Мамедов Афанасий. Фрау Шрам

   Он смеется.
   - Где крестился - не столь важно. Не мы ведем, не нам судить. А вот насчет крестика своего... Знаешь, в Торе есть такой кусочек, об обязанности каждого ограждать высотные места... крыши: "Ты же не хочешь, чтобы кто-то упал, ты же не хочешь, что бы на доме твоем кровь была". Я это в том смысле, что, бывает, сам не чувствуешь, как близко подходишь к краю...
   - ...вспомнил сейчас, как поднимали с тобой Нанку?
   - А ты... ты забыл?
   Он, похоже, решил сменить тему, теперь он мне объясняет, что велосипед просто незаменимое средство при простатите и осведомляется о здоровье моей железы, он говорит, что если у меня уже есть простатит или вазикулит, надо немедленно покупать велосипед. Он первый человек, кто советует мне не жениться, а просто купить велосипед; не обязательно такой, как у него двенадцатискоростной. Он гордо хлопает по седлу. Можно попроще.
   Мне всегда казалось, что я более-менее знаю Крепость, во всяком случае, я всегда мог войти через Парные, Ширваншахские ворота и выйти через Сальянские или Шемахинские, но Марик повел меня такими древними улочками-закоулочками, мощенными камнем, о которых ни я, ни советский кинематограф, так любивший снимать эти экзотические места, даже и не подозревали.
   Да, подумал я, глядя на стены домов в полуметре от себя из устойчиво-застывшего известняка, на низенькую двухстворчатую дверь с большими медными кольцами, - вот где идеальное место для анонимного проживания. Да. Точно. Это на поверхности, Илья. Здесь все улочки слепоглухонемые, здесь двери не пронумерованы, без почтовых ящиков; здесь даже квартальные мечети давно уже не подают голосов, здесь улицы и дома озабочены чем-то незримым и неизреченным, которое, возможно, и явится, и изречется когда-нибудь за этим углом, за вот тем поворотом, под тем застекленным балконом, заросшим виноградной листвой... Но когда - и где ты будешь, уже будешь?
   Показалось, что мы сейчас где-то недалеко от минарета Сыныг-кала, но это "недалеко" без провожатого могло вылиться любителю крепостных улочек в целый час плутания и нервного напряжения, поэтому я на всякий случай стал запоминать дорогу.
   Вот арка, свод которой поддерживают две вырубленные в стене колонны; колонны - это уже мета на будущее, а вот окно - на левой полустворе нарисован глаз и на правой тоже, такое окно не сглазить никакому черному глазу. Надо его запомнить.
   Мы поднялись по выщербленным волнообразным ступеням, залитым мыльной водой, - Марик уверил меня, что за три секунды слетает по ним на своем велосипеде, - свернули налево в еще одну арку, прошли до конца улицы, дома которой, как и дома в новом, Внешнем городе, тоже были обклеены предвыборными плакатами - и уткнулись в тяжелую резную дверь.
   Под кнопкой звонка - пятипалый отпечаток белой краской.
   - Твой беш-бармах?
   Марик показывает мне свою ладонь, явно намного больше отпечатка, потом запускает руку в карман спортивных брюк, с люминесцентными лампасами, выуживает оттуда ключ под стать древней двери и вставляет в скважину.
   Небольшой квадратный дворик, действительно весь заросший виноградом, принял сначала меня, затем Марика с велосипедом.
   - Рай для художника, - объявляю я и осматриваясь.
   ...Безрукий розовато-коричневый манекен (тот самый, наверное, что всегда рад меня встретить), прислоненный к недавно выбеленной чистенькой стене, на которой висит колесо от фаэтона... пустые банки из-под краски... тяжелые обрызганные известкой ботинки...
   Марик удовлетворенно хрюкает и сладострастно суживает исправленные за океаном глаза.
   ...Беседка. Фонтан. Розарий... (Но вместо благородного запаха роз - меня встречает ядреный запах маринованного чеснока и краски.)
