Страница:
"прервать эту несчастную связь", и сам берется передать его адресату. Вручая ей это послание, он сопроводил его соответствующими советами и наставлениями, и – как он сам потом описывал свою миссию в письме графу Нессельроде –
"доводил свою откровенность до выражений, которые должны были ее оскорбить, но вместе с тем и открыть ей глаза"
[19].
21 ноября Пушкин берется за написание очередного вызова на дуэль, но теперь он делает это по-другому и не вызывает лично Дантеса на поединок, а прямыми оскорблениями в адрес отца-Геккерна вынуждает его сына самого сесть за дуэльное письмо. Для этого он не стесняется в выражениях, давая выход накипевшим за все это время чувствам:
"…Но вы, барон, – вы мне позволите заметить, что ваша роль во всей этой истории была не очень прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сыну; всем поведением этого юнца руководили вы. Это вы диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и глупости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о вашем сыне, а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, истощенный лекарствами, вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: "Верните мне моего сына…"
"…Я заставил вашего сына играть роль столь потешную и жалкую, что моя жена, удивленная такою пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызвала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в отвращении самом спокойном и вполне заслуженном…"
Это письмо было написано в двух экземплярах, Геккернам и для друзей, чтобы предать огласке после дуэли, независимо от ее исхода. И тут же он пишет письмо Бенкендорфу, где излагает подробно историю дуэли – ухаживания Дантеса, анонимки, вызов на дуэль, отсрочка, сватовство – и свое убеждение, что автор диплома от "ордена рогоносцев" Луи Геккерн. В этом письме Пушкин не жалуется, а дает отповедь клевете: "…не могу и не хочу предоставлять кому бы то ни было доказательств того, что утверждаю" [20].
Но, оказывается, и это еще не конец. До самой дуэли целых два месяца.
Жуковский убеждает поэта воздержаться от рокового шага, и письма остаются лежать неотправленными. Потом их обнародуют друзья Мастера, уже после его смерти. ‹ a Мальцев С. А., 2003 ›
Очередной инициативой Жуковского была встреча Пушкина с царем. На ней поэт дает самодержцу российскому обещание не затевать больше дуэлей ни под каким предлогом.
Через Екатерину Гончарову-Геккерн Жорж и Луи Геккерны узнают об этом обещании, и все повторяется снова по тому же сценарию. На публике они – счастливое семейство, ищущее искреннего общения и примирения с семьей Пушкиных, Пушкин же всегда отвечает, что не желает иметь никаких отношений с ними, чем приводит друзей и знакомых в недоумение, ведь ситуация теперь приобрела черты благопристойности. Поддержанный сочувствием со стороны общества и "нейтралитетом" со стороны друзей поэта Дантес принимается еще энергичнее ухаживать за его женой. Всем он доверительно сообщает, что "женился, чтобы спасти честь госпожи Пушкиной" [21], и слухи о любовном романе, проходя круг за кругом через все салоны и будуары, крепнут и раскрашиваются новыми подробностями.
Положение летописца деяний Петра Великого становится все более невыносимым. Княгиня Мещерская, приехавшая в Петербург в декабре 1836 "была поражена лихорадочным состоянием Пушкина и какими-то судорожными движениями, которые начинались в его лице… при появлении будущего его убийцы" [22].
Теперь желание поэта одно – чтобы все это кончилось как можно быстрее. И вот черту этой затянувшейся истории подводят два события.
На балу у Воронцовых-Дашковых Дантес сыплет своими шутками в адрес Наталии Николаевны, и одна из них показалась ему настолько оригинальной, что он произносит ее во всеуслышание. Поинтересовавшись у Пушкиной, довольна ли она мозольным оператором, присланным его женой, добавляет по-французски: "Мозольщик уверяет, что у вас мозоль красивее, чем у моей жены" [23]. На французском "мозоль" и "тело" звучат одинаково, и получился каламбур, который так задел достоинство женщины, что все свидетели ужаснулись.
Второе событие – отеческий совет царя Наталье Николаевне беречь свою репутацию, дабы лишний раз не возбуждать известную всем ревность мужа. Как заметила Анна Ахматова, это означало, что "по-тогдашнему, по-бальному, по-зимнедворцовому жена камер-юнкера Пушкина вела себя неприлично" [24].
Это произошло 24 января 1837-го. 25 января Пушкин пишет последнее письмо, [25]провоцирующее Геккернов на смертельный поединок. Копию письма поручает своему секунданту Данзасу и дает распоряжение предать его, если будет убит, широкой огласке, поясняя: "Поединка мне уже недостаточно…" [26]Никаких переговоров между секундантами, решает он, никакой волокиты. Перед самой дуэлью просматривает найденные накануне новые исторические материалы и готовится после развязки, если останется жив, за нарушение обещания, данного царю, ехать с женой и детьми в ссылку в Михайловское, где наконец-то можно будет заняться работой.
Но не пришлось. 27 января он уже лежит со смертельной раной и в перерывах между приступами мучительных болей ждет только одного – смерти. "Боль возросла до высочайшей степени. Это была настоящая пытка. Физиономия Пушкина изменилась, взор его сделался дик, казалось, глаза его готовы были выскочить из своих орбит. Чело покрылось потом, руки похолодели, пульса как не бывало…" [27]
Это конец и больше событий в судьбе нашего героя нет.
Отпустим теперь душу Мастера и больше не будем тревожить ее своим пристальным вниманием к страданиям его жизни. Нас сейчас будут интересовать только те, кто общими усилиями доводили его нервы до белого каления.
