Через два месяца Этта поняла, что беременна, и поспешила к Чезаре. Было
утро, журналист встретил ее еще в пижаме и спокойно сказал:
- Что ж, дело житейское.
- Это твой ребенок.
- Я его признаю, - ответил Чезаре, и Этта ушла домой, взволнованная и
счастливая.
Назавтра в обычный час она пришла к Чезаре, но прежде побывала на
кладбище и рассказала Армандо, что наконец-то у нее будет ребенок; Чезаре
она не застала.
- Съехал, - домохозяйка презрительно махнула рукой, - куда -
неизвестно.
Хотя Этта исстрадалась, потеряв Чезаре, она винила себя, считала
заклятой грешницей, даже ребенок во чреве не мог спасти ее от этих мыслей;
но на кладбище, к могиле Армандо, она не ходила больше никогда.
Перевод Л. Беспаловой
Ганс-отец слег - умирал на больничной койке. Разные врачи давали разные
советы, ставили разные диагнозы. Поговаривали о диагностической операции, но
опасались, что он ее не переживет. А один врач нашел у него рак.
- Сердца, - с горечью сказал старик.
- А что, и такое бывает.
Молодой Ганс, Альберт - он преподавал биологию в средней школе, - после
уроков не находил себе места от горя и слонялся по улицам. Против рака
средств нет - что тут сделаешь? Он столько ходил, что у него едва не
прохудились подметки. И чуть что вскипал: его выводили из себя и война, и
атомная бомба, и загрязнение окружающей среды, и смерть, и, конечно же,
сказывалось нервное напряжение - его тревожила болезнь отца. Он ничего не
мог сделать для отца, и это сводило его с ума. За всю свою жизнь он ничего
не сделал для отца.
Его коллега, учительница английского, с которой он разок переспал,
старящаяся на глазах девушка, посоветовала ему:
- Альберт, если доктора не могут разобраться, обратись к врачевателям.
Одни знают одно, другие - другое; никто не знает всего. Человеческий
организм - это нечто непредсказуемое.
И хотя Альберт в ответ на ее слова невесело засмеялся, они запали ему в
душу. Если специалисты расходятся во мнениях, к какому мнению тебе
присоединиться? Если ты сделал все, что можно, что еще остается делать?
Как-то раз, долго прошатавшись в одиночестве по улицам после уроков,
он, удрученный заботами, недовольный собой, - неужели нельзя было найти
какой-нибудь выход? - уже собирался спуститься в метро где-то в районе
Бронкса, но тут к нему пристала толстая деваха с голыми мясистыми ручищами:
она совала ему замусоленную рекламку, но учителю не хотелось ее брать. Видик
у нее был тот еще, явно недоразвитая, это в лучшем случае. Лет пятнадцати,
так он определил бы, но выглядит на все тридцать, а по умственному развитию
ей небось лет десять, не больше. Кожа у нее лоснилась, оплывшее лицо было
покрыто испариной, небольшой ротик разинут, как видно навечно, на большом,
каком-то несфокусированном лице широко расставлены глаза - то ли
водянисто-зеленые, то ли карие, а может быть, один зеленый, а другой карий -
он затруднился бы точно определить. Она, похоже ничуть не смущаясь тем, что
он ее разглядывает, тихо булькотела. Волосы, заплетенные в две толстые косы,
падали ей на грудь; на ней были растоптанные суконные шлепанцы, лопавшиеся
по всем швам, с отстающей подметкой, выцветшая длинная юбка красного цвета,
открывавшая массивные лодыжки, и застегнутая на все пуговицы, хотя на дворе
стоял жаркий сентябрь, коричневая кофта плотной вязки, еле сходившаяся на
могучем бюсте.
Учителя подмывало пройти мимо протянутой к нему пухлой детской руки.
Вместо этого он взял рекламу. Что это - обыкновенное любопытство: стоит
научиться читать, и читаешь все подряд? Милосердный порыв?
Альберт увидел текст и на идиш, и на иврите, но прочел английский:
"Выздоравливаем больных. Спасаем умирающих. Приготавливаем серебряных
венцов".
- Что же это за серебряный венец?
Деваха невнятно закудахтала. Удрученный, он отвел глаза. А когда снова
обратил на нее взгляд, она пустилась наутек.
Он изучил рекламку. "Приготавливаем серебряных венцов". В рекламке
сообщалось имя и адрес не кого-нибудь, а раввина: Джонас Лифшиц жил
поблизости. Серебряный ве-
нец заинтриговал Альберта. Он не мог взять в толк, как венец может
спасти умирающего, но у него возникло ощущение, что он обязан все узнать. И
хотя поначалу он противился этой мысли, он решил посетить раввина, и у него
даже чуть отлегло от души.
Учитель поспешил дальше и через несколько кварталов дошел до дома под
обозначенным на рекламке номером - захудалой синагоги, помещавшейся в
магазине. "Конгрегация Теодора Герцля" {Теодор Герцль (1860-1904) -
венгерский журналист, основатель сионистского движения.} - оповещали буквы,
неровно выведенные белой масляной краской на зеркальном стекле. Имя раввина,
золотыми буквами поменьше, было А. Маркус. Над дверью слева от магазина
номер дома снова повторялся, на этот раз вырезанными из жести цифрами, а под
табличкой, где не значилось никакого имени, помещавшейся под мезузой
{Коробка или трубка с библейскими текстами, прикрепляется при входе.},
торчала карточка, на которой карандашом было написано: "Раввин Джонас
Лифшиц. В отставке. Советует. Задавайте звону". Звонок, когда Альберт,
собравшись с духом, позвонил, сколько он ни нажимал, никак не отозвался, и
Альберт с замирающим сердцем повернул дверную ручку. Дверь мягко отворилась,
и он нерешительно поднялся по тесной, плохо освещенной деревянной лестнице.
Обуреваемый сомнениями, вглядываясь в мрак, он прошел один марш и уже
подумывал повернуть назад, но на площадке второго этажа, сделав над собой
усилие, громко постучал в дверь.
- Есть кто-нибудь?
Он забарабанил сильней: злился на себя - зачем пришел, зачем рвется
войти, скажи ему кто-нибудь такое час назад, он бы не поверил. Дверь
приоткрылась, в щель выглянуло большое, кое-как слепленное лицо.
Недоразвитая деваха подмигнула ему выпученным глазом и, шкворча, как яичница
на сковородке, попятилась назад, захлопнув дверь перед его носом. Учитель,
поразмыслив - слава Богу, недолго, - распахнул дверь: не то бы опоздал, не
увидел, как деваха, при ее-то толщине, промчалась, колотясь о стены, и
скрылась в комнате в самом конце длинного узкого коридора.
