Страница:
– Да берлога ли? – усомнился Матвей.
– Она. Я чуть не провалился в нее. Земля вокруг разрыта и трава раскидана, – видно, варнак на постель таскал.
– Испужался поди, сват? – засмеялся Захар.
– Испужаешься! Вот, думаю, нечистая сила, подымется сейчас – да и на меня… Рысью до самой избушки бежал…
Утром земля оделась пушистой пеленой снега. Матвей отправился на поля Юткиных. Деду Фишке нездоровилось. Он лежал на печке, прогревая поясницу.
С Матвеем напросился Беляев.
На заимке у Юткиных охотников ждали Евдоким и Демьян.
– И мы решили, Матюха, поглядеть супостата, – сказал Евдоким.
Матвей поморщился, увидев Демьяна. Не дело ходить на охоту с человеком, к которому не лежит сердце.
«А может, пора забыть старое?» – подумал Матвей и сказал:
– Такой оравой его можно голыми руками взять. Где берлога-то?
Евдоким повел охотников в осинники.
Идти было трудно. Высокие осины и колючие елки преграждали дорогу, ветер свистел в мокрых от дождя ветвях, и с них сыпались на охотников холодные капли.
В версте от берлоги Евдоким трусливо отступил в сторону, и впереди пошел Матвей. Теперь шли еще медленнее, молчали, боясь спугнуть зверя.
Вскоре Евдоким остановил Матвея.
– Вон, под корнем осины, видишь? – показал он рукой.
– Вы подождите тут, а я пойду посмотрю, – сказал Матвей. – Может, ушел мишка. С осени они чуткие.
Он осторожно стал пробираться к берлоге и через некоторое время вернулся с противоположной стороны.
– Следов нету – значит там, – сообщил он. – Дыра в берлогу как у печки чело. Видно, большой зверь.
Матвей улыбнулся и весело посмотрел на Беляева. Ему хотелось так провести облаву на медведя, чтоб охотник из города удивился его смелости и сноровке.
Было решено, что Матвей шестом поднимает зверя и стреляет в него, когда тот выскочит из берлоги; Евдоким и Демьян, стоя на посту напротив берлоги, стреляют в медведя, если Матвей промахнется или только ранит зверя. Беляев должен стоять за берлогой и стрелять, если медведь побежит в его сторону.
– Ну как, все ясно? – спросил Матвей, когда обязанности каждого были повторены дважды.
– А ты сам, Матюха, смотри. Мы в этом деле плохо смекаем, – проговорил Евдоким.
– Знамо, сам, – подтвердил Демьян и, помолчав немного, добавил: – А нам, может, на деревья залезть? А то по первости как-то робостно.
– Какая же с дерева стрельба? Чудак ты, Демьян.
– То-то, может, и чудак. Непривычное нам это дело, Захарыч.
Охотники проверили ружья. Матвей кинжалом срубил высокую, стройную березку, очистил ее от сучков и расщепил макушку надвое.
Через минуту все были на своих местах, с ружьями, взятыми наизготовку.
Придерживая локтем ружье, Матвей засунул в берлогу шест и начал крутить его, стараясь разозлить медведя.
Скоро из берлоги послышалось злое посапыванье.
– Расшевелил! – крикнул Матвей.
Вдруг шест с силой вылетел из берлоги, и Матвей отскочил в сторону. Вздымая землю, из берлоги выскочил медведь. Матвей вскинул к плечу ружье и выстрелил. Зверь взвыл от боли, мордой ткнулся в землю, но быстро вскочил и, подогнув одну лапу под себя, на трех ногах побежал в осинник.
– Стреляйте! Уйдет! – закричал Матвей.
Но выстрелов не раздалось. Тогда Матвей сделал два прыжка вперед, с маху опустился на колено и выстрелил вдогонку убегающему зверю.
По осиннику раскатился дикий, надрывный рев. Медведь присел на задние лапы, замотал головой и рухнул на колоду, поросшую мохом.
В этот момент выскочила из берлоги медведица. Бешено рявкнув, она бросилась на Матвея и придавила его к земле. Ружье вылетело из рук охотника, но он ловко изогнулся и схватил зверя одной рукой за горло, а другой потянулся за кинжалом. Медведица зафыркала, рванула голову, раскрыла пасть и вцепилась когтями в землю.
«Почему они не стреляют? Ведь рядом стоят», – пронеслось в голове Матвея.
Но секунды текли, а выстрелов не было. Медведица свирепела, когтями рвала одежду Матвея, крутила головой, стараясь вонзить зубы в охотника.
– Помогайте! – закричал Матвей.
Беляев видел, как Матвей бросился вдогонку за первым медведем и как из берлоги выскочил второй. Несколько секунд он не трогался с места, зная, что недалеко стоят Евдоким и Демьян. Из-за деревьев он не видел, что оба они бросились бежать, как только показался из берлоги первый медведь. По крику Матвея Беляев понял, что произошло что-то неожиданное, и, прыгая через коряжник, побежал на помощь.
