Манакин Михаил. Полковая наша семья

   Волнение Гаврилова передается мне: о нас помнят, о нас все знают!
   - Спокойно, Миша, спокойно! - слышится у самого уха хрипловатый голос товарища. - Это только аванс. Доверие, как говорят, надо оправдывать...
   Справа, пригнувшись, еще кто-то тяжело шел по траншее. И только, когда он был совсем рядом, узнали: парторг Воронов. Опускаясь рядом со мной, он едва слышно застонал, автоматным диском больно задел мое колено. Я увидел, что его левая рука выше кисти туго затянута свежим бинтом.
   - Ранен? - спросил я, хотя это и так было ясно.
   - Пустяк... - поморщился Воронов. - Я пришел к вам, товарищи коммунисты... Перед решающей атакой - соберемся.
   - Решающей? - В голосе Гаврилова легкая ирония.
   - Решающей, - упрямо повторил Воронов. - Сколько можно топтаться! В общем, коммунисты собираются здесь.
   Коммунисты... В общем-то, меня еще и не принимали в партию. Но я слова парторга воспринял так, будто они адресованы и мне, потому что здесь, в боях на песчаном острове, как я думал, прошел мой испытательный срок, здесь я твердо познал, что моя судьба стала неразрывной с судьбой моей партии.
   - Конечно, обязательно соберемся здесь, - согласился я. - Застряли посреди реки, пулям кланяемся? Гвардейцы! Людям в глаза стыдно смотреть будет. Мы должны быть на том берегу.
   - Пойдем к Кузовникову! - Федор Гаврилов решительно встал.
   Оказалось, что Кузовников уже и сам намеревался нас вызвать.
   Коммунисты еще раз досконально обсудили план атаки, затем вернулись к подчиненным, разъяснили каждому солдату порядок его действий. Ночью остаток батальона и еще одна рота переправились на остров. Стало известно, что подошла дивизионная артиллерия. Дела пошли веселее!
   Даже почта пришла. Из дому мне писали, что с хлебом до весны обойдутся, хоть и сами вместо лошадей впряглись. И для тех, у кого дом сгорел, колхоз понемногу строит новое жилье. Они не первые на очереди, но и не последние: учли, конечно, что сын воюет...
   Внизу приписка: "Хоть и командиром ты стал, сынок, да береги себя. Те, кто с войны вернулся, сказывают, что лейтенанты впереди всех воевать ходят. Ты ведь да Клава - наша надежда".
   "Эх, мама, мама, знала бы ты, где твой сын письмо получил, ночей, наверное, не спала бы", - подумал я, пряча письмо в карман.
   Рядовой Лапик, зашивавший рядом разорванный рукав своей гимнастерки, с тревогой посмотрел на меня:
   - Плохие вести из дому?
   - Наоборот, хорошие. И мать пишет, чтобы берег себя.
   - Матери, они все такие. Мне моя тоже наказывает, чтобы лишний раз головы из окопа не высовывал. Ей и невдомек, что это ее пожелание входит в разрез с приказом командования.
   Алексей улыбнулся. Посидели, помолчали, каждый думал, видимо, о своем. Потом Лапик предложил:
   - Давайте отдохнем чуть. На свежую голову и в бой идти легче.
   На этот раз рота наступала уже под мощный аккомпанемент наших орудий. И хотя в иной обстановке было бы чересчур громко назвать семнадцать человек ротой, но это была по-настоящему боевая, прокаленная огнем единица.
   Набираю полные легкие воздуха:
   - Р-р-ота! В атаку - вперед!
   Слева слышу:
   - Коммунисты! Впере-е-ед!
   Это парторг. Так договаривались.
   Я бежал первым. Уже цель близка. И вдруг меня перед самым мостком обгоняет Кравчук. Позади уже раздается топот десятков ног по доскам. Правый берег совсем рядом, Кравчуку остался еще один шаг. Вот он занес ногу, сейчас ступит на землю. И тут он словно натолкнулся грудью на свинцовую струю. Остановился. И снова прошлась по нему пулеметная очередь.
