Манакин Михаил Фёдорович
Полковая наша семья
Манакин Михаил Фёдорович
Полковая наша семья
Аннотация издательства: Автор, начинавший участие в Великой Отечественной войне рядовым красноармейцем-автоматчиком и выросший в одной части до командира роты, Героя Советского Союза, повествует о боевых действиях своих однополчан - воинов 32-го гвардейского стрелкового полка 12-й гвардейской стрелковой дивизии, об их мужестве и героизме, проявленных в сражениях за свободу и независимость Родины. Книга рассчитана на массового читателя.
С о д е р ж а н и е
Солдатские уроки
Командиры
Идем на рукопашную
Коммунисты
Все для победы
"Слушай боевой приказ!"
На новое направление
Даешь Ригу!
"Ачу" - по-литовски спасибо
На вислинском плацдарме
"А до смерти четыре шага"
Благодарность Верховного
От Одера до Эльбы
Последний бой
И снова мы вместе
Солдатские уроки
Дальше машина идти не могла. Мост через небольшую речку был сильно поврежден. Водитель ЗИСа, высокий и худой солдат с рыжими усами, ярко выделявшимися на его закопченном лице, вышел из кабины, осмотрелся, обернулся к нам и, разведя в стороны длинные руки, сказал:
- Приехали, товарищи офицеры. Дальше добирайтесь пешком. Это недалеко, вон там, за леском. Видите? Советую идти вдоль речки, надежнее будет. А я назад...
Не успели мы спрыгнуть на землю, как водитель сдал машину назад и, развернувшись, покатил по проселку обратно.
- Хорош гусь... Ему сказали до полка довезти, - заворчал младший лейтенант Семен Левахин, - а он на полпути нас...
Семен осекся, и мы все, как по команде, повернулись в сторону леса, куда указал шофер. Там слышалась перестрелка. Мы переглянулись в недоумении: ведь в штабе дивизии нам сказали, что 32-й гвардейский стрелковый полк, куда мы направлялись, после ожесточенных боев за Волхов выведен во второй эшелон. Во второй...
- Видать, с корабля на бал попадем - Левахин бросил за плечи вещмешок и театральным жестом пригласил меня первым ступить на шаткий настил прочного когда-то моста.
Перестрелка неожиданно прекратилась, и мы, настороженно вслушиваясь в наступившую тишину, торопливо пошли по тропинке, тянувшейся вдоль речки. Было тепло и солнечно. Дожди, видно, давно не шли, и земля, истосковавшаяся по влаге, задубела, трава пожухла и местами пожелтела.
Да, жарким выдалось лето 1943 года. Таким же знойным был и день 15 июля, когда мы закончили курсы младших лейтенантов и получили назначение в части. Тогда тихим и солнечным утром состоялось торжественное построение выпускников. Приехал командующий фронтом генерал-полковник М. А. Рейтер.
Весь пропыленный, уставший, но быстрый в движениях, он поздравил нас с окончанием курсов, вручил каждому погоны, свидетельство о присвоении первичного офицерского звания и предписание о назначении в части.
Мне, как закончившему курсы с отличием, сразу присвоили воинское звание лейтенант. По моей личной просьбе и по ходатайству из дивизии я получил назначение в свой, ставший родным 32-й гвардейский стрелковый полк. О той радости, которую я испытал, когда услышал приказ о распределении, трудно рассказать. Фронтовики хорошо знают, да и сейчас помнят, как рвались они после излечения в госпиталях в свою часть, сколько уговаривали кадровиков, как огорчались, если получали отказ. Только в свою роту! Только в свой полк! Участники войны знают, какое это непреодолимое стремление. Оно ни с чем несравнимо.
Человеку всегда свойственно желание после короткого или длительного перерыва вернуться в знакомый коллектив, к людям, с которыми вместе трудился, к которым привык. Но то чувство, которое испытывали мы тогда, возвращаясь в родную часть, - особое. Пусть я был солдатом в полку всего несколько месяцев, но ведь не просто был, а воевал. И это совсем не одно и то же. Только в бою можно с такой силой ощутить и понять, что такое плечо товарища. Только в бою можно разобраться, как неизмеримо дорого единение людей перед ясной, но неимоверно трудной целью - выстоять, победить. Если в мирной обстановке человеку порой нужны годы, чтобы увидеть и понять окружающих, чтобы вжиться в среду, то на войне, перед лицом смерти, само время как бы спрессовано. Здесь, словно под яркой вспышкой, тебе открывается то, что в обычном течении жизни, может быть, никогда и не увидишь. Суетное и мелочное отступает на второй план, обнажая в людях только самое светлое, самое важное, без чего солдату нельзя выполнить свой долг. Мужество, взаимовыручка, дерзость, находчивость, дисциплина, готовность во что бы то ни стало выполнить приказ - вот что приобретало главенствующее значение.
Тогда мы, восемнадцатилетние парни, не могли осознать, почему нас так сильно тянет обратно в родную роту, родной полк. А теперь, через десятилетия, я с особой остротой ощущаю, как мы дорожили войсковым братством, друзьями-товарищами, с которыми делили последние патроны и крошку хлеба, как нас влекла привязанность к бывалым солдатам, которые по-отцовски относились к младшим, оберегали нас в бою, учили солдатской премудрости.
Войсковое товарищество, железная спайка, сплоченность советских воинов - одна из славных боевых традиций. Сегодня в Уставе внутренней службы Вооруженных Сил СССР есть пункт, в котором говорится: "Военнослужащий обязан... дорожить войсковым товариществом, помогать товарищам словом и делом, удерживать их от недостойных поступков и, не щадя своей жизни, выручать их из опасности..." Мне думается, что слова эти вписаны в Устав пролитой в боях кровью, жизнями спасенных в сражениях солдат, опытом службы всех поколений советских воинов.
Приходилось ли вам наблюдать приход в часть очередного пополнения? Еще вчера совершенно незнакомые друг другу юноши, приехавшие из разных городов и сел, с разным опытом жизни, образованием, а порою и говорящие на разных языках, становятся в один, общий и строгий воинский строй.
- Товарищи! - обращается к ним командир.
И с этого слова начинается воинское воспитание - динамичный, исполненный глубокого, благородного смысла процесс приобщения молодых людей к тем высоким нравственным ценностям, которые концентрированно выражаются в готовности человека немедленно встать с оружием в руках на защиту Родины и мужественно, умело отстаивать ее интересы. В готовности, которая выражается чеканными словами "Служу Советскому Союзу!".
...Никогда не забыть мне метельный и морозный день 5 января 1942 года. Еще ночью, проснувшись от сильной канонады, я быстро оделся и выскочил во двор. Сильный ветер швырнул в лицо пригоршню снега, ожег ледяным дыханием.
- Накинь пальтишко, сынок, - сказала мама, обняла меня, прижала к себе и запричитала: - Наконец-то... Свершилось... Наши идут... Слава тебе, господи...