Альберт, поборов смущение, а может быть и страх, нерешительно ступил в
коридор, дав себе зарок тут же уйти, но не ушел - не преодолел любопытство и
заглянул в первую по коридору комнату: ее освещали лишь тонкие, как нити,
ручейки света, пробивавшиеся сквозь опущенные зеленые бумажные шторы. Шторы
походили на выгоревшие карты древнего мира. Седобородый старик в ермолке,
веко над его левым глазом вспухло, спал крепким сном в продавленном кресле,
уронив на колени книгу. Откуда-то разило затхлостью, но может быть, что и от
кресла. Альберт уставился на старика, и тот чуть не сразу проснулся.
Толстенький томик свалился со стуком на пол, но старик не стал его
поднимать, загнал ногой под кресло.
- Ну и на чем же мы остановились? - приветливо, чуть с задышкой спросил
старик.
Учитель снял шляпу, но, вспомнив, к кому пришел, снова надел.
Он назвал себя.
- Я ищу раввина Джонаса Лифшица. Ваша... э... девочка впустила меня.
- Раввин Лифшиц это я, а это моя дочка Рифкеле. Она далека от
совершенства, хотя Господь сотворил ее по образу и подобию своему, а если он
не совершенен, то кто же совершенен? А что это значит, говорить не нужно.
Опухшее веко приспустилось и подмигнуло, по всей видимости
непроизвольно.
- И что это значит? - спросил Альберт.
- Что по-своему и она совершенна.
- Как бы там ни было, она впустила меня, и я здесь.
- Ну и что же вы себе думаете?
- О чем?
- Что вы себе думаете, о чем мы имели разговор - о серебряном венце?
Разговаривая, раввин бегал глазами по сторонам, беспокойно сучил
пальцами. Пройдоха, решил учитель. С ним надо держать ухо востро.
- Я пришел навести справки о венце, который вы рекламируете, - сказал
он, - но, по правде говоря, у нас с вами не было разговора ни о венце, ни о
чем другом. Когда я вошел, вы крепко спали.
- ... Вы же понимаете, возраст, - со смешком сказал раввин.
- Это было сказано не в укор вам. А чтобы внести ясность: я человек вам
посторонний.
- Какой же вы мне посторонний, если мы оба верим в Бога?
Альберт не стал с ним спорить.
Раввин поднял шторы, и предзакатные лучи залили просторную с высоким
потолком комнату, где как попало стояло полдюжины, если не больше, жестких
складных стульев, а кроме них лишь продавленная кушетка. Интересно, что он
здесь делает? Занимается групповой терапией? Ведет душеспасительные беседы,
как полагается раввину? Учитель с новой силой напустился на себя: зачем
пришел сюда? На стене висело овальное зеркало в узорчатой раме из больших и
малых кружков позолоченного металла, и ни одной картины. Несмотря на пустые
стулья, а может быть и благодаря им, комната казалась голой.
Учитель заметил, что брюки у раввина без пяти минут рваные. На нем были
мятый поношенный черный пиджак и пожелтевшая белая рубашка без галстука. В
его слезящихся серо-голубых глазах жила тревога. Лицо у раввина Лифшица было
смуглое, под глазами темнели бурые мешки, от него несло старостью. Откуда и
запах. Походил ли он на свою дочь, сказать трудно: Рифкеле походила только
на себе подобных.
- Ну садитесь, - с легким вздохом сказал старый раввин. - На диван не
садитесь, садитесь на стул.
- На какой именно?
- Ой, вы же и шутник. - С рассеянной улыбкой раввин показал на два
кухонных стула, на один из них сел сам. Протянул тощую сигарету.
- Я бросил курить, - объяснил учитель.
- Я тоже. - Старик спрятал сигареты. - Ну и кто у вас больной? -
осведомился он.
Альберта покоробил этот вопрос, ему вспомнилась рекламка, которую
раздавала деваха: "Выздоравливаем больных, спасаем умирающих".
- Я не стану ходить вокруг да около: мой отец лежит в больнице, он
тяжко болен. Точнее говоря, при смерти.
Раввин озабоченно кивнул, нашарил в кармане очки, протер их большим
нечистым платком, надел, зацепив дужку сначала за одно мясистое ухо, потом
за другое.
- Я так понимаю, что мы будем делать для него венец?
- Там посмотрим. Но пришел я к вам, чтобы разузнать про венец.
- И что такое вы хотите разузнавать?
- Буду откровенен. - Учитель высморкался, не спеша вытер нос. - По
складу ума я прирожденный эмпирик, объективист, мистика, можно сказать, мне
чужда. Я не верю во врачевателей, и пришел я к вам, по правде говоря,
потому, что хочу сделать все возможное, чтобы вернуть отцу здоровье. Иначе
говоря, я хочу испробовать все, все без исключения.
- И вы любите вашего отца? - заквохтал раввин - он расчувствовался,
глаза его заволоклись.
- Мое отношение к отцу и без слов ясно. Сейчас меня преимущественно
заботит, как действует венец. Не могли бы вы изложить мне, по возможности
точнее, механизм воздействия? К примеру, на кого его надевают? На отца? На
вас? Или надеть его придется мне? Другими словами, как он функционирует? И,
если вы не возражаете, также, на какие законы или логические обоснования он
опирается? Для меня это terra incognita {Неизвестная земля (лат.).}, но я бы
рискнул, если бы сумел хоть как-то оправдать для себя такое решение. Не
могли бы вы мне показать, скажем, образчик венца, если у вас сейчас имеется
в наличии таковой?
Раввин - мысли его явно где-то витали - вскинулся, передумал ковырять в
носу.
- Венец, что такое венец? - спросил он сначала надменно и повторил уже
более мягко: - Венец - это венец, что еще тут скажешь? О венцах говорят в
Мишне {Часть Талмуда, в которой собраны законы, передававшиеся до III в. н.
э. изустно.}, в Притчах {Книга Притчей Соломоновых.}, в Кабале {Мистическое
толкование Писания раввинами древности.}, священные свитки Торы
{Древнееврейское название Пятикнижия. На чехле, прикрывающем Тору, бывает
выткан или нарисован венец.} часто защищают венцы. Но этот венец - совсем
другой венец, и вы сами это поймете, когда от него будет действие. Это чудо.
Мы не имеем образчика. Венец надо делать лично для вашего отца. Тогда ему
вернется здоровье. Мы имеем два вида венцов - дешевле и дороже.
- Не откажите объяснить, что предположительно излечивает болезнь, -
сказал Альберт. - Основан ли венец на тех же принципах, что и симпатическая
магия? Мой вопрос не означает, что я передумал. Просто меня интересуют
всевозможные природные явления. Предполагается, что венец оттягивает болезнь
наподобие припарки, или у него иной принцип действия?