Между лап зверя Матвей увидел сапоги Беляева. Он опустил руку, догадываясь, что Тарас Семенович не даст умереть под зверем. Беляев выстрелил сразу из обоих стволов. Медведица ухнула, осела, обливая Матвея теплой кровью. Тарас Семенович схватил ее за лапу и отволок в сторону.
Матвей вскочил с земли бледный, без шапки, в изодранном зипуне, с окровавленной рукой, обнаженным боком, исцарапанным когтями зверя.
– Ну, Тарас Семеныч, спас ты меня. Не жить бы мне, – оглядываясь вокруг и отыскивая глазами Евдокима и Демьяна, проговорил он.
Беляев сбросил пальто, снял рубаху и разодрал ее на полосы.
– Я еще давеча подумал, что помощники у тебя, Захарыч, ненадежные, – сказал он, подходя к Матвею, чтобы перевязать раны.
– Таким охотникам самим бы пулю пустить вдогонку. Дермо, не люди, – выругался Матвей. – Тарас Семеныч, ты собери вон с той пихты смолу, ранки надо смазать.
– А хуже не будет?
– Не раз испытано.
Беляев набрал на кинжал смолы, и Матвей смазал ею глубокие ссадины на руке и на боку.
После перевязки они стали обдирать медведей. Рана на руке затрудняла Матвею работу. Когда потребовалось очистить шкуру от мяса и сухожилий, он передал кинжал Беляеву.
Звери были большие и жирные. Матвей набрал в мешок медвежьего сала и свернул шкуры. Беляев взвалил одну шкуру на себя, другую повесил на плечи Матвею, и они пошли на заимку.
У избушки уже дымился костер, Евдоким и Демьян пили чай. Увидев Матвея с Беляевым, они виновато приподнялись.
– Убили?
– Двух?
– Молите бога, что не подвернулись мне сразу! Я б вам всыпал – век бы помнили, – угрюмо сказал Матвей.
– Не нарочно мы. Робостно стало, – сказал Демьян.
– А я вас звал? Сами напросились!
– Меня Евдоким Платоныч смутил. Он побег, и я не утерпел, за ним вдарился, – оправдывался Демьян.
– Ты на меня не спирай, Демьян. Впереди ты бежал.
– Дак это потом было. А первый ты, Евдоким Платоныч, с места тронулся.
– А мне все равно. После этого мне с вами и разговаривать-то противно!
Беляев стоял позади Матвея молча. Он хорошо понимал его гнев.
– Будет тебе кипятиться, Матюха. Ведь мы с тобой не чужие. Садись пить чай да приглашай гостя, – сказал Евдоким.
Это еще больше обозлило Матвея.
– Чай? – закричал он. – Может, у тебя и водка припасена тут… помянуть покойничка? Дружки-приятели, дьявол бы вас… душегубов! – Матвей перевел дыхание и уже спокойно обратился к Беляеву: – Айда, Тарас Семеныч, домой. Нам тут делать нечего. – И пошел в сторону, слегка сгибаясь под тяжестью ноши.
– Матюха, постой! – с беспокойством крикнул Евдоким. – Кони-то… Кони все равно без дела стоят. Езжайте верхами!
Но Матвей не обернулся.
От заимки Юткиных до пасеки Строговых, прямо через поля, было верст пять. Матвей всю дорогу молчал, хмурился, и Беляев думал, что охотник страдает от нанесенных ему медведицей ран. Но он ошибался. Случай на охоте всколыхнул в памяти Матвея другой случай, когда Демьян покушался на его жизнь, и он не мог отделаться от нахлынувших на него подозрений.
К пасеке они подходили в сумерки. Поднявшись на косогор, оба остановились, чтобы передохнуть, и тут у Матвея неожиданно прорвалось:
– Есть же подлецы на свете!
– Я не совсем понимаю тебя, Матвей Захарыч, – мягко сказал Беляев. – Юткин как-никак твой тесть. Ну, струсил, за свою жизнь испугался, но зачем же его так…
– Вы еще не знаете этих людей, Тарас Семеныч, – хмурясь, сказал Матвей. – Это живоглоты, без сердца и совести. От них на деревне стон стоит.
Матвей встряхнул на плече медвежью шкуру и зашагал к дому.
6
Глава шестая
1
2
3
– Она. Я чуть не провалился в нее. Земля вокруг разрыта и трава раскидана, – видно, варнак на постель таскал.
– Испужался поди, сват? – засмеялся Захар.
– Испужаешься! Вот, думаю, нечистая сила, подымется сейчас – да и на меня… Рысью до самой избушки бежал…
Утром земля оделась пушистой пеленой снега. Матвей отправился на поля Юткиных. Деду Фишке нездоровилось. Он лежал на печке, прогревая поясницу.