Участники. Все дороги ведут в Рим
21 ноября Пушкин берется за написание очередного вызова на дуэль, но теперь он делает это по-другому и не вызывает лично Дантеса на поединок, а прямыми оскорблениями в адрес отца-Геккерна вынуждает его сына самого сесть за дуэльное письмо. Для этого он не стесняется в выражениях, давая выход накипевшим за все это время чувствам:
"…Но вы, барон, – вы мне позволите заметить, что ваша роль во всей этой истории была не очень прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сыну; всем поведением этого юнца руководили вы. Это вы диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и глупости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о вашем сыне, а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, истощенный лекарствами, вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: "Верните мне моего сына…"
"…Я заставил вашего сына играть роль столь потешную и жалкую, что моя жена, удивленная такою пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызвала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в отвращении самом спокойном и вполне заслуженном…"
Это письмо было написано в двух экземплярах, Геккернам и для друзей, чтобы предать огласке после дуэли, независимо от ее исхода. И тут же он пишет письмо Бенкендорфу, где излагает подробно историю дуэли – ухаживания Дантеса, анонимки, вызов на дуэль, отсрочка, сватовство – и свое убеждение, что автор диплома от "ордена рогоносцев" Луи Геккерн. В этом письме Пушкин не жалуется, а дает отповедь клевете: "…не могу и не хочу предоставлять кому бы то ни было доказательств того, что утверждаю" [20].
Но, оказывается, и это еще не конец. До самой дуэли целых два месяца.
Жуковский убеждает поэта воздержаться от рокового шага, и письма остаются лежать неотправленными. Потом их обнародуют друзья Мастера, уже после его смерти. ‹ a Мальцев С. А., 2003 ›
Очередной инициативой Жуковского была встреча Пушкина с царем. На ней поэт дает самодержцу российскому обещание не затевать больше дуэлей ни под каким предлогом.
Через Екатерину Гончарову-Геккерн Жорж и Луи Геккерны узнают об этом обещании, и все повторяется снова по тому же сценарию. На публике они – счастливое семейство, ищущее искреннего общения и примирения с семьей Пушкиных, Пушкин же всегда отвечает, что не желает иметь никаких отношений с ними, чем приводит друзей и знакомых в недоумение, ведь ситуация теперь приобрела черты благопристойности. Поддержанный сочувствием со стороны общества и "нейтралитетом" со стороны друзей поэта Дантес принимается еще энергичнее ухаживать за его женой. Всем он доверительно сообщает, что "женился, чтобы спасти честь госпожи Пушкиной" [21], и слухи о любовном романе, проходя круг за кругом через все салоны и будуары, крепнут и раскрашиваются новыми подробностями.
Положение летописца деяний Петра Великого становится все более невыносимым. Княгиня Мещерская, приехавшая в Петербург в декабре 1836 "была поражена лихорадочным состоянием Пушкина и какими-то судорожными движениями, которые начинались в его лице… при появлении будущего его убийцы" [22].
Теперь желание поэта одно – чтобы все это кончилось как можно быстрее. И вот черту этой затянувшейся истории подводят два события.
На балу у Воронцовых-Дашковых Дантес сыплет своими шутками в адрес Наталии Николаевны, и одна из них показалась ему настолько оригинальной, что он произносит ее во всеуслышание. Поинтересовавшись у Пушкиной, довольна ли она мозольным оператором, присланным его женой, добавляет по-французски: "Мозольщик уверяет, что у вас мозоль красивее, чем у моей жены" [23]. На французском "мозоль" и "тело" звучат одинаково, и получился каламбур, который так задел достоинство женщины, что все свидетели ужаснулись.
Второе событие – отеческий совет царя Наталье Николаевне беречь свою репутацию, дабы лишний раз не возбуждать известную всем ревность мужа. Как заметила Анна Ахматова, это означало, что "по-тогдашнему, по-бальному, по-зимнедворцовому жена камер-юнкера Пушкина вела себя неприлично" [24].
Это произошло 24 января 1837-го. 25 января Пушкин пишет последнее письмо, [25]провоцирующее Геккернов на смертельный поединок. Копию письма поручает своему секунданту Данзасу и дает распоряжение предать его, если будет убит, широкой огласке, поясняя: "Поединка мне уже недостаточно…" [26]Никаких переговоров между секундантами, решает он, никакой волокиты. Перед самой дуэлью просматривает найденные накануне новые исторические материалы и готовится после развязки, если останется жив, за нарушение обещания, данного царю, ехать с женой и детьми в ссылку в Михайловское, где наконец-то можно будет заняться работой.
Но не пришлось. 27 января он уже лежит со смертельной раной и в перерывах между приступами мучительных болей ждет только одного – смерти. "Боль возросла до высочайшей степени. Это была настоящая пытка. Физиономия Пушкина изменилась, взор его сделался дик, казалось, глаза его готовы были выскочить из своих орбит. Чело покрылось потом, руки похолодели, пульса как не бывало…" [27]
Это конец и больше событий в судьбе нашего героя нет.
Отпустим теперь душу Мастера и больше не будем тревожить ее своим пристальным вниманием к страданиям его жизни. Нас сейчас будут интересовать только те, кто общими усилиями доводили его нервы до белого каления.
Участники. Все дороги ведут в Рим
Пушкин и его жена попали в ужасную западню, их погубили… Когда-нибудь я расскажу вам подробно всю эту мерзость.
Из письма Вяземского Мусиной-Пушкиной от 16 февраля 1837 года
Нам предстоит провести расследование, и для этого вооружимся некоторыми методами криминалистов.
Единственный материальный предмет, сохранившийся в качестве непосредственного участника тех далеких событий, – анонимный "диплом" про магистров и рогоносцев. Весь ход исследований пушкинистов так или иначе вращается вокруг этого растиражированного в нескольких экземплярах рукописного текста. Изучалась родословная бумаги, на которой он написан, проводились неоднократные почерковедческие экспертизы. В начале семидесятых годов прошлого века впервые внимание было обращено на словарный состав текста. Сделал это профессор Вишневский, опубликовавший статью со своей версией преддуэльной истории в журнале "Октябрь", №3 за 1973 год. И мы воспользуемся некоторыми его выводами и наблюдениями.