- Венец - это не лекарство, венец - это здоровье вашего отца. Мы
преподносим венец Богу, а Бог возвращает здоровье вашего отца. Но для этого
мы сначала изготавливаем венец, как надо изготавливать венцов, - и я буду
работать с моим помощником, он ювелир, сейчас уходил от дел. Он со мной
сделал, я знаю, уже тысячу венцов. Верьте мне, он понимает серебро, как
никто не понимает серебро: знает точно, сколько надо унций на смотря какой
размер вы хотите. Потом я благословляю венец. Без благословения по всем
правилам, слово в слово, вы не будете иметь пользы от венца. Ничего не буду
говорить, вы сами понимаете почему. Мы кончаем венец, здоровье вашего отца
вернется. Это я вам обещаю. А теперь я вам буду читать из мистической книги.
- Из Кабалы? - почтительно спросил учитель.
- Навроде Кабалы.
Раввин поднялся, подошел к креслу, тяжело опустился на четвереньки,
извлек из-под кресла толстенький томик в выгоревшем малиновом переплете -
названия на нем не было. Раввин приложился губами к книге, скороговоркой
прочел молитву.
- Я ее запрятал, - объяснил он, - когда вы вошли. А что делать - гои
врываются в твой дом среди дня, возьмут себе все что хотят, и еще спасибо,
если не возьмут твою жизнь.
- Я уже упоминал, что меня впустила ваша дочь, - сконфузился Альберт.
- Вы мне раз сказали, и я уже понял. И тут учитель спросил:
- Предположим, я не верю в Бога? Венец подействует, если заказчик
сомневается?
- Он сомневается, а кто не сомневается? Мы сомневаемся в Боге, Бог
сомневается в нас. При нашей ненормальной жизни это только нормально. Пусть
у вас будут сомнения, это не страшно, лишь бы вы любили своего папу.
- Это звучит как парадокс.
- Ну и что такого плохого в парадоксе?
- У папы не самый легкий характер, у меня, кстати, тоже, но он много
для меня сделал, и мне хотелось бы взамен сделать что-нибудь для него.
- Богу угоден благодарный сын. Если вы любите папу, ваша любовь идет в
венец, и ваш папа поправляется. Вы понимаете иврит?
- К сожалению, нет.
Раввин перелистал несколько страниц толстенького томика, пробежал одну
из них, прочел вслух пару фраз на иврите, потом перевел их на английский: -
"Венец - плод Божьей благодати. Благодать Божья в любви к творениям
Своим". Эти слова я буду читать семь раз над серебряным венцом. Это и
будет самое важное благословение.
- Отлично. Но нельзя ли остановиться поподробней на тех двух ценах, о
которых вы только что упомянули?
- Цена будет такая, какое лечение вам хочется - быстрое или как?
- Я хочу, чтобы излечение наступило незамедлительно, иначе наша сделка
вообще не имеет смысла. - Альберт весь кипел, но держал себя в руках. - Если
вы ставите под сомнение искренность моих намерений, напомню, я вам уже
говорил, что рассматриваю возможность обратиться и к такому методу, хоть это
и означает, что мне придется поступиться моими убеждениями. Я старался самым
тщательнейшим образом объяснить вам все мои за и против.
- А я что говорю - нет?
Тут учитель заметил в дверях Рифкеле - она уплетала хлеб, густо, но
неровно намазанный маслом. Рифкеле с некоторым удивлением взирала на
Альберта, словно видела его впервые.
- Shpeter {Потом (идиш).}, Рифкеле, - нетерпеливо сказал раввин.
Девочка запихнула ломоть в рот и, грузно топоча, побежала по коридору.
- Так или иначе, но нельзя ли остановиться поподробнее на тех двух
ценах? - спросил Альберт, раздосадованный перерывом в разговоре.
Стоило Рифкеле появиться, и на него, точно воины с копьями наперевес,
наступили сомнения.
- Мы имеем двух разных венцов, - сказал раввин. - Один вам будет
обходиться в четыреста один, другой в девятьсот восемьдесят шесть.
- Долларов, так надо понимать? Это просто неслыханно.
- Венец будет из чистого серебра. Заказчик платит нам серебряных
долларов. Ну а мы даем их в расплавку: на большой венец идет больше
долларов, на средний - меньше.
- А на маленький?
- Маленьких венцов не имеем. Какая польза от маленького венца?
- Не мне судить, но вы, по всей видимости, исходите из предположения,
что чем больше венец, тем он лучше. Скажите мне, пожалуйста, какими
преимуществами обладает венец за девятьсот восемьдесят шесть долларов перед
венцом за четыреста один доллар? Обеспечивает ли большой венец пациенту
более быстрое выздоровление? Ускоряет ли величина венца его действие?
Раввин - он чесал пятерней в жидкой бороденке - подтвердил.
- Предполагаются ли добавочные расходы?
- Расходы?
- Кроме и сверх вышеупомянутой цены?
- Цена есть цена, поверх нее мы ничего не берем. Мы берем эту цену за
серебро, за работу и за благословение.
- А теперь, если допустить, что я решусь заключить с вами сделку, не
будете ли вы любезны просветить меня, где бы я мог раздобыть четыреста один
серебряный доллар? Или, если я остановил бы свой выбор на изделии за
девятьсот восемьдесят шесть долларов, где мне разжиться такой уймой
серебряных монет? Предполагаю, что сейчас такого количества серебра не
держит в наличности ни один банк Бронкса. Бронкс - это вам уже давно не
дикий запад, рабби Лифшиц. И что гораздо более существенно, насколько я могу
судить, серебряные доллары уже давно чеканят не из чистого серебра?
- Не из чистого, так не из чистого, мы будем покупать серебро оптом. Вы
будете давать мне наличные, я буду заказывать серебро у оптовика - вам же
лучше, не надо идти в банк. Вы будете иметь столько же серебра, но в
брусочках, я буду вешать его при ваших глазах.
- И еще один вопрос. Не согласитесь ли вы, чтобы я уплатил вам чеком? Я
мог бы выдать его сразу, едва приму окончательное решение.
- Э, если б я мог, мистер Ганс, - сказал раввин, нервно ероша бороденку
рукой в набухших венах, - но когда вы имеете такого тяжелого больного, лучше
получать наличные, чтобы приступать к работе не промедляя. Чек могут
возвратить, или он потеряется в банке, и тогда венец не будет иметь
действия.
Альберт не спросил почему: он подозревал, что дело не в неоплаченных и
не в затерявшихся чеках. Скорее всего кое-кто из заказчиков по зрелом
размышлении давал приказ банку отменить оплату чека. Пока учитель обдумывал,
что ему делать - стоит или не стоит согласиться? и какие соображения
перевешивают: рациональные или сентиментальные? - старый раввин сидел в
кресле, торопливо бегая глазами по страницам мистического томика, губы его
беззвучно спешили вслед за глазами.
Наконец Альберт поднялся.
- Сегодня вечером я приму окончательное решение по этому вопросу. Если
я сочту возможным прибегнуть к венцу и связать себя обязательствами, я
доставлю вам деньги завтра же после рабочего дня.
- Чтобы вы у меня были здоровы! - сказал раввин. Снял очки, вытер один,
потом другой глаз платком.
"Пустил слезу или притворяется?" - подумал учитель.