   На веранде длинный стол с двумя примкнувшими к нему стульями очень напоминает стол в кают-компании на "Геннадии Максимовиче" только без пластикового покрытия и бортиков.
   На столе ананас и дорогая иностранная фотокамера.
   - Снимал? - спрашиваю.
   - Да я уже неделю его фотографирую, он для монтажа был нужен. Так что сегодня можно смело его употребить. - Он снимает очки и кладет их на ананас. А ты... живописуешь... иногда?
   - Нет, я бросил.
   - Совсем? Жаль. Мне всегда казалось, что настоящего писателя из тебя не выйдет, а вот художник... еще может получиться. Идем-ка покажу тебе... свой дневник.
   Мы проходим недавно отремонтированную галерею, служащую теперь отчасти кухней, отчасти прихожей (запах жареного мяса дурманит голову), входим в темный сырой коридор; мое внимание привлекает широкая железная дверь с глазком: такого я не видел, чтобы внутри квартиры ставили сейфовую дверь "это Хашима апартаменты, дверь нельзя открывать, раньше он там манекенов своих держал, но после того, как их переправили на военную базу в Гянджу, я даже не знаю, что там, в этой комнате - может, он труп тещи законсервировал или своего охранника, ты же знаешь его закосы под Алена Делона... "Двое в городе" и все такое..."
   Я замечаю, что Марку нравится костерить своего покровителя и "молочного брата" в прошлой жизни.
   В конце коридора еще одна дверь (двойная), я перешагиваю через порог и оказываюсь в просторной светлой зале. Здесь так же пахнет ремонтом. Розоватый, предвечерний свет мягко опускается прямо с потолка. Потолок практически наполовину застеклен: в зале нет ни одного окна. В незастекленной части потолка, напоминавшей рамку, были вмонтированы маленькие зеркальные лампы, какие обычно любят ставить в офисах все те же кавказцы и новые (они же старые) русские. Кроме компьютерного стола, на котором монитор демонстрирует сейчас игру невообразимых сферических форм, и офисного кресла, на спинке которого висит свитер, - больше никакой мебели. На ковре дорогой музыкальный центр и разбросанные коробочки с аудиокассетами и компакт-дисками. В дальнем углу на витой приставке кальян, из тех, что впаривают туристам на стамбульском рынке. Четыре белые стены в фотографических работах Марка. (По тому, как он показывает мне рукой, я понимаю, что это и есть его дневник.) Все они черно-белые, или, как он сам выражается, - ЧБ. Все под стеклом с модными латунными зажимами.
   - Да у тебя тут просто музей имени себя, - говорю и вдруг вижу... не может быть, это же Таня! Таня в том самом свитере (я узнал его по эмблеме), что висит сейчас на спинке кресла. Есть подозрение, что свитер надет на голое тело: такие вещи чувствуешь даже на фотографии.
   Таня, неужели ты когда-нибудь состаришься и вовсе исчезнешь?! Неужели когда-нибудь состарится, пожелтеет, сотрется эта фотография?!
   На лаконичном фотопортрете серовато-белый фон, точно приставка перед аристократической немецкой фамилией, противопоставляется предельно черному (в жизни синему) Таниному (а вообще-то Марика) свитеру. Таня сидит на поставленном спинкой вперед стуле, чуть наклонив голову влево (слегка кокетливая уступка кому-то невидимому, хотя почему кому-то, известно кому), прядь прямых волос изумительно высветлена; прическа - каре, челка скрывает удивленно приподнятые брови, благодаря низкой челке взгляд еще более глубок, выразителен и - вне времени... Когда-то в другой жизни этот взгляд мог принадлежать одной из жриц храма богини Антаис.
   Я вспоминаю, как она улыбнулась, вернее, недоулыбнулась мне в поезде (точно такая же северная недоулыбка, бесконечно продлевающая действие - факт искусства, подарена слишком суеверному, узнаваемо южному объективу), как встретились наши взгляды, и мне еще показалось, будто она откуда-то знает обо мне все, как она по-мальчишески протянула мне руку и сказала: "Татьяна", а потом, не дождавшись от меня чего-то (чего?), резко поднялась, забросила сумочку на плечо: "Счастливого вам пути". Я даже вновь услышал запах ее духов с альпийской свежестью, как бы намекавших на непорочность, на девственность...
