тесно обхватила Левина, его руки сомкнулись на ее неуемном заду, и они
прошлись по залу в танго, а буйные посетители громко хлопали в ладоши.
Танцуя, Белла прямо-таки отрывала Левина от пола - его башмачищи болтались в
воздухе. Они пронеслись мимо витрины, за которой стоял белый как мел
Манишевиц. Левин лукаво подмигнул портному, и тот отправился восвояси.
* * *
Фанни была на пороге смерти. Запавшим ртом она шамкала про детство,
тяготы супружества, смерть детей, а все равно не хотела умирать - плакала.
Манишевиц не слушал ее, но у кого нет ушей и тот бы услышал. Та еще радость.
К ним на верхотуру, пыхтя, забрался резкий, но добродушный небритый доктор
(дело было в воскресенье) и, кинув беглый взгляд на больную, покачал
головой. Проживет еще день, от силы два. И хоть и жалел их, тут же ушел,
чтобы не терзаться: уж очень тяжело было глядеть на Манишевица - беды
валились на него одна за другой, боль не отпускала его ни на минуту. Видно,
доктору не миновать пристраивать Манишевица в дом призрения.
Манишевиц пошел в синагогу, говорил там с Богом, но Бог куда-то
отлучился. Портной поискал в сердце своем, но не нашел там надежды. Умрет
Фанни, и кто он будет? - живой мертвец. Прикинул, не покончить ли с собой,
хоть и знал, что не покончит. А все равно прикинуть не мешало. Прикидываю,
значит, существую. Он бранил Бога: кто Ты такой - камень, метла, пустота? ну
разве можно такого любить? Рванул рубаху, терзал голую грудь, проклинал
себя: зачем верил.
Днем он задремал в кресле, ему приснился Левин. Левин стоял перед
тусклым зеркалом, охорашивал облезлые переливчатые, не по росту мелкие
крылья.
- Раз так, - пробормотал, окончательно просыпаясь, Манишевиц, - может
быть, он и ангел, почему нет?
Упросил соседку поглядывать на Фанни и иногда смачивать ей губы,
натянул проносившееся пальто, схватил палку, кинул несколько центов в
автомат метро, получил жетон и поехал в Гарлем. На такой поступок - идти
искать, нисколько в него не веря, черного чародея, чтобы он вернул его жену
к жизни калеки, - Манишевиц решился только потому, что дошел в горе до края.
И пусть у него нет другого пути, зато он пойдет назначенным ему путем.
Он доковылял до "У Беллы", но оказалось, что там сменился хозяин. Пока
Манишевиц переводил дух, он разглядел, что сейчас здесь синагога. Ближе к
витрине тянулись ряды пустых деревянных скамеек. Дальше помещался ковчег,
его нетесаного дерева створки украшали яркие разводы из блесток; ковчег
стоял на амвоне, где лежал развернутый священный свиток, - свешивающаяся на
цепочке лампочка роняла на него тусклый свет. Вокруг амвона так, словно они
прилипли к нему да и к свитку тоже, сидели, касаясь свитка кончиками
пальцев, четверо негров в ермолках. Вскоре они стали читать священную книгу,
и до Манишевица сквозь зеркальное стекло витрины донесся их заунывный
распев. Один был старик с седой бородой. Один пучеглазый. Один горбатый.
Четвертый - мальчик лет тринадцати, не старше. Они согласно раскачивали
головами. Растроганный до глубины души знакомой с детства и юности картиной,
Манишевиц вошел и молча остановился у порога.
- Neshoma, - сказал пучеглаз, тыча в книгу пальцем-обрубком. - Что это
значит?
- Душа. Это слово значит душа, - сказал мальчик. Он был в очках.
- Валяй читай дальше, как там что толкуется, - сказал старик.
- Нам толкования ни к чему, - сказал горбун. - Души - они есть
бесплотное осуществление. Только и всего. Вот откуда берется душа.
Бесплотность берется из осуществления, и обои, и причинно и по-всякому
иному, берутся из души. Ничего выше быть не может.
- Поднимай выше.
- Выше крыши.
- Погоди-ка, - сказал пучеглаз. - Я что-то никак не раскумекаю, что это
за штука такая бесплотное осуществление. И как так вышло, что бесплотность и
осуществление друг с дружкой связались? - обратился он к горбуну.
- Тут и объяснять нечего. Потому что это неосуществленная бесплотность.
Ближе их и быть нельзя, они все равно как сердце с печенкой у нас внутри -
да что там, еще ближе.
- Теперь ты дело говоришь, - сказал старик.
- Да ты же слова перевернул местами - только и всего.
- Неосуществленное осуществление оно и есть primum mobile {Первая
причина, основная движущая сила (лат.).}, и от него все пошло - и ты, и я, и
все и вся.
- И как же это так получилось? Только ты мне по-простому скажи, не
путай.
- А все от духа пошло, - сказал старик. - И дух носился поверх воды. И
это было хорошо. Так сказано в Библии. Полью из духа Моего на всякую плоть
{Искаженное: "Изолью от духа Моего на всякую плоть". Книга Пророка Иоиля,
2:28.}.
- Слышь. А как вышло, что из духа вышло осуществление, если он всю
дорогу, как есть, дух?
- Господь един все сотворил.
- Свят! Свят! Да славится имя Твое!
- А этот дух, у него цвет или, скажем, масть есть? - спросил пучеглаз,
а сам и бровью не повел.
- Скажешь тоже. Дух, он и есть дух.
- Как же тогда вышло, что мы цветные? - ликующе вперился в него
пучеглаз.
- А мы-то тут при чем?
- Ты мне все одно объясни.
- Дух Божий почиет на всем, - ответил мальчик. - И на зеленых листьях,
и на желтых цветах. И на золоте рыбок, и на синеве неба. Вот как вышло, что
мы вышли цветные.
- Аминь.
- Восхвалим Господа и употребим не всуе имя Его!
- Вострубите в рога {Искаженное: "Вострубите рогом в Гиве, трубою в
Раме". Книга Пророка Осии, 5:8.}, пока не треснет небо. Они замолчали,
уставились на следующее слово. Манишевиц приблизился к ним.
- Извиняюсь, - сказал он. - Я ищу Александра Левина. Вы его знаете или
нет?
- Да это же ангел, - сказал мальчик.
- А, вон кого ему надо, - скривился пучеглаз.
- Вы его "У Беллы" застанете, через улицу напротив, - сказал горбун.
Манишевиц сказал, что ему очень жалко, но он никак не может еще побыть
с ними, поблагодарил их и заковылял через улицу. Спустилась ночь. Фонари не
горели, и он едва нашел дорогу.
Но "У Беллы" наяривали блюзы, да как - просто чудо, что дом не рухнул.
Сквозь витрину Манишевиц разглядел все те же танцующие пары и стал искать
среди них Левина. Левин сидел сбоку за Беллиным столиком и, похоже, болтал
без умолку. Перед ним стояла почти опорожненная литровая бутылка виски. На
Левине было все новое - яркий, клетчатый костюм, жемчужно-серый котелок,
двухцветные башмачищи на пуговках, а во рту сигара. К ужасу портного, прежде
такое степенное лицо Левина носило неизгладимые следы пьянства.