Когда Альберт закрыл за собой парадную дверь, он скорее был склонен
испытать венец, и у него было легко, едва ли не радостно на душе.
Но всю ночь он проворочался, и к утру в его настроении произошел полный
переворот. Его обуяли тоска и раздражение, от злости кидало то в жар, то в
холод. Бросить деньги на ветер, иначе это не назовешь. Я попал в руки
ловкого мошенника, тут не может быть двух мнений, но почему-то готов идти у
него на поводу. Может быть, подсознание велит мне плыть по течению и
заказать венец. А там посмотреть, что из этого выйдет - то ли дождик, то ли
снег, то ли будет, то ли нет. Ничего путного наверняка не выйдет, но, что бы
ни было, совесть моя чиста.
И все же когда учитель на следующий день посетил раввина Лифшица в той
же самой загроможденной пустыми стульями комнате, хоть у него и лежала в
бумажнике необходимая сумма, он с тяжелым сердцем готовился расстаться с
нею.
- Куда идут венцы после того, как их пустят в дело и пациент
выздоровеет? - задал он раввину коварный вопрос.
- Я очень рад, что вы меня об этом спрашивали, - не растерялся раввин -
он опустил распухшее веко. - Венцов мы отдаем в расплавку, а серебро отдаем
бедным. Mizvah {Буквально: заповедь (идиш). Здесь - доброе, угодное Богу
дело.} для одного - это и mizvah для другого.
- Как, как - бедным?
- Бедных людей, мистер Ганс, всегда хватает. Им тоже бывает нужно
венцов для больных - для жены, я знаю, для ребенка. Ну а где они будут брать
серебро?
- Я понимаю, вы говорите о повторном использовании серебра, но разве
нельзя вторично применить венец, как есть? А я говорю вот о чем: выжидаете
ли вы какое-то время, прежде чем пустить венец в переплавку? Что, если
умирающий выздоровеет, а по прошествии какого-то времени снова серьезно
заболеет?
- Для новой болезни надо делать новый венец. Завтра мир не такой, как
сегодня, хотя Бог слушает нас теми же ушами.
- Вот что, рабби Лифшиц, - прервал его Альберт. - Не стану скрывать, я
постепенно склоняюсь к тому, чтобы заказать венец, но мне было бы во всех
отношениях легче принять решение, если б вы дали мне мельком глянуть на один
из них - это займет секунд пять, не больше, - на венец, который вы в данный
момент изготовляете для другого заказчика.
- И много вы будете видеть за пять секунд?
- Достаточно. Я по виду предмета определю, смогу ли я поверить в его
действенность, стоит ли он хлопот и отнюдь не малых сумм, которые я в него
вложу.
- Мистер Ганс, - ответил раввин. - Витрины имеют магазины, у нас не
магазин. И вы покупаете у меня не новую модель "шевроле". Ваш папа прямо
сейчас умирает в больнице. Вы любите его, вы хотите заказать мне венец,
чтобы он стал здоровый?
Учитель дал волю гневу:
- Не валяйте дурака, рабби, вы об этом уже спрашивали. Я бы вас
попросил не уводить меня в сторону. Вы играете на моем чувстве вины перед
папой, чтобы отвлечь от вполне основательных сомнений, которые вызывает у
меня ваше не внушающее особого доверия предприятие. Напрасный труд.
Они испепеляли друг друга глазами. У раввина тряслась бороденка.
Альберт скрипел зубами.
В соседней комнате взвыла Рифкеле.
Раввин возбужденно засопел, но тут же смягчился.
- Вы будете видеть венец, - вздохнул он.
- Извините, я погорячился. Извинения были приняты.
- Ну а теперь, пожалуйста, скажите мне, чем болен ваш папа?
- Никто толком не знает, - сказал Альберт. - Однажды он лег в постель,
повернулся лицом к стене и сказал: "Я заболел". Сначала у него подозревали
лейкемию, но анализами этот диагноз не подтвердился.
- Ну а с врачами вы поговорили?
- С какими только врачами я не говорил. Просто чудо, что у меня язык не
отнялся. Все до одного невежды, - сказал учитель срывающимся голосом. - Так
или иначе, только никто не знает, что с ним. У него предполагают и редкую
болезнь крови, и чуть ли не карциному неких эндокринных желез. Словом, чего
только у него не находят, и притом всегда с осложнениями типа болезни
Паркинсона, а то и Аддисона, рассеянного склероза или чего-то в этом роде,
иногда одну болезнь, а иногда целый букет. Словом, сплошная загадка, темна
вода во облацах.
- Значит, вам надо делать совсем особенный венец, - сказал раввин.
Учитель вскипел:
- Что значит - особенный? И в какую цену такой венец обойдется мне?
- Он обойдется вам в ту же цену, - отрезал раввин. - Но и фасон будет
другой, и благословение другое. Когда такое темное дело, нужен совсем
особенный венец, и венец побольше.
- И как он действует?
- Как два вихря, когда они летят по небу навстречу друг другу. Белый
вихрь и синий вихрь. Синий говорит: "Я не только синий, а внутри я еще и
лиловый, и огненный". И тогда белый улетает. А что ему остается делать?
- Если вы сумеете изготовить такой венец за ту же цену, я не против.
Раввин Лифшиц опустил зеленые шторы на обоих окнах, закрыл дверь - в
комнате стало темно.
- Садитесь, - раздался в кромешной тьме его голос. - Я буду вам
показывать венец.
- Я и так сижу.
- Ну так и сидите, где сидите, только поворачивайтесь к той стене, где
зеркало.
- Но зачем такая темень?
- Вы будете видеть свет.
Раввин чиркнул спичкой, спичка вспыхнула, и тени свечей и стульев
заплясали на полу между пустыми стульями.
- Теперь посмотрите в зеркало.
- Смотрю.
- И что вы там видите?
- Ничего.
- А вы глазами смотрите.
Серебряный канделябр, сначала с тремя, потом с пятью, а там и с семью
хилыми горящими свечами, подобно призрачным пальцам с охваченными огнем
кончиками, возник в овальном зеркале. В лицо Альберту пахнуло жаром, на
минуту он опешил.
Но тут же вспомнил розыгрыши, которыми увлекался в детстве, и подумал:
не на того напали. Иллюзионистских трюков вроде этого я в детстве навидался.
Раз так, только меня здесь и видели. Тайны - это еще куда ни шло, но
магические фокусы и раввины-фокусники - это уже слишком.
Канделябр исчез, но свет от него остался, и теперь в зеркале возникло
сумрачное лицо раввина, его глаза, обращенные на Альберта. Он быстро
посмотрел вокруг - уж не стоит ли кто за его спиной, но нет, никого. Куда
спрятался раввин, учитель не мог понять; однако из освещенного зеркала на
него глядело морщинистое осунувшееся лицо старика, его грустные глаза,
властные, пытливые, усталые, а может быть, даже испуганные, словно они
столько всего повидали на своем веку, что ничего не хотят больше видеть, но
утро, журналист встретил ее еще в пижаме и спокойно сказал:
- Что ж, дело житейское.