   - А... понравилась?.. Это моя последняя любовь.
   - Последняя любовь мужчины - это его внучка, - говорю я не без раздражения, возможно, это связано с тем, что он сказал: "из тебя никогда не получится настоящий писатель", а возможно... возможно, из-за свитера, одетого Таней на голое тело.
   - Ты знаешь... Таню?
   - С чего ты взял?
   - Так...Просто спрашиваю.
   - Нет, ты не просто...
   - ...тебе Ирана ничего не говорила?
   Я молчу, зачем-то хочется позлить его. Я уже заметил фотографии, которые меня интересуют, но перевел взгляд на другие; думаю, что еще будет время взглянуть. Мне хочется позлить его еще больше, когда я понимаю, каков уровень тех, других, фотографий, как работает друг моего детства с демонами зеркал и отражений. Вот один из примеров: зима, метель, дорога, вдоль которой голые деревья, впереди (чуть-чуть до схождения двух линий дороги в одну точку; это "чуть-чуть" - свидетельство мастерства и вкуса) двуглазое, темное пятно, предшествующее будущему, - встречный автомобиль; внизу в правом углу фотографии видно скользкое крыло американского автомобиля, на котором едет сам фотограф, на покатом потном крыле зеркало, в зеркале видно схождение двух линий дороги, остающейся за спиной у автора, а чуть-чуть до этого схождения велосипедист! Велосипедист под осенним дождем - это медленно плетущееся вослед нам наше прошлое, наша провинция, наше скользкое (как крыло, как дорога) "что было" и наше "это было, было!..", прошлое, обессмерченное посредством драгоценных металлов и серебра. Я хотел позлить Марка, но вместо этого не удержался, и мои аплодисменты подхватила незаставленная мебелью зала.
   Когда я, восхищенный, обернулся, уже было открыв рот, чтобы выразить то, что у меня на душе - Марка за моей спиной не было; я понял, он дал мне возможность посмотреть на те фотографии, которые интересовали меня не только как факт искусства.
   Может, хорошо, что он ушел, хорошо, что не слышал, как я хлопаю в ладоши, словно в Театре оперы и балета, - какой тут к черту театр, если вдруг этот американский автомобиль с зеркалом, застрявший между осенью и зимой, - тот самый, на котором разбились его отец и мать.
   Марка я нашел во дворе в наброшенном на плечи свитере. Он одновременно накрывал на стол и с кем-то говорил по радиотелефону. Приглушенно, мягко, часто недоговаривая фразы; так говорят мужчины с женщинами, с любимыми женщинами, когда рядом есть посторонний.
   Звонок, судя по всему, был междугородный: Марк записал на пачке сигарет время прибытия и номер рейса самолета, который обещал встретить.
   Окоченело стоявший манекен, теперь так же окоченело сидел (вернее, полулежал) за столом, где обычно сидят корни больших семейств или капитаны кораблей в кают-компании.
   Видать, очередной закидон моего американского друга - манекен за столом с желтым галстуком на шее.
   - Убери его, - сказал я, когда он отключил трубку.
   - Зачем? Разве он тебе не кажется живее всех живых?
   - Мне? Нет.
   - А меня он, знаешь, заводит. - Марик снял очки с ананаса и нацепил на нос манекену. - Тут ведь как-то решили подвал в тир переоборудовать, такое нагородили - цемента понавезли, мешки с песком, сам Заур грузовик списанных манекенов пригнал из какого-то торга, Двадцати шести... что ли, так сказать, наследие советских времен. Тир, конечно, не состоялся, тут же в нарды играют все слышно, но было весело, когда господа оставили эту ораву на мое попечение. Уж я отвел душу. Я тут как сержант был! Представляешь, манекен - Хашим, манекен - Заур-муаллим. - Марик стучит по чингисханистой голове манекена, как, вероятно, с большим удовольствием постучал бы по лысому черепу настоящего Заура-муаллима. У манекена от хлопков по черепу сползают очки. Марик поправляет. - Был когда-то даже манекен - моя американская жена, - между прочим, хорошенький, тебе бы понравился, с бюстом! - Показывает на себе, каким именно, и поводит плечами, как шансонетка.