Одна интересная деталь в дипломе от "Ордена Рогоносцев"При криминалистической экспертизе документа учитываются особенности языка писавшего, в частности, употребление им слов, указывающих на принадлежность к какому-то роду деятельности, профессии. Так вот, в тексте диплома, написанного по-французски, есть одно слово, которое невозможно найти даже в большом французско-русском словаре. Это слово "coadjuteur" – "коадъютор". Обычно оно переводилось на русский язык и пояснялось как "заместитель" и "помощник". Но заглянем в объемистый "Русско-французский словарь" на 50 000 слов. Там все, что есть по этой теме, выглядит так:
помочь – assister, seconder, secourir,…
помощник – aide, adioint
помощь – aide, assistance, secours
заместитель – remplasant, suppleant, adioint, substint
– Никакого "коадъютора". Если бы авторы диплома захотели написать "помощник" или "заместитель", они использовали бы эти более употребляемые слова. И приходится в поисках смысла и перевода термина "коадъютор" заглянуть уже в энциклопедии и в исследования пушкинистов.
Щеголев, один из них, пишет: "Термин "Коадъютор" встречается в административной практике католической церкви: когда епископ впадает в физическую или духовную дряхлость, ему дается помощник – коадъютор". [28]
"Словарь русского языка" Академии наук указывает еще более точно:
"Коадъюторы – особый разряд иезуитов, являющихся помощниками высших членов ордена".
"Богословская энциклопедия" добавляет:
"Православная церковь не знала и не имела у себя коадъюторского института".
Итак, на поверхность в этой истории впервые всплывает слово "иезуиты".
Профессор Вишневский считает, что в католическом Ордене Иезуитов четыре степени ученичества. Это "новиции" (послушники), "схоластики" (семинаристы), "коадъюторы" светские и духовные, "профессы" – монахи, которые дали полный обет. Интересно видеть место светских коадъюторов, которые всего лишь на ступеньку ниже монахов. Как следует из расклада данной иерархии, в светские коадъюторы попадают только после испытания послушанием и курса специального обучения.
История российских филиалов ордена иезуитов напоминает картину морского прилива. С более или менее постоянным ритмом иезуиты то приходят в Россию, активно берясь за миссионерскую деятельность, то изгоняются за ее пределы.
Сначала они обосновываются в Литве, с 1569 года, и подготавливают там почву для обращения населения в католичество, в 1581 году там уже обосновывается посол папы римского. Во время Смуты в начале XVII века иезуиты поддерживают самозваного царевича Лжедмитрия Первого в надежде оказаться при больших государственных делах, но он, придя к власти и не желая ее делить с кем бы то ни было, не пускает их в Россию. В начале 18 века орден иезуитов командирует своих многочисленных представителей на проживание и работу в России, куда они, не афишируя себя, проникают в числе иностранных гостей. Петр Первый указом от 18 апреля 1719 года изгоняет их всех. В 1772 году иезуиты снова оказываются в стране вместе со своими католическими церквями и приходами на Украине и в Белоруссии, территории которых входят в состав Российской Империи при разделе Речи Посполитой. Екатерина Вторая, а потом Павел Первый покровительствовали им чрезвычайно. А 13 марта 1820 года Александр Первый запрещает деятельность Ордена Иезуитов в России, выдворяет всех его членов за границу и конфисковывает все имущество ордена.
Тем не менее, официально запрещенный орден имел всегда своих верных людей на многих ключевых постах государственной власти. Об этом представительстве в интересующую нас эпоху мы читаем у Ивана Сергеевича Аксакова: "Об иезуитах, их учении и пребывании в России на русском языке очень мало написано, между тем… их влияние на Россию в конце прошедшего и начале нынешнего столетия[18 и 19 веков – авт.] было так велико, что в царствование Николая несколько главнейших государственных деятелей в России являются из людей, воспитанных иезуитами" [29].
Так перед нами специфический и действительно профессиональный термин "коадъютор" начинает раскрывать историю мощнейшей исторической и политической силы – Ордена Иезуитов. Про извещение от ордена рогоносцев известно, что образцом ему послужили печатные шаблоны "шутовских дипломов", привезенных в Петербург в 1836 году кем-то из иностранных дипломатов. Но даже если профессионализм "коадъютор" присутствовал в шаблонах, то все равно слово это указывает на то, что оно использовалось в речи тех, кто причастен к авторству документа, иначе было бы заменено любым другим. И выходит, что сочиняли бумагу то ли "новиции", то ли "схоластики". Или даже "профессы".
Пойдем дальше. Пусть теперь подсказка диплома будет подкреплена другими более вескими свидетельствами, и давно пора познакомиться поближе со всеми участниками сплоченного авторского коллектива. Настолько объединенного круговой порукой, что тайна документа до сих пор до конца не разгадана (забегая вперед, скажем, что, несмотря на все усилия исследователей, так и не установлено, чьей рукой он написан).
Первое однозначное указание дает запись в личном архиве Павла Ивановича Миллера, секретаря Бенкендорфа. Второе лицо в ведомстве, одной из прямых обязанностей которого было все знать, в начале ноября 1836 года регистрирует свершившийся факт: "Барон Геккерн написал несколько анонимных писем, которые разослал двум-трем знакомым Пушкина. – Бумага, формат, почерк руки, чернила этих писем были совершенно одинаковы" [30].
Итак, первый кандидат на наше пристрастное дознание – Геккерн Луи-Борхард де Бовервард (1791-1884). Барон, голландский дипломат, с 1832 года поверенный в делах, с 1826 – посланник при императорском дворе в Петербурге. Тот самый "старик-Геккерн", "Геккерн-отец", что усыновил Жоржа Дантеса, сделав его Жоржем Геккерном. Всю свою жизнь посвятил заботам о приемном сыне, обеспечил материальным благополучием и завещал ему после смерти все свое состояние. ‹ a Мальцев С. А., 2003 ›
Казалось бы, такая самоотверженная любовь к приемному сыну не согласуется с отзывами о нем современников – "злой, эгоист", известный всем своим злым языком, многих перессоривший, не брезговавший никакими средствами для достижения личных целей. [31]Вяземский вообще пишет о нем как о законченном распутнике, окружившем себя молодыми людьми "наглого разврата и охотниками до любовных сплетен и всяческих интриг по этой части" [32].