Так мы и стояли, не обращая внимания на стужу, чутко прислушиваясь к артиллерийской канонаде. Неожиданно, уже из села, донеслись приглушаемые ветром, отрывистые гортанные выкрики. Один выстрел, второй... Мама всполошилась, сунула мне в руку узелок, готовая разрыдаться:
- Беги, Миша, беги! Не иначе, немцы начали выгонять всех из домов, беги!
Признаться, нам не верилось, что фашисты сюда дойдут. И стало по-настоящему жутко и обидно, когда однажды утром мы проснулись и поняли они здесь! Еще вчера в нашем маленьком клубе я и мои сверстники слушали сводку Совинформбюро и разрабатывали свой мальчишеский план: уйти тайком из дому, добраться до одной из наших частей и - прямо к командиру. Так, мол, и так, в армию нас не берут, а стрелять мы умеем, на лыжах ходить тоже. Принимайте в полк! Мы себя убедили в том, что нам в такую трудную для страны годину не откажут. С этой уверенностью и разошлись по домам. И вот уже под окнами чужой ненавистный говор...
Трудно передать то отчаяние, которое овладело нами. Оно было даже сильнее чувства опасности.
Всего три месяца немцы простояли в нашем селе Дворцы Калужской области. Но и за это небольшое время они разграбили дворы, раздели людей, перестреляли скот и птицу. Мой отец Федор Зиновьевич умер еще в 1933 году, и мы с мамой жили победнее других. Но и нас не обошли стороной фашисты. Почти ежедневно приходили они в старенький дом и брали все, что вздумается. Я старался на глаза им не попадаться. Потом мама, вытирая слезы, говорила:
- Потерпи, сынок. У нас немцы только шомполами порют, а вот в соседней деревне почти всех перестреляли...
...До утра, утопая в снежных сугробах, пробирался я лесом навстречу канонаде. Было холодно и голодно. Узелок с провиантом, который дала мама, где-то потерялся в дороге. Мороз все крепчал, и я чувствовал, что слабею силой и волей. Хотелось сесть куда-нибудь под ель и чуток поспать. Понимал, что делать этого никак нельзя, однако ноги мои не слушались здравого смысла, сами останавливались возле очередного "уютного" местечка, где можно было спрятаться от ледяного ветра. Словом, сознание мое помутилось. И кажется, я нашел такое место. Потому что, когда очнулся от сильного толчка, увидел себя под размашистой елью.
- Вставай, малец, замерзнешь, - кто-то тряс меня сильной рукой.
Передо мной, словно из тумана, возникло крупное лицо какого-то дядьки с висячими усами.
Когда сознание вернулось ко мне, я понял, что это наши. Они сами меня нашли. Со слезами на глазах смотрел я на красные звезды, что горели на шапках, трогал теплые овчинные полушубки и глупо улыбался. Усатый стал оттирать снегом мои уши и щеки.
- Тарас Бульба, - неожиданно выдавил я, и эти первые слова, сказанные мной, развеселили бойцов.
- Будет жить! - громко произнес усатый дядька, дружески, несильно тряхнул меня за плечи и неожиданно представился: - Степан Тарасович Шевчук.
Вскоре меня привели к комиссару полка гвардии старшему батальонному комиссару Мильнеру.
- Куда тебе, малец, в армию? Тебе учиться надо, да и подрасти не мешает. Смотри ты какой - кожа да кости, - глядя на меня не то с жалостью, не то с недоумением, сказал он.
Потом, подумав, добавил:
- Садись, рассказывай о себе.
Рафаил Исаевич Мильнер прибыл в полк недавно. Но уже знал личный состав этого славного боевого коллектива. После окончания Военно-политической академии имени В. И. Ленина в 1941 году Мильнер был назначен инструктором-пропагандистом 12-й гвардейской стрелковой дивизии. Часто бывал в полку, ходил с бойцами в атаки, метко стрелял из пулемета и винтовки. Родом Рафаил Исаевич был с Украины. Он приобрел большой опыт работы с людьми еще на заводе. В члены ВКП(б) вступил, будучи слесарем. Рабочая закалка, глубоко партийная убежденность, любовь к людям - все это гармонично сочеталось в нем, как магнитом притягивало к нему бойцов и командиров.
Выслушав мою настойчивую просьбу зачислить в полк добровольцем, Мильнер не спешил с ответом. Он внимательно рассматривал меня, задавал много вопросов и слушал, не перебивая, о семье, о моей учебе в школе ФЗО, о горячем желании воевать против фашистов. А я смотрел, как завороженный, на орден Красной Звезды, который был прикреплен у комиссара на гимнастерке, и боялся одного - отказа. Уж слишком маленьким, щупленьким и неказистым казался я самому себе.
- Ну хорошо, - сказал он наконец. - То, что ты хочешь провести роту по кратчайшему пути на Дворцы - это хорошо. Спасибо. Но учти, что на войне мало одной ненависти к фашистам. Надо быть умелым, волевым и отважным бойцом. Учить всему этому у нас времени нет, а подставлять твою голову под пулю мне совесть не позволяет. Поэтому будешь находиться при старшине роты Шевчуке. Он станет тебе и отцом, и командиром, и учителем. Поставьте на все виды довольствия, - вызвав командира роты автоматчиков, приказал он. Будем считать его добровольцем. Автомат выдайте и научите, как обращаться.
Так я вновь оказался рядом с Тарасом Бульбой. Был это замечательный человек, сильный, мудрый и добродушный. Он привел меня в роту, познакомил с товарищами. Сразу же я ощутил особую атмосферу душевности, дружеского участия, заботы. И сейчас, спустя многие годы, с большой теплотой вспоминаю, как сердечно приняли меня в свою семью старшие, более опытные товарищи. Сержант Байло где-то телогрейку достал, Барсуков - шинель, Головачев - валенки. Потом старшина роты выдал мне брезентовый ремень, вещмешок с котелком и сказал:
- За остальное извиняй - нету. Брюки с гимнастеркой обещают привезти, а шапки-ушанки нет, пока походишь в своей.
- У нас, брат, один за всех, а все за одного, - говорил Барсуков, прикрепляя петлицы к шинели. - Ну вот, теперь ты боец Красной Армии. Гордись этим званием!
Потом я повел роту по кратчайшему пути через лес на Дворцы. Еще задолго до населенного пункта мы почуяли запах дыма. Отступая, фашисты взорвали правление нашего колхоза имени "Правды", сожгли 150 жилых домов, в том числе и наш.
Узнав, что немцы драпанули в направлении деревни Каравай, я повел бойцов к опушке леса. Эту дорогу знал хорошо и думал, что напрямую мы опередим фашистов. Вскоре мы догнали их, и завязался бой. Это был мой первый бой, поэтому и запомнился он особо.
