему плохо с сердцем! Помогите!
А Мендель и Исаак убегали по улицам с новым меховым пальто раввина. За
ними бесшумно мчался Гинзбург.
Поздно ночью в последней открытой кассе Мендель купил билет на поезд.
Купить бутерброд было уже некогда, поэтому Исаак съел свои орехи, и по
огромному пустынному вокзалу они устремились к поезду.
- Утром, - задыхаясь, говорил на бегу Мендель, - приходит человек и
продает бутерброды и кофе. Поешь, но возьми сдачу. Когда поезд приедет в
Калифорнию, тебя будет ждать на станции дядя Лео. Если ты его не узнаешь,
дядя Лео тебя узнает. Скажи ему, что я передавал привет.
Когда они подбежали к платформе, ворота туда были заперты и свет
выключен.
- Поздно, - сказал контролер в кителе - грузный, бородатый мужчина с
волосатыми ноздрями, пахший рыбой. Он показал на вокзальные часы:
- Уже первый час.
- Но поезд еще стоит, я вижу, - сказал Мендель, приплясывая от горя.
- Уже ушел - через одну минуту.
- Минуты хватит. Только открой ворота.
- Поздно, я сказал.
Мендель ударил себя в костлявую грудь обеими руками.
- От всего сердца прошу тебя об этом маленьком одолжении.
- Хватит с тебя одолжений. Для тебя поезд ушел. Тебе к полуночи
полагалось умереть. Я тебе вчера сказал. Больше ничего не могу для тебя
сделать.
- Гинзбург! - Мендель отпрянул от него.
- А кто же еще? - Голос звучал металлически, глаза поблескивали, лицо
было веселое.
- Для себя, - взмолился старик, - я ничего не прошу. Но что случится с
моим сыном?
Гинзбург пожал плечами.
- Что случится, то случится. Я за это не отвечаю. Мне хватит забот без
того, чтобы думать о каком-то с половиной шариков.
- За что же ты тогда отвечаешь?
- Создаю условия. Чтобы случилось то, что случится. Антропоморфными
делами не занимаюсь.
- Не знаю, чем ты занимаешься, но где у тебя жалость?
- Это не мой товар. Закон есть закон.
- Какой закон?
- Космический мировой закон, черт возьми, которому я сам подчиняюсь.
- Что же у тебя за закон? - закричал Мендель. - Боже мой, ты понимаешь,
сколько я терпел в жизни с этим несчастным мальчиком? Посмотри на него.
Тридцать девять лет, со дня его рождения я жду, когда он станет взрослым, -
а он не стал. Ты понимаешь, каково это для отцовского сердца? Почему ты не
пускаешь его к его дяде? - Он возвысил голос до крика.
Исаак громко захныкал.
- Ты успокойся, а то обидишь кого-нибудь, - сказал Гинзбург, моргнув в
сторону Исаака.
- Всю мою жизнь, - закричал Мендель, и тело его задрожало, - что я
видел? Я был бедняк. Я страдал от плохого здоровья. Когда я работал, я
работал слишком много. Когда я не работал, это было еще хуже. Моя жена
умерла молодой. Но я ни от кого ничего не просил. Теперь я прошу об
маленьком одолжении. Будьте так добры, мистер Гинзбург.
Контролер ковырял в зубах спичкой.
- Ты не один такой, мой друг, некоторым достается хуже. Так уж
устроено.
- Пес ты пес. - Мендель схватил Гинзбурга за глотку и стал душить. -
Сукин сын, есть в тебе что-нибудь человеческое?
Они боролись, стоя нос к носу. Хотя глаза у Гинзбурга изумленно
выкатились, он рассмеялся.
- Попусту пищишь и ноешь. Вдребезги заморожу.
Глаза у него яростно вспыхнули, а Мендель ощутил, что нестерпимый холод
ледяным кинжалом вонзается в его тело и все его части съеживаются.
Вот я умираю и не помог Исааку.
Собралась толпа. Исаак повизгивал от страха.
В последней муке прильнув к Гинзбургу, Мендель увидел в глазах
контролера отражение бездонного своего ужаса. Гинзбург же, глядя Менделю в
глаза, увидел в них себя, как в зеркале, узрел всю силу своего страшного
гнева. Он видел мерцающий, лучистый, ослепительный свет, который рождает
тьму. Гинзбург поразился.
- Кто, я?
Он отпустил извивавшегося старика, и Мендель, обмирая сердцем,
повалился наземь.
- Иди, - проворчал Гинзбург, - веди его на поезд. Пропустить, - велел
он охраннику.
Толпа раздалась. Исаак помог отцу подняться, и они заковыляли вниз по
лестнице к платформе, где стоял освещенный и готовый к отправлению поезд.
Мендель нашел Исааку место и торопливо обнял сына.
- Помогай дяде Лео, Исаак. И помни отца и мать. Не обижай его, - сказал
он проводнику. - Покажи ему где что.
Он стоял на платформе, пока поезд не тронулся с места Исаак сидел на
краешке, устремив лицо в сторону своего следования. Когда поезд ушел,
Мендель поднялся по лестнице, узнать, что сталось с Гинзбургом.
Перевод В. Голышева
Он просыпается, чувствуя, что отец стоит в передней и прислушивается.
Прислушивается к тому, как он встает и ощупью ищет брюки. Не надевает туфли.
Не идет есть на кухню. Смотрится в зеркало, зажмурив глаза. Час сидит на
стульчаке. Листает книгу, не в силах читать. Прислушивается к его мучениям,
одиночеству. Отец стоит в передней. Сын слышит, как он прислушивается. Мой
сын чужой, ничего не говорит мне. Я открываю дверь и вижу в передней отца.
Почему стоишь тут, почему не идешь на работу?
Потому что взял отпуск зимой, а не летом, как обычно. И проводишь его в
темной вонючей передней, следя за каждым моим шагом? Стараешься угадать,
чего не видишь? Какого черта шпионишь за мной все время?
Мой отец уходит в спальню и немного погодя украдко, возвращается в
переднюю: прислушивается.
Иногда слышу его в комнате, но он со мной не разговаривает, и я не
знаю, что с ним. Я, отец, в ужасном положении.
Может быть, он когда-нибудь напишет мне письмо: Милый папа...
Гарри, милый сын, открой дверь. Мой сын узник.
Моя жена уходит утром к замужней дочери, та ждет четвертого ребенка.
