– Не держи ты его, мама. Пусть ходит.
   С тех пор Максимка уходил без спросу. Возвращался он утром и приносил ночную добычу: то карасей, нанизанных за жабры на таловый прутик, то подлинявших уток, пойманных с помощью остроухого черного пса Собольки.
   Однажды, собираясь на озеро, Максимка попросил бабушку дать ему мешок. Агафья удивилась этому. Максимка объяснил:
   – Калины, бабуся нарву. Калины там полным-полно.
   Агафья любила пироги с калиной и, отыскав в кладовке мешок, наказала внуку:
   – Попусту, сынок, не ломай калину. Долго ли ее на нет перевести. Будешь рвать, выбирай стебельки-то с ягодой. Принесешь, я ее на доски разложу да вон на солнце вынесу. Она и дойдет. Какая еще сейчас калина! Белая, зеленуха. Ее время, сынок, – воздвиженье, а послезавтра только еще второй спас. Ну, да чего говорить – рвать надо. Будешь ее спелую дожидать – никакой не достанется. Всю пооберут.
   Максимка отрезал кусок хлеба, завернул его в мешок и, перебросив зипун через плечо, пошел к двери.
   – Ночевал бы ты, сынок, дома. Все равно ночью калину рвать не будешь, – попыталась удержать внука Агафья.
   Максимка задержался у порога, сказал:
   – Нет, бабуся, пойду. Сегодня на вечерней заре на омутах окуней думаем ловить. А спать в шалашах будем. Со мной Андрюшка Зотов идет.
   Агафья улыбнулась вслед Максимке, подумала: „Артем – тот в мать: хозяин. А этот по отцовской дорожке пойдет. От горшка три вершка, а смел – не дай бог. Ни водяных, ни леших не признает. Охо-хо, старость! Жить нелегко, а пожить охота: посмотреть надо, как внучата пристроятся“.
   Она вспомнила о своем первенце Власе и, шаркая ногами по прихожей, вполголоса разговаривала сама с собой:
   – И рожен мной, и отец у них с Матюшей один, а будто чужой. Недаром в тот год, как выйти замуж, цыганка сказала: „Народишь ты, голубушка, деток, да не все будут кормильцы, будут и пустые перышки“.
   В этот вечер она особенно много вспоминала молодость, Захара и детство своих сыновей.
   Утром Максимка домой не пришел. Когда день перевалил на вторую половину, Агафья, решив, что внук ушел на поля и вернется вместе со всей семьей, пошла топить баню.
   Незадолго до сумерек приехали с полей Матвей, Анна, дед Фишка и Артем. Максимки с ними не оказалось. Агафья удивилась и забеспокоилась. Мало ли что могло приключиться с парнишкой? Анна велела Артемке сбегать к Зотовым и узнать, вернулся ли Андрюшка. Артемка пошел. Только открыл дверь – навстречу Максимка, усталый, хмурый.
   – Где ты это запропастился? День прошел, а ты и глаз не кажешь! – напустилась на него Анна.
   Матвей поддержал ее:
   – Мы оставили тебя тут бабушке помогать, а от тебя помощи – что от козла молока. Ты, парень, больно хозяином себе стал.
   – Сынок, где же калина-то? – спросила Агафья, снимая с плеча мальчугана пустой мешок.
   Максимка заплакал.
   – Не за калиной ходил я, бабуся. Соврал я тебе вчера. В кедровник мы с Андрюшкой ходили, хотели шишек набить. Да не шибко нас там ждали. Со всех сторон верхами работники деда Евдокима разъезжают. И близко к кедровнику подойти не дали… А шишек нынче, тятя, – макушки гнутся! – оживляясь, воскликнул он.
   Известие, принесенное Максимкой, так поразило Матвея, что, позабыв о проступке сына, он спросил его:
   – Сам верховых видел?