   - И ты забирал его, вернее ее, к себе в постель.
   - Я?! Наоборот... Я воспитывал ее пенделями каждое утро.
   - Ты все это сам приготовил? - спрашиваю и с восхищением изучаю длинный стол, в центре которого тиранствует фотогеничный ананас.
   - После смерти мамы и папы, после того, как сбежала эта стерва, у меня такая язва открылась... - Марик свинчивает крышку на синем "Смирноффе". Хашим в помощь моему желудку ко мне женщину из Крепости прислал - "крепостную" прикрепил: приходит убирать и готовить. Три раза в неделю она у Ираны, смотрит за детьми, в остальное время готовит мне, пальчики оближешь, такие обеды, без нее я бы потух. Она только ушла. Это я и из-за нее задержался.
   - Это такая... татаристого типа, с атлетическим задом? Она случайно не Хашима глаза и уши?
   - Нет, скорее мои. Добрая, глупая, нежная женщина - что может быть лучше. Может, у нее несколько допотопные взгляды, но ты же имеешь представление о здешних, ичери-шехеринских нравах. - Он наклонился ко мне и сообщил на ухо одну очень интимную подробность в их отношениях, спросил меня - не пробовал ли я делать тоже самое.
   - Нет, я не пробовал. Значит, ты знаешь все, что происходит в нашем доме?!
   - ...не только от нее и не только я, и не только то, что происходит на Второй Параллельной. К примеру, когда провожаешь Ирану на иглоукалывание (кстати, попробуй с ней это сделать... я уверен, ей тоже понравится...) обернись, посмотри - нет ли за тобой хвоста.
   Так вот значит, почему он не пришел тогда, когда мы ждали его на той же площади в Крепости!
   - Впрочем, лучше об этом после. Иди садись.
   Перед тем как сесть, не удерживаюсь и обнюхиваю блюдо с хингяли. Я потрясен, я совершенно потрясен и не скрываю своего совершенного потрясения к ним отдельно идет фарш (мясо, рубленное вручную!) с золотистым луком и отдельно большие куски курицы, а еще мацони с чесноком. Я прикладываю руку к супнику с довгой - стекло его холодно каким-то древним погребным холодом; кусочки шашлыка из осетрины (кожура развалилась и напоминает библейские свитки) и бутылочка наршараба, зелень... чурек... айран... Даже не знаю, с чего начать. Эх, этот бы стол да в Москву, когда я три дня без еды!
   - Пир во время... войны?! - говорю.
   - И выборной кампании, - добавляет он. - Но пусть твоя душа успокоится. Это не наш с тобой праздник.
   - Чей же в таком случае?
   - Это пир подлеца. - Марк показывает на манекен. - Того же Заура-муаллима, Хашима... да мало ли подлецов, старик, на белом свете. Мы с тобой не виноваты, что приходится крутиться рядом с этими вонючками, чтобы выжить.
   Он наливает "Смирноффа" в мой лафитник и сам кладет мне на тарелку хингяли. (Столько, сколько я не смогу съесть даже в три захода, даже под водку "Смирнофф", которую никогда еще до того не пробовал, но от рекламы которой в восторге и готов часами смотреть на преломляющуюся пантеру.)
   Совершенно голый манекен сидит в галстуке желтого цвета, выпятив упрямый подбородок, и смотрит куда-то чуть в сторону, мимо меня.
   После второй рюмки Марк вновь, только на сей раз уже со всеми подробностями, детально рассказывает о гибели родителей.
   Периодически он отводит глаза и смотрит туда, куда смотрит манекен, - на стену, где висит колесо от фаэтона.