Идти надо было лесом по глубокому снегу. Вперед меня не пустили. Командир взвода автоматчиков Воронежский, возглавлявший боевой дозор, только периодически оглядывался на меня, и я жестом показывал, куда идти. Так мы неслышно, вытянувшись в цепочку, стараясь ступать в след впереди идущего, продвигались по вековому лесу. Рядом величественно проплывали, нахлобучив на плечи снежные шубы, красавицы ели. Я начинал уставать. Деревьев уже не замечал, передо мной только покачивалась спина командира взвода, перехваченный ремнями портупеи его полушубок. Позади слышалось дыхание Шевчука.
Мы приближались к мелколесью. Неожиданно Воронежский остановился, предостерегающе поднял руку: перед нами, метрах в трех, видны были свежие следы. Кто-то, и явно не один, прошел здесь совсем недавно. Следы вели из лесу.
- Видишь, снег сбит на елях, значит, где-то они рядом, - шепнул командиру взвода Шевчук. - Надо бы разведать. Разрешите мне?
- Добро! Осторожней только...
Рота, шедшая за нами, рассыпалась в цепь и залегла. Барсуков слегка толкнул меня в спину, и я упал носом в снег. В этот момент разом загремели выстрелы. Первое, что я увидел, - это падающий с деревьев снег. Потом в сознание впилось противное посвистывание пуль. Они летели со стороны мелколесья, и казалось, прямо в меня. Втянув голову в плечи, я, сам того не замечая, пытался податься назад. Потом земля впереди вздыбилась от взрывов. Один, второй... и сразу стало тихо-тихо. Только странный звон в ушах, да почему-то подступили слезы, и мелко-мелко дрожало тело. Все произошло так внезапно и, как мне показалось, скоротечно, что трудно было что-то понять.
- Товарищ лейтенант, пулеметчики врага уничтожены гранатами. Видать, заслон фашисты оставили. А Шевчука зацепило. Тяжело... - были слышны далеко в установившейся тишине слова сержанта Байло.
Только позже я понял, что немцы, отходя, оставили два пулеметных расчета для прикрытия. На них-то и напоролась, выходя из леса, наша рота. И если бы не боевой опыт товарищей, многие полегли бы под свинцовым огнем. Ведь фронтовики хорошо знают, что такое два пулемета в чистом поле. Только сильные, смелые и отважные способны не растеряться, найти правильное, инициативное решение в эту критическую минуту. Таким бойцом и оказался Степан Шевчук.
С тяжелым сердцем перенес я его потерю. Когда после боя солдаты, сменяя друг друга, несли на сооруженных наспех носилках своего товарища, я не находил в себе сил посмотреть в ту сторону. Несколько дней мне довелось быть вместе с этим человеком, а ощущение было такое, что дороже у меня никого не было. Мог ли я предполагать, что жестокое крыло войны задело меня всего лишь краешком, что впереди меня ждут суровые испытания, такие ситуации, после которых, казалось, надо только благодарить судьбу за благосклонность. Но дело, конечно, не в судьбе, хотя мы, признаться, в душе всегда надеялись и на везение. Бой есть бой. Всего не предусмотришь, не предугадаешь. Но воевать надо умеючи. Без этого никакое везение тебе не поможет. Вот такое убеждение с самых первых шагов формировали во мне боевые товарищи - люди сильные, мужественные и щедрые.
Тогда, после первого боя, я остро переживал, что все заметили мое малодушие. Ждал упреков. А ожидая, мысленно казнил себя, безжалостно ругал. Но никто не обмолвился даже словом, даже взглядом не дал понять, что меня осуждает. Напротив, меня окружили еще большей заботой. Нет, никто не сюсюкал, не нежничал. Такое чуждо солдатской среде. Просто мое состояние хорошо понимали, а потому незаметно старались помочь, без надобности не подвергать опасности, а главное, учили. Учили и на моих ошибках и на своих.
...К деревне Каравай мы подкрались с огородов. На улицах пустынно. Вроде немцы ушли. Вышел из избы старик. Спросили его, где немцы.
- Кто их знает? С вечера галдели, собирали пожитки, а потом утихли. В этом краю деревни их будто нет.
На другом конце деревни нас ждала неожиданность. Видимо заметив нас, из дома выскочила женщина:
- Сюда, родимые, быстрей! Опохмеляться, гадина, сел, да вас заметил, не успел убежать! Сержант Байло крикнул:
- Барсуков, за мной! - и бросился к двери. Побежал за ними и я. Втроем ворвались в избу.
- Бросай оружие! Хенде хох! - крикнул Байло, тут же метнулся к печке, дал очередь из автомата.
Барсуков в мгновение отскочил в другую сторону. И я, вбежавший последним, оказался... прямо перед дулом пулемета, ствол которого торчал из-под широкой деревянной лавки.
Ни Байло, ни Барсуков конечно же на такой "сюрприз" не рассчитывали, да и моего появления, видимо, сразу не заметили. Хорошо, что все обошлось благополучно: прятавшийся под лавкой немец вытолкнул на середину комнаты ручной пулемет, затем неуклюже выбрался сам и поднял вверх руки. Барсуков толкнул его прикладом в спину:
- Выходи, выходи, фашист!
- Найн, я не есть фашист, - торопливо заговорил пленный.
- Иди, иди, в штабе все расскажешь.
Уже на улице, немного погодя, ко мне подошел Байло.
- Ты, того, не лезь туда, куда не посылают, - почесывая затылок, недовольно посоветовал мне сержант. - Глупо пропал бы. Правда, и мы хороши, полезли напролом... В общем, понял меня?
Да, я его понял.
А на следующий день в полк принесли газеты. В "Известиях" за 6 января писалось о нашей дивизии и ее командире: "...Эту дивизию, действующую на Западном фронте, отличают исключительная стойкость и решительность. Обороняя Тулу, она вместе с другими частями перешла в начале декабря в наступление и за короткий срок проделала славный победный путь до Калуги. Каждый населенный пункт - их на пути было более 100 - немцы оставляли после упорного и жестокого сопротивления. Но ни разу не дрогнули наши бойцы, ни разу не уступили они своему девизу: "Вперед и только вперед!" В боях за Калугу Сиязов предпринял ряд блестящих по смелости и дерзости операций, делающих славу его доблестным бойцам".
Эту газету зачитывали до дыр. Комиссар полка приказал наклеить ее на картон, и так она передавалась из роты в роту. Каждый боец считал, что здесь написано не о командире дивизии генерале М. А. Сиязове, а о нем самом. На митинге, посвященном присвоению нашей дивизии звания гвардейской, выступило двенадцать человек. Все они выражали благодарность партии и правительству за высокую оценку их ратного труда, клялись, не жалея сил и самой жизни, по-гвардейски громить ненавистного врага, чтобы быстрее освободить нашу любимую Родину от фашистских оккупантов.
Так говорили и так дрались за советскую землю мои товарищи.