   – Ну, а ты думаешь, нет? С Михайлой даже разговаривали. „Я б, говорит, вас, ребятишки, и рад бы пустить, да Евдокима Платоныча боюсь. Маслобойню тут, в кедраче, собираются строить, из ореха масло бить будут. Велели каждую шишку сторожить пуще глаза. За кедровник-то, говорит, этому, из уезда, Адамову, что ли, дед Евдоким с Демьяном два борова увезли да жеребенка отдали“. А Михайла тоже задаваться стал. Сначала рассказал все, а потом давай нас гнать. Андрюшку так стеганул, что аж кровь проступила. Все равно мы ему этого так не спустим! Подкараулим в переулке и трахнем по башке кирпичом. Гагара конопатая! Ноги растопырил…
   Возмущенный Максимка уселся на порог и, стаскивая с ног бродни, продолжал посылать юткинскому работнику все новые и новые угрозы.
   Дед Фишка выслушал внука с великой скорбью на лице, взглянув на Матвея, сокрушенно покачал головой. Все поняли: этим сообщением внука старик опечален до крайности.
   Анна сеяла муку. Слушая рассказ сына, придержала сито в руках. Когда Максимка кончил рассказывать, она бросила сито на лавку и проговорила запальчиво:
   – Так я и знала! Ох, ныло у меня сердце! Да и сон вчера видела нехороший. Вижу, будто собрались мы, бабы, – я, Аграфена Судакова, Пелагеюшка Мартына Горбачева, Устинья Пьянкова, – и роем косогор у церкви. Подходит будто моя мама и говорит: „Вы что, бабы, тут делаете?“ – „Да вот, говорим, печь мастерим“, – „Да какая же, говорит, это печь? Посмотрите, у нее весь под провалился“. Взглянули мы в чело и видим: под весь выгнулся, а шесток будто в яму рухнул. Проснулась я и думаю: „Быть какой-то беде“. А беда-то – вот она, подкатила на вороных.
   – О, милая моя, видеть печь во сне худо, очень худо, – вступила в разговор Агафья. – За год до того, как умереть Захарке, начали мне сниться печи. Я все ждала: вот, думаю, какая-нибудь печаль нагрянет. Тот год все ребятишки что-то прихварывали. Как бы, думала, не умер кто. Вам я ничего не говорила, все это про себя на уме держала. Вижу – нет, все, слава богу, здоровы. Начала было я и веру в сны терять. А тут вдруг это самое с Захаркой…
   Анна слушала свекровь с большим нетерпением. Как только Агафья, всхлипнув, замолчала, она повернулась к Матвею, сидевшему на кровати, и с раздражением крикнула ему:
   – Что молчишь, радетель мужицкий? Кедровник отберут – где деньги на подати брать будешь? А ребятишек на какие доходы-приходы одевать станешь? Или, думаешь, губернатор способие с нарочным пришлет: нате, дескать, мужички! Дожидайтесь! Батя с Демкой его поди семь раз уже обдарили, губернатора вашего. Эх вы, ротозеи! Мало вас, чертей, дураков, обманывают…
   – Да перестань ты! И без того тошно, – вскакивая с кровати, сказал Матвей.
   Он схватил картуз, надвинул его на лоб и вышел из дому, хлопнув дверью.
   Выйдя в огород, Матвей долго стоял, глядя в ту сторону, где рос кедровник. В ушах звучал голос Анны: „Эх вы, ротозеи!“ Это было сказано резко-обидно, но очень верно.
   „Да, ждать от губернатора нечего. Надо что-то делать. Но что? С какой стороны приступить к делу?“ – думал он.
   Вечер наступил тихий, ясный. Пряно пахло коноплей. На капустных листах поблескивали капельки росы. Предвещая вёдро, на насестах перекликались звонкоголосые петухи. Во дворах мычали коровы… Было слышно, как где-то по соседству упругая струя молока ударяла в жестяной подойник. Далеко за селом, на лугах, большой красноватой звездой сиял костер. Это ребятишки, уехавшие в ночное, жгли сухой тальник. В маленьких оконцах бань светились огоньки. Сумрак становился непрогляднее и гуще.
   Через свой двор Матвей направился к Мартыну Горбачеву. Надо было идти в баню, но Матвею не терпелось. Мартын мог посоветовать что-нибудь дельное.
   В избе Горбачевых было темно и по-нежилому тихо. Матвей подошел к окну, постучал. В нижний квадрат оконной рамы, где когда-то находилось стекло, высунулась вихрастая голова сынишки Мартына Горбачева.
   – Тятя дома? – спросил Матвей.