Впрочем, есть отзывы и восторженные, только их очень мало. Биограф Луи Метман [33]изображает положительный образ голландского посланника, больше уделяя внимания его профессиональной деятельности: Геккерн – активный сотрудник на государственном поприще принца Меттерниха и графа Нессельроде, этих, по его мнению, двух вдохновителей европейской политики девятнадцатого века.
Такое сотрудничество может дать представление о политических взглядах барона. Принц Меттерних был главой австрийского правительства с 1809 по 1848 год и остался в памяти потомков как правитель, методично превращавший страну в репрессивное полицейское государство, в своей внешней политике одной из главных своих целей ставил ослабление позиций России в Европе.
О тесной связи барона с другим известным политическим и государственным деятелем, вице-канцлером России графом Нессельроде, говорят и воспоминания Дарьи Федоровны Фикельмон, близкой знакомой Пушкиных: "…здесь его считают шпионом г-на Нессельроде" [34].
Так мы переходим к еще одному подозреваемому. Даже не к одному, а к двум, поскольку высказывание царя Николая Первого о том, что известен "автор анонимных писем, которые были причиной смерти Пушкина" [35], относилось к жене вице-канцлера графине Нессельроде.
С бароном Геккерном мы еще встретимся, теперь же заглянем в записки современников об этой высокопоставленной чете.
Подробные воспоминания о них нам оставил князь Петр Владимирович Долгоруков [36].
Граф Нессельроде, по описанию Долгорукова, был человеком самых консервативных взглядов, сложившихся под влиянием безоговорочного авторитета принца Меттерниха. Хитрый, тонкий и ловкий ум сочетались в нем с природной ленью и больше склоняли не к делам государственным, а к трем предметам главного интереса – вкусному столу, цветам и деньгам. Немец по происхождению, он не любил русских и считал их ни на что не способными. Жена же его – "взяточница, сплетница, настоящая баба яга" – отличалась необыкновенной энергией и нахальством, благодаря которым держала весь придворный люд в страхе.
Страх этот был покрепче, чем благоговение перед Бенкендорфом, и устремлял за графиней целые толпы последователей и поклонников, для которых близость к ней давала пропуск в ее самый респектабельный салон столицы, выше которого по положению был только двор императора. Один из поклонников Марии Дмитриевны Нессельроде, барон М.А. Корф, как и ненавидевший ее князь Долгоруков, рисует в воспоминаниях те же ее черты – уничижительная гордость, холодное, презрительное высокомерие, наклонность первенствовать и властвовать, – и добавляет: "Сколько вражда ее была ужасна и опасна, столько и дружба -… неизменна, заботлива, охранительна, иногда даже до ослепления и пристрастия" [37].
Именно такую дружбу и заботу простерла графиня над своим любимцем князем Иваном Сергеевичем Гагариным. Он – еще один непосредственный участник истории с дипломом. На его бумаге, согласно его же признанию, было написано анонимное письмо. Гагарин назвал и того, чьей рукой оно было написано – Петра Владимировича Долгорукова [38]. Долгое время так и думали, пока последняя почерковедческая экспертиза 1974 года не установила, что он тут ни при чем.
Наша же экспертиза может зафиксировать первый факт лжесвидетельства. Некие причины заставили солгать князя Гагарина.
Теперь у нас собран полный круг создателей диплома, за исключением разве что писаря. Геккерны, почтенный Луи и молодой Жорж, были теми, кто вызвали к жизни саму идею, инициативу письма. Графиня Нессельроде – главный автор текста. Князь Гагарин – тот, кто подает писарю бумагу из своих запасов и стоит ближе всех к материальному воплощению замысла.
Куда нас выведут его происхождение, интересы, устремления и связи?
Геккерны и Нессельроде – иезуитыДядя Гагарина Григорий Иванович Гагарин – посол России при короле Баварии. Жена дяди Екатерина Петровна Соймонова известна своей решимостью положить жизнь на служение Ватикану, а сестра ее, стало быть, вторая тетка Ивана Гагарина, Софья Петровна Свечина пошла по католической служебной лестнице еще дальше, поступив на работу в воинствующий Орден Иезуитов, и сумела занять в нем один из высших чинов. Свечина взяла под свое духовное покровительство молодого князя, поставив себе цель сделать из племянника преданного иезуита. И поэтому его молодые годы проходят как испытательный срок и курс обучения для того, чтобы стать достойным последователем Игнатия Лойолы, основателя ордена. Лишь в 1843 году Гагарин официально принят в его члены. В своих литературных трудах он рассуждает о России, о своем прошлом и будущем поприще: "…Ты прожила много веков, но у тебя впереди более длинный путь, и твои верные сыны должны расчистить тебе дорогу, устраняя препятствия, которые могли бы замедлить твой путь…" [39]
Можно догадаться, кто был одним из таких препятствий, но сейчас об этом говорить еще рано. Пусть говорят сами факты.
В 1836 году князь Гагарин появляется в Петерберге именно в качестве связного между Свечиной и графиней Нессельроде. В Париже, откуда он приехал, у Софьи Петровны роскошный великосветский салон с особым католическим "уклоном". Там она оказалась в числе других иезуитов, изгнанных из России, и родной орден предоставил своей верной дочери все условия для процветания. ‹ a Мальцев С. А., 2003 ›
Настолько многие связи были в руках у Свечиной, что молодые русские дворяне, впервые попадавшие в Париж, входили в светскую жизнь столицы Франции под ее непосредственным руководством. Так, например, Тургенев Александр Иванович в середине декабря 1836 года, давая напутствие Андрею Карамзину в его первом путешествии в мир парижских салонов, пишет среди прочего: "… прежде всего побывай у Свечиной".