   Потом, после боя, мы бережно передавали из рук в руки пробитый пулей прямо в самом центре его партийный билет. Он до конца выполнил свой долг солдата, коммуниста.
   Но это будет потом. Тогда же судьбу боя решали мгновения. И я, перескочив через тело упавшего товарища, оказался в непростреливаемом пулеметами врага пространстве, под обрывом. Оглянулся: рядом Лапик и еще человек десять. Остальные - не прошли.
   Через второй мостик Гаврилову с разведчиками тоже удалось проскочить. Залегли бойцы в низкорослом кустарнике перед береговым обрывом Днепра. Противник сверху ружейно-пулеметным огнем достать не может, но и сидеть спокойно - глупо. Высказываю свои соображения Гаврилову:
   - Федор, сейчас они попытаются нас отсюда выкурить. Минометы пустят в ход, атаковать начнут.
   - Ясно, что начнут. Надо на гребень вырываться. Только давай обмозгуем, Миша. Кстати, где Кравчук?
   - У мостка... Уже с этой стороны. Насмерть.
   - Жалко танкиста, - вздохнул Гаврилов. - Да и кто из нас застрахован.
   - Кравчук танкистом был?
   - А ты не знал? Хорош командир... Машину его подбили, так он в ожидании новой повоевать в пехоте попросился. Да и застрял здесь. Ладно, что горевать. Лучшей памятью о нем наш успех будет.
   - Предлагаю, Федор, вот что. - Я никак не мог отдышаться. - По рации попросим огня артиллерии и пулеметов Кузовникова. Мы рассредоточенно и скрытно продвигаемся вверх. Останется метров тридцать - сорок до гребня, попросим перенести огонь дальше. А мы вслед за броском гранат атакуем. Кузовников же с бойцами успеет переправиться через мостки, даже если мы не добьемся успеха. Внимание врага отвлечем.
   - Это на худший случай, а надеяться надо на лучший.
   - Тогда давай готовить людей к атаке.
   Через полчаса этот план был приведен в действие. Сбылся, увы, худший вариант. Забросали бойцы траншею врага гранатами, но и в ответ полетели гранаты. Только наши далеко не все попали в окопы, а фашисты находили цели на открытом месте. И пулеметчики с острова, боясь поразить своих, не могли нам помочь. Но все же мы добились главного: отвлекли внимание врага на себя, и майор Кузовников, а с ним еще человек сорок были уже на правом берегу.
   Спустя еще часа полтора поднял комбат бойцов в решающую атаку. Сыграл свою роль совет бойцам действовать попарно во время атаки и при бое в траншее - один ведет огонь из автомата, другой бросает гранаты. Конечно, для этого требовалось особое самообладание, четкость, умение быстро ориентироваться.
   Мы с Лапиком спарились, парторг роты Воронов с сержантом Савенковым, ветеран роты Панферов с Ляховым.
   На этот раз мы все же ворвались в первую траншею врага. Уже метров на четыреста растянулся наш батальон, когда начали фашисты контратаку. И хотя нам удалось ее отбить, расширение плацдарма приостановилось. Через два часа гитлеровцы снова сунулись и снова откатились назад. Но было ясно, что нас в покое они не оставят, давление будет нарастать.
   Как мы обрадовались, когда с левого берега заговорила артиллерия, окаймляя занятый нами участок огнем! Стало веселей и от того, что перспектива обзора расширилась. Шутка ли: столько дней перед глазами был только крутой, огрызающийся огнем склон берега! И дождь, так долго ливший без перерыва, прекратился. "Фланги, укрепляйте фланги", - предостерегал по рации командир полка.
   Но А. П. Кузовников уже успел поставить на левом фланге автоматчиков, на правом - разведчиков, в центре - стрелков.