   Я слушаю внимательно с неподдельным участием, и мне не верится, что дяди Семы и тети Ани больше нет в живых. Они сейчас у меня прямо перед глазами... молодые, завода хватает на много лет... до сюжета с открытием Америки и скрежета тормозов еще очень далеко, но красные удалые "жигули" своими повадками как будто уже чем-то напоминают тот самый автомобиль с фотографии, уже приноравливаются на горбатых бакинских дорогах к неожиданному американскому маневру.
   Я слушаю, я внимательно слушаю его, а сам вспоминаю, как покойные откровенно недолюбливали меня; сколько раз запрещали они Марику со мной водиться - считали, что я его порчу своим декадентством. А сколько раз мне моя мама говорила, когда видела меня вместе с Марком на углу нашего дома, на нашей улице или во дворе: "Ну что, Илья, у тебя совсем гордости нет?!" Она говорила так, чтобы Марик услышал и понял, что именно она имеет в виду. Я вспоминаю, как давным-давно мы втроем - Хашим, Марик и я - угнали автомобиль районного судьи, чтобы немного покатать затосковавшую Нану, "пофикстулить" перед ней, как мы тогда выражались, и как нас очень быстро сцапала милиция (прямо у метро "Баксовет"), и как Хашим, заложил с потрохами меня и Марка; а потом, после допросов, приехал его отец, цекашный "агыр джаиль", разрешать конфликт с потерпевшим судьей и милицией в ожидании взятки; когда все обошлось (порвали бумагу на наших глазах), отец Хашима, тоже один из претендентов на роль манекена за этим столом, прямо при двух милиционерах, влепил мне увесистую пощечину и несколько опереточно, раскатистым басом сказал своему сыну: "Одного еврея рядом с тобой я бы потерпел, но двоих!.. Хашим, на какой камень ты смотришь, на какую ограду?!" С тех пор, наверное, я, в каком-то смысле, чувствую себя не просто евреем, но еще и вечно вторым, вечно лишним евреем с неостывающей щекой, для которого нет места ни по правую, ни по левую руку. Быть может, с тех пор мне начало казаться, что в нашем "мезузе" то ли пропущена какая-то буква, то ли написана не та. По этому поводу я даже вспомнил, что прадед мой Самуил Новогрудский в двадцатых годах бежал от революции в Палестину, но, прожив там некоторое время, зачем-то вновь, при содействии сына-чекиста, тайно перешел границу России, а ведь еврей, правоверный еврей, вернувшийся в Землю обетованную, и потом вновь (какая бы уважительная причина ни была) покинувший ее - проклят будет со всею семьею своею и потомками своими.
   Я вспоминаю, как серьезно готовился к отбытию в Америку дядя Сёма закупал балалайки, патефонные пластинки, палехские шкатулки, лечил и вставлял зубы, свои и жены (говорят там это баснословно дорого!), учил английский: "What is your name? My name is Сёма"[1].
   [1] Как вас зовут? Меня зовут... (англ.).
   Когда в бутылке оставалось совсем на донышке, Марик переключился на свою жену.
   - Поверишь, я ей на день рожденья купил такую персидскую кошку!.. А она мне знаешь что?.. Она говорит: "колтуны сам будешь вычесывать". Потом родилась Сабинка и все вроде пошло путем, пока не появился этот пидор с "Голоса Америки"...
   После появления "пидора с "Голоса америки"", - тут же, без инфернальных проволочек вселившегося в манекен, - Марик свою бывшую супругу стал величать не иначе как "эта сучка из Харькова".
   - Слушай, - говорю я, - а почему ты не женился на нормальной американке?
   - Потому что "нормальная" американка - это миф!! "Нормальных" американок не бывает в принципе!!!
   - Значит, - говорю, - "эта сучка из Харькова" лучше.
   - С этой сучкой из Харькова я хоть два года по-человечески прожил, пока она не решила с моей дочерью поехать к своей маме во Флориду. - Неожиданно для меня в слове "Флорида" он делает ударение на первом слоге, и тут же в моем представлении изменилось лицо целого штата.