Придвинувшись к Белле, Левин щекотал ей мизинцем мочку уха и что-то
нашептывал, она заходилась хриплым смехом. И тискала его коленку.
Манишевиц собрался с духом и распахнул дверь - встретили его не слишком
радушно.
- Мест нет.
- Пшел, белая харя.
- Тебя тут только не хватало, Янкель, погань жидовская.
Но он пошел прямо к столику Левина, и толпа расступилась перед ним.
- Мистер Левин, - сказал он срывающимся голосом, - Манишевиц таки
пришел. Левин вперился в него помутневшими глазами.
- Выкладывай, что у тебя, парень.
Манишевица трясло. Спина невыносимо ныла. Больные ноги сводила
судорога. Он огляделся по сторонам - у всех вокруг выросли уши.
- Очень извиняюсь, мне бы надо поговорить с вами глаз на глаз.
- С пьяных глаз только и говорить что глаз на глаз. Белла зашлась
визгливым смехом:
- Ой, ты меня уморишь!
Манишевиц вконец расстроился, подумал - не уйти ли, но тут Левин
обратился к нему:
- Ппрошу объяснить, что пбудило вас обратиться к вашему пкорному слуге?
Портной облизнул потрескавшиеся губы.
- Вы еврей. Что да, то да.
Левин вскочил, ноздри у него раздувались.
- Вам есть что добавить?
Язык у Манишевица отяжелел - не повернуть.
- Творите счас, в противном случае ппрошу впредь не приходить.
Слезы застилали глаза портного. Где это видано так испытывать человека?
Что ж ему теперь, сказать, что он верит, будто этот пьяный негр - ангел?
Молчание мало-помалу сгущалось.
В памяти Манишевица всплывали воспоминания юности, а в голове у него
шарики заходили за ролики: верю - не верю, да, нет, да, нет. Стрелка
останавливалась на "да", между "да" и "нет", на "нет", да нет, это же "да".
Он вздохнул. Стрелка двигалась себе и двигалась, ей что, а выбирать ему.
- Я так думаю, вы - ангел, от самого Бога посланный, - сказал Манишевиц
пресекшимся голосом, думая: если ты что сказал, так уже сказал. Если ты во
что веришь, так надо и сказать. Если ты веришь, так ты уже веришь.
Поднялся шум-гам. Все разом заговорили, но тут заиграла музыка, и пары
пустились в пляс. Белла, заскучав, взяла карты, сдала себе. У Левина хлынули
слезы.
- Как же вы меня унизили!
Манишевиц просил прощения.
- Подождите, мне надо привести себя в порядок. - Левин удалился в
туалет и вышел оттуда одетый по-прежнему.
Когда они уходили, никто с ними не попрощался.
До квартиры Манишевица доехали на метро. Когда они поднимались по
лестнице, Манишевиц показал палкой на дверь своей квартиры.
- По этому вопросу меры приняты, - сказал Левин. - А вы бы смылись,
пока я взмою.
Все так быстро кончилось, что Манишевиц был разочарован, тем не менее
любопытство не оставляло его, и он проследовал по пятам за ангелом до самой
крыши, хотя до нее было еще три марша. Добрался, а дверь заперта.
Хорошо еще, там окошко разбито - через него поглядел. Послышался чудной
звук, будто захлопали крылья, а когда Манишевиц высунулся, чтоб посмотреть
получше, он увидел - ей-ей, - как темная фигура, распахнув огромные черные
крыла, уносится ввысь.
Порыв ветра погнал вниз перышко. Манишевиц обомлел, оно на глазах
побелело, но оказалось, это падал снег.
Он кинулся вниз, домой. А там Фанни уже шуровала вовсю - вытерла пыль
под кроватью, смахнула паутину со стен.
- Фанни, я тебя обрадую, - сказал Манишевиц. - Веришь ли, евреи есть
везде.
Перевод О. Варшавер
Мужчину она вспомнила. Он приходил сюда в прошлом году, в этот же день.
Сейчас он стоял у соседней могилы, порой оглядывался, а Этта, перебирая
четки, молилась за упокой души своего мужа Армандо. Порой, когда становилось
совсем невмоготу, Этта просила Бога, чтобы Армандо потеснился и она смогла
лечь в землю рядом с ним. Было второе ноября, день поминовения; не успела
она прийти на римское кладбище Кампо-Верано и положить букет на могилу, как
стал накрапывать дождь. Вовек не видать Армандо такой могилы, если бы не
щедрость дядюшки, врача из Перуджи. И лежал бы сейчас ее Армандо Бог весть
где, уж разумеется, не в такой чудесной могилке; впрочем, кремировать его
Этта все равно бы не позволила, хотя сам он, помнится, частенько просил об
этом.
Этта зарабатывала в драпировочной мастерской жалкие гроши, страховки
Армандо не оставил... Как ярко, как пронзительно горят среди ноябрьской
хмари в пожухлой траве огромные желтые цветы! Этта залилась слезами. Таким
слезам она радовалась: хоть и знобит, но на сердце становится легче. Этте
было тридцать лет, она носила глубокий траур. Худенькая, бледная, лицо
заострилось, влажные карие глаза покраснели и глубоко запали. Армандо
трагически погиб год с лишним назад, и с тех пор она приходила молиться на
могилу едва ли не каждый день перед поздним римским закатом. Этта преданно
хранила память об Армандо в опустошенной, разоренной душе. Дважды в неделю
бывала у духовника, по воскресеньям ходила к причастию.
Ставила свечи в память об Армандо в церкви Богоматери Скорбящей, раз в
месяц заказывала заупокойную мессу, даже чаще, если случались лишние деньги.
По вечерам возвращалась в нетопленую квартиру: она продолжала жить здесь
оттого, что когда-то здесь жил он; войдя в дом, вспоминала Армандо - каким
он был десять лет назад, а не в гробу. Она совсем извелась и почти ничего не
ела.
Когда она закончила молитву, еще сеял дождь. Этта сунула четки в
сумочку и раскрыла черный зонт. Мужчина в темно-зеленой шляпе и узком плаще
отошел от соседней могилы и, остановившись в нескольких шагах от Этты,
закурил, пряча сигарету в маленьких ладонях. Стоило Этте отвернуться от
могилы, он приветственно дотронулся до своей шляпы. Небольшого роста,
темноглазый, тонкоусый. И, несмотря на мясистые уши, вполне привлекательный
мужчина.
- Ваш муж? - спросил он почтительно, выдохнув одновременно табачный
дым; сигарету он прикрывал ладонью от дождевых капель.
- Да, муж.
Он кивнул на соседнюю могилу, от которой отошел:
- Моя жена. Я был на работе, она спешила к любовнику и на площади
Болоньи попала под такси - насмерть. - Он говорил без горечи, очень
сдержанно, но взгляд его тревожно блуждал.
Этта увидела, что мужчина поднимает воротник плаща - он уже изрядно
промок, - и нерешительно предложила ему дойти до автобусной остановки под ее
зонтиком.