   День за днем, метр за метром расширяли мы плацдарм. На шестой день боев гитлеровцы подбросили моторизованную пехоту. Сделано было это демонстративно, на глазах наших бойцов, но все же вне досягаемости ружейно-пулеметного огня. Дружно выгружались фашисты из грузовых машин и бронетранспортеров. В бинокль были хорошо видны их холеные морды, ладно пригнанные черные мундиры с эсэсовскими знаками на петлицах.
   Мы уже начали готовиться к вражеской атаке, но раньше налетела фашистская авиация. Земля заходила ходуном, уши заложило от взрывов. Казалось, что крутой склон берега сейчас обрушится в реку. Честно сказать, одна лишь мысль теплилась в мозгу: "Скорей бы этот кошмар кончился!" А когда уханье бомб прекратилось, я никак не мог в это поверить. Взглянул на часы: прошло всего десять минут с того момента, как с леденящим душу воем посыпались на плацдарм бомбы. А казалось, что минула целая вечность. К счастью, только несколько бомб упали на берег, остальные... глушили рыбу.
   А потом пошла в контратаку вражеская мотопехота. Впервые я видел такую пьяно орущую свору. Уткнув автоматы в живот, вражеские солдаты поливали, не целясь, все впереди свинцом. Расстреляет фашист один рожок, достает из-за голенища второй. На что гитлеровцы рассчитывали, невозможно было понять. Но обстрелянных наших бойцов этим не пронять, уже видели эти "психички".
   Правда, было несколько бойцов, у которых нервы не выдержали: кое-кто начал преждевременную и бесприцельную стрельбу. Но их тут же остановили более опытные солдаты. В конце концов, лишь подпустив врага поближе, мы открыли дружный огонь. И тут же, среди цепей фашистов, забушевали разрывы наших снарядов. Они разметали и подожгли бронетранспортеры. Ударили в упор наши пулеметы. Вражеская лавина споткнулась, сломалась, эсэсовцы затоптались на месте, потом залегли.
   И тогда Кузовников поднял бойцов в атаку. Пошли стеной на стену. Признаться, я был убежден, что вновь не миновать нам рукопашной схватки. Но не приняли ее гитлеровцы, стали отходить, а затем и побежали, заметались на берегу протоки, лежавшей на пути их отхода. Прикрывая их отступление, ударили по нам вражеские минометы. Уставы на такие случаи предписывали: попав под минометный или артиллерийский обстрел, надо стремительным броском выйти из поражаемого участка и продолжать наступление. Мы с Лапиком, вырвавшись вперед, не заметили, что остальные бойцы отсечены от нас огнем противника. Отходить назад - значит попасть под мины и снаряды. Впереди протока, за которую по шатким мосткам уходили последние гитлеровцы. Вот так положеньице!
   - Товарищ лейтенант, - сказал, подползая ко мне, Лапик, - давайте по мостику на ту сторону. Другого выхода нет.
   Дерзким и решительным, наверное, всегда в бою везет. Была не была! Бежим мы с Лапиком, бьем из автоматов вслед гитлеровцам. Мосток под нами ходуном ходит, но, на наше счастье, вокруг почти ничего не видно - все затянуло дымом и пылью. И вдруг впереди, прямо перед глазами, сверкнуло пламя. Какая-то неведомая сила подняла меня и швырнула в воду. Инстинктивно выбросил вверх руку с автоматом, кажется, даже мушкой за доску задел. Цепляюсь руками за доски, а они вроде бы ускользают. Подскочил Лапик, помог мне выбраться из воды.
   - Под наши снаряды попали, товарищ лейтенант. Уходить быстрее надо!
   Выскочили мы на противоположный берег. Но час от часу не легче: два немецких миномета впереди, метрах в пятидесяти, ведут огонь. Никто из гитлеровцев на нас даже внимания не обратил. Только "Фойер! Фойер!". Конечно, они и подумать не могли, что мы появимся на их огневых позициях. Ведь только что свои по мостику бежали.