   - Слушай, а как твой отец? - вдруг проявляет интерес Марик. Мне кажется это странным: между ними никогда не было взаимной симпатии. - Как ему без моря в Москве?
   - Вот именно что - без моря, без "Литературного Азербайджана"...
   - ... ну, о матери твоей я больше тебя знаю, - перебивает он.
   - В каком смысле, - спрашиваю, а сам чувствую, как начинает гореть лицо: мне показалось, он потому лишь спросил об отце, чтобы потом переключиться на мать и сказать то, что сказал.
   - Да так, пьяный разговор... не бери в голову.
   - Что значит "пьяный разговор"?! Начал - говори.
   - Подожди, у меня есть классная еврейская водка... кошерный продукт... цимес... - он попробовал встать, я поймал его за запястье, крепко сжал и потянул вниз. - У матери твоей... роман с Зауром-муаллимом. Уже давно.
   Он не произнес еще этих слов, а я уже знал, что он скажет. Так бывает.
   - Ты мне этого не говорил - я не слышал, - и отпускаю его руку.
   - Что ж, если тебе так легче будет ...
   - А тебе станет хуже от того, что мне будет легче?!
   - Ты мне этого не говорил - я не слышал. - Он поднимается за водкой.
   Уже когда в бутылке оставалось на донышке, и Марик переключился на свою жену, я забеспокоился, что начинаю очень быстро хмелеть, даже подумывал, как бы незаметно пропустить пару рюмок или пить, но оставлять половину, теперь же я совсем отрезвел, я был трезвее себя, пришедшего сюда, себя, приехавшего в этот город, я был трезв так, как не бывал, будучи абсолютно трезвым, правда, молниеносное отрезвление далось мне ценою страшной головной боли. А еще этот убийственный запах маринованного чеснока и краски!
   Когда Марик вернулся с израильской водкой в руках - не хашимовские ли запасы он так бомбит? - я задал ему самый важный для меня теперь вопрос, вопрос вопросов.
   - ...Он занимается тем, чем занимаются все манекены, - ответил мне Марик.
   - А если серьезно? - я махнул стопку, не дожидаясь его: судя по лицу друга, беспрестанному похрюкиванию и поглядыванию на манекен, он, кажется, готовил для меня, неожиданно протрезвевшего, умный ветвистый тост.
   Марик обиделся.
   - А если серьезно, идем покажу. Идем, идем... - Он буркнул себе под нос что-то, разом перечеркнувшее его планы, и тоже прикончил стопарь в одиночку.
   Мы снова в комнате с фотокартинами.
   Темно. Марик включает свет, подсаживается к письменному столу и подзывает меня. Достает из конверта дискету, вставляет в дисковод...
   Компьютер для меня - был и остается китайской грамотой. Бывало, в Москве придет Нина Верещагина ко мне на Патриаршие, откроет пафосно свой ноутбук, а я смотрю в электронный текст и не вижу ни зги, ни аза не понимаю; Нина возмущается, Нина злится, Нина обзывает меня Маугли, но я никак не могу себя пересилить. Теперь же мне казалось, что я ни на гран не отстаю от программиста из Детройта.
   - Ну, вот, возьмем хотя бы относительно новый кредитный договор, - Марик разворачивает листы, чтобы мне было удобней читать, - предмет договора прост, ты сейчас сам все поймешь. Сейчас, сейчас...
   Я читаю.
   "Коммерческий банк МЮСТЭГИЛЛИК, в дальнейшем - БАНК, в лице..."
   - Выходит, председатель совета директоров банка у нас Заур-муаллим?!
   - Да, он у нас тут главный... мюстэгил[1].
   [1] Независимый. Мюстэгиллик - независимость (азерб.).
   "...действующий на основании устава с одной стороны, и ТОО "Экологическая продукция "Севинч"", именуемое в дальнейшем ЗАЕМЩИК, в лице..."
   - А почему "Севинч"? Кто такая Севинч?