   – Ни тятьки, ни мамки нету, дядя Матвей.
   – Где они?
   – Вторую неделю у попа на полях жнут.
   – Сегодня приедут?
   – Нет, когда им!
   Матвей не торопясь пошел улицей. Повернул к дому Калистрата Зотова, постучал в белый наличник. Зотиха открыла окно.
   – Сам-то дома? – спросил Матвей.
   – Приезжал, в бане вымылся и опять на поля уехал.
   – Завтра не приедет?
   – Нет. Теперь до будущей субботы. Страда, Захарыч. Вы начали жать?
   Матвей, не слушая Зотиху, шагал уже к дому Архипа Хромкова. Однако и тут его постигла неудача.
   – И не приезжал еще. Видно, с делами не управился, – объяснила старуха, мать Архипа.
   Матвей вышел на середину улицы и остановился в раздумье.
   „Прозеваем кедровник. Прозеваем. Что делать?“
   Его охватило отчаяние. Казалось, что кедровник безвозвратно потерян. Но Матвей быстро подавил в себе это чувство. Он хотел побывать еще у Кирилла Бодонкова, да вспомнил, что давно пора идти в баню, и поспешил домой.
   В баню с Матвеем отправились сыновья и дед Фишка. Мылись молча. Дед Фишка парился с остервенением. Можно было подумать, что он за что-то злится на самого себя. На полках было так жарко, что старик на руку, в которой держал веник, надел рукавицу, Артем и Максимка сидели на полу, уткнув головы в колени. Когда они вымылись и ушли, а дед Фишка, полежав в предбаннике, отдохнул, Матвей спросил его:
   – Дядя, ты у переселенцев в Подтаежном и Ягодном бывал?
   – Был раз, Матюша. Давно, по первости еще, когда они только селиться начали.
   – У тебя там знакомства есть с кем-нибудь?
   – Нет, Матюша, чего нет, того нет. А, к примеру, зачем тебе?
   Матвей не стал скрывать от старика свои мысли.
   – О кедровнике, дядя, я все думаю. По всему выходит – не миновать нам драки. Своих-то, волченорских мужиков, легко поднять, а как с переселенцами быть? Есть у меня такая думка: побывать у них, потолковать о том, чтобы выступить сообща.
   Дед Фишка согласился.
   – Так, так, Матюша, без новоселов начинать это дело никак нельзя. За ними половина кедровника.
   Старику очень хотелось помочь племяннику добрым советом, по придумать он ничего не мог. Жизнь прожита большая, а то, что замышлял племянник, было впервые.
   Они ушли из бани, ни о чем не договорившись. Ночь Матвей провел не смыкая глаз. Он просидел у окна от вечерней зари до утренней. За ночь искурил целый кисет табаку. Завалинка под окном была усеяна окурками. На рассвете Агафья проснулась, поднялась доить коров. Увидев сына у окна, изумилась:
   – Ты что это так рано поднялся?
   – Я еще не ложился, мама.
   Агафья подошла к сыну, обняла его и зашептала:
   – Ты, сынок, от думки умом, смотри, не свихнись. Что ты один за всех страдаешь? Кедровник не одним нам нужен. Пусть и другие мужики призадумаются. Небось вон Кирюха Бодонков спит с вечера, и нет ему ни до кого дела.
   – В том-то и беда, мама: живем каждый сам по себе, а посмотришь – всех одна нужда точит.
   Он хотел сказать что-то еще, но Агафья прижала его к своей груди. От ласки матери на минуту ему стало хорошо, безмятежно, он почувствовал себя совсем маленьким.
   Мать гладила теплой, немного шершавой ладонью его лицо, и ему казалось, что голос ее доносится откуда-то издали:
   – Давно ли я тебя на руках носила? Подумаешь, будто вчера это было. А ты уж вон с бородой. Ишь какую отпустил! Еще годков десять, а там и к старости денечки покатятся. Я-то зажилась. Жадная до жизни. Захар поди уж поджидает меня там. Помру, сынок, в поминальник Записать не забудь. Бог хоть и не жалует нас радостью, а все-таки… Э, на дворе-то вовсе рассвело. Ну, иди, иди, поспи. Утро вечера мудренее. – Она проводила его до дверей горницы и пошла в куть за подойником.