Мать готовит, убирается у нее, ухаживает за тремя детьми. Беременность у
дочери проходит тяжело, высокое давление, и она почти все время лежит. Так
посоветовал врач. Жены целый день нет. Она боится за Гарри. С прошлого лета,
когда он закончил колледж, он все время один, нервный и погружен в свои
мысли. Заговоришь с ним - в ответ чаще всего крик, а то и вообще никакого
ответа. Читает газеты, курит, сидит у себя в комнате. Изредка выходит
погулять.
Как погулял, Гарри?
Погулял.
Моя жена посоветовала ему пойти поискать работу, и раза два он сходил,
но, когда ему предлагали место, отказывался.
Не потому, что не хочу работать. Я плохо себя чувствую.
Почему ты плохо себя чувствуешь?
Как чувствую, так и чувствую. По-другому не могу.
Ты нездоров, сынок? Может быть, покажешься врачу?
Я же просил меня так не называть. Здоровье мое ни при чем. И я не хочу
об этом говорить. Работа меня не устраивала.
Устройся куда-нибудь временно, сказала ему моя жена.
Он кричит. Все временно. И так, что ли, мало временного? Я нутро свое
ощущаю как временное. Весь мир временный, будь он проклят. И работу вдобавок
временную? Я хочу не временного, а наоборот. Но где возьмешь? Найдешь где?
Мой отец прислушивается на кухне.
Мой временный сын.
Она говорит, что на работе мне будет легче. Я говорю, не будет. В
декабре мне стукнуло двадцать два, я получил диплом в колледже, и что им
можно подтереть, известно. Вечерами я смотрю новости. Изо дня в день
наблюдаю войну. Большая дымная война на маленьком экране. Бомбы сыплются
градом. С грохотом взмывает пламя. Иногда наклоняюсь и трогаю войну ладонью.
Мне кажется, рука отсохнет.
У моего сына опустились руки.
Меня призовут со дня на день, но теперь я не так тревожусь, как раньше.
Не пойду. Уеду в Канаду или куда смогу.
Его состояние пугает мою жену, и она с удовольствием уезжает утром к
дочери, ухаживать за тремя детьми.
Я остаюсь с ним дома, но он со мной не разговаривает. Позвони Гарри и
поговори с ним, просит дочку моя жена. Как-нибудь позвоню, но не забывай,
что между нами девять лет разницы. По-моему, он смотрит на меня как на
вторую мать, а ему и одной довольно. Я любила его маленького, но теперь мне
трудно общаться с человеком, который не отвечает взаимностью.
У нее высокое давление. По-моему, она боится звонить. Я взял две недели
отпуска. Я продаю марки на почте. Я сказал директору, что неважно себя
чувствую, - и это правда, - а он предложил мне отпуск по болезни. Я ответил,
что не настолько болен, просто нуждаюсь в небольшом отпуске. Но моему другу
Мо Беркману я объяснил, почему беру отпуск: беспокоюсь за сына.
Лео, я тебя понимаю. У меня свои волнения и тревоги. Когда у тебя
подрастают две дочери, не ты хозяин своей судьбы, а она над тобой хозяйка. А
все-таки жить надо. Пришел бы в пятницу вечерком на покер. Компания у нас
хорошая. Не лишай себя хорошего отдыха.
Посмотрю, какое будет настроение в пятницу, как пойдут дела. Не могу
обещать.
Постарайся вырваться. Пройдет эта полоса, дай только срок. Если
увидишь, что у вас налаживается, приходи. Да и не налаживается - все равно
приходи, надо же тебе как-то развеяться, прогнать тревогу. Тревожиться все
время в твоем возрасте не так полезно.
Это самая плохая тревога. Когда я тревожусь из-за себя, я знаю, о чем
тревожусь. Понимаешь, тут нет никакой загадки. Я могу сказать себе: Лео, ты
старый дурак, перестань тревожиться о пустяках - о чем, о нескольких
долларах? О здоровье? Так оно неплохое, хотя бывают и получше дни, и похуже.
О том, что мне под шестьдесят и я не молодею? Раз ты не умер в пятьдесят
девять лет, доживешь до шестидесяти. Время не остановишь, оно с тобой бежит.
Но когда тревожишься за другого, это гораздо хуже. Вот тут настоящая тревога
- ведь если объяснить не хочет, в душу к человеку не влезешь и причины не
поймешь. Не знаешь, какой там повернуть выключатель. И только хуже
тревожишься.
Вот и стою в передней.
Гарри, не тревожься так из-за войны.
Пожалуйста, не учи меня, из-за чего тревожиться, из-за чего не
тревожиться.
Гарри, твой отец тебя любит. Когда ты был маленьким и я приходил с
работы, ты всегда подбегал ко мне. Я брал тебя на руки и поднимал к потолку.
Ты любил дотянуться до потолка ручкой.
Я больше не желаю об этом слышать. Хотя бы от этого меня избавь. Не
желаю слышать, как я был маленьким.
Гарри, мы живем как чужие. Я просто подумал, что помню лучшие времена.
Помню, мы не боялись показать, что любим друг друга.
Он не отвечает.
Давай я сделаю тебе яичницу.
Избавь ты меня от яичницы.
А чего ты хочешь?
Он надел пальто. Снял шляпу с вешалки и спустился на улицу.
Гарри в длинном пальто и коричневой шляпе со складкой на тулье шагал по
Оушн Паркуэй. Отец шел следом, и Гарри кипел от ярости.
Он быстро шагал по широкой улице. Прежде вдоль тротуара, где проложена
велосипедная дорожка из бетона, была дорожка для верховой езды. И деревьев
было меньше, их сучья рассекали пасмурное небо. На углу авеню X, где уже
чувствуется близость Кони-Айленда, Гарри перешел улицу и повернул к дому. Он
сделал вид, что не заметил, как пересек улицу отец, но был в бешенстве. Отец
пересек улицу и двигался следом. Подойдя к дому, он решил, что сын, наверно,
уже наверху. Закрылся у себя в комнате. И занялся чем-то, чем он там
занимается.
Лео вынул ключ и открыл почтовый ящик. В нем оказалось три письма.
Посмотрел, нет ли среди них случайно письма ему от сына. Дорогой папа,
позволь тебе все объяснить. Я веду себя так потому... Письма от сына не
было. Одно из Благотворительного общества почтовых служащих - его он сунул в
карман. Другие два - сыну. Одно из призывной комиссии. Он понес его сыну,
постучался в комнату, подождал.
Пришлось еще подождать.