...И вот теперь, шагая в свой родной полк, я с благодарностью думал о них - простых бойцах, которые в сложных ситуациях преподали мне солдатские уроки, делились фронтовыми премудростями, которые не так просты, как кажется на первый взгляд.
Подумалось о самом близком боевом товарище рядовом Алексее Лапике. Он был всего на четыре года старше меня. Но на фронте с первого дня. Запомнился он сразу же каким-то открытым лицом, порывистыми движениями, особой заботой о товарищах. Своим богатым боевым опытом он щедро делился со всеми, в том числе и со мной. Вспоминаю жестокий бой 26 января 1942 года под Сухиничами.
Утро было холодным и хмурым. Колючий ветер, завывая в овраге, где мы сосредоточились для очередного броска вперед на высоту, что между деревнями Веребьево и Пищалово, пронизывал, казалось, до костей. "Наша группа под командованием младшего лейтенанта Ильи Филипповича Аксамитного просочилась под покровом ночи во фланг укрепившихся на рубеже фашистов и, пока не обнаруженная противником, ждала сигнала к атаке. Первыми должны были наступать бойцы второго батальона. Потом, когда они свяжут гитлеровцев боем, неожиданно ударим и мы.
Светало. На востоке ширилась белесая полоса рассвета. Все яснее проступали очертания разрушенных деревенских домов, черные, одиноко торчащие печные трубы. Причудливо выглядели некоторые фруктовые деревья, которые от взрывов мин и снарядов наклонились к земле, обнажив густое сплетение корней. Под одной из груш, вывороченной взрывом, расположился пулеметный расчет фашистов. Мы его хорошо различали и готовы были уничтожить по первому сигналу. Я слышал, как Аксамитный ставил такую задачу рядовому Головачеву.
Рядом с поваленной грушей стояла березка без макушки. Вместо нее торчал скворечник. Верхушка еще вчера была срублена снарядом, будто топором. "Интересно, как же удержался скворечник", - подумал я и слегка приподнялся, стремясь получше рассмотреть, на чем он держится. Но здесь же сильная рука вновь прижала меня к земле.
- Не высовывай голову зазря, Миша. Не дразни пулю. Голова пригодится. Шутка сказать, сколько еще до Берлина топать. - Голос Алексея Лапика был тихий и строгий. - Что ты там интересное увидел?
- Скворечник.
- Какой скворечник? - не понял Лапик. - Да ты о чем думаешь?! Сейчас надо замечать то, что для боя пригодится. Видишь, распадок тянется к крайнему дому? По нему можно незаметно подобраться к немцам в тыл. Оттуда гранатами забросать два пулеметных гнезда - одно под грушей, а другое, видишь, в заброшенном колодце...
Присмотревшись, я увидел, что бревенчатый сруб действительно "обжит". С двух сторон он обложен мешками, набитыми, видимо, мерзлой землей, а в тыл к приземистому сараю тянется траншея. Как это я сразу не разглядел?
- Когда пойдем в атаку, - неторопливо говорил Лапик, - ты держись в нескольких шагах от меня. Короткая перебежка - и падай на снег, в ямочку или борозду. Полежи немного, сориентируйся, потом опять рывком вперед. Понял? И пулям не кланяйся. Пока фашист начнет палить в нашу сторону, мы ему на хребет сядем. Только чтобы без шума, крика. Это потом, для боевого порыва, чувства локтя и самовозбуждения...
Как и планировалось, бой начал второй батальон. После артиллерийско-минометного обстрела он пошел в атаку. И здесь в небо разом взвились две красные ракеты - это сигнал для нас.
Проваливаясь в снегу, мы рванулись к развалинам. Держась распадка, я бежал рядом с Лапиком, все ниже пригибаясь к земле, и ждал, что вот сейчас по нам резанет длинная пулеметная очередь. Но фашисты не стреляли в нашу сторону. Отвлеченные боем с фронта, они, видимо, не очень-то внимательно наблюдали за своим тылом и флангом. А может, немцы и не видели нас: распадок был сравнительно глубокий. Вот и самый крайний дом, вернее, груда бревен и печь с трубой. Отсюда рукой подать до фашистских окопов.
- Гранатами - огонь! - слышу я команду младшего лейтенанта и машинально дергаю кольцо, бросаю лимонку.
Долетела она или нет до колодца, увидеть не успел. Поднимаю голову, а Лапик, оказывается, рядом, пригнул мою голову к земле и в самое ухо кричит:
- Любопытной Варваре!..
Взрывы заглушили его слова. Осколки просвистели над нами, а в небо опять взлетели две красные ракеты. Это уже мы дали сигнал своим, чтобы не стреляли в нашу сторону.
- За Родину, вперед!
Первым поднялся и, не оглядываясь, побежал вперед младший лейтенант Аксамитный.
- Ура!!! - закричал вдруг охрипшим голосом Алексей Лапик.
- Ура! - подхватил я и услышал, как грозно и призывно нарастал наш боевой клич. Он властно звал вперед. Я побежал что есть мочи к колодцу, на ходу стрелял из автомата в попятившихся фашистов и что-то кричал, не жалея голосовых связок. Увлеченный боем, даже не заметил, что потерял шапку-ушанку, и остановился только тогда, когда мой автомат вдруг умолк. Пока я, спрятавшись за дерево, дергал затвор, стараясь понять, в чем дело, рота ушла несколько вперед. Боясь отстать, я побежал и только тогда понял, что кончились патроны.
Бой переместился к центру деревни, вот-вот мы должны были захватить небольшую площадь, но неожиданно с нашей стороны огонь начал стихать.
Догнав Алексея Лапика, я с ходу плюхнулся рядом с ним на живот:
- В чем дело? Чего залегли?
- Постой ты! - отмахнулся Алексей, вглядываясь вперед.
И тут только я понял, что произошло. На противоположном краю площади, поперек улицы, которая спускалась к реке, стояли люди. Наши люди! Женщины, старики и даже дети! Они как-то странно жались друг к другу, оглядывались назад. Я не мог оторвать взгляда от молодой простоволосой женщины, которая суетливо старалась укутать в платок девочку лет пяти-шести - она то брала ее на руки, то ставила на снег, прикрывая своим телом...
Гитлеровцы тоже перестали стрелять. И оттуда до слуха доносилось, прорываясь сквозь детский плач, гортанное и чужое "Цурюк!!! Цурюк!!! ". Неровная шеренга стариков, женщин и детей медленно шевелилась, отступая назад.
- Сволочи!!! - Алексей Лапик в бессильной ярости ударил кулаком по снегу.
И это был единственный возглас. Я посмотрел по сторонам: взгляды всех были прикованы к той улице, в залегшей цепи моих товарищей царила жуткая тишина. Скорей бы закончились эти терзающие сердце минуты! Только фашист мог до такого додуматься: выгнать на улицу всех, кто попался под руку, выставить их впереди себя как живой заслон и под таким прикрытием отступать к реке.