- Чезаре Монтальдо, - тихо представился он, взял из ее рук зонт -
торжественно и печально - и поднял его повыше, чтобы закрыть обоих.
- Этта Олива.
На высоких каблуках она оказалась почти на полголовы выше спутника.
Они медленно шли к кладбищенским воротам по аллее среди мокрых
кипарисов. Этта пыталась скрыть, сколь потрясена она рассказом Чезаре - даже
посочувствовать вслух ей было тяжко.
- Скорбеть об утратах непросто, - сказал Чезаре. - Знай об этом все
люди, смертей было бы меньше.
Она вздохнула и улыбнулась в ответ.
Напротив автобусной остановки было кафе со столиками под натянутым
тентом. Чезаре предложил кофе или мороженого.
Этта поблагодарила и собралась было отказаться, но он глядел так
печально и серьезно, что она согласилась. Переходя улицу, Чезаре слегка
поддерживал ее за локоть, а другой рукой крепко сжимал рукоятку зонта. Этта
сказала, что замерзла, и они вошли внутрь.
Себе он взял кофе, Этта заказала кусок торта и теперь ковыряла его
вилкой. Он снова закурил, а между затяжками рассказывал о себе. Говорил
негромко и красиво. Сообщил, что он - независимый журналист. Прежде работал
в какой-то скучной государственной конторе, но бросил - очень уж опротивело,
хотя мог и директором стать. "Королем в королевстве скуки". Теперь он
подумывал, не уехать ли в Америку. Брат звал погостить несколько месяцев у
него в Бостоне и тогда уж решить: ехать ли навсегда. Брат предполагал, что
Чезаре сможет эмигрировать через Канаду. А он колебался, не мог расстаться
со своей нынешней жизнью. Сдерживало также, что он не сможет ходить на
могилу жены. "Вы же знаете, как трудно порвать с тем, кого когда-то любил".
Этта нашарила в сумочке носовой платок и промокнула глаза.
- Расскажите теперь вы, - предложил он сочувственно.
И к своему удивлению, она вдруг разоткровенничалась. Она часто
рассказывала свою историю священникам, но никому больше - даже подругам. И
вот она делится с вовсе незнакомым человеком, и отчего-то ей кажется, что он
поймет. Да и пожалей она потом о своей откровенности - не страшно, ведь они
больше никогда не увидятся.
Когда она призналась, что сама вымолила у Бога мужниной смерти, Чезаре
оставил кофе и стал слушать, не выпуская изо рта сигарету.
Армандо, рассказывала Этта, влюбился в свою двоюродную сестру,
приехавшую из Перуджи в Рим летом на сезонную работу. Отец девушки попросил
ее приютить, и Армандо с Эттой, взвесив все за и против, согласились. Она
будет платить за квартиру, и на эти деньги они купят подержанный телевизор:
уж очень им хотелось смотреть по четвергам популярную в Риме телевикторину
"Оставь или удвой", смотреть у себя дома, а не ждать униженно приглашения от
противных соседей. Сестрица приехала, звали ее Лаура Анзальдо. Смазливая,
крепко сбитая девушка восемнадцати лет с густыми каштановыми волосами и
большими глазищами. Спала она на тахте в гостиной, с Эттой ладила, помогала
готовить и мыть посуду. Этте девчонка нравилась, пока Армандо в нее по уши
не влюбился. Тогда Этта попыталась выгнать Лауру, но Армандо пригрозил
бросить Этту, если она не оставит девчонку в покое. Однажды, вернувшись с
работы, Этта застала их голыми на супружеской постели. Она кричала и
плакала. Обзывала Лауру вонючей шлюхой и клялась, что убьет ее, если та
немедленно не уберется. Армандо каялся. Обещал отправить девицу обратно в
Перуджу и, действительно, на следующий день проводил ее на вокзал и посадил
на поезд. Но разлуки не вынес. Стал раздражительным и несчастным. Однажды
вечером, в субботу, он во всем признался Этте и даже сходил потом к
причастию, впервые за десять лет, но не успокоился - наоборот, он желал эту
девушку все сильнее и сильнее. Через неделю он сказал Этте, что едет за
своей двоюродной сестрой, что привезет ее обратно в Рим.
- Попробуй приведи сюда эту шлюху! - закричала Этта. - Я буду молиться,
чтоб ты сюда живым не вернулся!
- Что ж, начинай, - сказал Армандо. - Молись.
Он ушел, а она принялась молиться об его смерти.
В тот вечер Армандо отправился за Лаурой вместе с приятелем. У приятеля
был грузовик, и ему надо было съездить в Ассизи. Сговорились, что на
обратном пути он снова заедет в Перуджу за Армандо и Лаурой и привезет их в
Рим. Выехали в сумерки, но вскоре стало совсем темно. Сначала Армандо вел
машину, но потом его сморило, и он забрался спать в фургон. После жаркого
сентябрьского дня в горах было туманно, и грузовик налетел на огромный
камень. Их сильно тряхнуло, и сонный Армандо выкатился из незакрытого
фургона, ударился о дорогу головой и покатился вниз по склону. Докатился он
уже мертвым. Когда Этта обо всем узнала, она потеряла сознание, заговорить
смогла лишь на третий день. И стала молить Господа, чтобы Он дал умереть и
ей. И молит об этом по сей день.
Этта повернулась спиной к другим - пустым - столикам и дала волю тихим
слезам.
Помолчав, Чезаре погасил окурок.
- Успокойтесь, сеньора, calma. Пожелай Господь, чтобы ваш муж жил, - он
и сегодня был бы жив-здоров. Молитвы ничего не значат. Мне думается, это
просто совпадение. Да и не стоит так уж верить в Бога - только себя мучить.
- Молитва есть молитва, - сказала она. - Я за свою поплатилась.
Чезаре сжал губы.
- Кому тут судить? Все сложнее, чем мы думаем. Я вот не молился о
смерти жены, но, признаюсь, вполне мог желать ей смерти. Так чем я лучше
вас?
- Но я-то молилась - значит, согрешила. А на вас греха нет. Молитва
совсем не то, что простые мысли.
- Это, сеньора, как посмотреть.
- Будь Армандо жив, - сказала она, помолчав, - ему бы через месяц
исполнилось двадцать девять. А я на год старше. Но мне теперь жить незачем.
Жду своего часа.
Чезаре покачал головой, он выглядел растроганным и заказал для нее
кофе.
Хотя Этта уже не плакала, впервые за долгие месяцы на душе у нее
полегчало.
Чезаре проводил Этту до автобуса; переходя улицу, предложил изредка
встречаться - ведь у них так много общего.
- Я живу совсем как монашка, - сказала Этта. Он приподнял шляпу:
- Побольше бодрости, сеньора, coraggio. - И она улыбкой поблагодарила
его за участие.
Но в тот вечер ужас одинокой - без Армандо - жизни нахлынул на нее с
новой силой. Она вспомнила Лрмандо еще не мужем, а ухажером и устыдилась,
что рассказала о нем Чезаре. Этта поклялась себе молиться еще больше и
покаяться во всех грехах, дабы вымолить для Армандо в Чистилище прощение
Господне.