2

   Дед Фишка шел к новоселам в Ягодный.
   Дорога тянулась полями. Страда началась недавно, и суслонов на полях было еще мало. Ветры и дожди, пронесшиеся со снежной крупой и градом, оставили на посевах отметины. Рожь поникла, а в некоторых местах стлалась по земле, как сочная кормовая трава-вязель. Невызревший, желтый с зеленоватым отливом овес свалялся, зато желтовато-коричневый ячмень, невысокий и упругий стеблем, уже выправился и, покачиваясь, шелестел короткими усатыми колосьями.
   Дед Фишка на ходу срывал то колосок ржи, то ячменя и, вылущив зерна, брал их в рот. Зерна были безвкусные, немного горьковатые.
   „Кедровыми орешками позабавиться бы теперь“, – думал он, посматривая туда, где за мелким березником виднелся кедровник.
   Чувствовалось приближение осени. Зелень леса и трав поблекла. Квелые березовые листки покрылись желтоватыми пятнами. Макушки осин перекрасились в горящий малиновый цвет. Солнце пекло изнуряюще, но небо стало уже не летнее. Облака двигались стремительно, непрерывно и были не меловые, как в июне, а темно-сизые, с косматыми краями. Горизонт на западе редко очищался от туч. Если б не юго-западный ветер, сгонявший тучи в сторону, над полями волченорских мужиков стояло бы затяжное ненастье.
   Увидев возле дороги куст боярки, дед Фишка повернул к нему, нарвал горсть спелых ягод и, отправляясь дальше, рассуждал сам с собой:
   „Боярка поспела. Раньше в эту пору мы с Матюшей в отход на Юксу собирались“.
   Он припомнил, какими хлопотливыми и отрадными были эти дни, и грустно усмехнулся.
   „Все, брат Фишка, как ветром сдуло, – мысленно говорил он, обращаясь сам к себе, – ни пасеки, ни Юксы, ни кедровника. Да, может, пора уж и на покой. – У старика защемило в груди, но он быстро спохватился: – Погоди, что это я! В уме ли? Матушка-то на сто четвертом убралась. До ее лет мне еще жить да жить. А там, гляди, подфартит – и сверх того годков десяток прихватить сумею. Нет, умирать мне теперь нельзя. Надо еще должки кое-кому отплатить. Степан Иваныч… дождется! Сваты Юткины, Демка Штычков. Да теперь еще этот черт Адамов. Ишь сколько накопилось!“
   Эти мысли окончательно вернули старику бодрость, и он легко и быстро дошел до поселка.
   Дед Фишка не узнал Ягодного. Вместо соломенных балаганов, которые он видел в свое первое случайное посещение, теперь здесь стояло несколько крепких изб. Правда, большинство новоселов жило еще в землянках, вырытых по берегу буерака.
   „Обживаются мужики помаленьку, – подумал дед Фишка и с интересом осмотрел сруб крестового дома, стоящий возле дороги, на отшибе от поселка. – Ничего себе, ладный домишко будет, одних окон восемь“, – отметил он про себя.
   Старик посидел на бревнах, отдохнул, покурил и пошел к землянкам. Матвей велел ему завести знакомство с такими мужиками, у которых и достатку-то – полупустой надел земли да несобранный пай кедровых шишек.
   Когда перед ним показалось несколько труб, торчавших из низких крыш, застланных на два ската свежим, плотным дерном, он решил зайти в самую крайнюю землянку. К ее дверям пришлось спускаться по тропке, круто спадавшей по берегу буерака.
   Землянка поразила его своей величиной. Тут было просторно, как в хорошей избе. В одном углу стоял большой стол, в другом – кровать; русская печка была обычного размера, с широким шестком и тремя вместительными печурками. Для полного вида не хватало полатей. В землянке стояла приятная свежесть. Дед Фишка помолился, нарочно как можно громче поздоровался. Спавший на кровати хозяин очнулся, приоткрыл на секунду глаза и пробормотал:
   – Тебе чего, дед Андрей?
   „Он что, бредит?“ – подумал дед Фишка и сказал со смешком в голосе:
   – Сроду Финогеном, хозяин, кличут.