Полковая наша семья
Аннотация издательства: Автор, начинавший участие в Великой Отечественной войне рядовым красноармейцем-автоматчиком и выросший в одной части до командира роты, Героя Советского Союза, повествует о боевых действиях своих однополчан - воинов 32-го гвардейского стрелкового полка 12-й гвардейской стрелковой дивизии, об их мужестве и героизме, проявленных в сражениях за свободу и независимость Родины. Книга рассчитана на массового читателя.
С о д е р ж а н и е
Солдатские уроки
Командиры
Идем на рукопашную
Коммунисты
Все для победы
"Слушай боевой приказ!"
На новое направление
Даешь Ригу!
"Ачу" - по-литовски спасибо
На вислинском плацдарме
"А до смерти четыре шага"
Благодарность Верховного
От Одера до Эльбы
Последний бой
И снова мы вместе
Солдатские уроки
Дальше машина идти не могла. Мост через небольшую речку был сильно поврежден. Водитель ЗИСа, высокий и худой солдат с рыжими усами, ярко выделявшимися на его закопченном лице, вышел из кабины, осмотрелся, обернулся к нам и, разведя в стороны длинные руки, сказал:
- Приехали, товарищи офицеры. Дальше добирайтесь пешком. Это недалеко, вон там, за леском. Видите? Советую идти вдоль речки, надежнее будет. А я назад...
Не успели мы спрыгнуть на землю, как водитель сдал машину назад и, развернувшись, покатил по проселку обратно.
- Хорош гусь... Ему сказали до полка довезти, - заворчал младший лейтенант Семен Левахин, - а он на полпути нас...
Семен осекся, и мы все, как по команде, повернулись в сторону леса, куда указал шофер. Там слышалась перестрелка. Мы переглянулись в недоумении: ведь в штабе дивизии нам сказали, что 32-й гвардейский стрелковый полк, куда мы направлялись, после ожесточенных боев за Волхов выведен во второй эшелон. Во второй...
- Видать, с корабля на бал попадем - Левахин бросил за плечи вещмешок и театральным жестом пригласил меня первым ступить на шаткий настил прочного когда-то моста.
Перестрелка неожиданно прекратилась, и мы, настороженно вслушиваясь в наступившую тишину, торопливо пошли по тропинке, тянувшейся вдоль речки. Было тепло и солнечно. Дожди, видно, давно не шли, и земля, истосковавшаяся по влаге, задубела, трава пожухла и местами пожелтела.
Да, жарким выдалось лето 1943 года. Таким же знойным был и день 15 июля, когда мы закончили курсы младших лейтенантов и получили назначение в части. Тогда тихим и солнечным утром состоялось торжественное построение выпускников. Приехал командующий фронтом генерал-полковник М. А. Рейтер.
Весь пропыленный, уставший, но быстрый в движениях, он поздравил нас с окончанием курсов, вручил каждому погоны, свидетельство о присвоении первичного офицерского звания и предписание о назначении в части.
Мне, как закончившему курсы с отличием, сразу присвоили воинское звание лейтенант. По моей личной просьбе и по ходатайству из дивизии я получил назначение в свой, ставший родным 32-й гвардейский стрелковый полк. О той радости, которую я испытал, когда услышал приказ о распределении, трудно рассказать. Фронтовики хорошо знают, да и сейчас помнят, как рвались они после излечения в госпиталях в свою часть, сколько уговаривали кадровиков, как огорчались, если получали отказ. Только в свою роту! Только в свой полк! Участники войны знают, какое это непреодолимое стремление. Оно ни с чем несравнимо.
Человеку всегда свойственно желание после короткого или длительного перерыва вернуться в знакомый коллектив, к людям, с которыми вместе трудился, к которым привык. Но то чувство, которое испытывали мы тогда, возвращаясь в родную часть, - особое. Пусть я был солдатом в полку всего несколько месяцев, но ведь не просто был, а воевал. И это совсем не одно и то же. Только в бою можно с такой силой ощутить и понять, что такое плечо товарища. Только в бою можно разобраться, как неизмеримо дорого единение людей перед ясной, но неимоверно трудной целью - выстоять, победить. Если в мирной обстановке человеку порой нужны годы, чтобы увидеть и понять окружающих, чтобы вжиться в среду, то на войне, перед лицом смерти, само время как бы спрессовано. Здесь, словно под яркой вспышкой, тебе открывается то, что в обычном течении жизни, может быть, никогда и не увидишь. Суетное и мелочное отступает на второй план, обнажая в людях только самое светлое, самое важное, без чего солдату нельзя выполнить свой долг. Мужество, взаимовыручка, дерзость, находчивость, дисциплина, готовность во что бы то ни стало выполнить приказ - вот что приобретало главенствующее значение.
Тогда мы, восемнадцатилетние парни, не могли осознать, почему нас так сильно тянет обратно в родную роту, родной полк. А теперь, через десятилетия, я с особой остротой ощущаю, как мы дорожили войсковым братством, друзьями-товарищами, с которыми делили последние патроны и крошку хлеба, как нас влекла привязанность к бывалым солдатам, которые по-отцовски относились к младшим, оберегали нас в бою, учили солдатской премудрости.
Войсковое товарищество, железная спайка, сплоченность советских воинов - одна из славных боевых традиций. Сегодня в Уставе внутренней службы Вооруженных Сил СССР есть пункт, в котором говорится: "Военнослужащий обязан... дорожить войсковым товариществом, помогать товарищам словом и делом, удерживать их от недостойных поступков и, не щадя своей жизни, выручать их из опасности..." Мне думается, что слова эти вписаны в Устав пролитой в боях кровью, жизнями спасенных в сражениях солдат, опытом службы всех поколений советских воинов.
Приходилось ли вам наблюдать приход в часть очередного пополнения? Еще вчера совершенно незнакомые друг другу юноши, приехавшие из разных городов и сел, с разным опытом жизни, образованием, а порою и говорящие на разных языках, становятся в один, общий и строгий воинский строй.
- Товарищи! - обращается к ним командир.
И с этого слова начинается воинское воспитание - динамичный, исполненный глубокого, благородного смысла процесс приобщения молодых людей к тем высоким нравственным ценностям, которые концентрированно выражаются в готовности человека немедленно встать с оружием в руках на защиту Родины и мужественно, умело отстаивать ее интересы. В готовности, которая выражается чеканными словами "Служу Советскому Союзу!".
...Никогда не забыть мне метельный и морозный день 5 января 1942 года. Еще ночью, проснувшись от сильной канонады, я быстро оделся и выскочил во двор. Сильный ветер швырнул в лицо пригоршню снега, ожег ледяным дыханием.
- Накинь пальтишко, сынок, - сказала мама, обняла меня, прижала к себе и запричитала: - Наконец-то... Свершилось... Наши идут... Слава тебе, господи...