И это пишет православный директор Департамента духовных дел иностранных исповеданий, секретарь Библейского общества, камергер русского двора. Еще в 1817 году Пушкин обозначил это странное противоречие в посвященном Тургеневу стихотворении:
Тургенев, верный покровитель
Попов, евреев и скопцов
Но слишком счастливый гонитель
И езуитов, и глупцов [40]…
"Слишком счастливый гонитель" посылает своего хорошего знакомого к тому, кого когда-то преследовал.
Такова сила простых человеческих симпатий, которые со временем перекраивают любые политические карты. Эти простые симпатии, приобретенные за зваными обедами и мимолетными разговорами, двигают людьми – историческими фигурами на шахматной доске истории. А потом государственным деятелям приходится, изощряясь в "искусстве возможного", решать проблемы появившихся ниоткуда общественных и политических движений, распутывать интриги тайных правительственных кругов, а историкам – развязывать клубки светских и родственных связей.
Симпатии, привязанности – двигатель истории? Нет, они скорее рычаг в руках тех, кто ее творят.
Генерал иезуитов, глава ордена, чрезвычайно высоко ценил Софью Петровну Свечину за умение работать с нужными людьми и за ее тесные связи с Россией. Через свою лучшую подругу, жену российского министра иностранных дел Марию Дмитриевну Нессельроде, она добывала для ордена любую интересующую информацию по России, начиная от положения дел в различных русских ведомствах и кончая самыми интимными деталями частной жизни царя Николая Первого. И через нее же, влиятельную графиню Нессельроде, Орден Иезуитов имел возможность принимать активное участие в государственных российских делах.
В 1836 году из Франции в Россию к графине Нессельроде приезжает с особой рекомендацией от Свечиной Альфред Пьер Фаллу, ее духовный последователь и биограф, предводитель клерикальной (радикальной прокатолической) партии. В Петербурге Альфреда Фаллу вводят в жизнь столичных салонов два неразлучных приятеля Жорж Дантес-Геккерн и князь Александр Трубецкой. ‹ a Мальцев С. А., 2003 ›
Молодой князь Трубецкой тоже не зря попадает в поле нашего зрения. Когда уходят в небытие Свечина и Нессельроде, он выходит на сцену истории на смену им и своими воспоминаниями о событиях вокруг дуэли Пушкина и Дантеса добивает нравственную репутацию поэта.
В 1887 году к пятидесятилетию со дня смерти Александра Сергеевича, в момент, когда общество, отмечая дату, особенно внимает всему, что говорится нового о нем, в печать выходит десятистраничная брошюра В. А. Бильбасова "Рассказ об отношениях Пушкина к Дантесу".
В предисловии к ней пояснялось: "Князь Трубецкой не был "приятельски" знаком с Пушкиным… но хорошо знал его по своим близким отношениям к Дантесу".
Версия причины дуэли, изложенная в этом документе, гласит: согласно воспоминаниям Идалии Полетики и Дантеса, "… после брака Пушкин сошелся с Александрой[Александрой Николаевной Гончаровой, второй сестрой его жены – авт.] и жил с нею… Пушкин опасался, чтобы Дантес не увлек Александру… решился во что бы то ни стало воспрепятствовать… все настойчивее искал случая поссориться с Дантесом…" [41]
Если заглянуть в подробные справочники по истории, то в разделе о Бильбасове Василии Алексеевиче встречаем то же роковое слово "иезуит". Еще раньше, в 1860-х годах через племянника Свечиной А. А. Соболевского иезуиты выдвигали другую версию преддуэльных событий. В воспоминаниях Соболевского, как и в заявлениях иезуита Гагарина, виновником дуэли был Долгоруков, якобы спровоцировавший Дантеса на этот шаг. И сам Дантес подтверждал это.
В разное время Дантес давал различные объяснения тех событий – в зависимости от того, кто был его слушателем. Например, сына знаменитого Дениса Давыдова уверял, что "и помышления не имел погубить Пушкина", и "вышел на поединок единственно по требованию… барона Геккерна, кровно оскорбленного Пушкиным" [42]. Но когда представлялся на модных европейских курортах русским дамам, то объявлял с гордостью: "Барон Геккерн, который убил вашего Пушкина" [43].
Все это, на первый взгляд, выглядит как неумелые и противоречащие друг другу попытки увести внимание общества от истины, но если судить по последствиям этой лжи, то видно, что она, следуя законам общественной психологии, сделала свое дело в высшей степени эффективно. Буквально до последней почерковедческой экспертизы 1974 года к числу виновных считался причастным князь Долгоруков, на которого, таким образом, падала большая часть вины, а мифы про "связь" поэта с сестрой жены и про "роман" его жены с Дантесом, а, стало быть, и ее виновность, до сих пор всерьез обсуждаются в виде версий и "рабочих гипотез". Результат их один – общество, складывающее свое мнение под воздействием авторитета печатного слова, судит о Мастере с учетом всех этих "деликатных" и "пикантных" подробностей. Так его облик теряет убедительность и цельность, лишаясь внутренней нравственной силы, а с этим и произведения его, утверждающие красоту высоких человеческих качеств, уравниваются в глазах читателя с церковной проповедью. Ведь если возвышенная мысль не подкреплена личным примером, то она – всего лишь мертвая софистика. И тогда сама дуэль, как неизбежное средство отстоять честь в глазах людей, тоже лишается смысла и превращается в фарс или импульс ревности. Такова сила выдуманных версий и подробностей – того, что называется клеветой.
Из письма Вяземского Мусиной-Пушкиной от 16 февраля 1837 года
Нам предстоит провести расследование, и для этого вооружимся некоторыми методами криминалистов.