Чезаре появился спустя неделю, в воскресенье днем. Он записал ее имя в
блокнот и с помощью приятеля из электрической компании узнал, что она живет
на виа Номентана.
Открыв дверь на его стук, Этта удивилась, даже побледнела, хотя он
почтительно мялся на пороге. Он объяснил, что узнал ее адрес случайно, а
расспрашивать она не стала. Чезаре принес букетик фиалок, Этта смущенно
приняла их и поставила в воду.
- Вы выглядите получше, сеньора.
- Но я все еще в трауре, - печально улыбнулась она.
- Moderazione, во всем нужна мера, - сказал он назидательно, теребя
мясистое ухо. - Вы женщина еще молодая и весьма привлекательная. Так
признайтесь себе в этом. Уверенность в себе никогда не помешает.
Этта приготовила кофе, и Чезаре настоял, что сходит за пирожными.
За столом Чезаре снова сказал, что, вероятно, уедет в Америку, если
ничего лучшего не подвернется. И, помолчав, добавил, что с мертвыми
расплатился сполна.
- Я был верен ее памяти, но пора подумать и о себе. Пришло время
вернуться к жизни. Это так естественно. Живым надо жить.
Она, опустив глаза, отпила кофе.
Чезаре поставил на стол чашку и поднялся. Надел плащ, поблагодарил
Этту. Застегивая плащ, пообещал зайти еще, когда окажется неподалеку. Он
бывает в этих краях у друга, тоже журналиста.
- Не забудьте, я еще в трауре, - сказала Этта. Он почтительно взглянул
на нее:
- Как можно забыть, сеньора? Кто посмеет забыть, пока в трауре ваше
сердце?
Ей стало неловко.
- Но вы же знаете мою историю. - Она словно решила объяснить все
заново.
- Знаю, - отозвался он. - Знаю, что нас обоих предали. Они умерли, а мы
страдаем. Моя жена вкусила запретный плод, а у меня от него отрыжка.
- Они тоже страдают. И если Армандо суждено страдать, то пускай не
из-за меня. Пускай он чувствует, что я все еще жена ему. - Глаза Этты снова
наполнились слезами.
- Он умер, сеньора. Вы не жена ему больше, - сказал Чезаре. - Без мужа
нет жены - разумеется, если не рассчитывать на Святого Духа. - Он сказал это
очень сухо, а потом тихо добавил: - Вам нужно совсем другое: он мертв, а вы
полны сил. Очнитесь.
- Сил физических, но не душевных.
- И физических, и душевных. В смерти нет любви.
Она вспыхнула и взволнованно заговорила:
- Но есть любовь к умершим. Пусть он чувствует, что я искупаю мой грех,
когда он искупает свой. И я останусь чиста, чтобы он попал в рай. Пускай он
знает об этом.
Чезаре кивнул и ушел, но после его ухода Этту не покидало беспокойство.
Она тревожилась непонятно отчего и на следующий день пробыла на могиле
Армандо дольше обычного. Пообещала себе больше с Чезаре не видеться. Но
прошло несколько недель, и она затосковала.
Журналист пришел однажды вечером почти месяц спустя; Этта встала на
пороге, явно не собираясь впускать его в дом. Она заранее решила так
поступить, если он объявится. Но Чезаре почтительно снял шляпу и предложил
немного погулять. Предложение выглядело вполне невинным, и она согласилась.
Они пошли по виз Номентана: Этта на высоченных каблуках, Чезаре - в
маленького размера ботинках из блестящей черной кожи, он курил на ходу и
болтал без умолку.
Были первые декабрьские дни, еще осенние, а не зимние. Последние листья
цеплялись за ветви редких деревьев; в воздухе висела влажная дымка. Поначалу
Чезаре говорил о политике, но на обратном пути, после кофе на виа Венти
Сеттембре, он вернулся к прежней теме - а она-то надеялась избежать таких
разговоров. Чезаре внезапно утратил обычную уравновешенность, заговорил
быстро и сбивчиво. Он размахивал руками, его голос почти срывался от
напряжения, а темные глаза тревожно блуждали. Этта испугалась, но была
бессильна остановить Чезаре.
- Сеньора, - говорил он. - Где бы ни был ваш муж, вы ему своей
епитимьей не поможете. Лучше помогите по-другому: вернитесь к нормальной
жизни. Иначе ему придется искупать вдвойне - и свою собственную вину, и
несправедливое бремя, которое возложили на него вы тем, что не хотите жить.
- Но я искупаю свои грехи, я не наказываю его. - Она тоже
разволновалась и не могла говорить дальше; решила было дойти до дому молча и
захлопнуть перед Чезаре дверь, но вдруг поняла, что торопливо объясняет: -
Если мы станем близки, это будет прелюбодеянием. Мы предадим умерших.
- Что вы все с ног на голову ставите? Чезаре остановился под деревом,
он почти подпрыгивал на каждом слове.
- Это они, они нас предали! Простите, сеньора, но моя жена была
свиньей. И ваш муж был свиньей. И скорбим-то мы оттого, что ненавидим их.
Умейте взглянуть правде в глаза.
- Довольно, - простонала она, ускоряя шаг. - Довольно, я не хочу вас
слушать.
- Этта, - пылко воскликнул Чезаре, догоняя ее. - Дослушайте, а потом я
проглочу язык. Запомните только одно. Верни Всевышний покойного Армандо на
землю, он сегодня же уляжется в постель со своей сестрицей.
Этта заплакала. И, плача, пошла дальше; она знала, что Чезаре прав. Он,
казалось, высказал все, что хотел, и, тяжело дыша, бережно довел ее под руку
до дома. У подъезда Этта остановилась, она не знала, как бы проститься
порешительней, чтобы разом положить всему конец, но Чезаре сам
незамедлительно ушел, приподняв на прощанье шляпу.
Этта терзалась и мучилась больше недели. Ей безумно хотелось близости с
Чезаре. Ее плоть вдруг вспыхнула огнем. Ее преследовали чувственные сны.
Голый Армандо лежал в постели с Лаурой, и в этой же постели она сама
сливалась воедино с Чезаре. Но наяву она боролась с собой: молилась, каялась
в самых похотливых мечтаниях и проводила долгие часы на могиле Армандо,
чтобы успокоиться.
Чезаре постучал к ней однажды вечером и хотел овладеть ею сразу, но она
в ужасе - боясь осквернить супружеское ложе - пошла за ним, к нему домой.
После, несмотря на стыд и вину, продолжала ходить на могилу Армандо, хотя
гораздо реже; приходя к Чезаре, она не рассказывала, что была на кладбище. А
он и не спрашивал; ни о своей жене, ни об Армандо он больше не упоминал.
Сначала она была сама не своя. Ей казалось - она изменяет мужу, но она
повторяла снова и снова: мужа нет, он умер, мужа нет, я одинока - и
постепенно начала в это верить. Мужа нет, осталась лишь память о нем. Она не
изменяет мужу. Она одинокая женщина, и у нее есть любовник, вдовец, нежный и
преданный человек.
Как-то ночью, в постели, она спросила Чезаре, возможно ли им
пожениться, но он ответил, что узы любви важнее супружеских. Уж им-то
доподлинно известно, как супружество губит любовь.