Так мы и стояли, не обращая внимания на стужу, чутко прислушиваясь к артиллерийской канонаде. Неожиданно, уже из села, донеслись приглушаемые ветром, отрывистые гортанные выкрики. Один выстрел, второй... Мама всполошилась, сунула мне в руку узелок, готовая разрыдаться:
- Беги, Миша, беги! Не иначе, немцы начали выгонять всех из домов, беги!
Признаться, нам не верилось, что фашисты сюда дойдут. И стало по-настоящему жутко и обидно, когда однажды утром мы проснулись и поняли они здесь! Еще вчера в нашем маленьком клубе я и мои сверстники слушали сводку Совинформбюро и разрабатывали свой мальчишеский план: уйти тайком из дому, добраться до одной из наших частей и - прямо к командиру. Так, мол, и так, в армию нас не берут, а стрелять мы умеем, на лыжах ходить тоже. Принимайте в полк! Мы себя убедили в том, что нам в такую трудную для страны годину не откажут. С этой уверенностью и разошлись по домам. И вот уже под окнами чужой ненавистный говор...
Трудно передать то отчаяние, которое овладело нами. Оно было даже сильнее чувства опасности.
Всего три месяца немцы простояли в нашем селе Дворцы Калужской области. Но и за это небольшое время они разграбили дворы, раздели людей, перестреляли скот и птицу. Мой отец Федор Зиновьевич умер еще в 1933 году, и мы с мамой жили победнее других. Но и нас не обошли стороной фашисты. Почти ежедневно приходили они в старенький дом и брали все, что вздумается. Я старался на глаза им не попадаться. Потом мама, вытирая слезы, говорила:
- Потерпи, сынок. У нас немцы только шомполами порют, а вот в соседней деревне почти всех перестреляли...
...До утра, утопая в снежных сугробах, пробирался я лесом навстречу канонаде. Было холодно и голодно. Узелок с провиантом, который дала мама, где-то потерялся в дороге. Мороз все крепчал, и я чувствовал, что слабею силой и волей. Хотелось сесть куда-нибудь под ель и чуток поспать. Понимал, что делать этого никак нельзя, однако ноги мои не слушались здравого смысла, сами останавливались возле очередного "уютного" местечка, где можно было спрятаться от ледяного ветра. Словом, сознание мое помутилось. И кажется, я нашел такое место. Потому что, когда очнулся от сильного толчка, увидел себя под размашистой елью.
- Вставай, малец, замерзнешь, - кто-то тряс меня сильной рукой.
Передо мной, словно из тумана, возникло крупное лицо какого-то дядьки с висячими усами.
Когда сознание вернулось ко мне, я понял, что это наши. Они сами меня нашли. Со слезами на глазах смотрел я на красные звезды, что горели на шапках, трогал теплые овчинные полушубки и глупо улыбался. Усатый стал оттирать снегом мои уши и щеки.
- Тарас Бульба, - неожиданно выдавил я, и эти первые слова, сказанные мной, развеселили бойцов.
- Будет жить! - громко произнес усатый дядька, дружески, несильно тряхнул меня за плечи и неожиданно представился: - Степан Тарасович Шевчук.
Вскоре меня привели к комиссару полка гвардии старшему батальонному комиссару Мильнеру.
- Куда тебе, малец, в армию? Тебе учиться надо, да и подрасти не мешает. Смотри ты какой - кожа да кости, - глядя на меня не то с жалостью, не то с недоумением, сказал он.
Потом, подумав, добавил:
- Садись, рассказывай о себе.
Рафаил Исаевич Мильнер прибыл в полк недавно. Но уже знал личный состав этого славного боевого коллектива. После окончания Военно-политической академии имени В. И. Ленина в 1941 году Мильнер был назначен инструктором-пропагандистом 12-й гвардейской стрелковой дивизии. Часто бывал в полку, ходил с бойцами в атаки, метко стрелял из пулемета и винтовки. Родом Рафаил Исаевич был с Украины. Он приобрел большой опыт работы с людьми еще на заводе. В члены ВКП(б) вступил, будучи слесарем. Рабочая закалка, глубоко партийная убежденность, любовь к людям - все это гармонично сочеталось в нем, как магнитом притягивало к нему бойцов и командиров.
Выслушав мою настойчивую просьбу зачислить в полк добровольцем, Мильнер не спешил с ответом. Он внимательно рассматривал меня, задавал много вопросов и слушал, не перебивая, о семье, о моей учебе в школе ФЗО, о горячем желании воевать против фашистов. А я смотрел, как завороженный, на орден Красной Звезды, который был прикреплен у комиссара на гимнастерке, и боялся одного - отказа. Уж слишком маленьким, щупленьким и неказистым казался я самому себе.
- Ну хорошо, - сказал он наконец. - То, что ты хочешь провести роту по кратчайшему пути на Дворцы - это хорошо. Спасибо. Но учти, что на войне мало одной ненависти к фашистам. Надо быть умелым, волевым и отважным бойцом. Учить всему этому у нас времени нет, а подставлять твою голову под пулю мне совесть не позволяет. Поэтому будешь находиться при старшине роты Шевчуке. Он станет тебе и отцом, и командиром, и учителем. Поставьте на все виды довольствия, - вызвав командира роты автоматчиков, приказал он. Будем считать его добровольцем. Автомат выдайте и научите, как обращаться.
Так я вновь оказался рядом с Тарасом Бульбой. Был это замечательный человек, сильный, мудрый и добродушный. Он привел меня в роту, познакомил с товарищами. Сразу же я ощутил особую атмосферу душевности, дружеского участия, заботы. И сейчас, спустя многие годы, с большой теплотой вспоминаю, как сердечно приняли меня в свою семью старшие, более опытные товарищи. Сержант Байло где-то телогрейку достал, Барсуков - шинель, Головачев - валенки. Потом старшина роты выдал мне брезентовый ремень, вещмешок с котелком и сказал:
- За остальное извиняй - нету. Брюки с гимнастеркой обещают привезти, а шапки-ушанки нет, пока походишь в своей.
- У нас, брат, один за всех, а все за одного, - говорил Барсуков, прикрепляя петлицы к шинели. - Ну вот, теперь ты боец Красной Армии. Гордись этим званием!
Потом я повел роту по кратчайшему пути через лес на Дворцы. Еще задолго до населенного пункта мы почуяли запах дыма. Отступая, фашисты взорвали правление нашего колхоза имени "Правды", сожгли 150 жилых домов, в том числе и наш.
Узнав, что немцы драпанули в направлении деревни Каравай, я повел бойцов к опушке леса. Эту дорогу знал хорошо и думал, что напрямую мы опередим фашистов. Вскоре мы догнали их, и завязался бой. Это был мой первый бой, поэтому и запомнился он особо.