   Не сговариваясь, мы с Лапиком бросили по две гранаты на вражеских минометчиков. Алексей потом успел еще и в блиндаж заскочить, проверил, не укрылся ли кто-нибудь там, а заодно и пакет с галетами захватил. В возбуждении стал совать их мне. Смотрел я на него и не знал: улыбнуться ли старому другу или его отругать. В такую переделку попали, неизвестно еще, чем она закончится, а он с дурацкими галетами лезет...
   Пока мы выбирались из мышеловки, наши, изменив направление удара, вели упорный бой за хутор Власенко. Пять раз атаковали, и все безрезультатно. Потери были большие. Особенно среди офицеров. Гвардии подполковник Е. Н. Бзаров отправил во второй батальон комсорга полка гвардии старшего лейтенанта Комиссарова.
   - Ты должен воодушевить людей, - сказал ему Бзаров. - Это тебе партийное поручение. Сегодня же взять хутор!
   Комиссаров уже больше года был в полку. Не раз он отличался в боях, за что был награжден орденом Красного Знамени, медалями "За боевые заслуги" и "За отвагу". Бойцы любили старшего лейтенанта за личную храбрость, веселый и отзывчивый характер, всегда приглашали в свои подразделения.
   Прибыв на плацдарм, комсорг пришел во второй батальон и за два часа обошел все роты. Он поговорил с людьми, рассказал о боевой задаче, проинформировал гвардейцев о подвигах солдат, сержантов и офицеров, призвал их брать пример с героев, которые так же мужественно и смело выполняют свой солдатский долг, как и они должны выполнить сегодня свою боевую задачу.
   Когда подошло время атаки, Комиссаров первым поднялся в бой. На этот раз гвардейцы хутор захватили, нанеся врагу большой урон. Комсорг был ранен, но с передовой он не ушел.
   После этих боев в нашей роте осталось всего... восемь человек. Нас вывели во второй эшелон. Дали пополнение, а вскоре - снова в бой.
   Так и получилось, что рота в полку стала самой полнокровной единицей. В батальонах личного состава почти нет, а деревню Михалкове приказано взять.
   Фронтовики знают, что значит наспех произведенное пополнение. Людей не знаешь, друг к другу они не притерлись, да и ко мне не привыкли, что очень важно для управления боем. В общем, количество решает еще не все. И мы, что называется, застряли перед этой деревней. Командир полка злится: "Манакин, вперед!" Я уже и не рад, что роту принял. Шесть раз поднимались в атаку. Дойдем до проволочных заграждений, резанут фашисты из пулеметов в упор, и мы отходим к опушке леса.
   И как будто поняв мое состояние, к нам пришел капитан Е. И. Генералов. Я приготовился к нагоняю, а он вдруг:
   - Брось, Михаил, переживать. Ты забыл даже, что сегодня 12 ноября твой день рождения. Может, отметим?
   Он, конечно, просто хотел поднять моё настроение, а насчет "отмечания" шутил. Не до этого было. А вот беседа с ним во многом мне помогла. Посоветовал он собрать коммунистов, поговорить с парторгом, какие кому поручения дать. Одним словом, подсказал, что парторганизацию надо сколачивать. А она свое дело сделает, вокруг себя бойцов сплотит. Таким образом, я усвоил еще один командирский урок.
   В роте приподнятое настроение. Выдали теплое обмундирование, полушубки. Вокруг царит оживление. Даже подумалось, как немного надо людям, чтобы забыть неудачу стольких атак. Но я ошибался" Думали и в роте, как вышибить фашистов из деревни.
   - Пусть оставят нам шинелки, товарищ лейтенант, - обратился ко мне с необычной просьбой рядовой Панферов.
   Я удивился, полушубки-то удобнее, теплее! А ветеран-автоматчик пояснил:
   - Ведь что получается у нас в атаке: доберемся до ихней проволоки и запутаемся в ней, запал пропадет. А так мы - шинелки на проволоку, и на ту сторону.
   - Огоньку бы артиллерийского минут на пять, пока мы до заграждений добежим, - добавил сержант Савенков.