   - Вторая жена Хашима. Фиктивный генеральный директор предприятия, как бы мой непосредственный начальник.
   - Что это за мода такая здесь царит, называть магазины, фирмы, банки именами своих возлюбленных и жен?
   - Азия-с, мой дорогой, Азия-с.
   БАНК предоставляет ЗАЕМЩИКУ кредит в долларах США со взиманием 25 (двадцати пяти) процентов годовых на сумму..."
   Когда я вижу, какую сумму берет в кредит этот самый ЗАЕМЩИК, я вдруг вспоминаю Людмилу, бедную-бедную Людмилу с ее китайскими фонариками московского производства; я вспоминаю свои самые голодные, самые черные дни в Москве, Нину, мою Нину, страшно богатую до этой минуты и враз обнищавшую после, я вспоминаю, и мне почему-то становится смешно.
   Марик, конечно же, не понимает, над чем я покатываюсь со смеху, он думает, что я смеюсь над чем-то другим и тоже начинает смеяться.
   - Ну и как тебе?!- он закуривает свой душистый сладковатый "Кэмел" и продолжает листать прилежное (на трех языках: русском, азербайджанском и английском) технико-экономическое обоснование. Вероятно, им самим и составленное или при его непосредственном участии.
   Марик смеется: он не заметил, что я перестал поддерживать его смех, он пока еще в мониторе, он еще не повернулся, еще не взглянул на меня.
   - Танин отец - важная персона в Москве, в минобороне, сечешь узор?.. Живет в высотке на Баррикадной...
   - ... подъезд со стороны американского посольства, - добавляю я.
   Его - словно током.
   Теперь он уже не смеется. Жалкий стал. Смотрит в глаза...
   - Значит, ты все-таки знаешь Таню. - Он от своей же сигареты закуривает новую.
   Я никогда не думал, что он такой ревнивый!
   Рассказываю ему, как больше двух лет назад Ирана приезжала в Москву оформлять визу (Марик качает головой, верит, что не вру, он даже хочет что-то сказать, но откладывает на потом), остановилась она у каких-то знакомых в высотке на Баррикадной, я подошел к подъезду со стороны американского посольства, чтобы забрать у нее посылку от мамы, для пущей убедительности не забываю и важную деталь - скрученная бечевка больно врезается в пальцы; рассказываю я и при каких таких обстоятельствах познакомился с Таней, как должен был передать "очень важные" документы Иране в Баку.
   Он говорит отрывисто, клочковато, то ли не хочет мне многое открывать и сам себя на ходу редактирует, то ли уже порядком пьян, то ли и то и другое вместе.
   Он рассказывает мне, как выглядит сам банк, какая обстановка там царит (псевдодомашняя), на какой машине ездит начальник кредитного отдела, а на какой первый секьюрити, бывший сотрудник ОМОНа, мастер спорта по стендовой стрельбе, - оказывается старший брат охранника из "Сааба", тоже бывшего омоновца, изгнанного оттуда за невиданный садизм.
   - А крыша кто?
   - Здесь? Сам Заур.
   - А ты?.. Пребываешь в ранге компьютерного визиря?
   - Это не я, Илья. Визирь тот, кто остался во дворе за нашим столом. Я... Он поворачивается вместе с креслом и показывает на стену с фотографиями, на свой фотографический дневник. - Вот это я, и это я, и это!.. По крайней мере... для тебя, Илья, друг мой, для тебя...
   - Интересно, кому из вас двоих пришлют в подарок шелковый шнурок.
   - Я сбегу раньше. С Таней... - он попридержал сползший с плеч свитер.
   Голова болит невыносимо.
   Он опять рассказывает мне о банковской деятельности и липовых фирмах, о частных домах и дачах, скорее уж виллах, где самый маленький балкон метров двадцать пять в длину, он рассказывает, как утилизируется оружие и как оно продается, например - в Югославию, он рассказывает это так, что я понимаю: как и я, он не поборол в себе дворовое чувство какой-то ущербности перед соседями с четвертого этажа, людьми СВЕРХУ, не смог.