На ворчание сына он ответил: тебе письмо из призывной комиссии. Он
нажал на ручку и вошел в комнату. Сын лежал на кровати с закрытыми глазами.
Оставь на столе. Гарри, хочешь, я открою?
Нет, не хочу. Оставь на столе. Я знаю, о чем оно. Ты туда еще раз
писал? Это мое дело.
Отец оставил письмо на столе.
Второе письмо сыну он унес на кухню, затворил дверь и вскипятил в
кастрюле воду. Он решил, что быстренько прочтет его, заклеит аккуратно, а
потом спустится и сунет в ящик. Жена, возвращаясь от дочери, вынет письмо и
отдаст Гарри.
Отец читал письмо. Это было короткое письмо от девушки.
Она писала, что Гарри взял у нее две книги полгода назад, а она ими
дорожит и поэтому просит вернуть их почтой.
Может ли он сделать это поскорее, чтобы ей не писать еще раз?
Когда отец читал письмо девушки, в кухню вошел Гарри, увидел его
ошарашенное и виноватое лицо и выхватил письмо.
Убить тебя надо за твое шпионство.
Лео отвернулся и посмотрел из маленького кухонного окна в темный
двор-колодец. Лицо у него горело, ему было тошно.
Гарри пробежал письмо глазами и разорвал. Потом разорвал конверт с
надписью "Лично".
Еще раз так сделаешь, не удивляйся, если я тебя убью. Мне надоело
шпионство.
Гарри, как ты разговариваешь с отцом?
Он вышел из дому.
Лео отправился в комнату сына и стал ее осматривать. Заглянул в ящики
комода, не нашел ничего необычного. На письменном столе у окна лежал листок.
Там было написано рукой Гарри: Дорогая Эдита, шла бы ты. Еще одно дурацкое
письмо напишешь - убью.
Отец взял пальто и шляпу и спустился на улицу. Сперва он бежал рысцой,
потом перешел на шаг и наконец увидел Гарри на другой стороне улицы. Он
двинулся следом, приотстав на полквартала.
За Гарри он вышел на Кони-Айленд авеню и успел увидеть, как сын садится
в троллейбус до Кони-Айленда. Ему пришлось ждать следующего. Он хотел
остановить такси и ехать за троллейбусом, но такси не было. Следующий
троллейбус пришел через пятнадцать минут, и Лео доехал до Кони-Айленда.
Стоял февраль, на Кони-Айленде было сыро, холодно и пусто. По Серф авеню шло
мало машин, и пешеходов на улицах было мало. Запахло снегом. Лео шел по
променаду сквозь снежные заряды и искал глазами сына. Серые пасмурные пляжи
были безлюдны. Сосисочные киоски, тиры, купальни заперты наглухо. Серый
океан колыхался, как расплавленный свинец, и застывал на глазах. Ветер
задувал с воды, пробирался в одежду, и Лео ежился на ходу. Ветер крыл белым
свинцовые волны, и вялый прибой валился с тихим ревом на пустые пляжи.
На ветру он дошел почти до западной оконечности бывшего острова и, не
найдя сына, повернул назад. По дороге к Брайтон-Бичу он увидел человека,
стоящего в пене прибоя. Лео сбежал по ступенькам с набережной на рифленый
песок. Человек этот был Гарри, он стоял по щиколотку в воде, и океан ревел
перед ним.
Лео побежал к сыну. Гарри, это было ошибкой, я виноват, прости, что я
открыл твое письмо.
Гарри не пошевелился. Он стоял в воде, не отрываясь глядел на свинцовые
волны.
Гарри, мне страшно. Скажи, что с тобой происходит.
Сын мой, смилуйся надо мной.
Мне страшен мир, подумал Гарри. Мир страшит меня.
Он ничего не сказал.
Ветер сорвал с, отца шляпу и покатил по пляжу. Казалось, что ее унесет
под волны, но ветер погнал ее к набережной, катя, как колесо, по мокрому
песку. Лео гнался за шляпой. Погнался в одну сторону, потом в другую, потом
к воде. Ветер прикатил шляпу к его ногам, и Лео поймал ее. Он плакал.
Задыхаясь, он вытер глаза ледяными пальцами и вернулся к сыну, стоявшему в
воде.
Он одинокий. Такой уж он человек. Всегда будет одиноким.
Мой сын сделал себя одиноким человеком.
Гарри, что я могу тебе сказать? Одно могу сказать: кто сказал, что
жизнь легка? С каких это пор? Для меня она была не легка, и для тебя тоже.
Это - жизнь, так уж она устроена... что еще я могу сказать? А если человек
не хочет жить, что он может сделать, если он мертвый? Ничего - это ничего, и
лучше жить.
Гарри, пойдем домой. Тут холодно. Ты простудишься: в воде.
Гарри стоял в воде не шевелясь, и немного погодя отец; ушел. Когда он
пошел прочь, ветер сдернул с него шляпу и погнал по песку. Лео смотрел ей
вслед.
Мой отец подслушивает в передней. Он идет за мной по; улице. Мы
встречаемся у воды.
Он бежит за шляпой.
Мой сын стоит ногами в океане.
Перевод Н. Васильевой
У ворот стоит Тедди и держит в руке письмо.
Каждую неделю по воскресеньям Ньюмен сидел с отцом на белой скамье в
больничной палате перед раскрытой дверью. Сын привез ананасовый торт, но
старик не притронулся к нему.
За два с половиной часа, что он провел у отца, Ньюмен дважды спрашивал:
- Приезжать мне в следующее воскресенье или, может, не надо? Хочешь,
пропустим один выходной?
Старик не отвечал. Молчание могло означать либо да, либо нет. Если от
него пытались добиться, что же именно, он начинал плакать.
- Ладно, приеду через неделю. Если тебе вдруг захочется побыть одному в
воскресенье, дай мне знать. Мне бы тоже не мешало отдохнуть.
Старик молчал. Но вот губы его зашевелились, и после паузы он произнес:
- Твоя мать никогда не разговаривала со мной в таком тоне. И дохлых
цыплят не любила оставлять в ванне. Когда она навестит меня?
- Папа, она умерла еще до того, как ты заболел и пытался наложить на
себя руки. Постарайся запомнить.
- Не надо, я все равно не поверю, - ответил отец, и Ньюмен поднялся,
пора было на станцию, откуда он возвращался в Нью-Йорк поездом
железнодорожных линий Лонг-Айленда.