   Командир полка удовлетворил обе эти просьбы. В тот же день на коротком партийном собрании приняли, как всегда, лаконичное решение: "Деревню Михалково взять во чтобы то ни стало!" Рота автоматчиков шла в седьмую атаку. Под прикрытием огня артиллерии мы быстро достигли проволочных заграждений, преодолели их, ворвались в деревню, с ходу вышли на противоположную ее окраину, потеряв лишь двух человек. Противник отступил к высоте в полукилометре за деревней.
   Мог ли я предполагать, что для меня затаила эта высота? Я только знал, что ее надо попытаться взять, иначе в деревне не удержаться. И лучше сейчас, не мешкая.
   - Вперед, герои, за Родину! - рискуя сорвать голос, крикнул я.
   Но в это мгновение передо мной разорвался снаряд. Тупой удар бросил меня на землю. В горячке хочу вскочить на ноги. Кажется, удалось. Но откуда такая резкая боль в бедре?! Пытаюсь удержаться на ногах, но все плывет вокруг, уходит сознание.
   Расплывались очертания "фердинандов", что стреляли из мелколесья, чуть слышен был крик: "Командира ранило!"
   Лишь потом мне рассказывали, что этот возглас перекрыл зычный клич Алексея Лапика: "Вперед, товарищи, бей гадов!" - и что ко мне подбежал санинструктор Гончар, взвалил меня на спину, донес к блиндажу.
   Пришел в себя в полковом медицинском пункте. Словно в тумане, виделось миловидное лицо фельдшера Лели:
   - Что, калужанин, плохо тебе? Держись, миленький, держись...
   Боль по всему телу нестерпимая, острая.
   - Дай стакан водки. Сегодня день моего рожде...
   И опять меня покинуло сознание.
   Плацдарм наша дивизия удержала, а затем расширила его. Лишь тогда в бой были введены свежие силы, а 12-ю гвардейскую отвели в тыл.
   За форсирование Днепра звание. Героя Советского Союза было присвоено 57 воинам дивизии. Среди солдат, сержантов и офицеров нашего полка такой высокой чести удостоились 22 человека. Это командир полка гвардии подполковник Е. Н. Бзаров, командиры батальонов гвардии майоры Е. И. Генералов и А. П. Кузовников, командир батареи 76-мм пушек гвардии старший лейтенант В. И. Акимов, командир роты автоматчиков гвардии капитан А. М. Денисов, командир саперного взвода гвардии лейтенант Г. П. Загайнов, автоматчики А. И. Воронов, А. В. Лапик, разведчик В. Д. Черноморец...
   Многие - посмертно. И среди этих многих большинство коммунистов. Да это и понятно. Они всегда поднимались навстречу вражескому огню первыми. Поднимались во имя правого дела, вели за собой остальных на смертный бой с врагом. Они навсегда вписали славную страницу в героическую летопись ленинской партии.
   Все для победы
   Очнулся я от пронзительной боли. Повозка, в которую нас положили, чтобы везти до эшелона, специально прибывшего на фронт за ранеными, накренилась, и все мы съехали на ее правую сторону.
   - Очнулся, милай. Потерпи немного, - говорил усатый ездовой, перекладывая меня, совсем беспомощного, на прежнее место. - Тут командир полка приходил. Очень хотел сказать тебе что-то важное. Мне наказал передать, когда очнешься, чтобы выздоравливал и быстрей возвращался.
   Усач полез в карман, долго там копался. Потом вытащил оттуда кисет и протянул мне:
   - Это тебе велено вручить. Шефы прислали...
   На красном батисте мне удалось прочитать слова: "Дорогому защитнику Родины от калужан".
   Повозка тронулась. Низкие дождевые тучи нехотя поползли по небу. Стало холодно и сыро. Нестерпимо резало левое бедро, и коченели пальцы ног. Стараясь отогнать мысли о боли и холоде, я вспоминал свой последний бой, и все казалось, что вижу медленно поворачивавшуюся в мою сторону пушку "фердинанд", яркую вспышку выстрела. Да, нелепо все получилось. Мог же броситься на дно траншеи или упасть в этот момент... Что теперь будет со мной? Сохранят ли врачи ногу? Долго ли болтаться по госпиталям?..