- Это твой ребенок.
- Я его признаю, - ответил Чезаре, и Этта ушла домой, взволнованная и
счастливая.
Назавтра в обычный час она пришла к Чезаре, но прежде побывала на
кладбище и рассказала Армандо, что наконец-то у нее будет ребенок; Чезаре
она не застала.
- Съехал, - домохозяйка презрительно махнула рукой, - куда -
неизвестно.
Хотя Этта исстрадалась, потеряв Чезаре, она винила себя, считала
заклятой грешницей, даже ребенок во чреве не мог спасти ее от этих мыслей;
но на кладбище, к могиле Армандо, она не ходила больше никогда.
Перевод Л. Беспаловой
Ганс-отец слег - умирал на больничной койке. Разные врачи давали разные
советы, ставили разные диагнозы. Поговаривали о диагностической операции, но
опасались, что он ее не переживет. А один врач нашел у него рак.
- Сердца, - с горечью сказал старик.
- А что, и такое бывает.
Молодой Ганс, Альберт - он преподавал биологию в средней школе, - после
уроков не находил себе места от горя и слонялся по улицам. Против рака
средств нет - что тут сделаешь? Он столько ходил, что у него едва не
прохудились подметки. И чуть что вскипал: его выводили из себя и война, и
атомная бомба, и загрязнение окружающей среды, и смерть, и, конечно же,
сказывалось нервное напряжение - его тревожила болезнь отца. Он ничего не
мог сделать для отца, и это сводило его с ума. За всю свою жизнь он ничего
не сделал для отца.
Его коллега, учительница английского, с которой он разок переспал,
старящаяся на глазах девушка, посоветовала ему:
- Альберт, если доктора не могут разобраться, обратись к врачевателям.
Одни знают одно, другие - другое; никто не знает всего. Человеческий
организм - это нечто непредсказуемое.
И хотя Альберт в ответ на ее слова невесело засмеялся, они запали ему в
душу. Если специалисты расходятся во мнениях, к какому мнению тебе
присоединиться? Если ты сделал все, что можно, что еще остается делать?
Как-то раз, долго прошатавшись в одиночестве по улицам после уроков,
он, удрученный заботами, недовольный собой, - неужели нельзя было найти
какой-нибудь выход? - уже собирался спуститься в метро где-то в районе
Бронкса, но тут к нему пристала толстая деваха с голыми мясистыми ручищами:
она совала ему замусоленную рекламку, но учителю не хотелось ее брать. Видик
у нее был тот еще, явно недоразвитая, это в лучшем случае. Лет пятнадцати,
так он определил бы, но выглядит на все тридцать, а по умственному развитию
ей небось лет десять, не больше. Кожа у нее лоснилась, оплывшее лицо было
покрыто испариной, небольшой ротик разинут, как видно навечно, на большом,
каком-то несфокусированном лице широко расставлены глаза - то ли
водянисто-зеленые, то ли карие, а может быть, один зеленый, а другой карий -
он затруднился бы точно определить. Она, похоже ничуть не смущаясь тем, что
он ее разглядывает, тихо булькотела. Волосы, заплетенные в две толстые косы,
падали ей на грудь; на ней были растоптанные суконные шлепанцы, лопавшиеся
по всем швам, с отстающей подметкой, выцветшая длинная юбка красного цвета,
открывавшая массивные лодыжки, и застегнутая на все пуговицы, хотя на дворе
стоял жаркий сентябрь, коричневая кофта плотной вязки, еле сходившаяся на
могучем бюсте.
Учителя подмывало пройти мимо протянутой к нему пухлой детской руки.
Вместо этого он взял рекламу. Что это - обыкновенное любопытство: стоит
научиться читать, и читаешь все подряд? Милосердный порыв?
Альберт увидел текст и на идиш, и на иврите, но прочел английский:
"Выздоравливаем больных. Спасаем умирающих. Приготавливаем серебряных
венцов".
- Что же это за серебряный венец?
Деваха невнятно закудахтала. Удрученный, он отвел глаза. А когда снова
обратил на нее взгляд, она пустилась наутек.
Он изучил рекламку. "Приготавливаем серебряных венцов". В рекламке
сообщалось имя и адрес не кого-нибудь, а раввина: Джонас Лифшиц жил
поблизости. Серебряный ве-
нец заинтриговал Альберта. Он не мог взять в толк, как венец может
спасти умирающего, но у него возникло ощущение, что он обязан все узнать. И
хотя поначалу он противился этой мысли, он решил посетить раввина, и у него
даже чуть отлегло от души.
Учитель поспешил дальше и через несколько кварталов дошел до дома под
обозначенным на рекламке номером - захудалой синагоги, помещавшейся в
магазине. "Конгрегация Теодора Герцля" {Теодор Герцль (1860-1904) -
венгерский журналист, основатель сионистского движения.} - оповещали буквы,
неровно выведенные белой масляной краской на зеркальном стекле. Имя раввина,
золотыми буквами поменьше, было А. Маркус. Над дверью слева от магазина
номер дома снова повторялся, на этот раз вырезанными из жести цифрами, а под
табличкой, где не значилось никакого имени, помещавшейся под мезузой
{Коробка или трубка с библейскими текстами, прикрепляется при входе.},
торчала карточка, на которой карандашом было написано: "Раввин Джонас
Лифшиц. В отставке. Советует. Задавайте звону". Звонок, когда Альберт,
собравшись с духом, позвонил, сколько он ни нажимал, никак не отозвался, и
Альберт с замирающим сердцем повернул дверную ручку. Дверь мягко отворилась,
и он нерешительно поднялся по тесной, плохо освещенной деревянной лестнице.
Обуреваемый сомнениями, вглядываясь в мрак, он прошел один марш и уже
подумывал повернуть назад, но на площадке второго этажа, сделав над собой
усилие, громко постучал в дверь.
- Есть кто-нибудь?
Он забарабанил сильней: злился на себя - зачем пришел, зачем рвется
войти, скажи ему кто-нибудь такое час назад, он бы не поверил. Дверь
приоткрылась, в щель выглянуло большое, кое-как слепленное лицо.
Недоразвитая деваха подмигнула ему выпученным глазом и, шкворча, как яичница
на сковородке, попятилась назад, захлопнув дверь перед его носом. Учитель,
поразмыслив - слава Богу, недолго, - распахнул дверь: не то бы опоздал, не
увидел, как деваха, при ее-то толщине, промчалась, колотясь о стены, и
скрылась в комнате в самом конце длинного узкого коридора.