На прощание он сказал: "Поправляйся, папа" - и услышал в ответ:
- Не говори со мной как с больным. Я уже здоров. Каждое воскресенье с
того дня, как, оставив отца в палате 12 корпуса Б, Ньюмен впервые пересек
больничный двор, всю весну и засушливое лето около чугунной решетки ворот,
изогнувшихся аркой между двух кирпичных столбов, под высоким раскидистым
дубом, тень от которого падала на отсыревшую стену, он встречал Тедди. Тот
стоял и держал в руке письмо. Ньюмен мог бы выйти через главный вход корпуса
Б, но отсюда было ближе до железнодорожной станции. Для посетителей ворота
открывались только по воскресеньям.
Тедди толстый и смирный, на нем мешковатое серое больничное одеяние и
тряпичные шлепанцы. Ему за пятьдесят, и, наверное, не меньше его письму.
Тедди всегда держал его так, словно не расставался целую вечность с пухлым,
замусоленным, голубым конвертом. Письмо не запечатано, в нем четыре листка
кремовой бумаги - совершенно чистых. Увидев эти листочки первый раз, Ньюмен
вернул конверт Тедди, и сторож в зеленой форме открыл ему ворота. Иногда у
входа толклись другие пациенты, они норовили пройти вместе с Ньюменом, но
сторож их не пускал.
- Ты бы отправил мое письмо, - просил Тедди каждое воскресенье.
И протягивал Ньюмену замусоленный конверт. Проще было, не отказывая
сразу, взять письмо, а потом вернуть. Почтовый ящик висел на невысоком
бетонном столбе за, чугунными воротами на другой стороне улицы неподалеку от
дуба. Тедди время от времени делал боксерский выпаду правой в ту сторону.
Раньше столб был красным, потом его покрасили в голубой цвет. В каждом
отделении в кабинете; врача был почтовый ящик. Ньюмен напомнил об этом
Тедди, но он сказал, что не хочет, чтобы врач читал его письмо.
- Если отнести письмо в кабинет, там прочтут.
- Врач обязан, это его работа, - возразил Ньюмен.
- Но я тут ни при чем, - сказал Тедди. - Почему ты не хочешь отправить
мое письмо? Какая тебе разница?
- Нечего там отправлять.
- Это по-твоему так.
Массивная голова Тедди сидела на короткой загорелой шее, жесткие с
проседью волосы подстрижены коротким бобриком. Один его серый глаз налит
кровью, а второй затянут бельмом. Разговаривая с Ньюменом, Тедди устремлял
взгляд вдаль, поверх его головы или через плечо. Ньюмен заметил, что он даже
искоса не следил за конвертом, когда тот на мгновение переходил в руки
Ньюмена. Время от времени он указывал куда-то коротким пальцем, но ничего не
говорил. И так же молча приподнимался на цыпочки. Сторож не вмешивался,
когда по воскресеньям Тедди приставал к Ньюмену, уговаривая отправить
письмо.
Ньюмен вернул Тедди конверт.
- Зря ты так, - сказал Тедди. И добавил: - Меня гулять пускают. Я почти
в норме. Я на Гуадалканале воевал. Ньюмен ответил, что знает об этом.
- А где ты воевал?
- Пока нигде.
- Почему ты не хочешь отправить мое письмо?
- Пусть доктор прочтет его для твоего же блага.
- Красотища. - Через плечо Ньюмена Тедди уставился на почтовый ящик.
- Левинсон! - сердито крикнул Фишбейн.
Над лестницей появился слуга с длинными бакенбардами,
- Покажи господину, где дверь, если он не захочет поесть прежде, чем
покинет дом.
- От того, что я имею, курица не вылечит, - сказал Мендель.
- Сюда, пожалуйста, - сказал Левинсон, спускаясь по лестнице.
Исаак помог отцу подняться.
- Сдайте его в лечебницу, - посоветовал Фишбейн через мраморную
балюстраду.
Он быстро взбежал наверх, а они тут же очутились на улице, и на них
напал ветер.
Дорога до метро была утомительной. Ветер дул печально. Мендель
задыхался и украдкой оглядывался на тени. Исаак, стискивая в застывшем
кулаке орехи, жался к отцу. Они зашли на сквер, чтобы отдохнуть минуту на
каменной скамье под голым деревом с двумя суками. Толстый правый торчал
вверх, тонкий левый свисал. Медленно поднялась очень бледная луна. Так же
медленно поднялся при их приближении к скамье человек.
- Пшолво рюка, - хрипло сказал он.
Мендель побелел и всплеснул высохшими руками. Исаак тоскливо завыл.
Потом пробили часы - было только десять. Бородатый человек метнулся в кусты,
и Мендель издал пронзительный страдальческий крик. Прибежал полицейский,
ходил вокруг и около кустов, бил по ним дубинкой, но никого не поднял.
Мендель с Исааком поспешили прочь из скверика. Когда Мендель оглянулся,
тонкая рука у дерева была поднята, толстая опущена. Он застонал.
Они сели в трамвай и приехали к дому бывшего друга, но он давно умер. В
том же квартале они зашли в закусочную и заказали яичницу из двух яиц для
Исаака. Все столы были заняты, кроме одного, где сидел плотный человек и ел
суп с гречкой. Они только взглянули на него и тут же заторопились к выходу,
хотя Исаак заплакал.
Мендель вынул еще одну бумажку с адресом - но дом был чересчур далеко,
в Куинсе, и они, дрожа, остановились в каком-то подъезде.
Что я могу сделать за один короткий час? - исступленно думал Мендель.
Он вспомнил о своей мебели. Рухлядь, но за нее можно выручить несколько
долларов. "Идем, Исаак". Они опять пошли в ломбард, чтобы поговорить с
ростовщиком, но свет не горел там, и стальная решетка - за ней блестели
золотые часы и кольца - надежно преградила путь к месту торга.
Они прижались друг к другу за телефонным столбом. Оба мерзли, Исаак
хныкал.
- Исаак, видишь, какая большая луна? Все небо белое.
Он показал рукой, но Исаак не хотел смотреть.
Менделю приснилось на минуту осветившееся длинные полотнища света
протянулись во все стороны. Под небом, в Калифорнии, сидел дядя Лео и пил
чай с лимоном. Менделю стало тепло, но проснулся он в холоде.
Через улицу стояла старая кирпичная синагога.
Мендель принялся колотить в громадную дверь, но никто не вышел. Он
сделал перерыв, чтобы отдышаться, и отчаянно застучал снова. Наконец внутри
послышались шаги, дверь синагоги, скрипя массивными бронзовыми петлями,
открылась.