   Неожиданно на лицо упало несколько крупных капель дождя. "Ну вот, - с горечью подумалось, - даже от дождя спрятаться не могу". К душевной тревоге, вызванной неизвестностью, подмешивалось сознание собственной беспомощности. Трудно было примириться с тем, что всего лишь несколько часов назад я чувствовал под ногами землю - ходил, бежал в цепи атакующих, прыгал через траншею... Каждая мышца молодого и сильного тела была мне послушна. А вот теперь я беспомощен. Моя судьба, моя жизнь зависят от случайностей, от других людей. А я ничего не могу изменить, не могу вмешаться в обстоятельства...
   - Этот дождь слепой, - взглянув на меня, протянул возница, - скоро кончится.
   Тучи почти полностью заволокли небо, оставив лишь узкую ярко-голубую полоску на востоке. Кромка туч, соприкасаясь с нею, светилась золотой бахромою. И мне внезапно подумалось, что тучи - это фашистские полчища, навалившиеся на нашу Родину. А там, где искрится золотая бахрома, передовая. Там кипит бой, суровый и жестокий. Там мои товарищи, побратимы, дерутся не на жизнь, а на смерть. Тучи конечно же будут побеждены, небо очистится, и солнце, мирное, согревающее, засияет над страной. От этой мысли боль на мгновение притупилась. Но на очередном ухабе повозку сильно тряхнуло, из груди моей вырвался стон, ярко-голубая полоска неба раскрошилась на кроваво-красные куски. На мое сознание накатывалась обжигающая волна темноты. Я вновь впал в забытье.
   Не помню, как меня перенесли в грузовик. Минуя медсанбат, меня доставили в Добрянку, где сделали несколько операций по извлечению осколков снаряда из левого бедра.
   Потом был чистенький и уютный военно-санитарный поезд. Я лежал и смотрел в окно на проплывающие мимо израненные войной леса, поля и селения. Фактически станций и деревень, как таковых, и не было. Высились лишь почерневшие от пожаров трубы и угадывались бесконечные землянки там, где когда-то стояли дома. Горестно было смотреть на эту унылую картину.
   Но еще чаще мимо нашего санитарного поезда проносились воинские эшелоны. Они тянулись к фронту бесконечной вереницей. Сердце наполнялось радостью и гордостью при виде застывших на платформах танков, САУ, артиллерийских орудий, которые шли на запад, чтобы громить врага.
   Недолгим был мой путь в поезде. Я уже сказал, что он был чистеньким и уютным. И это действительно было так - после передовой. Нам казалось, что мы попали в другой мир, хотя, конечно, очень далеко было до комфорта современного скорого поезда. Просто матрац, застиранная простыня да подушка для солдата-фронтовика были верхом представлений об уюте. А на самом деле в видавшем виды плацкартном вагоне было тесновато. Даже внизу, в проходах между полками, стояли носилки с ранеными. Было душно, но, мне кажется, на это мы не обращали внимания. Каждый старался поглядеть в окно, гадали, куда нас везут, где мы остановились... А ехали медленно, стояли часто. Мне казалось, что в движении боль от ран не так ощущается. А когда поезд не двигался, я, чтобы хоть как-то отвлечься, не потерять сознание, старался прислушиваться к голосам моих попутчиков.
   Среди нас были украинцы, и они хорошо знали эти места. Вспоминали, какими были до войны села и города, от которых остались одни развалины. Мы ехали по Киевской, а потом по Черниговской областям. Ехали, не зная, что это был партизанский край, где всего лишь два-три месяца назад народные мстители вели жестокие бои с захватчиками. Уже потом, через несколько лет, я узнаю имена прославленных партизанских командиров, их мемуары мне напомнят забытые названия населенных пунктов, где довелось проходить и подразделениям нашего полка.