Идти надо было лесом по глубокому снегу. Вперед меня не пустили. Командир взвода автоматчиков Воронежский, возглавлявший боевой дозор, только периодически оглядывался на меня, и я жестом показывал, куда идти. Так мы неслышно, вытянувшись в цепочку, стараясь ступать в след впереди идущего, продвигались по вековому лесу. Рядом величественно проплывали, нахлобучив на плечи снежные шубы, красавицы ели. Я начинал уставать. Деревьев уже не замечал, передо мной только покачивалась спина командира взвода, перехваченный ремнями портупеи его полушубок. Позади слышалось дыхание Шевчука.
Мы приближались к мелколесью. Неожиданно Воронежский остановился, предостерегающе поднял руку: перед нами, метрах в трех, видны были свежие следы. Кто-то, и явно не один, прошел здесь совсем недавно. Следы вели из лесу.
- Видишь, снег сбит на елях, значит, где-то они рядом, - шепнул командиру взвода Шевчук. - Надо бы разведать. Разрешите мне?
- Добро! Осторожней только...
Рота, шедшая за нами, рассыпалась в цепь и залегла. Барсуков слегка толкнул меня в спину, и я упал носом в снег. В этот момент разом загремели выстрелы. Первое, что я увидел, - это падающий с деревьев снег. Потом в сознание впилось противное посвистывание пуль. Они летели со стороны мелколесья, и казалось, прямо в меня. Втянув голову в плечи, я, сам того не замечая, пытался податься назад. Потом земля впереди вздыбилась от взрывов. Один, второй... и сразу стало тихо-тихо. Только странный звон в ушах, да почему-то подступили слезы, и мелко-мелко дрожало тело. Все произошло так внезапно и, как мне показалось, скоротечно, что трудно было что-то понять.
- Товарищ лейтенант, пулеметчики врага уничтожены гранатами. Видать, заслон фашисты оставили. А Шевчука зацепило. Тяжело... - были слышны далеко в установившейся тишине слова сержанта Байло.
Только позже я понял, что немцы, отходя, оставили два пулеметных расчета для прикрытия. На них-то и напоролась, выходя из леса, наша рота. И если бы не боевой опыт товарищей, многие полегли бы под свинцовым огнем. Ведь фронтовики хорошо знают, что такое два пулемета в чистом поле. Только сильные, смелые и отважные способны не растеряться, найти правильное, инициативное решение в эту критическую минуту. Таким бойцом и оказался Степан Шевчук.
С тяжелым сердцем перенес я его потерю. Когда после боя солдаты, сменяя друг друга, несли на сооруженных наспех носилках своего товарища, я не находил в себе сил посмотреть в ту сторону. Несколько дней мне довелось быть вместе с этим человеком, а ощущение было такое, что дороже у меня никого не было. Мог ли я предполагать, что жестокое крыло войны задело меня всего лишь краешком, что впереди меня ждут суровые испытания, такие ситуации, после которых, казалось, надо только благодарить судьбу за благосклонность. Но дело, конечно, не в судьбе, хотя мы, признаться, в душе всегда надеялись и на везение. Бой есть бой. Всего не предусмотришь, не предугадаешь. Но воевать надо умеючи. Без этого никакое везение тебе не поможет. Вот такое убеждение с самых первых шагов формировали во мне боевые товарищи - люди сильные, мужественные и щедрые.
Тогда, после первого боя, я остро переживал, что все заметили мое малодушие. Ждал упреков. А ожидая, мысленно казнил себя, безжалостно ругал. Но никто не обмолвился даже словом, даже взглядом не дал понять, что меня осуждает. Напротив, меня окружили еще большей заботой. Нет, никто не сюсюкал, не нежничал. Такое чуждо солдатской среде. Просто мое состояние хорошо понимали, а потому незаметно старались помочь, без надобности не подвергать опасности, а главное, учили. Учили и на моих ошибках и на своих.
...К деревне Каравай мы подкрались с огородов. На улицах пустынно. Вроде немцы ушли. Вышел из избы старик. Спросили его, где немцы.
- Кто их знает? С вечера галдели, собирали пожитки, а потом утихли. В этом краю деревни их будто нет.
На другом конце деревни нас ждала неожиданность. Видимо заметив нас, из дома выскочила женщина:
- Сюда, родимые, быстрей! Опохмеляться, гадина, сел, да вас заметил, не успел убежать! Сержант Байло крикнул:
- Барсуков, за мной! - и бросился к двери. Побежал за ними и я. Втроем ворвались в избу.
- Бросай оружие! Хенде хох! - крикнул Байло, тут же метнулся к печке, дал очередь из автомата.
Барсуков в мгновение отскочил в другую сторону. И я, вбежавший последним, оказался... прямо перед дулом пулемета, ствол которого торчал из-под широкой деревянной лавки.
Ни Байло, ни Барсуков конечно же на такой "сюрприз" не рассчитывали, да и моего появления, видимо, сразу не заметили. Хорошо, что все обошлось благополучно: прятавшийся под лавкой немец вытолкнул на середину комнаты ручной пулемет, затем неуклюже выбрался сам и поднял вверх руки. Барсуков толкнул его прикладом в спину:
- Выходи, выходи, фашист!
- Найн, я не есть фашист, - торопливо заговорил пленный.
- Иди, иди, в штабе все расскажешь.
Уже на улице, немного погодя, ко мне подошел Байло.
- Ты, того, не лезь туда, куда не посылают, - почесывая затылок, недовольно посоветовал мне сержант. - Глупо пропал бы. Правда, и мы хороши, полезли напролом... В общем, понял меня?
Да, я его понял.
А на следующий день в полк принесли газеты. В "Известиях" за 6 января писалось о нашей дивизии и ее командире: "...Эту дивизию, действующую на Западном фронте, отличают исключительная стойкость и решительность. Обороняя Тулу, она вместе с другими частями перешла в начале декабря в наступление и за короткий срок проделала славный победный путь до Калуги. Каждый населенный пункт - их на пути было более 100 - немцы оставляли после упорного и жестокого сопротивления. Но ни разу не дрогнули наши бойцы, ни разу не уступили они своему девизу: "Вперед и только вперед!" В боях за Калугу Сиязов предпринял ряд блестящих по смелости и дерзости операций, делающих славу его доблестным бойцам".
Эту газету зачитывали до дыр. Комиссар полка приказал наклеить ее на картон, и так она передавалась из роты в роту. Каждый боец считал, что здесь написано не о командире дивизии генерале М. А. Сиязове, а о нем самом. На митинге, посвященном присвоению нашей дивизии звания гвардейской, выступило двенадцать человек. Все они выражали благодарность партии и правительству за высокую оценку их ратного труда, клялись, не жалея сил и самой жизни, по-гвардейски громить ненавистного врага, чтобы быстрее освободить нашу любимую Родину от фашистских оккупантов.
Так говорили и так дрались за советскую землю мои товарищи.