С оплывшей свечой в руке на них сердито смотрел служка в черном.
- Кто ломится с таким грохотом поздно ночью в дверь синагоги?
Мендель объяснил служке свое затруднение.
- Мне надо поговорить с раввином, прошу вас.
- Раввин пожилой человек. Он уже спит. Его жена вас не пустит. Идите
домой и приходите завтра.
- С завтра я уже попрощался. Я умираю. Служка, хотя и с сомнением, но
показал на соседний дом, старый и деревянный:
- Он живет там. - Служка скрылся в синагоге с горящей свечой,
распугивая тени.
Мендель с Исааком, цеплявшимся за его рукав, поднялся по деревянным
ступеням и позвонил в дверь. Через пять минут на крыльце появилась грузная,
седая широколицая женщина в ночной рубашке и наброшенном на плечи рваном
халате. Она решительно сказала, что раввин спит и его нельзя будить.
Но пока она втолковывала это, к двери приковылял сам раввин. Он
послушал с минуту и вмешался:
- Кто хочет увидеться со мной, пусть войдут.
Они очутились в захламленной комнате. Раввин, тощий с согнутой спиной и
сквозной белой бородкой, был в фланелевой пижаме, черной ермолке и босиком.
- Vey is mir {Горе мне (идиш).}, - заворчала его жена. - Или ты
наденешь или завтра у тебя будет воспаление легких. - Она была заметно
моложе мужа, женщина с толстым животом.
Пристально посмотрев на Исаака, она отвернулась. Мендель виновато
изложил свою задачу.
- Мне нужно всего тридцать пять долларов.
- Тридцать пять, - сказала жена раввина. - Почему не тридцать пять
тысяч? Кто имеет такие деньги? Мой муж - бедный раввин. Врачи отнимают
последний грош.
- Дорогой друг, - сказал раввин. - Если бы у меня было, я бы вам дал.
- Семьдесят у меня уже есть, - сказал удрученный Мендель. - Мне нужно
всего тридцать пять долларов.
- Бог тебе даст, - сказал раввин.
- В могиле, - ответил Мендель. - Мне нужно сегодня. Идем, Исаак.
- Подождите, - крикнул раввин.
Он торопливо ушел внутрь, вынес долгополое узкое пальто на меху и отдал
Менделю.
- Яша, - взвизгнула его жена, - только не твое новое пальто!
- У меня есть старое. Кому нужно два пальто на одно старое тело?
- Яша, я кричу...
- Кто способен ходить среди больных, скажи мне, в новом пальто?
- Яша, - крикнула она, - что он будет делать с твоим пальто? Ему деньги
нужны сегодня. Ростовщики спят.
- Так он их разбудит.
- Нет. - Она ухватилась за пальто. Мендель держал его за рукав и тащил
к себе. Знаю я тебя, - подумал Мендель.
- Шейлок, - проворчал он. Глаза у нее сверкнули. Раввин стонал и кружил
по комнате как пьяный. Мендель вырвал пальто у жены, и она вскрикнула.
- Бегите, - сказал раввин.
- Бежим, Исаак.
Они выскочили из дома и сбежали по ступенькам.
- Остановись, вор, - кричала жена раввина.
Раввин схватился за голову и упал на пол.
- Помогите! - зарыдала жена. - Ему плохо с сердцем! Помогите!
А Мендель и Исаак убегали по улицам с новым меховым пальто раввина. За
ними бесшумно мчался Гинзбург.
Поздно ночью в последней открытой кассе Мендель купил билет на поезд.
Купить бутерброд было уже некогда, поэтому Исаак съел свои орехи, и по
огромному пустынному вокзалу они устремились к поезду.
- Утром, - задыхаясь, говорил на бегу Мендель, - приходит человек и
продает бутерброды и кофе. Поешь, но возьми сдачу. Когда поезд приедет в
Калифорнию, тебя будет ждать на станции дядя Лео. Если ты его не узнаешь,
дядя Лео тебя узнает. Скажи ему, что я передавал привет.
Когда они подбежали к платформе, ворота туда были заперты и свет
выключен.
- Поздно, - сказал контролер в кителе - грузный, бородатый мужчина с
волосатыми ноздрями, пахший рыбой. Он показал на вокзальные часы:
- Уже первый час.
- Но поезд еще стоит, я вижу, - сказал Мендель, приплясывая от горя.
- Уже ушел - через одну минуту.
- Минуты хватит. Только открой ворота.
- Поздно, я сказал.
Мендель ударил себя в костлявую грудь обеими руками.
- От всего сердца прошу тебя об этом маленьком одолжении.
- Хватит с тебя одолжений. Для тебя поезд ушел. Тебе к полуночи
полагалось умереть. Я тебе вчера сказал. Больше ничего не могу для тебя
сделать.
- Гинзбург! - Мендель отпрянул от него.
- А кто же еще? - Голос звучал металлически, глаза поблескивали, лицо
было веселое.
- Для себя, - взмолился старик, - я ничего не прошу. Но что случится с
моим сыном?
Гинзбург пожал плечами.
- Что случится, то случится. Я за это не отвечаю. Мне хватит забот без
того, чтобы думать о каком-то с половиной шариков.
- За что же ты тогда отвечаешь?
- Создаю условия. Чтобы случилось то, что случится. Антропоморфными
делами не занимаюсь.
- Не знаю, чем ты занимаешься, но где у тебя жалость?
- Это не мой товар. Закон есть закон.
- Какой закон?
- Космический мировой закон, черт возьми, которому я сам подчиняюсь.
- Что же у тебя за закон? - закричал Мендель. - Боже мой, ты понимаешь,
сколько я терпел в жизни с этим несчастным мальчиком? Посмотри на него.
Тридцать девять лет, со дня его рождения я жду, когда он станет взрослым, -
а он не стал. Ты понимаешь, каково это для отцовского сердца? Почему ты не
пускаешь его к его дяде? - Он возвысил голос до крика.
Исаак громко захныкал.
- Ты успокойся, а то обидишь кого-нибудь, - сказал Гинзбург, моргнув в
сторону Исаака.
- Всю мою жизнь, - закричал Мендель, и тело его задрожало, - что я
видел? Я был бедняк. Я страдал от плохого здоровья. Когда я работал, я
работал слишком много. Когда я не работал, это было еще хуже. Моя жена
умерла молодой. Но я ни от кого ничего не просил. Теперь я прошу об
маленьком одолжении. Будьте так добры, мистер Гинзбург.
Контролер ковырял в зубах спичкой.