   Развалины, кругом развалины... Следы бомбежек и артобстрелов. Разруху и горе оставила после себя война на некогда цветущей белорусской земле. Но, странное дело, мои товарищи-фронтовики, провожая взглядами пепелища, чаще всего выражали одно, общее чувство: не покорилась врагу наша земля, вынесла неслыханные горе и страдания, чтобы победить коричневую нечисть! А каждый воинский эшелон, идущий на запад, они провожали восторженными восклицаниями, и сердца наши наполнялись гордостью: до чего же велика и сильна Страна Советов! Действительно, только родина Октября могла выдержать коварный фашистский удар из-за угла, оправиться от него, перестроить всю экономику на военный лад, подчинив ее закону: все для фронта, все для победы.
   Помню, раненые долго и взволнованно обсуждали один случай. На одном из полустанков к нашему вагону подошла худая и изможденная женщина. Она принесла раненым хлеб и молоко. Когда наша сестра приняла каравай и бидон, женщина повернулась, чтобы уйти, но неожиданно пошатнулась и упала. Как потом выяснилось, она потеряла сознание от постоянного недоедания. Каждый день она приходила к санитарному поезду и приносила последнюю еду, какая у нее была. В записке, которую она постоянно отдавала врачам, была просьба: "Не знаете ли вы о моем сыне младшем лейтенанте Петре Кондрашове? Его эвакуировали вашим поездом. Сообщите, что с ним? Не бойтесь, я сильная. Все стерплю..."
   Медсестра рассказала, что месяц назад мать узнала: ее сын-танкист в санитарном поезде. Но ей не было известно, что позже он скончался от ожогов. Не в нашем, в другом санитарном поезде. Все военные медики знали об этом, однако никто не решался сообщить матери о смерти сына. Сейчас я понимаю, что это не совсем правильно, но тогда мы одобряли медиков, которые постоянно утешали женщину, берегли ждущее, верящее в счастливый исход материнское сердце.
   К вечеру, когда мы застряли на какой-то станции, мне стало хуже. Казалось, что в кость ноги кто-то, безжалостный и сильный, пытается вставить раскаленный металлический прут. С трудом мне удавалось сдерживать стон. А может быть, мне это только казалось. Мучительной становилась каждая секунда, и так хотелось, чтобы поезд тронулся: в этом почему-то виделось единственное спасение. И когда до моего слуха донесся едва слышимый протяжный вой, я его принял за далекий паровозный гудок, стал ждать, что вот-вот раздастся лязг буферов, поезд дернется и мы поедем...
   Вагон действительно вздрогнул, даже качнулся из стороны в сторону: грохот недалекого взрыва заполнил наше хрупкое убежище. Потом еще взрыв, еще... Бомбежка!
   Снаружи раздались голоса: кто-то отдавал команды. И в нашем вагоне чей-то возглас:
   - Горит!!!
   - Что?
   - Где?
   - Не наш?
   Но восклицания вскоре прекратились. Установилась жуткая тишина ожидания.
   Перед моими глазами, на противоположной стенке вагона, беспорядочно метнулись светло-розовые тени. Они становились все более яркими и багровыми. Видимо, горел где-то рядом эшелон, а может быть, станционная постройка.
   Фашистские бомбардировщики, видимо, сделали очередной заход, потому что новая, серия мощных взрывов сотрясла землю. Почудилось, что наш вагон вот-вот развалится на мелкие щепки. Мною вдруг овладело странное безразличие. Я перестал ощущать боль. "Будь что будет!" Одно дело окоп или траншея - куда надежнее. Какие только бомбежки не выдерживали! А здесь что ты можешь? Лежи и жди. На что надеяться, не знаешь.
   Еще раз дико тряхнуло. До слуха донесся полный отчаяния женский крик: "Куда вы? На место!" И для меня этот кошмар перестал существовать. Вернул меня к сознанию странный размеренный звук: "Тук... Тук... Тук..." "Неужели это стучит мое сердце? Но почему так медленно?" Я боялся открыть глаза.