Единственный материальный предмет, сохранившийся в качестве непосредственного участника тех далеких событий, – анонимный "диплом" про магистров и рогоносцев. Весь ход исследований пушкинистов так или иначе вращается вокруг этого растиражированного в нескольких экземплярах рукописного текста. Изучалась родословная бумаги, на которой он написан, проводились неоднократные почерковедческие экспертизы. В начале семидесятых годов прошлого века впервые внимание было обращено на словарный состав текста. Сделал это профессор Вишневский, опубликовавший статью со своей версией преддуэльной истории в журнале "Октябрь", №3 за 1973 год. И мы воспользуемся некоторыми его выводами и наблюдениями.
Одна интересная деталь в дипломе от "Ордена Рогоносцев"При криминалистической экспертизе документа учитываются особенности языка писавшего, в частности, употребление им слов, указывающих на принадлежность к какому-то роду деятельности, профессии. Так вот, в тексте диплома, написанного по-французски, есть одно слово, которое невозможно найти даже в большом французско-русском словаре. Это слово "coadjuteur" – "коадъютор". Обычно оно переводилось на русский язык и пояснялось как "заместитель" и "помощник". Но заглянем в объемистый "Русско-французский словарь" на 50 000 слов. Там все, что есть по этой теме, выглядит так:
помочь – assister, seconder, secourir,…
помощник – aide, adioint
помощь – aide, assistance, secours
заместитель – remplasant, suppleant, adioint, substint
– Никакого "коадъютора". Если бы авторы диплома захотели написать "помощник" или "заместитель", они использовали бы эти более употребляемые слова. И приходится в поисках смысла и перевода термина "коадъютор" заглянуть уже в энциклопедии и в исследования пушкинистов.
Щеголев, один из них, пишет: "Термин "Коадъютор" встречается в административной практике католической церкви: когда епископ впадает в физическую или духовную дряхлость, ему дается помощник – коадъютор". [28]
"Словарь русского языка" Академии наук указывает еще более точно:
"Коадъюторы – особый разряд иезуитов, являющихся помощниками высших членов ордена".
"Богословская энциклопедия" добавляет:
"Православная церковь не знала и не имела у себя коадъюторского института".
Итак, на поверхность в этой истории впервые всплывает слово "иезуиты".
Профессор Вишневский считает, что в католическом Ордене Иезуитов четыре степени ученичества. Это "новиции" (послушники), "схоластики" (семинаристы), "коадъюторы" светские и духовные, "профессы" – монахи, которые дали полный обет. Интересно видеть место светских коадъюторов, которые всего лишь на ступеньку ниже монахов. Как следует из расклада данной иерархии, в светские коадъюторы попадают только после испытания послушанием и курса специального обучения.
История российских филиалов ордена иезуитов напоминает картину морского прилива. С более или менее постоянным ритмом иезуиты то приходят в Россию, активно берясь за миссионерскую деятельность, то изгоняются за ее пределы.
Сначала они обосновываются в Литве, с 1569 года, и подготавливают там почву для обращения населения в католичество, в 1581 году там уже обосновывается посол папы римского. Во время Смуты в начале XVII века иезуиты поддерживают самозваного царевича Лжедмитрия Первого в надежде оказаться при больших государственных делах, но он, придя к власти и не желая ее делить с кем бы то ни было, не пускает их в Россию. В начале 18 века орден иезуитов командирует своих многочисленных представителей на проживание и работу в России, куда они, не афишируя себя, проникают в числе иностранных гостей. Петр Первый указом от 18 апреля 1719 года изгоняет их всех. В 1772 году иезуиты снова оказываются в стране вместе со своими католическими церквями и приходами на Украине и в Белоруссии, территории которых входят в состав Российской Империи при разделе Речи Посполитой. Екатерина Вторая, а потом Павел Первый покровительствовали им чрезвычайно. А 13 марта 1820 года Александр Первый запрещает деятельность Ордена Иезуитов в России, выдворяет всех его членов за границу и конфисковывает все имущество ордена.
Тем не менее, официально запрещенный орден имел всегда своих верных людей на многих ключевых постах государственной власти. Об этом представительстве в интересующую нас эпоху мы читаем у Ивана Сергеевича Аксакова: "Об иезуитах, их учении и пребывании в России на русском языке очень мало написано, между тем… их влияние на Россию в конце прошедшего и начале нынешнего столетия[18 и 19 веков – авт.] было так велико, что в царствование Николая несколько главнейших государственных деятелей в России являются из людей, воспитанных иезуитами" [29].
Так перед нами специфический и действительно профессиональный термин "коадъютор" начинает раскрывать историю мощнейшей исторической и политической силы – Ордена Иезуитов. Про извещение от ордена рогоносцев известно, что образцом ему послужили печатные шаблоны "шутовских дипломов", привезенных в Петербург в 1836 году кем-то из иностранных дипломатов. Но даже если профессионализм "коадъютор" присутствовал в шаблонах, то все равно слово это указывает на то, что оно использовалось в речи тех, кто причастен к авторству документа, иначе было бы заменено любым другим. И выходит, что сочиняли бумагу то ли "новиции", то ли "схоластики". Или даже "профессы".
Пойдем дальше. Пусть теперь подсказка диплома будет подкреплена другими более вескими свидетельствами, и давно пора познакомиться поближе со всеми участниками сплоченного авторского коллектива. Настолько объединенного круговой порукой, что тайна документа до сих пор до конца не разгадана (забегая вперед, скажем, что, несмотря на все усилия исследователей, так и не установлено, чьей рукой он написан).
Первое однозначное указание дает запись в личном архиве Павла Ивановича Миллера, секретаря Бенкендорфа. Второе лицо в ведомстве, одной из прямых обязанностей которого было все знать, в начале ноября 1836 года регистрирует свершившийся факт: "Барон Геккерн написал несколько анонимных писем, которые разослал двум-трем знакомым Пушкина. – Бумага, формат, почерк руки, чернила этих писем были совершенно одинаковы" [30].