- Ты не один такой, мой друг, некоторым достается хуже. Так уж
устроено.
- Пес ты пес. - Мендель схватил Гинзбурга за глотку и стал душить. -
Сукин сын, есть в тебе что-нибудь человеческое?
Они боролись, стоя нос к носу. Хотя глаза у Гинзбурга изумленно
выкатились, он рассмеялся.
- Попусту пищишь и ноешь. Вдребезги заморожу.
Глаза у него яростно вспыхнули, а Мендель ощутил, что нестерпимый холод
ледяным кинжалом вонзается в его тело и все его части съеживаются.
Вот я умираю и не помог Исааку.
Собралась толпа. Исаак повизгивал от страха.
В последней муке прильнув к Гинзбургу, Мендель увидел в глазах
контролера отражение бездонного своего ужаса. Гинзбург же, глядя Менделю в
глаза, увидел в них себя, как в зеркале, узрел всю силу своего страшного
гнева. Он видел мерцающий, лучистый, ослепительный свет, который рождает
тьму. Гинзбург поразился.
- Кто, я?
Он отпустил извивавшегося старика, и Мендель, обмирая сердцем,
повалился наземь.
- Иди, - проворчал Гинзбург, - веди его на поезд. Пропустить, - велел
он охраннику.
Толпа раздалась. Исаак помог отцу подняться, и они заковыляли вниз по
лестнице к платформе, где стоял освещенный и готовый к отправлению поезд.
Мендель нашел Исааку место и торопливо обнял сына.
- Помогай дяде Лео, Исаак. И помни отца и мать. Не обижай его, - сказал
он проводнику. - Покажи ему где что.
Он стоял на платформе, пока поезд не тронулся с места Исаак сидел на
краешке, устремив лицо в сторону своего следования. Когда поезд ушел,
Мендель поднялся по лестнице, узнать, что сталось с Гинзбургом.
Перевод В. Голышева
Он просыпается, чувствуя, что отец стоит в передней и прислушивается.
Прислушивается к тому, как он встает и ощупью ищет брюки. Не надевает туфли.
Не идет есть на кухню. Смотрится в зеркало, зажмурив глаза. Час сидит на
стульчаке. Листает книгу, не в силах читать. Прислушивается к его мучениям,
одиночеству. Отец стоит в передней. Сын слышит, как он прислушивается. Мой
сын чужой, ничего не говорит мне. Я открываю дверь и вижу в передней отца.
Почему стоишь тут, почему не идешь на работу?
Потому что взял отпуск зимой, а не летом, как обычно. И проводишь его в
темной вонючей передней, следя за каждым моим шагом? Стараешься угадать,
чего не видишь? Какого черта шпионишь за мной все время?
Мой отец уходит в спальню и немного погодя украдко, возвращается в
переднюю: прислушивается.
Иногда слышу его в комнате, но он со мной не разговаривает, и я не
знаю, что с ним. Я, отец, в ужасном положении.
Может быть, он когда-нибудь напишет мне письмо: Милый папа...
Гарри, милый сын, открой дверь. Мой сын узник.
Моя жена уходит утром к замужней дочери, та ждет четвертого ребенка.
Мать готовит, убирается у нее, ухаживает за тремя детьми. Беременность у
дочери проходит тяжело, высокое давление, и она почти все время лежит. Так
посоветовал врач. Жены целый день нет. Она боится за Гарри. С прошлого лета,
когда он закончил колледж, он все время один, нервный и погружен в свои
мысли. Заговоришь с ним - в ответ чаще всего крик, а то и вообще никакого
ответа. Читает газеты, курит, сидит у себя в комнате. Изредка выходит
погулять.
Как погулял, Гарри?
Погулял.
Моя жена посоветовала ему пойти поискать работу, и раза два он сходил,
но, когда ему предлагали место, отказывался.
Не потому, что не хочу работать. Я плохо себя чувствую.
Почему ты плохо себя чувствуешь?
Как чувствую, так и чувствую. По-другому не могу.
Ты нездоров, сынок? Может быть, покажешься врачу?
Я же просил меня так не называть. Здоровье мое ни при чем. И я не хочу
об этом говорить. Работа меня не устраивала.
Устройся куда-нибудь временно, сказала ему моя жена.
Он кричит. Все временно. И так, что ли, мало временного? Я нутро свое
ощущаю как временное. Весь мир временный, будь он проклят. И работу вдобавок
временную? Я хочу не временного, а наоборот. Но где возьмешь? Найдешь где?
Мой отец прислушивается на кухне.
Мой временный сын.
Она говорит, что на работе мне будет легче. Я говорю, не будет. В
декабре мне стукнуло двадцать два, я получил диплом в колледже, и что им
можно подтереть, известно. Вечерами я смотрю новости. Изо дня в день
наблюдаю войну. Большая дымная война на маленьком экране. Бомбы сыплются
градом. С грохотом взмывает пламя. Иногда наклоняюсь и трогаю войну ладонью.
Мне кажется, рука отсохнет.
У моего сына опустились руки.
Меня призовут со дня на день, но теперь я не так тревожусь, как раньше.
Не пойду. Уеду в Канаду или куда смогу.
Его состояние пугает мою жену, и она с удовольствием уезжает утром к
дочери, ухаживать за тремя детьми.
Я остаюсь с ним дома, но он со мной не разговаривает. Позвони Гарри и
поговори с ним, просит дочку моя жена. Как-нибудь позвоню, но не забывай,
что между нами девять лет разницы. По-моему, он смотрит на меня как на
вторую мать, а ему и одной довольно. Я любила его маленького, но теперь мне
трудно общаться с человеком, который не отвечает взаимностью.
У нее высокое давление. По-моему, она боится звонить. Я взял две недели
отпуска. Я продаю марки на почте. Я сказал директору, что неважно себя
чувствую, - и это правда, - а он предложил мне отпуск по болезни. Я ответил,
что не настолько болен, просто нуждаюсь в небольшом отпуске. Но моему другу
Мо Беркману я объяснил, почему беру отпуск: беспокоюсь за сына.
Лео, я тебя понимаю. У меня свои волнения и тревоги. Когда у тебя
подрастают две дочери, не ты хозяин своей судьбы, а она над тобой хозяйка. А
все-таки жить надо. Пришел бы в пятницу вечерком на покер. Компания у нас
хорошая. Не лишай себя хорошего отдыха.
Посмотрю, какое будет настроение в пятницу, как пойдут дела. Не могу
обещать.