Альберт, поборов смущение, а может быть и страх, нерешительно ступил в
коридор, дав себе зарок тут же уйти, но не ушел - не преодолел любопытство и
заглянул в первую по коридору комнату: ее освещали лишь тонкие, как нити,
ручейки света, пробивавшиеся сквозь опущенные зеленые бумажные шторы. Шторы
походили на выгоревшие карты древнего мира. Седобородый старик в ермолке,
веко над его левым глазом вспухло, спал крепким сном в продавленном кресле,
уронив на колени книгу. Откуда-то разило затхлостью, но может быть, что и от
кресла. Альберт уставился на старика, и тот чуть не сразу проснулся.
Толстенький томик свалился со стуком на пол, но старик не стал его
поднимать, загнал ногой под кресло.
- Ну и на чем же мы остановились? - приветливо, чуть с задышкой спросил
старик.
Учитель снял шляпу, но, вспомнив, к кому пришел, снова надел.
Он назвал себя.
- Я ищу раввина Джонаса Лифшица. Ваша... э... девочка впустила меня.
- Раввин Лифшиц это я, а это моя дочка Рифкеле. Она далека от
совершенства, хотя Господь сотворил ее по образу и подобию своему, а если он
не совершенен, то кто же совершенен? А что это значит, говорить не нужно.
Опухшее веко приспустилось и подмигнуло, по всей видимости
непроизвольно.
- И что это значит? - спросил Альберт.
- Что по-своему и она совершенна.
- Как бы там ни было, она впустила меня, и я здесь.
- Ну и что же вы себе думаете?
- О чем?
- Что вы себе думаете, о чем мы имели разговор - о серебряном венце?
Разговаривая, раввин бегал глазами по сторонам, беспокойно сучил
пальцами. Пройдоха, решил учитель. С ним надо держать ухо востро.
- Я пришел навести справки о венце, который вы рекламируете, - сказал
он, - но, по правде говоря, у нас с вами не было разговора ни о венце, ни о
чем другом. Когда я вошел, вы крепко спали.
- ... Вы же понимаете, возраст, - со смешком сказал раввин.
- Это было сказано не в укор вам. А чтобы внести ясность: я человек вам
посторонний.
- Какой же вы мне посторонний, если мы оба верим в Бога?
Альберт не стал с ним спорить.
Раввин поднял шторы, и предзакатные лучи залили просторную с высоким
потолком комнату, где как попало стояло полдюжины, если не больше, жестких
складных стульев, а кроме них лишь продавленная кушетка. Интересно, что он
здесь делает? Занимается групповой терапией? Ведет душеспасительные беседы,
как полагается раввину? Учитель с новой силой напустился на себя: зачем
пришел сюда? На стене висело овальное зеркало в узорчатой раме из больших и
малых кружков позолоченного металла, и ни одной картины. Несмотря на пустые
стулья, а может быть и благодаря им, комната казалась голой.
Учитель заметил, что брюки у раввина без пяти минут рваные. На нем были
мятый поношенный черный пиджак и пожелтевшая белая рубашка без галстука. В
его слезящихся серо-голубых глазах жила тревога. Лицо у раввина Лифшица было
смуглое, под глазами темнели бурые мешки, от него несло старостью. Откуда и
запах. Походил ли он на свою дочь, сказать трудно: Рифкеле походила только
на себе подобных.
- Ну садитесь, - с легким вздохом сказал старый раввин. - На диван не
садитесь, садитесь на стул.
- На какой именно?
- Ой, вы же и шутник. - С рассеянной улыбкой раввин показал на два
кухонных стула, на один из них сел сам. Протянул тощую сигарету.
- Я бросил курить, - объяснил учитель.
- Я тоже. - Старик спрятал сигареты. - Ну и кто у вас больной? -
осведомился он.
Альберта покоробил этот вопрос, ему вспомнилась рекламка, которую
раздавала деваха: "Выздоравливаем больных, спасаем умирающих".
- Я не стану ходить вокруг да около: мой отец лежит в больнице, он
тяжко болен. Точнее говоря, при смерти.
Раввин озабоченно кивнул, нашарил в кармане очки, протер их большим
нечистым платком, надел, зацепив дужку сначала за одно мясистое ухо, потом
за другое.
- Я так понимаю, что мы будем делать для него венец?
- Там посмотрим. Но пришел я к вам, чтобы разузнать про венец.
- И что такое вы хотите разузнавать?
- Буду откровенен. - Учитель высморкался, не спеша вытер нос. - По
складу ума я прирожденный эмпирик, объективист, мистика, можно сказать, мне
чужда. Я не верю во врачевателей, и пришел я к вам, по правде говоря,
потому, что хочу сделать все возможное, чтобы вернуть отцу здоровье. Иначе
говоря, я хочу испробовать все, все без исключения.
- И вы любите вашего отца? - заквохтал раввин - он расчувствовался,
глаза его заволоклись.
- Мое отношение к отцу и без слов ясно. Сейчас меня преимущественно
заботит, как действует венец. Не могли бы вы изложить мне, по возможности
точнее, механизм воздействия? К примеру, на кого его надевают? На отца? На
вас? Или надеть его придется мне? Другими словами, как он функционирует? И,
если вы не возражаете, также, на какие законы или логические обоснования он
опирается? Для меня это terra incognita {Неизвестная земля (лат.).}, но я бы
рискнул, если бы сумел хоть как-то оправдать для себя такое решение. Не
могли бы вы мне показать, скажем, образчик венца, если у вас сейчас имеется
в наличии таковой?
Раввин - мысли его явно где-то витали - вскинулся, передумал ковырять в
носу.
- Венец, что такое венец? - спросил он сначала надменно и повторил уже
более мягко: - Венец - это венец, что еще тут скажешь? О венцах говорят в
Мишне {Часть Талмуда, в которой собраны законы, передававшиеся до III в. н.
э. изустно.}, в Притчах {Книга Притчей Соломоновых.}, в Кабале {Мистическое
толкование Писания раввинами древности.}, священные свитки Торы
{Древнееврейское название Пятикнижия. На чехле, прикрывающем Тору, бывает
выткан или нарисован венец.} часто защищают венцы. Но этот венец - совсем
другой венец, и вы сами это поймете, когда от него будет действие. Это чудо.
Мы не имеем образчика. Венец надо делать лично для вашего отца. Тогда ему
вернется здоровье. Мы имеем два вида венцов - дешевле и дороже.
- Не откажите объяснить, что предположительно излечивает болезнь, -
сказал Альберт. - Основан ли венец на тех же принципах, что и симпатическая
магия? Мой вопрос не означает, что я передумал. Просто меня интересуют
всевозможные природные явления. Предполагается, что венец оттягивает болезнь
наподобие припарки, или у него иной принцип действия?
- Венец - это не лекарство, венец - это здоровье вашего отца. Мы
преподносим венец Богу, а Бог возвращает здоровье вашего отца. Но для этого
мы сначала изготавливаем венец, как надо изготавливать венцов, - и я буду
работать с моим помощником, он ювелир, сейчас уходил от дел. Он со мной
сделал, я знаю, уже тысячу венцов. Верьте мне, он понимает серебро, как
никто не понимает серебро: знает точно, сколько надо унций на смотря какой
размер вы хотите. Потом я благословляю венец. Без благословения по всем
правилам, слово в слово, вы не будете иметь пользы от венца. Ничего не буду
говорить, вы сами понимаете почему. Мы кончаем венец, здоровье вашего отца
вернется. Это я вам обещаю. А теперь я вам буду читать из мистической книги.