Итак, первый кандидат на наше пристрастное дознание – Геккерн Луи-Борхард де Бовервард (1791-1884). Барон, голландский дипломат, с 1832 года поверенный в делах, с 1826 – посланник при императорском дворе в Петербурге. Тот самый "старик-Геккерн", "Геккерн-отец", что усыновил Жоржа Дантеса, сделав его Жоржем Геккерном. Всю свою жизнь посвятил заботам о приемном сыне, обеспечил материальным благополучием и завещал ему после смерти все свое состояние. ‹ a Мальцев С. А., 2003 ›
Казалось бы, такая самоотверженная любовь к приемному сыну не согласуется с отзывами о нем современников – "злой, эгоист", известный всем своим злым языком, многих перессоривший, не брезговавший никакими средствами для достижения личных целей. [31]Вяземский вообще пишет о нем как о законченном распутнике, окружившем себя молодыми людьми "наглого разврата и охотниками до любовных сплетен и всяческих интриг по этой части" [32].
Впрочем, есть отзывы и восторженные, только их очень мало. Биограф Луи Метман [33]изображает положительный образ голландского посланника, больше уделяя внимания его профессиональной деятельности: Геккерн – активный сотрудник на государственном поприще принца Меттерниха и графа Нессельроде, этих, по его мнению, двух вдохновителей европейской политики девятнадцатого века.
Такое сотрудничество может дать представление о политических взглядах барона. Принц Меттерних был главой австрийского правительства с 1809 по 1848 год и остался в памяти потомков как правитель, методично превращавший страну в репрессивное полицейское государство, в своей внешней политике одной из главных своих целей ставил ослабление позиций России в Европе.
О тесной связи барона с другим известным политическим и государственным деятелем, вице-канцлером России графом Нессельроде, говорят и воспоминания Дарьи Федоровны Фикельмон, близкой знакомой Пушкиных: "…здесь его считают шпионом г-на Нессельроде" [34].
Так мы переходим к еще одному подозреваемому. Даже не к одному, а к двум, поскольку высказывание царя Николая Первого о том, что известен "автор анонимных писем, которые были причиной смерти Пушкина" [35], относилось к жене вице-канцлера графине Нессельроде.
С бароном Геккерном мы еще встретимся, теперь же заглянем в записки современников об этой высокопоставленной чете.
Подробные воспоминания о них нам оставил князь Петр Владимирович Долгоруков [36].
Граф Нессельроде, по описанию Долгорукова, был человеком самых консервативных взглядов, сложившихся под влиянием безоговорочного авторитета принца Меттерниха. Хитрый, тонкий и ловкий ум сочетались в нем с природной ленью и больше склоняли не к делам государственным, а к трем предметам главного интереса – вкусному столу, цветам и деньгам. Немец по происхождению, он не любил русских и считал их ни на что не способными. Жена же его – "взяточница, сплетница, настоящая баба яга" – отличалась необыкновенной энергией и нахальством, благодаря которым держала весь придворный люд в страхе.
Страх этот был покрепче, чем благоговение перед Бенкендорфом, и устремлял за графиней целые толпы последователей и поклонников, для которых близость к ней давала пропуск в ее самый респектабельный салон столицы, выше которого по положению был только двор императора. Один из поклонников Марии Дмитриевны Нессельроде, барон М.А. Корф, как и ненавидевший ее князь Долгоруков, рисует в воспоминаниях те же ее черты – уничижительная гордость, холодное, презрительное высокомерие, наклонность первенствовать и властвовать, – и добавляет: "Сколько вражда ее была ужасна и опасна, столько и дружба -… неизменна, заботлива, охранительна, иногда даже до ослепления и пристрастия" [37].
Именно такую дружбу и заботу простерла графиня над своим любимцем князем Иваном Сергеевичем Гагариным. Он – еще один непосредственный участник истории с дипломом. На его бумаге, согласно его же признанию, было написано анонимное письмо. Гагарин назвал и того, чьей рукой оно было написано – Петра Владимировича Долгорукова [38]. Долгое время так и думали, пока последняя почерковедческая экспертиза 1974 года не установила, что он тут ни при чем.
Наша же экспертиза может зафиксировать первый факт лжесвидетельства. Некие причины заставили солгать князя Гагарина.
Теперь у нас собран полный круг создателей диплома, за исключением разве что писаря. Геккерны, почтенный Луи и молодой Жорж, были теми, кто вызвали к жизни саму идею, инициативу письма. Графиня Нессельроде – главный автор текста. Князь Гагарин – тот, кто подает писарю бумагу из своих запасов и стоит ближе всех к материальному воплощению замысла.
Куда нас выведут его происхождение, интересы, устремления и связи?
Геккерны и Нессельроде – иезуитыДядя Гагарина Григорий Иванович Гагарин – посол России при короле Баварии. Жена дяди Екатерина Петровна Соймонова известна своей решимостью положить жизнь на служение Ватикану, а сестра ее, стало быть, вторая тетка Ивана Гагарина, Софья Петровна Свечина пошла по католической служебной лестнице еще дальше, поступив на работу в воинствующий Орден Иезуитов, и сумела занять в нем один из высших чинов. Свечина взяла под свое духовное покровительство молодого князя, поставив себе цель сделать из племянника преданного иезуита. И поэтому его молодые годы проходят как испытательный срок и курс обучения для того, чтобы стать достойным последователем Игнатия Лойолы, основателя ордена. Лишь в 1843 году Гагарин официально принят в его члены. В своих литературных трудах он рассуждает о России, о своем прошлом и будущем поприще: "…Ты прожила много веков, но у тебя впереди более длинный путь, и твои верные сыны должны расчистить тебе дорогу, устраняя препятствия, которые могли бы замедлить твой путь…" [39]
Можно догадаться, кто был одним из таких препятствий, но сейчас об этом говорить еще рано. Пусть говорят сами факты.