прошлись по залу в танго, а буйные посетители громко хлопали в ладоши.
Танцуя, Белла прямо-таки отрывала Левина от пола - его башмачищи болтались в
воздухе. Они пронеслись мимо витрины, за которой стоял белый как мел
Манишевиц. Левин лукаво подмигнул портному, и тот отправился восвояси.
* * *
Фанни была на пороге смерти. Запавшим ртом она шамкала про детство,
тяготы супружества, смерть детей, а все равно не хотела умирать - плакала.
Манишевиц не слушал ее, но у кого нет ушей и тот бы услышал. Та еще радость.
К ним на верхотуру, пыхтя, забрался резкий, но добродушный небритый доктор
(дело было в воскресенье) и, кинув беглый взгляд на больную, покачал
головой. Проживет еще день, от силы два. И хоть и жалел их, тут же ушел,
чтобы не терзаться: уж очень тяжело было глядеть на Манишевица - беды
валились на него одна за другой, боль не отпускала его ни на минуту. Видно,
доктору не миновать пристраивать Манишевица в дом призрения.
Манишевиц пошел в синагогу, говорил там с Богом, но Бог куда-то
отлучился. Портной поискал в сердце своем, но не нашел там надежды. Умрет
Фанни, и кто он будет? - живой мертвец. Прикинул, не покончить ли с собой,
хоть и знал, что не покончит. А все равно прикинуть не мешало. Прикидываю,
значит, существую. Он бранил Бога: кто Ты такой - камень, метла, пустота? ну
разве можно такого любить? Рванул рубаху, терзал голую грудь, проклинал
себя: зачем верил.
Днем он задремал в кресле, ему приснился Левин. Левин стоял перед
тусклым зеркалом, охорашивал облезлые переливчатые, не по росту мелкие
крылья.
- Раз так, - пробормотал, окончательно просыпаясь, Манишевиц, - может
быть, он и ангел, почему нет?
Упросил соседку поглядывать на Фанни и иногда смачивать ей губы,
натянул проносившееся пальто, схватил палку, кинул несколько центов в
автомат метро, получил жетон и поехал в Гарлем. На такой поступок - идти
искать, нисколько в него не веря, черного чародея, чтобы он вернул его жену
к жизни калеки, - Манишевиц решился только потому, что дошел в горе до края.
И пусть у него нет другого пути, зато он пойдет назначенным ему путем.
Он доковылял до "У Беллы", но оказалось, что там сменился хозяин. Пока
Манишевиц переводил дух, он разглядел, что сейчас здесь синагога. Ближе к
витрине тянулись ряды пустых деревянных скамеек. Дальше помещался ковчег,
его нетесаного дерева створки украшали яркие разводы из блесток; ковчег
стоял на амвоне, где лежал развернутый священный свиток, - свешивающаяся на
цепочке лампочка роняла на него тусклый свет. Вокруг амвона так, словно они
прилипли к нему да и к свитку тоже, сидели, касаясь свитка кончиками
пальцев, четверо негров в ермолках. Вскоре они стали читать священную книгу,
и до Манишевица сквозь зеркальное стекло витрины донесся их заунывный
распев. Один был старик с седой бородой. Один пучеглазый. Один горбатый.
Четвертый - мальчик лет тринадцати, не старше. Они согласно раскачивали
головами. Растроганный до глубины души знакомой с детства и юности картиной,
Манишевиц вошел и молча остановился у порога.
- Neshoma, - сказал пучеглаз, тыча в книгу пальцем-обрубком. - Что это
значит?
- Душа. Это слово значит душа, - сказал мальчик. Он был в очках.
- Валяй читай дальше, как там что толкуется, - сказал старик.
- Нам толкования ни к чему, - сказал горбун. - Души - они есть
бесплотное осуществление. Только и всего. Вот откуда берется душа.
Бесплотность берется из осуществления, и обои, и причинно и по-всякому
иному, берутся из души. Ничего выше быть не может.
- Поднимай выше.
- Выше крыши.
- Погоди-ка, - сказал пучеглаз. - Я что-то никак не раскумекаю, что это
за штука такая бесплотное осуществление. И как так вышло, что бесплотность и
осуществление друг с дружкой связались? - обратился он к горбуну.
- Тут и объяснять нечего. Потому что это неосуществленная бесплотность.
Ближе их и быть нельзя, они все равно как сердце с печенкой у нас внутри -
да что там, еще ближе.
- Теперь ты дело говоришь, - сказал старик.
- Да ты же слова перевернул местами - только и всего.
- Неосуществленное осуществление оно и есть primum mobile {Первая
причина, основная движущая сила (лат.).}, и от него все пошло - и ты, и я, и
все и вся.
- И как же это так получилось? Только ты мне по-простому скажи, не
путай.
- А все от духа пошло, - сказал старик. - И дух носился поверх воды. И
это было хорошо. Так сказано в Библии. Полью из духа Моего на всякую плоть
{Искаженное: "Изолью от духа Моего на всякую плоть". Книга Пророка Иоиля,
2:28.}.
- Слышь. А как вышло, что из духа вышло осуществление, если он всю
дорогу, как есть, дух?
- Господь един все сотворил.
- Свят! Свят! Да славится имя Твое!
- А этот дух, у него цвет или, скажем, масть есть? - спросил пучеглаз,
а сам и бровью не повел.
- Скажешь тоже. Дух, он и есть дух.
- Как же тогда вышло, что мы цветные? - ликующе вперился в него
пучеглаз.
- А мы-то тут при чем?
- Ты мне все одно объясни.
- Дух Божий почиет на всем, - ответил мальчик. - И на зеленых листьях,
и на желтых цветах. И на золоте рыбок, и на синеве неба. Вот как вышло, что
мы вышли цветные.
- Аминь.
- Восхвалим Господа и употребим не всуе имя Его!
- Вострубите в рога {Искаженное: "Вострубите рогом в Гиве, трубою в
Раме". Книга Пророка Осии, 5:8.}, пока не треснет небо. Они замолчали,
уставились на следующее слово. Манишевиц приблизился к ним.
- Извиняюсь, - сказал он. - Я ищу Александра Левина. Вы его знаете или
нет?
- Да это же ангел, - сказал мальчик.
- А, вон кого ему надо, - скривился пучеглаз.
- Вы его "У Беллы" застанете, через улицу напротив, - сказал горбун.
Манишевиц сказал, что ему очень жалко, но он никак не может еще побыть
с ними, поблагодарил их и заковылял через улицу. Спустилась ночь. Фонари не
горели, и он едва нашел дорогу.
Но "У Беллы" наяривали блюзы, да как - просто чудо, что дом не рухнул.
Сквозь витрину Манишевиц разглядел все те же танцующие пары и стал искать
среди них Левина. Левин сидел сбоку за Беллиным столиком и, похоже, болтал
без умолку. Перед ним стояла почти опорожненная литровая бутылка виски. На
Левине было все новое - яркий, клетчатый костюм, жемчужно-серый котелок,
двухцветные башмачищи на пуговках, а во рту сигара. К ужасу портного, прежде
такое степенное лицо Левина носило неизгладимые следы пьянства.