- Из Кабалы? - почтительно спросил учитель.
- Навроде Кабалы.
Раввин поднялся, подошел к креслу, тяжело опустился на четвереньки,
извлек из-под кресла толстенький томик в выгоревшем малиновом переплете -
названия на нем не было. Раввин приложился губами к книге, скороговоркой
прочел молитву.
- Я ее запрятал, - объяснил он, - когда вы вошли. А что делать - гои
врываются в твой дом среди дня, возьмут себе все что хотят, и еще спасибо,
если не возьмут твою жизнь.
- Я уже упоминал, что меня впустила ваша дочь, - сконфузился Альберт.
- Вы мне раз сказали, и я уже понял. И тут учитель спросил:
- Предположим, я не верю в Бога? Венец подействует, если заказчик
сомневается?
- Он сомневается, а кто не сомневается? Мы сомневаемся в Боге, Бог
сомневается в нас. При нашей ненормальной жизни это только нормально. Пусть
у вас будут сомнения, это не страшно, лишь бы вы любили своего папу.
- Это звучит как парадокс.
- Ну и что такого плохого в парадоксе?
- У папы не самый легкий характер, у меня, кстати, тоже, но он много
для меня сделал, и мне хотелось бы взамен сделать что-нибудь для него.
- Богу угоден благодарный сын. Если вы любите папу, ваша любовь идет в
венец, и ваш папа поправляется. Вы понимаете иврит?
- К сожалению, нет.
Раввин перелистал несколько страниц толстенького томика, пробежал одну
из них, прочел вслух пару фраз на иврите, потом перевел их на английский: -
"Венец - плод Божьей благодати. Благодать Божья в любви к творениям
Своим". Эти слова я буду читать семь раз над серебряным венцом. Это и
будет самое важное благословение.
- Отлично. Но нельзя ли остановиться поподробней на тех двух ценах, о
которых вы только что упомянули?
- Цена будет такая, какое лечение вам хочется - быстрое или как?
- Я хочу, чтобы излечение наступило незамедлительно, иначе наша сделка
вообще не имеет смысла. - Альберт весь кипел, но держал себя в руках. - Если
вы ставите под сомнение искренность моих намерений, напомню, я вам уже
говорил, что рассматриваю возможность обратиться и к такому методу, хоть это
и означает, что мне придется поступиться моими убеждениями. Я старался самым
тщательнейшим образом объяснить вам все мои за и против.
- А я что говорю - нет?
Тут учитель заметил в дверях Рифкеле - она уплетала хлеб, густо, но
неровно намазанный маслом. Рифкеле с некоторым удивлением взирала на
Альберта, словно видела его впервые.
- Shpeter {Потом (идиш).}, Рифкеле, - нетерпеливо сказал раввин.
Девочка запихнула ломоть в рот и, грузно топоча, побежала по коридору.
- Так или иначе, но нельзя ли остановиться поподробнее на тех двух
ценах? - спросил Альберт, раздосадованный перерывом в разговоре.
Стоило Рифкеле появиться, и на него, точно воины с копьями наперевес,
наступили сомнения.
- Мы имеем двух разных венцов, - сказал раввин. - Один вам будет
обходиться в четыреста один, другой в девятьсот восемьдесят шесть.
- Долларов, так надо понимать? Это просто неслыханно.
- Венец будет из чистого серебра. Заказчик платит нам серебряных
долларов. Ну а мы даем их в расплавку: на большой венец идет больше
долларов, на средний - меньше.
- А на маленький?
- Маленьких венцов не имеем. Какая польза от маленького венца?
- Не мне судить, но вы, по всей видимости, исходите из предположения,
что чем больше венец, тем он лучше. Скажите мне, пожалуйста, какими
преимуществами обладает венец за девятьсот восемьдесят шесть долларов перед
венцом за четыреста один доллар? Обеспечивает ли большой венец пациенту
более быстрое выздоровление? Ускоряет ли величина венца его действие?
Раввин - он чесал пятерней в жидкой бороденке - подтвердил.
- Предполагаются ли добавочные расходы?
- Расходы?
- Кроме и сверх вышеупомянутой цены?
- Цена есть цена, поверх нее мы ничего не берем. Мы берем эту цену за
серебро, за работу и за благословение.
- А теперь, если допустить, что я решусь заключить с вами сделку, не
будете ли вы любезны просветить меня, где бы я мог раздобыть четыреста один
серебряный доллар? Или, если я остановил бы свой выбор на изделии за
девятьсот восемьдесят шесть долларов, где мне разжиться такой уймой
серебряных монет? Предполагаю, что сейчас такого количества серебра не
держит в наличности ни один банк Бронкса. Бронкс - это вам уже давно не
дикий запад, рабби Лифшиц. И что гораздо более существенно, насколько я могу
судить, серебряные доллары уже давно чеканят не из чистого серебра?
- Не из чистого, так не из чистого, мы будем покупать серебро оптом. Вы
будете давать мне наличные, я буду заказывать серебро у оптовика - вам же
лучше, не надо идти в банк. Вы будете иметь столько же серебра, но в
брусочках, я буду вешать его при ваших глазах.
- И еще один вопрос. Не согласитесь ли вы, чтобы я уплатил вам чеком? Я
мог бы выдать его сразу, едва приму окончательное решение.
- Э, если б я мог, мистер Ганс, - сказал раввин, нервно ероша бороденку
рукой в набухших венах, - но когда вы имеете такого тяжелого больного, лучше
получать наличные, чтобы приступать к работе не промедляя. Чек могут
возвратить, или он потеряется в банке, и тогда венец не будет иметь
действия.
Альберт не спросил почему: он подозревал, что дело не в неоплаченных и
не в затерявшихся чеках. Скорее всего кое-кто из заказчиков по зрелом
размышлении давал приказ банку отменить оплату чека. Пока учитель обдумывал,
что ему делать - стоит или не стоит согласиться? и какие соображения
перевешивают: рациональные или сентиментальные? - старый раввин сидел в
кресле, торопливо бегая глазами по страницам мистического томика, губы его
беззвучно спешили вслед за глазами.
Наконец Альберт поднялся.
- Сегодня вечером я приму окончательное решение по этому вопросу. Если
я сочту возможным прибегнуть к венцу и связать себя обязательствами, я
доставлю вам деньги завтра же после рабочего дня.
- Чтобы вы у меня были здоровы! - сказал раввин. Снял очки, вытер один,
потом другой глаз платком.
"Пустил слезу или притворяется?" - подумал учитель.