   Мужик поднял голову, протер кулаком глаза.
   – Обмишурился, старик, я. Проходи, садись. Из каких краев будешь? – Потягиваясь и зевая, мужик поднялся, почесывая круглую облысевшую голову.
   Дед Фишка не без радости подумал: „Один-одинешенек дома. Сейчас я ему размалюю о кедровнике“.
   Дед Фишка присел на скамейку у стола, спросил хозяина:
   – Не староверы? Трубку запалить дозволишь?
   – Давай разжигай! Сам ее редко из зубов выпускаю. – Хозяин приподнял подушку, взял кисет, кремень, трут, кресало и подал старику.
   Дед Фишка, в свою очередь, достал свой кисет и, подав его хозяину, смеясь, предложил:
   – Запали моего. Слаще картузного. Турка такой не курит. А уж они, говорят, знают скус в табачке.
   Мужик охотно принял из его рук кожаный кисет и запустил в него трубку.
   Прошло не меньше минуты, прежде чем дед Фишка, раскурив трубку, начал обычный разговор:
   – Как поживаете на вольной земельке, хозяин?
   – Живем помаленьку, – лениво ответил мужик.
   – Урожаишко-то как ныне, ладный?
   – Озимые добрые. Яровые поплоше.
   Дед Фишка недовольно крякнул. Не нравились ему короткие, односложные ответы мужика.
   „Бирюк! Чистый бирюк, – про себя обругал его старик и подумал: – Ну, погоди, я тебя не мытьем, так катаньем“, – и, заглянув мужику в глаза, начал о своем, главном:
   – Шишковать-то собираетесь? Орех ноне есть. У нас в Волчьих Норах мужики ждут не дождутся, когда настанет пора в кедровник выходить. Выбился за лето народ из деньжонок.
   Эти слова, по-видимому, тронули мужика, и он оживленно сказал:
   – Что там шишкобой! Гривенник заработаешь, а тем временем на полях рубль потеряешь…
   Не стоило пока противоречить мужику, но и соглашаться во всем с ним у деда Фишки тоже не было желания. Подергав себя за мохнатые брови, он сказал:
   – Если, нычит, на полях есть что убирать, да ведь не у каждого там густо бывает. У нашего брата при хорошей погоде всей уборки на неделю. Земли тут черт кочергой не мерял, а хвати – сеять негде, кругом пни да колоды.
   Мужик заметно насупился и молчал. Это удивило деда Фишку. Знал он, что ничего так не любят новоселы, как разговоры о неудобствах хваленой сибирской земли.
   „Вот холерский, и на эту удочку не клюет!“ – чуть не вслух прошептал дед Фишка.
   Он выбил кресалом из кремня искорку и, раздув ее, положил трут в потухшую трубку. Как вести разговор дальше, он не знал. Прикинув кое-что в уме, он решил идти напропалую.
   – До нас, хозяин, слушки дошли, – заговорил он, нарочно понизив голос и желая этим придать своим словам наибольшую значительность, – будто царь повелел по всей матушке России отобрать у бедных мужиков землю и отдать ее богатым. Как жить-то, хозяин, будем?
   – А тебе что, не нравится, радетель голоштанный? Правильно царь-батюшка придумал, – резко возразил новосел. – У бедного мужика земля все равно без толку пустует, а справный хозяин ее засеет.
   Чего-чего, а таких слов дед Фишка никак не ожидал.
   „Эге, на богача, видать, нарвался, холера его задави“, – наконец догадался он и, чтобы удостовериться в этом, сразу переменил разговор.
   – Просторная у тебя, хозяин, землянка. Горница! – окинув еще раз взглядом землянку, проговорил дед Фишка. – А в избе все же лучше жить. Тут кто-то на краю поселка крестовый дом строит, таких домов и у нас в Волчьих Норах раз-два и обчелся.
   – Это мой сруб. Осенью переезжать буду, – проговорил мужик спокойно.
   Дед Фишка был окончательно сражен и долго молчал, не находя, что сказать. Мужик заметил это и как-то недружелюбно покосился на гостя. Дед Фишка понял, что его замешательство замечено, и поспешил возобновить разговор:
   – Окон больно много, парень, понаделал. Одного стекла на полста рублей уйдет.