...И вот теперь, шагая в свой родной полк, я с благодарностью думал о них - простых бойцах, которые в сложных ситуациях преподали мне солдатские уроки, делились фронтовыми премудростями, которые не так просты, как кажется на первый взгляд.
Подумалось о самом близком боевом товарище рядовом Алексее Лапике. Он был всего на четыре года старше меня. Но на фронте с первого дня. Запомнился он сразу же каким-то открытым лицом, порывистыми движениями, особой заботой о товарищах. Своим богатым боевым опытом он щедро делился со всеми, в том числе и со мной. Вспоминаю жестокий бой 26 января 1942 года под Сухиничами.
Утро было холодным и хмурым. Колючий ветер, завывая в овраге, где мы сосредоточились для очередного броска вперед на высоту, что между деревнями Веребьево и Пищалово, пронизывал, казалось, до костей. "Наша группа под командованием младшего лейтенанта Ильи Филипповича Аксамитного просочилась под покровом ночи во фланг укрепившихся на рубеже фашистов и, пока не обнаруженная противником, ждала сигнала к атаке. Первыми должны были наступать бойцы второго батальона. Потом, когда они свяжут гитлеровцев боем, неожиданно ударим и мы.
Светало. На востоке ширилась белесая полоса рассвета. Все яснее проступали очертания разрушенных деревенских домов, черные, одиноко торчащие печные трубы. Причудливо выглядели некоторые фруктовые деревья, которые от взрывов мин и снарядов наклонились к земле, обнажив густое сплетение корней. Под одной из груш, вывороченной взрывом, расположился пулеметный расчет фашистов. Мы его хорошо различали и готовы были уничтожить по первому сигналу. Я слышал, как Аксамитный ставил такую задачу рядовому Головачеву.
Рядом с поваленной грушей стояла березка без макушки. Вместо нее торчал скворечник. Верхушка еще вчера была срублена снарядом, будто топором. "Интересно, как же удержался скворечник", - подумал я и слегка приподнялся, стремясь получше рассмотреть, на чем он держится. Но здесь же сильная рука вновь прижала меня к земле.
- Не высовывай голову зазря, Миша. Не дразни пулю. Голова пригодится. Шутка сказать, сколько еще до Берлина топать. - Голос Алексея Лапика был тихий и строгий. - Что ты там интересное увидел?
- Скворечник.
- Какой скворечник? - не понял Лапик. - Да ты о чем думаешь?! Сейчас надо замечать то, что для боя пригодится. Видишь, распадок тянется к крайнему дому? По нему можно незаметно подобраться к немцам в тыл. Оттуда гранатами забросать два пулеметных гнезда - одно под грушей, а другое, видишь, в заброшенном колодце...
Присмотревшись, я увидел, что бревенчатый сруб действительно "обжит". С двух сторон он обложен мешками, набитыми, видимо, мерзлой землей, а в тыл к приземистому сараю тянется траншея. Как это я сразу не разглядел?
- Когда пойдем в атаку, - неторопливо говорил Лапик, - ты держись в нескольких шагах от меня. Короткая перебежка - и падай на снег, в ямочку или борозду. Полежи немного, сориентируйся, потом опять рывком вперед. Понял? И пулям не кланяйся. Пока фашист начнет палить в нашу сторону, мы ему на хребет сядем. Только чтобы без шума, крика. Это потом, для боевого порыва, чувства локтя и самовозбуждения...
Как и планировалось, бой начал второй батальон. После артиллерийско-минометного обстрела он пошел в атаку. И здесь в небо разом взвились две красные ракеты - это сигнал для нас.
Проваливаясь в снегу, мы рванулись к развалинам. Держась распадка, я бежал рядом с Лапиком, все ниже пригибаясь к земле, и ждал, что вот сейчас по нам резанет длинная пулеметная очередь. Но фашисты не стреляли в нашу сторону. Отвлеченные боем с фронта, они, видимо, не очень-то внимательно наблюдали за своим тылом и флангом. А может, немцы и не видели нас: распадок был сравнительно глубокий. Вот и самый крайний дом, вернее, груда бревен и печь с трубой. Отсюда рукой подать до фашистских окопов.
- Гранатами - огонь! - слышу я команду младшего лейтенанта и машинально дергаю кольцо, бросаю лимонку.
Долетела она или нет до колодца, увидеть не успел. Поднимаю голову, а Лапик, оказывается, рядом, пригнул мою голову к земле и в самое ухо кричит:
- Любопытной Варваре!..
Взрывы заглушили его слова. Осколки просвистели над нами, а в небо опять взлетели две красные ракеты. Это уже мы дали сигнал своим, чтобы не стреляли в нашу сторону.
- За Родину, вперед!
Первым поднялся и, не оглядываясь, побежал вперед младший лейтенант Аксамитный.
- Ура!!! - закричал вдруг охрипшим голосом Алексей Лапик.
- Ура! - подхватил я и услышал, как грозно и призывно нарастал наш боевой клич. Он властно звал вперед. Я побежал что есть мочи к колодцу, на ходу стрелял из автомата в попятившихся фашистов и что-то кричал, не жалея голосовых связок. Увлеченный боем, даже не заметил, что потерял шапку-ушанку, и остановился только тогда, когда мой автомат вдруг умолк. Пока я, спрятавшись за дерево, дергал затвор, стараясь понять, в чем дело, рота ушла несколько вперед. Боясь отстать, я побежал и только тогда понял, что кончились патроны.
Бой переместился к центру деревни, вот-вот мы должны были захватить небольшую площадь, но неожиданно с нашей стороны огонь начал стихать.
Догнав Алексея Лапика, я с ходу плюхнулся рядом с ним на живот:
- В чем дело? Чего залегли?
- Постой ты! - отмахнулся Алексей, вглядываясь вперед.
И тут только я понял, что произошло. На противоположном краю площади, поперек улицы, которая спускалась к реке, стояли люди. Наши люди! Женщины, старики и даже дети! Они как-то странно жались друг к другу, оглядывались назад. Я не мог оторвать взгляда от молодой простоволосой женщины, которая суетливо старалась укутать в платок девочку лет пяти-шести - она то брала ее на руки, то ставила на снег, прикрывая своим телом...
Гитлеровцы тоже перестали стрелять. И оттуда до слуха доносилось, прорываясь сквозь детский плач, гортанное и чужое "Цурюк!!! Цурюк!!! ". Неровная шеренга стариков, женщин и детей медленно шевелилась, отступая назад.
- Сволочи!!! - Алексей Лапик в бессильной ярости ударил кулаком по снегу.
И это был единственный возглас. Я посмотрел по сторонам: взгляды всех были прикованы к той улице, в залегшей цепи моих товарищей царила жуткая тишина. Скорей бы закончились эти терзающие сердце минуты! Только фашист мог до такого додуматься: выгнать на улицу всех, кто попался под руку, выставить их впереди себя как живой заслон и под таким прикрытием отступать к реке.