В 1836 году князь Гагарин появляется в Петерберге именно в качестве связного между Свечиной и графиней Нессельроде. В Париже, откуда он приехал, у Софьи Петровны роскошный великосветский салон с особым католическим "уклоном". Там она оказалась в числе других иезуитов, изгнанных из России, и родной орден предоставил своей верной дочери все условия для процветания. ‹ a Мальцев С. А., 2003 ›
Настолько многие связи были в руках у Свечиной, что молодые русские дворяне, впервые попадавшие в Париж, входили в светскую жизнь столицы Франции под ее непосредственным руководством. Так, например, Тургенев Александр Иванович в середине декабря 1836 года, давая напутствие Андрею Карамзину в его первом путешествии в мир парижских салонов, пишет среди прочего: "… прежде всего побывай у Свечиной".
И это пишет православный директор Департамента духовных дел иностранных исповеданий, секретарь Библейского общества, камергер русского двора. Еще в 1817 году Пушкин обозначил это странное противоречие в посвященном Тургеневу стихотворении:
Тургенев, верный покровитель
Попов, евреев и скопцов
Но слишком счастливый гонитель
И езуитов, и глупцов [40]…
"Слишком счастливый гонитель" посылает своего хорошего знакомого к тому, кого когда-то преследовал.
Такова сила простых человеческих симпатий, которые со временем перекраивают любые политические карты. Эти простые симпатии, приобретенные за зваными обедами и мимолетными разговорами, двигают людьми – историческими фигурами на шахматной доске истории. А потом государственным деятелям приходится, изощряясь в "искусстве возможного", решать проблемы появившихся ниоткуда общественных и политических движений, распутывать интриги тайных правительственных кругов, а историкам – развязывать клубки светских и родственных связей.
Симпатии, привязанности – двигатель истории? Нет, они скорее рычаг в руках тех, кто ее творят.
Генерал иезуитов, глава ордена, чрезвычайно высоко ценил Софью Петровну Свечину за умение работать с нужными людьми и за ее тесные связи с Россией. Через свою лучшую подругу, жену российского министра иностранных дел Марию Дмитриевну Нессельроде, она добывала для ордена любую интересующую информацию по России, начиная от положения дел в различных русских ведомствах и кончая самыми интимными деталями частной жизни царя Николая Первого. И через нее же, влиятельную графиню Нессельроде, Орден Иезуитов имел возможность принимать активное участие в государственных российских делах.
В 1836 году из Франции в Россию к графине Нессельроде приезжает с особой рекомендацией от Свечиной Альфред Пьер Фаллу, ее духовный последователь и биограф, предводитель клерикальной (радикальной прокатолической) партии. В Петербурге Альфреда Фаллу вводят в жизнь столичных салонов два неразлучных приятеля Жорж Дантес-Геккерн и князь Александр Трубецкой. ‹ a Мальцев С. А., 2003 ›
Молодой князь Трубецкой тоже не зря попадает в поле нашего зрения. Когда уходят в небытие Свечина и Нессельроде, он выходит на сцену истории на смену им и своими воспоминаниями о событиях вокруг дуэли Пушкина и Дантеса добивает нравственную репутацию поэта.
В 1887 году к пятидесятилетию со дня смерти Александра Сергеевича, в момент, когда общество, отмечая дату, особенно внимает всему, что говорится нового о нем, в печать выходит десятистраничная брошюра В. А. Бильбасова "Рассказ об отношениях Пушкина к Дантесу".
В предисловии к ней пояснялось: "Князь Трубецкой не был "приятельски" знаком с Пушкиным… но хорошо знал его по своим близким отношениям к Дантесу".
Версия причины дуэли, изложенная в этом документе, гласит: согласно воспоминаниям Идалии Полетики и Дантеса, "… после брака Пушкин сошелся с Александрой[Александрой Николаевной Гончаровой, второй сестрой его жены – авт.] и жил с нею… Пушкин опасался, чтобы Дантес не увлек Александру… решился во что бы то ни стало воспрепятствовать… все настойчивее искал случая поссориться с Дантесом…" [41]
Если заглянуть в подробные справочники по истории, то в разделе о Бильбасове Василии Алексеевиче встречаем то же роковое слово "иезуит". Еще раньше, в 1860-х годах через племянника Свечиной А. А. Соболевского иезуиты выдвигали другую версию преддуэльных событий. В воспоминаниях Соболевского, как и в заявлениях иезуита Гагарина, виновником дуэли был Долгоруков, якобы спровоцировавший Дантеса на этот шаг. И сам Дантес подтверждал это.
В разное время Дантес давал различные объяснения тех событий – в зависимости от того, кто был его слушателем. Например, сына знаменитого Дениса Давыдова уверял, что "и помышления не имел погубить Пушкина", и "вышел на поединок единственно по требованию… барона Геккерна, кровно оскорбленного Пушкиным" [42]. Но когда представлялся на модных европейских курортах русским дамам, то объявлял с гордостью: "Барон Геккерн, который убил вашего Пушкина" [43].
Все это, на первый взгляд, выглядит как неумелые и противоречащие друг другу попытки увести внимание общества от истины, но если судить по последствиям этой лжи, то видно, что она, следуя законам общественной психологии, сделала свое дело в высшей степени эффективно. Буквально до последней почерковедческой экспертизы 1974 года к числу виновных считался причастным князь Долгоруков, на которого, таким образом, падала большая часть вины, а мифы про "связь" поэта с сестрой жены и про "роман" его жены с Дантесом, а, стало быть, и ее виновность, до сих пор всерьез обсуждаются в виде версий и "рабочих гипотез". Результат их один – общество, складывающее свое мнение под воздействием авторитета печатного слова, судит о Мастере с учетом всех этих "деликатных" и "пикантных" подробностей. Так его облик теряет убедительность и цельность, лишаясь внутренней нравственной силы, а с этим и произведения его, утверждающие красоту высоких человеческих качеств, уравниваются в глазах читателя с церковной проповедью. Ведь если возвышенная мысль не подкреплена личным примером, то она – всего лишь мертвая софистика. И тогда сама дуэль, как неизбежное средство отстоять честь в глазах людей, тоже лишается смысла и превращается в фарс или импульс ревности. Такова сила выдуманных версий и подробностей – того, что называется клеветой.