   – А ты что, стекло продажное имеешь?
   – Как же, у меня, нычит, стеклянный магазин в городе, рядом с губернаторской фатерой, – попробовал пошутить старик.
   Однако шутка нисколько не тронула хозяина. Пришла пора уходить. Дед Фишка взял свой картузишко и хотел было уже откланяться, но в это время дверь землянки раскрылась и один за другим вошли два мужика. Они остановились у порога, перекрестились и почти в голос проговорили:
   – До твоей милости, Касьян Тимофеич.
   – Хлеба поди опять пришли просить? – спросил хозяин.
   – Слыхали, Касьян Тимофеич, будто людей на жатву ищешь, – проговорил один из мужиков, – зашли узнать.
   – Людей надо, – подтвердил хозяин.
   – Как нанимаешь-то, подесятинно или еще как? – спросил опять тот же мужик.
   – Посуслонно. Девятнадцать суслонов мои, двадцатый ваш.
   Мужики переглянулись, а дед Фишка выразил свое мнение вслух:
   – Дешево платишь, хозяин!
   – Четырнадцать суслонов твоих, пятнадцатый наш. Вот так, на худой конец, пойдет, – сказал один из мужиков.
   – Нет, так не пойдет.
   – Значит, не уступишь?
   – Нет. Я вас не зову, другие найдутся.
   – Ну, раз нет так нет. Пошли, Лексей!
   Мужики не торопясь, по-видимому, не теряя надежды на то, что хозяин передумает и остановит их, вышли. Дед Фишка поспешил за ними.
   – Старик, а ты зачем приходил? – крикнул вдогонку ему хозяин.
   Дед Фишка ответил уже от двери:
   – Подработать у тебя на жатве думал. Да скупо платишь.
   Он остервенело хлопнул дверью и выругался.
   – Ну, и жила ваш Касьян! – заговорил дед Фишка, догоняя мужиков.
   Те оглянулись, зашагали медленнее.
   – А ты, дед, что, тоже из-за куска хлеба по белому свету мыкаешься? Издалека?
   – Какой там издалека… Сосед ваш, волченорский.
   – Из Волчьих Нор? Гляди-ка! – удивились мужики. – У вас там своих богатеев полно.
   – Богатеи есть, да заработка хорошего нету. А задарма кому охота горб гнуть?
   – Ну вот, Лексей, а ты в Волчьи Норы все меня звал: „пойдем“ да „пойдем“.
   – Да и пойдешь, Мирон. Дорого ли, дешево ли дают, пойдешь. С голоду помирать не станешь.
   Дед Фишка поддакнул:
   – Истинная правда, Лексей. Брюхо, оно дюже по еде тоскливое. Худо-бедно, а два раза в день, нычит, подай ему питание какое там ни на есть.
   Увидев лежащие у тропки осиновые бревна, дед Фишка проворно подбежал к ним, сел и сказал мужикам:
   – Лексей, Мирон, садитесь, покурим.
   Мужикам торопиться было некуда, и они с удовольствием приняли приглашение словоохотливого и приветливого спутника.
   Когда оба закурили из кисета деда Фишки, он спросил их:
   – Ну, как тут, в Сибири-то, обтерпелись мало-мало?
   – Живем. Нам одна цена, что тут, что там. В Расее к барину на поклон ходили, тут к Касьяну Тимофеичу ходим, – хмуро проговорил Мирон. – Конечно, простору тут больше, а подступиться к земле нашему брату никак невозможно. Леса! Один разве совладаешь с ними?
   – А из России доходят слушки об жизни? Как там теперь народишко живет? – спросил дед Фишка, подсыпая в свою трубку щепотку самосада.
   – Слушки есть. У многих родня в Тамбовской осталась. Письма пишут, – опять заговорил более общительный Алексей. – Ну, да радости никакой нет в тех письмах. Из году в год мужику все туже приходится. Вот хоть бы эти самые отруба. Богатому тут и землицы побольше да получше, и поблажки всякие по налогам, и деньги из банка. А вздумал кое-кто из маломощных на хутора выделиться, так что получилось? Деньги в банк в срок не внес, ну и пиши пропало. Вертайся в деревню и живи бобылем: ни земли, ни скота, ни двора – все с молотка продано.