Придвинувшись к Белле, Левин щекотал ей мизинцем мочку уха и что-то
нашептывал, она заходилась хриплым смехом. И тискала его коленку.
Манишевиц собрался с духом и распахнул дверь - встретили его не слишком
радушно.
- Мест нет.
- Пшел, белая харя.
- Тебя тут только не хватало, Янкель, погань жидовская.
Но он пошел прямо к столику Левина, и толпа расступилась перед ним.
- Мистер Левин, - сказал он срывающимся голосом, - Манишевиц таки
пришел. Левин вперился в него помутневшими глазами.
- Выкладывай, что у тебя, парень.
Манишевица трясло. Спина невыносимо ныла. Больные ноги сводила
судорога. Он огляделся по сторонам - у всех вокруг выросли уши.
- Очень извиняюсь, мне бы надо поговорить с вами глаз на глаз.
- С пьяных глаз только и говорить что глаз на глаз. Белла зашлась
визгливым смехом:
- Ой, ты меня уморишь!
Манишевиц вконец расстроился, подумал - не уйти ли, но тут Левин
обратился к нему:
- Ппрошу объяснить, что пбудило вас обратиться к вашему пкорному слуге?
Портной облизнул потрескавшиеся губы.
- Вы еврей. Что да, то да.
Левин вскочил, ноздри у него раздувались.
- Вам есть что добавить?
Язык у Манишевица отяжелел - не повернуть.
- Творите счас, в противном случае ппрошу впредь не приходить.
Слезы застилали глаза портного. Где это видано так испытывать человека?
Что ж ему теперь, сказать, что он верит, будто этот пьяный негр - ангел?
Молчание мало-помалу сгущалось.
В памяти Манишевица всплывали воспоминания юности, а в голове у него
шарики заходили за ролики: верю - не верю, да, нет, да, нет. Стрелка
останавливалась на "да", между "да" и "нет", на "нет", да нет, это же "да".
Он вздохнул. Стрелка двигалась себе и двигалась, ей что, а выбирать ему.
- Я так думаю, вы - ангел, от самого Бога посланный, - сказал Манишевиц
пресекшимся голосом, думая: если ты что сказал, так уже сказал. Если ты во
что веришь, так надо и сказать. Если ты веришь, так ты уже веришь.
Поднялся шум-гам. Все разом заговорили, но тут заиграла музыка, и пары
пустились в пляс. Белла, заскучав, взяла карты, сдала себе. У Левина хлынули
слезы.
- Как же вы меня унизили!
Манишевиц просил прощения.
- Подождите, мне надо привести себя в порядок. - Левин удалился в
туалет и вышел оттуда одетый по-прежнему.
Когда они уходили, никто с ними не попрощался.
До квартиры Манишевица доехали на метро. Когда они поднимались по
лестнице, Манишевиц показал палкой на дверь своей квартиры.
- По этому вопросу меры приняты, - сказал Левин. - А вы бы смылись,
пока я взмою.
Все так быстро кончилось, что Манишевиц был разочарован, тем не менее
любопытство не оставляло его, и он проследовал по пятам за ангелом до самой
крыши, хотя до нее было еще три марша. Добрался, а дверь заперта.
Хорошо еще, там окошко разбито - через него поглядел. Послышался чудной
звук, будто захлопали крылья, а когда Манишевиц высунулся, чтоб посмотреть
получше, он увидел - ей-ей, - как темная фигура, распахнув огромные черные
крыла, уносится ввысь.
Порыв ветра погнал вниз перышко. Манишевиц обомлел, оно на глазах
побелело, но оказалось, это падал снег.
Он кинулся вниз, домой. А там Фанни уже шуровала вовсю - вытерла пыль
под кроватью, смахнула паутину со стен.
- Фанни, я тебя обрадую, - сказал Манишевиц. - Веришь ли, евреи есть
везде.
Перевод О. Варшавер
Мужчину она вспомнила. Он приходил сюда в прошлом году, в этот же день.
Сейчас он стоял у соседней могилы, порой оглядывался, а Этта, перебирая
четки, молилась за упокой души своего мужа Армандо. Порой, когда становилось
совсем невмоготу, Этта просила Бога, чтобы Армандо потеснился и она смогла
лечь в землю рядом с ним. Было второе ноября, день поминовения; не успела
она прийти на римское кладбище Кампо-Верано и положить букет на могилу, как
стал накрапывать дождь. Вовек не видать Армандо такой могилы, если бы не
щедрость дядюшки, врача из Перуджи. И лежал бы сейчас ее Армандо Бог весть
где, уж разумеется, не в такой чудесной могилке; впрочем, кремировать его
Этта все равно бы не позволила, хотя сам он, помнится, частенько просил об
этом.
Этта зарабатывала в драпировочной мастерской жалкие гроши, страховки
Армандо не оставил... Как ярко, как пронзительно горят среди ноябрьской
хмари в пожухлой траве огромные желтые цветы! Этта залилась слезами. Таким
слезам она радовалась: хоть и знобит, но на сердце становится легче. Этте
было тридцать лет, она носила глубокий траур. Худенькая, бледная, лицо
заострилось, влажные карие глаза покраснели и глубоко запали. Армандо
трагически погиб год с лишним назад, и с тех пор она приходила молиться на
могилу едва ли не каждый день перед поздним римским закатом. Этта преданно
хранила память об Армандо в опустошенной, разоренной душе. Дважды в неделю
бывала у духовника, по воскресеньям ходила к причастию.
Ставила свечи в память об Армандо в церкви Богоматери Скорбящей, раз в
месяц заказывала заупокойную мессу, даже чаще, если случались лишние деньги.
По вечерам возвращалась в нетопленую квартиру: она продолжала жить здесь
оттого, что когда-то здесь жил он; войдя в дом, вспоминала Армандо - каким
он был десять лет назад, а не в гробу. Она совсем извелась и почти ничего не
ела.
Когда она закончила молитву, еще сеял дождь. Этта сунула четки в
сумочку и раскрыла черный зонт. Мужчина в темно-зеленой шляпе и узком плаще
отошел от соседней могилы и, остановившись в нескольких шагах от Этты,
закурил, пряча сигарету в маленьких ладонях. Стоило Этте отвернуться от
могилы, он приветственно дотронулся до своей шляпы. Небольшого роста,
темноглазый, тонкоусый. И, несмотря на мясистые уши, вполне привлекательный
мужчина.
- Ваш муж? - спросил он почтительно, выдохнув одновременно табачный
дым; сигарету он прикрывал ладонью от дождевых капель.
- Да, муж.
Он кивнул на соседнюю могилу, от которой отошел:
- Моя жена. Я был на работе, она спешила к любовнику и на площади
Болоньи попала под такси - насмерть. - Он говорил без горечи, очень
сдержанно, но взгляд его тревожно блуждал.
Этта увидела, что мужчина поднимает воротник плаща - он уже изрядно
промок, - и нерешительно предложила ему дойти до автобусной остановки под ее
зонтиком.
- Чезаре Монтальдо, - тихо представился он, взял из ее рук зонт -
торжественно и печально - и поднял его повыше, чтобы закрыть обоих.