Постарайся вырваться. Пройдет эта полоса, дай только срок. Если
увидишь, что у вас налаживается, приходи. Да и не налаживается - все равно
приходи, надо же тебе как-то развеяться, прогнать тревогу. Тревожиться все
время в твоем возрасте не так полезно.
Это самая плохая тревога. Когда я тревожусь из-за себя, я знаю, о чем
тревожусь. Понимаешь, тут нет никакой загадки. Я могу сказать себе: Лео, ты
старый дурак, перестань тревожиться о пустяках - о чем, о нескольких
долларах? О здоровье? Так оно неплохое, хотя бывают и получше дни, и похуже.
О том, что мне под шестьдесят и я не молодею? Раз ты не умер в пятьдесят
девять лет, доживешь до шестидесяти. Время не остановишь, оно с тобой бежит.
Но когда тревожишься за другого, это гораздо хуже. Вот тут настоящая тревога
- ведь если объяснить не хочет, в душу к человеку не влезешь и причины не
поймешь. Не знаешь, какой там повернуть выключатель. И только хуже
тревожишься.
Вот и стою в передней.
Гарри, не тревожься так из-за войны.
Пожалуйста, не учи меня, из-за чего тревожиться, из-за чего не
тревожиться.
Гарри, твой отец тебя любит. Когда ты был маленьким и я приходил с
работы, ты всегда подбегал ко мне. Я брал тебя на руки и поднимал к потолку.
Ты любил дотянуться до потолка ручкой.
Я больше не желаю об этом слышать. Хотя бы от этого меня избавь. Не
желаю слышать, как я был маленьким.
Гарри, мы живем как чужие. Я просто подумал, что помню лучшие времена.
Помню, мы не боялись показать, что любим друг друга.
Он не отвечает.
Давай я сделаю тебе яичницу.
Избавь ты меня от яичницы.
А чего ты хочешь?
Он надел пальто. Снял шляпу с вешалки и спустился на улицу.
Гарри в длинном пальто и коричневой шляпе со складкой на тулье шагал по
Оушн Паркуэй. Отец шел следом, и Гарри кипел от ярости.
Он быстро шагал по широкой улице. Прежде вдоль тротуара, где проложена
велосипедная дорожка из бетона, была дорожка для верховой езды. И деревьев
было меньше, их сучья рассекали пасмурное небо. На углу авеню X, где уже
чувствуется близость Кони-Айленда, Гарри перешел улицу и повернул к дому. Он
сделал вид, что не заметил, как пересек улицу отец, но был в бешенстве. Отец
пересек улицу и двигался следом. Подойдя к дому, он решил, что сын, наверно,
уже наверху. Закрылся у себя в комнате. И занялся чем-то, чем он там
занимается.
Лео вынул ключ и открыл почтовый ящик. В нем оказалось три письма.
Посмотрел, нет ли среди них случайно письма ему от сына. Дорогой папа,
позволь тебе все объяснить. Я веду себя так потому... Письма от сына не
было. Одно из Благотворительного общества почтовых служащих - его он сунул в
карман. Другие два - сыну. Одно из призывной комиссии. Он понес его сыну,
постучался в комнату, подождал.
Пришлось еще подождать.
На ворчание сына он ответил: тебе письмо из призывной комиссии. Он
нажал на ручку и вошел в комнату. Сын лежал на кровати с закрытыми глазами.
Оставь на столе. Гарри, хочешь, я открою?
Нет, не хочу. Оставь на столе. Я знаю, о чем оно. Ты туда еще раз
писал? Это мое дело.
Отец оставил письмо на столе.
Второе письмо сыну он унес на кухню, затворил дверь и вскипятил в
кастрюле воду. Он решил, что быстренько прочтет его, заклеит аккуратно, а
потом спустится и сунет в ящик. Жена, возвращаясь от дочери, вынет письмо и
отдаст Гарри.
Отец читал письмо. Это было короткое письмо от девушки.
Она писала, что Гарри взял у нее две книги полгода назад, а она ими
дорожит и поэтому просит вернуть их почтой.
Может ли он сделать это поскорее, чтобы ей не писать еще раз?
Когда отец читал письмо девушки, в кухню вошел Гарри, увидел его
ошарашенное и виноватое лицо и выхватил письмо.
Убить тебя надо за твое шпионство.
Лео отвернулся и посмотрел из маленького кухонного окна в темный
двор-колодец. Лицо у него горело, ему было тошно.
Гарри пробежал письмо глазами и разорвал. Потом разорвал конверт с
надписью "Лично".
Еще раз так сделаешь, не удивляйся, если я тебя убью. Мне надоело
шпионство.
Гарри, как ты разговариваешь с отцом?
Он вышел из дому.
Лео отправился в комнату сына и стал ее осматривать. Заглянул в ящики
комода, не нашел ничего необычного. На письменном столе у окна лежал листок.
Там было написано рукой Гарри: Дорогая Эдита, шла бы ты. Еще одно дурацкое
письмо напишешь - убью.
Отец взял пальто и шляпу и спустился на улицу. Сперва он бежал рысцой,
потом перешел на шаг и наконец увидел Гарри на другой стороне улицы. Он
двинулся следом, приотстав на полквартала.
За Гарри он вышел на Кони-Айленд авеню и успел увидеть, как сын садится
в троллейбус до Кони-Айленда. Ему пришлось ждать следующего. Он хотел
остановить такси и ехать за троллейбусом, но такси не было. Следующий
троллейбус пришел через пятнадцать минут, и Лео доехал до Кони-Айленда.
Стоял февраль, на Кони-Айленде было сыро, холодно и пусто. По Серф авеню шло
мало машин, и пешеходов на улицах было мало. Запахло снегом. Лео шел по
променаду сквозь снежные заряды и искал глазами сына. Серые пасмурные пляжи
были безлюдны. Сосисочные киоски, тиры, купальни заперты наглухо. Серый
океан колыхался, как расплавленный свинец, и застывал на глазах. Ветер
задувал с воды, пробирался в одежду, и Лео ежился на ходу. Ветер крыл белым
свинцовые волны, и вялый прибой валился с тихим ревом на пустые пляжи.
На ветру он дошел почти до западной оконечности бывшего острова и, не
найдя сына, повернул назад. По дороге к Брайтон-Бичу он увидел человека,
стоящего в пене прибоя. Лео сбежал по ступенькам с набережной на рифленый
песок. Человек этот был Гарри, он стоял по щиколотку в воде, и океан ревел
перед ним.