   Алексей помолчал, посмотрел в одну сторону, потом в другую и продолжал:
   – Гляди, опять скоро волнение будет. Мужик не двужильный, не выдержит долго такой жизни. В пятом году с дробовиками и вилами на бар ходили.
   – Ишь ты! Знать, край жизни подошел, по пустяку дробовик не схватишь, – вставил дед Фишка.
   – Наша деревня тоже вся подымалась, – продолжал рассказывать Алексей. – Вот Мирон после того десять недель в остроге сидел.
   – Чего, Лексей, поминать старое?.. Что было, то прошло, – сказал Мирон.
   И по тому, как было сказано это, дед Фишка понял, что Мирон недоволен болтливостью Алексея. Старику захотелось, чтоб Мирон почувствовал в нем своего человека, поэтому, как бы невзначай обмолвившись, он сказал:
   – Кто в остроге не бывал! Я сам с племянником Матюшей, однако, недель двенадцать отсидел. Правда-матушка не легко дается.
   Количество недель, проведенных в каталажке, дед Фишка для большего веса преувеличил, но расчет оказался правильный. Мирон повеселел и сказал с улыбкой:
   – Стало быть, острог – знакомое место, дедушка?
   – Испытанное, Мирон, – важно ответил дед Фишка и, решив, что таиться больше нечего, откровенно рассказал об Адамове, о орошении губернатору и с чем пришел к новоселам.
   – Теперь наши мужики другое направление взяли, – закончил он свой рассказ, – думают силой кедровник отстоять. Одно у них сумленье – вы, новоселы. Подыматься всем миром надо. Мне вот препоручили к вам сбегать, узнать, какой ваш ответ будет. Без кедровника нам не жить.
   – Умно придумано, – первым откликнулся Алексей. – Знать, есть у вас башковитые мужики. Передай им – поддержим, пусть не сумлеваются.
   – Все до одного поддержим, – подтвердил Мирон. – Сегодня же взбаламутим мужиков.
   – Еще вашим соседям в Подтаежный шепнуть надо. Как дело у нас поспеет, мы вам гонца пошлем, а то я и сам добегу. Но, чур, мужики, до поры до времени – молчать. Чтоб ребятишкам и бабам, боже упаси, ни-ни!..
   – В Подтаежный сегодня дойду, там брат у меня поселился, а о бабах не думай, дедушка, молчать умеем, – проговорил Мирон.
   – Вот и хорошо, Миронушка! – Дед Фишка поднялся с бревна и начал прощаться.
   – А как зовут-то тебя, дедушка? – спросил Алексей. – Ежели какой совет потребуется, так чтобы знать.
   – Найти меня, браток, проще простого. Как зайдешь в Волчьи Норы, спрашивай любого: где, мол, тут живет дед Фишка? Меня там каждый знает.
   – Так ты и есть Фишка?! – воскликнули оба новосела, осматривая старика с головы до ног.
   – Я самый, в точности и при полной обмундировке, – засмеялся дед Фишка.
   – Знаем, знаем тебя, дед. По слухам знаем, – сказал Алексей. – В прошлом году зверь повадился во дворы к нам ходить. Так в народе-то все и говорили: „Надо, дескать, в Волчьи Норы к деду Фишке ехать, он живо на медведя управу найдет“.
   Дед Фишка весело захохотал.
   – Это можем! Мы с племянником Матюшей перебили их пропасть. Ну, Лексеюшка, Миронушка, дай бог вам удачи!
   Дед Фишка еще раз пожал мужикам руки и скрылся в мелком густом березничке.

3

   Перед тем как лететь на гречиху, утки собирались на озеро каждый день в одно и то же время.
   Это случалось в те недолгие минуты, когда день, сияющий, прозрачно-голубоватый, уже кончался, а вечер еще не наступал и лишь подкрадывался откуда-то издали.
   Утки слетались сюда поодиночке и парами со всех болот, запрятанных в перелесках. В несколько минут светлое, поблескивающее гладью воды озеро становилось пестрым. Крякая, шумно взмахивая крыльями, ныряя, утки суетились тут до тех пор, пока не гасла над лесом вечерняя заря.