Когда Альберт закрыл за собой парадную дверь, он скорее был склонен
испытать венец, и у него было легко, едва ли не радостно на душе.
Но всю ночь он проворочался, и к утру в его настроении произошел полный
переворот. Его обуяли тоска и раздражение, от злости кидало то в жар, то в
холод. Бросить деньги на ветер, иначе это не назовешь. Я попал в руки
ловкого мошенника, тут не может быть двух мнений, но почему-то готов идти у
него на поводу. Может быть, подсознание велит мне плыть по течению и
заказать венец. А там посмотреть, что из этого выйдет - то ли дождик, то ли
снег, то ли будет, то ли нет. Ничего путного наверняка не выйдет, но, что бы
ни было, совесть моя чиста.
И все же когда учитель на следующий день посетил раввина Лифшица в той
же самой загроможденной пустыми стульями комнате, хоть у него и лежала в
бумажнике необходимая сумма, он с тяжелым сердцем готовился расстаться с
нею.
- Куда идут венцы после того, как их пустят в дело и пациент
выздоровеет? - задал он раввину коварный вопрос.
- Я очень рад, что вы меня об этом спрашивали, - не растерялся раввин -
он опустил распухшее веко. - Венцов мы отдаем в расплавку, а серебро отдаем
бедным. Mizvah {Буквально: заповедь (идиш). Здесь - доброе, угодное Богу
дело.} для одного - это и mizvah для другого.
- Как, как - бедным?
- Бедных людей, мистер Ганс, всегда хватает. Им тоже бывает нужно
венцов для больных - для жены, я знаю, для ребенка. Ну а где они будут брать
серебро?
- Я понимаю, вы говорите о повторном использовании серебра, но разве
нельзя вторично применить венец, как есть? А я говорю вот о чем: выжидаете
ли вы какое-то время, прежде чем пустить венец в переплавку? Что, если
умирающий выздоровеет, а по прошествии какого-то времени снова серьезно
заболеет?
- Для новой болезни надо делать новый венец. Завтра мир не такой, как
сегодня, хотя Бог слушает нас теми же ушами.
- Вот что, рабби Лифшиц, - прервал его Альберт. - Не стану скрывать, я
постепенно склоняюсь к тому, чтобы заказать венец, но мне было бы во всех
отношениях легче принять решение, если б вы дали мне мельком глянуть на один
из них - это займет секунд пять, не больше, - на венец, который вы в данный
момент изготовляете для другого заказчика.
- И много вы будете видеть за пять секунд?
- Достаточно. Я по виду предмета определю, смогу ли я поверить в его
действенность, стоит ли он хлопот и отнюдь не малых сумм, которые я в него
вложу.
- Мистер Ганс, - ответил раввин. - Витрины имеют магазины, у нас не
магазин. И вы покупаете у меня не новую модель "шевроле". Ваш папа прямо
сейчас умирает в больнице. Вы любите его, вы хотите заказать мне венец,
чтобы он стал здоровый?
Учитель дал волю гневу:
- Не валяйте дурака, рабби, вы об этом уже спрашивали. Я бы вас
попросил не уводить меня в сторону. Вы играете на моем чувстве вины перед
папой, чтобы отвлечь от вполне основательных сомнений, которые вызывает у
меня ваше не внушающее особого доверия предприятие. Напрасный труд.
Они испепеляли друг друга глазами. У раввина тряслась бороденка.
Альберт скрипел зубами.
В соседней комнате взвыла Рифкеле.
Раввин возбужденно засопел, но тут же смягчился.
- Вы будете видеть венец, - вздохнул он.
- Извините, я погорячился. Извинения были приняты.
- Ну а теперь, пожалуйста, скажите мне, чем болен ваш папа?
- Никто толком не знает, - сказал Альберт. - Однажды он лег в постель,
повернулся лицом к стене и сказал: "Я заболел". Сначала у него подозревали
лейкемию, но анализами этот диагноз не подтвердился.
- Ну а с врачами вы поговорили?
- С какими только врачами я не говорил. Просто чудо, что у меня язык не
отнялся. Все до одного невежды, - сказал учитель срывающимся голосом. - Так
или иначе, только никто не знает, что с ним. У него предполагают и редкую
болезнь крови, и чуть ли не карциному неких эндокринных желез. Словом, чего
только у него не находят, и притом всегда с осложнениями типа болезни
Паркинсона, а то и Аддисона, рассеянного склероза или чего-то в этом роде,
иногда одну болезнь, а иногда целый букет. Словом, сплошная загадка, темна
вода во облацах.
- Значит, вам надо делать совсем особенный венец, - сказал раввин.
Учитель вскипел:
- Что значит - особенный? И в какую цену такой венец обойдется мне?
- Он обойдется вам в ту же цену, - отрезал раввин. - Но и фасон будет
другой, и благословение другое. Когда такое темное дело, нужен совсем
особенный венец, и венец побольше.
- И как он действует?
- Как два вихря, когда они летят по небу навстречу друг другу. Белый
вихрь и синий вихрь. Синий говорит: "Я не только синий, а внутри я еще и
лиловый, и огненный". И тогда белый улетает. А что ему остается делать?
- Если вы сумеете изготовить такой венец за ту же цену, я не против.
Раввин Лифшиц опустил зеленые шторы на обоих окнах, закрыл дверь - в
комнате стало темно.
- Садитесь, - раздался в кромешной тьме его голос. - Я буду вам
показывать венец.
- Я и так сижу.
- Ну так и сидите, где сидите, только поворачивайтесь к той стене, где
зеркало.
- Но зачем такая темень?
- Вы будете видеть свет.
Раввин чиркнул спичкой, спичка вспыхнула, и тени свечей и стульев
заплясали на полу между пустыми стульями.
- Теперь посмотрите в зеркало.
- Смотрю.
- И что вы там видите?
- Ничего.
- А вы глазами смотрите.
Серебряный канделябр, сначала с тремя, потом с пятью, а там и с семью
хилыми горящими свечами, подобно призрачным пальцам с охваченными огнем
кончиками, возник в овальном зеркале. В лицо Альберту пахнуло жаром, на
минуту он опешил.
Но тут же вспомнил розыгрыши, которыми увлекался в детстве, и подумал:
не на того напали. Иллюзионистских трюков вроде этого я в детстве навидался.
Раз так, только меня здесь и видели. Тайны - это еще куда ни шло, но
магические фокусы и раввины-фокусники - это уже слишком.
Канделябр исчез, но свет от него остался, и теперь в зеркале возникло
сумрачное лицо раввина, его глаза, обращенные на Альберта. Он быстро
посмотрел вокруг - уж не стоит ли кто за его спиной, но нет, никого. Куда
спрятался раввин, учитель не мог понять; однако из освещенного зеркала на
него глядело морщинистое осунувшееся лицо старика, его грустные глаза,
властные, пытливые, усталые, а может быть, даже испуганные, словно они
столько всего повидали на своем веку, что ничего не хотят больше видеть, но