- Этта Олива.
На высоких каблуках она оказалась почти на полголовы выше спутника.
Они медленно шли к кладбищенским воротам по аллее среди мокрых
кипарисов. Этта пыталась скрыть, сколь потрясена она рассказом Чезаре - даже
посочувствовать вслух ей было тяжко.
- Скорбеть об утратах непросто, - сказал Чезаре. - Знай об этом все
люди, смертей было бы меньше.
Она вздохнула и улыбнулась в ответ.
Напротив автобусной остановки было кафе со столиками под натянутым
тентом. Чезаре предложил кофе или мороженого.
Этта поблагодарила и собралась было отказаться, но он глядел так
печально и серьезно, что она согласилась. Переходя улицу, Чезаре слегка
поддерживал ее за локоть, а другой рукой крепко сжимал рукоятку зонта. Этта
сказала, что замерзла, и они вошли внутрь.
Себе он взял кофе, Этта заказала кусок торта и теперь ковыряла его
вилкой. Он снова закурил, а между затяжками рассказывал о себе. Говорил
негромко и красиво. Сообщил, что он - независимый журналист. Прежде работал
в какой-то скучной государственной конторе, но бросил - очень уж опротивело,
хотя мог и директором стать. "Королем в королевстве скуки". Теперь он
подумывал, не уехать ли в Америку. Брат звал погостить несколько месяцев у
него в Бостоне и тогда уж решить: ехать ли навсегда. Брат предполагал, что
Чезаре сможет эмигрировать через Канаду. А он колебался, не мог расстаться
со своей нынешней жизнью. Сдерживало также, что он не сможет ходить на
могилу жены. "Вы же знаете, как трудно порвать с тем, кого когда-то любил".
Этта нашарила в сумочке носовой платок и промокнула глаза.
- Расскажите теперь вы, - предложил он сочувственно.
И к своему удивлению, она вдруг разоткровенничалась. Она часто
рассказывала свою историю священникам, но никому больше - даже подругам. И
вот она делится с вовсе незнакомым человеком, и отчего-то ей кажется, что он
поймет. Да и пожалей она потом о своей откровенности - не страшно, ведь они
больше никогда не увидятся.
Когда она призналась, что сама вымолила у Бога мужниной смерти, Чезаре
оставил кофе и стал слушать, не выпуская изо рта сигарету.
Армандо, рассказывала Этта, влюбился в свою двоюродную сестру,
приехавшую из Перуджи в Рим летом на сезонную работу. Отец девушки попросил
ее приютить, и Армандо с Эттой, взвесив все за и против, согласились. Она
будет платить за квартиру, и на эти деньги они купят подержанный телевизор:
уж очень им хотелось смотреть по четвергам популярную в Риме телевикторину
"Оставь или удвой", смотреть у себя дома, а не ждать униженно приглашения от
противных соседей. Сестрица приехала, звали ее Лаура Анзальдо. Смазливая,
крепко сбитая девушка восемнадцати лет с густыми каштановыми волосами и
большими глазищами. Спала она на тахте в гостиной, с Эттой ладила, помогала
готовить и мыть посуду. Этте девчонка нравилась, пока Армандо в нее по уши
не влюбился. Тогда Этта попыталась выгнать Лауру, но Армандо пригрозил
бросить Этту, если она не оставит девчонку в покое. Однажды, вернувшись с
работы, Этта застала их голыми на супружеской постели. Она кричала и
плакала. Обзывала Лауру вонючей шлюхой и клялась, что убьет ее, если та
немедленно не уберется. Армандо каялся. Обещал отправить девицу обратно в
Перуджу и, действительно, на следующий день проводил ее на вокзал и посадил
на поезд. Но разлуки не вынес. Стал раздражительным и несчастным. Однажды
вечером, в субботу, он во всем признался Этте и даже сходил потом к
причастию, впервые за десять лет, но не успокоился - наоборот, он желал эту
девушку все сильнее и сильнее. Через неделю он сказал Этте, что едет за
своей двоюродной сестрой, что привезет ее обратно в Рим.
- Попробуй приведи сюда эту шлюху! - закричала Этта. - Я буду молиться,
чтоб ты сюда живым не вернулся!
- Что ж, начинай, - сказал Армандо. - Молись.
Он ушел, а она принялась молиться об его смерти.
В тот вечер Армандо отправился за Лаурой вместе с приятелем. У приятеля
был грузовик, и ему надо было съездить в Ассизи. Сговорились, что на
обратном пути он снова заедет в Перуджу за Армандо и Лаурой и привезет их в
Рим. Выехали в сумерки, но вскоре стало совсем темно. Сначала Армандо вел
машину, но потом его сморило, и он забрался спать в фургон. После жаркого
сентябрьского дня в горах было туманно, и грузовик налетел на огромный
камень. Их сильно тряхнуло, и сонный Армандо выкатился из незакрытого
фургона, ударился о дорогу головой и покатился вниз по склону. Докатился он
уже мертвым. Когда Этта обо всем узнала, она потеряла сознание, заговорить
смогла лишь на третий день. И стала молить Господа, чтобы Он дал умереть и
ей. И молит об этом по сей день.
Этта повернулась спиной к другим - пустым - столикам и дала волю тихим
слезам.
Помолчав, Чезаре погасил окурок.
- Успокойтесь, сеньора, calma. Пожелай Господь, чтобы ваш муж жил, - он
и сегодня был бы жив-здоров. Молитвы ничего не значат. Мне думается, это
просто совпадение. Да и не стоит так уж верить в Бога - только себя мучить.
- Молитва есть молитва, - сказала она. - Я за свою поплатилась.
Чезаре сжал губы.
- Кому тут судить? Все сложнее, чем мы думаем. Я вот не молился о
смерти жены, но, признаюсь, вполне мог желать ей смерти. Так чем я лучше
вас?
- Но я-то молилась - значит, согрешила. А на вас греха нет. Молитва
совсем не то, что простые мысли.
- Это, сеньора, как посмотреть.
- Будь Армандо жив, - сказала она, помолчав, - ему бы через месяц
исполнилось двадцать девять. А я на год старше. Но мне теперь жить незачем.
Жду своего часа.
Чезаре покачал головой, он выглядел растроганным и заказал для нее
кофе.
Хотя Этта уже не плакала, впервые за долгие месяцы на душе у нее
полегчало.
Чезаре проводил Этту до автобуса; переходя улицу, предложил изредка
встречаться - ведь у них так много общего.
- Я живу совсем как монашка, - сказала Этта. Он приподнял шляпу:
- Побольше бодрости, сеньора, coraggio. - И она улыбкой поблагодарила
его за участие.
Но в тот вечер ужас одинокой - без Армандо - жизни нахлынул на нее с
новой силой. Она вспомнила Лрмандо еще не мужем, а ухажером и устыдилась,
что рассказала о нем Чезаре. Этта поклялась себе молиться еще больше и
покаяться во всех грехах, дабы вымолить для Армандо в Чистилище прощение
Господне.
Чезаре появился спустя неделю, в воскресенье днем. Он записал ее имя в
блокнот и с помощью приятеля из электрической компании узнал, что она живет
на виа Номентана.