Лео побежал к сыну. Гарри, это было ошибкой, я виноват, прости, что я
открыл твое письмо.
Гарри не пошевелился. Он стоял в воде, не отрываясь глядел на свинцовые
волны.
Гарри, мне страшно. Скажи, что с тобой происходит.
Сын мой, смилуйся надо мной.
Мне страшен мир, подумал Гарри. Мир страшит меня.
Он ничего не сказал.
Ветер сорвал с, отца шляпу и покатил по пляжу. Казалось, что ее унесет
под волны, но ветер погнал ее к набережной, катя, как колесо, по мокрому
песку. Лео гнался за шляпой. Погнался в одну сторону, потом в другую, потом
к воде. Ветер прикатил шляпу к его ногам, и Лео поймал ее. Он плакал.
Задыхаясь, он вытер глаза ледяными пальцами и вернулся к сыну, стоявшему в
воде.
Он одинокий. Такой уж он человек. Всегда будет одиноким.
Мой сын сделал себя одиноким человеком.
Гарри, что я могу тебе сказать? Одно могу сказать: кто сказал, что
жизнь легка? С каких это пор? Для меня она была не легка, и для тебя тоже.
Это - жизнь, так уж она устроена... что еще я могу сказать? А если человек
не хочет жить, что он может сделать, если он мертвый? Ничего - это ничего, и
лучше жить.
Гарри, пойдем домой. Тут холодно. Ты простудишься: в воде.
Гарри стоял в воде не шевелясь, и немного погодя отец; ушел. Когда он
пошел прочь, ветер сдернул с него шляпу и погнал по песку. Лео смотрел ей
вслед.
Мой отец подслушивает в передней. Он идет за мной по; улице. Мы
встречаемся у воды.
Он бежит за шляпой.
Мой сын стоит ногами в океане.
Перевод Н. Васильевой
У ворот стоит Тедди и держит в руке письмо.
Каждую неделю по воскресеньям Ньюмен сидел с отцом на белой скамье в
больничной палате перед раскрытой дверью. Сын привез ананасовый торт, но
старик не притронулся к нему.
За два с половиной часа, что он провел у отца, Ньюмен дважды спрашивал:
- Приезжать мне в следующее воскресенье или, может, не надо? Хочешь,
пропустим один выходной?
Старик не отвечал. Молчание могло означать либо да, либо нет. Если от
него пытались добиться, что же именно, он начинал плакать.
- Ладно, приеду через неделю. Если тебе вдруг захочется побыть одному в
воскресенье, дай мне знать. Мне бы тоже не мешало отдохнуть.
Старик молчал. Но вот губы его зашевелились, и после паузы он произнес:
- Твоя мать никогда не разговаривала со мной в таком тоне. И дохлых
цыплят не любила оставлять в ванне. Когда она навестит меня?
- Папа, она умерла еще до того, как ты заболел и пытался наложить на
себя руки. Постарайся запомнить.
- Не надо, я все равно не поверю, - ответил отец, и Ньюмен поднялся,
пора было на станцию, откуда он возвращался в Нью-Йорк поездом
железнодорожных линий Лонг-Айленда.
На прощание он сказал: "Поправляйся, папа" - и услышал в ответ:
- Не говори со мной как с больным. Я уже здоров. Каждое воскресенье с
того дня, как, оставив отца в палате 12 корпуса Б, Ньюмен впервые пересек
больничный двор, всю весну и засушливое лето около чугунной решетки ворот,
изогнувшихся аркой между двух кирпичных столбов, под высоким раскидистым
дубом, тень от которого падала на отсыревшую стену, он встречал Тедди. Тот
стоял и держал в руке письмо. Ньюмен мог бы выйти через главный вход корпуса
Б, но отсюда было ближе до железнодорожной станции. Для посетителей ворота
открывались только по воскресеньям.
Тедди толстый и смирный, на нем мешковатое серое больничное одеяние и
тряпичные шлепанцы. Ему за пятьдесят, и, наверное, не меньше его письму.
Тедди всегда держал его так, словно не расставался целую вечность с пухлым,
замусоленным, голубым конвертом. Письмо не запечатано, в нем четыре листка
кремовой бумаги - совершенно чистых. Увидев эти листочки первый раз, Ньюмен
вернул конверт Тедди, и сторож в зеленой форме открыл ему ворота. Иногда у
входа толклись другие пациенты, они норовили пройти вместе с Ньюменом, но
сторож их не пускал.
- Ты бы отправил мое письмо, - просил Тедди каждое воскресенье.
И протягивал Ньюмену замусоленный конверт. Проще было, не отказывая
сразу, взять письмо, а потом вернуть. Почтовый ящик висел на невысоком
бетонном столбе за, чугунными воротами на другой стороне улицы неподалеку от
дуба. Тедди время от времени делал боксерский выпаду правой в ту сторону.
Раньше столб был красным, потом его покрасили в голубой цвет. В каждом
отделении в кабинете; врача был почтовый ящик. Ньюмен напомнил об этом
Тедди, но он сказал, что не хочет, чтобы врач читал его письмо.
- Если отнести письмо в кабинет, там прочтут.
- Врач обязан, это его работа, - возразил Ньюмен.
- Но я тут ни при чем, - сказал Тедди. - Почему ты не хочешь отправить
мое письмо? Какая тебе разница?
- Нечего там отправлять.
- Это по-твоему так.
Массивная голова Тедди сидела на короткой загорелой шее, жесткие с
проседью волосы подстрижены коротким бобриком. Один его серый глаз налит
кровью, а второй затянут бельмом. Разговаривая с Ньюменом, Тедди устремлял
взгляд вдаль, поверх его головы или через плечо. Ньюмен заметил, что он даже
искоса не следил за конвертом, когда тот на мгновение переходил в руки
Ньюмена. Время от времени он указывал куда-то коротким пальцем, но ничего не
говорил. И так же молча приподнимался на цыпочки. Сторож не вмешивался,
когда по воскресеньям Тедди приставал к Ньюмену, уговаривая отправить
письмо.
Ньюмен вернул Тедди конверт.
- Зря ты так, - сказал Тедди. И добавил: - Меня гулять пускают. Я почти
в норме. Я на Гуадалканале воевал. Ньюмен ответил, что знает об этом.
- А где ты воевал?
- Пока нигде.
- Почему ты не хочешь отправить мое письмо?
- Пусть доктор прочтет его для твоего же блага.
- Красотища. - Через плечо Ньюмена Тедди уставился на почтовый ящик.