Открыв дверь на его стук, Этта удивилась, даже побледнела, хотя он
почтительно мялся на пороге. Он объяснил, что узнал ее адрес случайно, а
расспрашивать она не стала. Чезаре принес букетик фиалок, Этта смущенно
приняла их и поставила в воду.
- Вы выглядите получше, сеньора.
- Но я все еще в трауре, - печально улыбнулась она.
- Moderazione, во всем нужна мера, - сказал он назидательно, теребя
мясистое ухо. - Вы женщина еще молодая и весьма привлекательная. Так
признайтесь себе в этом. Уверенность в себе никогда не помешает.
Этта приготовила кофе, и Чезаре настоял, что сходит за пирожными.
За столом Чезаре снова сказал, что, вероятно, уедет в Америку, если
ничего лучшего не подвернется. И, помолчав, добавил, что с мертвыми
расплатился сполна.
- Я был верен ее памяти, но пора подумать и о себе. Пришло время
вернуться к жизни. Это так естественно. Живым надо жить.
Она, опустив глаза, отпила кофе.
Чезаре поставил на стол чашку и поднялся. Надел плащ, поблагодарил
Этту. Застегивая плащ, пообещал зайти еще, когда окажется неподалеку. Он
бывает в этих краях у друга, тоже журналиста.
- Не забудьте, я еще в трауре, - сказала Этта. Он почтительно взглянул
на нее:
- Как можно забыть, сеньора? Кто посмеет забыть, пока в трауре ваше
сердце?
Ей стало неловко.
- Но вы же знаете мою историю. - Она словно решила объяснить все
заново.
- Знаю, - отозвался он. - Знаю, что нас обоих предали. Они умерли, а мы
страдаем. Моя жена вкусила запретный плод, а у меня от него отрыжка.
- Они тоже страдают. И если Армандо суждено страдать, то пускай не
из-за меня. Пускай он чувствует, что я все еще жена ему. - Глаза Этты снова
наполнились слезами.
- Он умер, сеньора. Вы не жена ему больше, - сказал Чезаре. - Без мужа
нет жены - разумеется, если не рассчитывать на Святого Духа. - Он сказал это
очень сухо, а потом тихо добавил: - Вам нужно совсем другое: он мертв, а вы
полны сил. Очнитесь.
- Сил физических, но не душевных.
- И физических, и душевных. В смерти нет любви.
Она вспыхнула и взволнованно заговорила:
- Но есть любовь к умершим. Пусть он чувствует, что я искупаю мой грех,
когда он искупает свой. И я останусь чиста, чтобы он попал в рай. Пускай он
знает об этом.
Чезаре кивнул и ушел, но после его ухода Этту не покидало беспокойство.
Она тревожилась непонятно отчего и на следующий день пробыла на могиле
Армандо дольше обычного. Пообещала себе больше с Чезаре не видеться. Но
прошло несколько недель, и она затосковала.
Журналист пришел однажды вечером почти месяц спустя; Этта встала на
пороге, явно не собираясь впускать его в дом. Она заранее решила так
поступить, если он объявится. Но Чезаре почтительно снял шляпу и предложил
немного погулять. Предложение выглядело вполне невинным, и она согласилась.
Они пошли по виз Номентана: Этта на высоченных каблуках, Чезаре - в
маленького размера ботинках из блестящей черной кожи, он курил на ходу и
болтал без умолку.
Были первые декабрьские дни, еще осенние, а не зимние. Последние листья
цеплялись за ветви редких деревьев; в воздухе висела влажная дымка. Поначалу
Чезаре говорил о политике, но на обратном пути, после кофе на виа Венти
Сеттембре, он вернулся к прежней теме - а она-то надеялась избежать таких
разговоров. Чезаре внезапно утратил обычную уравновешенность, заговорил
быстро и сбивчиво. Он размахивал руками, его голос почти срывался от
напряжения, а темные глаза тревожно блуждали. Этта испугалась, но была
бессильна остановить Чезаре.
- Сеньора, - говорил он. - Где бы ни был ваш муж, вы ему своей
епитимьей не поможете. Лучше помогите по-другому: вернитесь к нормальной
жизни. Иначе ему придется искупать вдвойне - и свою собственную вину, и
несправедливое бремя, которое возложили на него вы тем, что не хотите жить.
- Но я искупаю свои грехи, я не наказываю его. - Она тоже
разволновалась и не могла говорить дальше; решила было дойти до дому молча и
захлопнуть перед Чезаре дверь, но вдруг поняла, что торопливо объясняет: -
Если мы станем близки, это будет прелюбодеянием. Мы предадим умерших.
- Что вы все с ног на голову ставите? Чезаре остановился под деревом,
он почти подпрыгивал на каждом слове.
- Это они, они нас предали! Простите, сеньора, но моя жена была
свиньей. И ваш муж был свиньей. И скорбим-то мы оттого, что ненавидим их.
Умейте взглянуть правде в глаза.
- Довольно, - простонала она, ускоряя шаг. - Довольно, я не хочу вас
слушать.
- Этта, - пылко воскликнул Чезаре, догоняя ее. - Дослушайте, а потом я
проглочу язык. Запомните только одно. Верни Всевышний покойного Армандо на
землю, он сегодня же уляжется в постель со своей сестрицей.
Этта заплакала. И, плача, пошла дальше; она знала, что Чезаре прав. Он,
казалось, высказал все, что хотел, и, тяжело дыша, бережно довел ее под руку
до дома. У подъезда Этта остановилась, она не знала, как бы проститься
порешительней, чтобы разом положить всему конец, но Чезаре сам
незамедлительно ушел, приподняв на прощанье шляпу.
Этта терзалась и мучилась больше недели. Ей безумно хотелось близости с
Чезаре. Ее плоть вдруг вспыхнула огнем. Ее преследовали чувственные сны.
Голый Армандо лежал в постели с Лаурой, и в этой же постели она сама
сливалась воедино с Чезаре. Но наяву она боролась с собой: молилась, каялась
в самых похотливых мечтаниях и проводила долгие часы на могиле Армандо,
чтобы успокоиться.
Чезаре постучал к ней однажды вечером и хотел овладеть ею сразу, но она
в ужасе - боясь осквернить супружеское ложе - пошла за ним, к нему домой.
После, несмотря на стыд и вину, продолжала ходить на могилу Армандо, хотя
гораздо реже; приходя к Чезаре, она не рассказывала, что была на кладбище. А
он и не спрашивал; ни о своей жене, ни об Армандо он больше не упоминал.
Сначала она была сама не своя. Ей казалось - она изменяет мужу, но она
повторяла снова и снова: мужа нет, он умер, мужа нет, я одинока - и
постепенно начала в это верить. Мужа нет, осталась лишь память о нем. Она не
изменяет мужу. Она одинокая женщина, и у нее есть любовник, вдовец, нежный и
преданный человек.
Как-то ночью, в постели, она спросила Чезаре, возможно ли им
пожениться, но он ответил, что узы любви важнее супружеских. Уж им-то
доподлинно известно, как супружество губит любовь.