С Матвеем напросился Беляев.
На заимке у Юткиных охотников ждали Евдоким и Демьян.
– И мы решили, Матюха, поглядеть супостата, – сказал Евдоким.
Матвей поморщился, увидев Демьяна. Не дело ходить на охоту с человеком, к которому не лежит сердце.
«А может, пора забыть старое?» – подумал Матвей и сказал:
– Такой оравой его можно голыми руками взять. Где берлога-то?
Евдоким повел охотников в осинники.
Идти было трудно. Высокие осины и колючие елки преграждали дорогу, ветер свистел в мокрых от дождя ветвях, и с них сыпались на охотников холодные капли.
В версте от берлоги Евдоким трусливо отступил в сторону, и впереди пошел Матвей. Теперь шли еще медленнее, молчали, боясь спугнуть зверя.
Вскоре Евдоким остановил Матвея.
– Вон, под корнем осины, видишь? – показал он рукой.
– Вы подождите тут, а я пойду посмотрю, – сказал Матвей. – Может, ушел мишка. С осени они чуткие.
Он осторожно стал пробираться к берлоге и через некоторое время вернулся с противоположной стороны.
– Следов нету – значит там, – сообщил он. – Дыра в берлогу как у печки чело. Видно, большой зверь.
Матвей улыбнулся и весело посмотрел на Беляева. Ему хотелось так провести облаву на медведя, чтоб охотник из города удивился его смелости и сноровке.
Было решено, что Матвей шестом поднимает зверя и стреляет в него, когда тот выскочит из берлоги; Евдоким и Демьян, стоя на посту напротив берлоги, стреляют в медведя, если Матвей промахнется или только ранит зверя. Беляев должен стоять за берлогой и стрелять, если медведь побежит в его сторону.
– Ну как, все ясно? – спросил Матвей, когда обязанности каждого были повторены дважды.
– А ты сам, Матюха, смотри. Мы в этом деле плохо смекаем, – проговорил Евдоким.
– Знамо, сам, – подтвердил Демьян и, помолчав немного, добавил: – А нам, может, на деревья залезть? А то по первости как-то робостно.
– Какая же с дерева стрельба? Чудак ты, Демьян.
– То-то, может, и чудак. Непривычное нам это дело, Захарыч.
Охотники проверили ружья. Матвей кинжалом срубил высокую, стройную березку, очистил ее от сучков и расщепил макушку надвое.
Через минуту все были на своих местах, с ружьями, взятыми наизготовку.
Придерживая локтем ружье, Матвей засунул в берлогу шест и начал крутить его, стараясь разозлить медведя.
Скоро из берлоги послышалось злое посапыванье.
– Расшевелил! – крикнул Матвей.
Вдруг шест с силой вылетел из берлоги, и Матвей отскочил в сторону. Вздымая землю, из берлоги выскочил медведь. Матвей вскинул к плечу ружье и выстрелил. Зверь взвыл от боли, мордой ткнулся в землю, но быстро вскочил и, подогнув одну лапу под себя, на трех ногах побежал в осинник.
– Стреляйте! Уйдет! – закричал Матвей.
Но выстрелов не раздалось. Тогда Матвей сделал два прыжка вперед, с маху опустился на колено и выстрелил вдогонку убегающему зверю.
По осиннику раскатился дикий, надрывный рев. Медведь присел на задние лапы, замотал головой и рухнул на колоду, поросшую мохом.
В этот момент выскочила из берлоги медведица. Бешено рявкнув, она бросилась на Матвея и придавила его к земле. Ружье вылетело из рук охотника, но он ловко изогнулся и схватил зверя одной рукой за горло, а другой потянулся за кинжалом. Медведица зафыркала, рванула голову, раскрыла пасть и вцепилась когтями в землю.
«Почему они не стреляют? Ведь рядом стоят», – пронеслось в голове Матвея.
Но секунды текли, а выстрелов не было. Медведица свирепела, когтями рвала одежду Матвея, крутила головой, стараясь вонзить зубы в охотника.
– Помогайте! – закричал Матвей.
Беляев видел, как Матвей бросился вдогонку за первым медведем и как из берлоги выскочил второй. Несколько секунд он не трогался с места, зная, что недалеко стоят Евдоким и Демьян. Из-за деревьев он не видел, что оба они бросились бежать, как только показался из берлоги первый медведь. По крику Матвея Беляев понял, что произошло что-то неожиданное, и, прыгая через коряжник, побежал на помощь.
Между лап зверя Матвей увидел сапоги Беляева. Он опустил руку, догадываясь, что Тарас Семенович не даст умереть под зверем. Беляев выстрелил сразу из обоих стволов. Медведица ухнула, осела, обливая Матвея теплой кровью. Тарас Семенович схватил ее за лапу и отволок в сторону.
Матвей вскочил с земли бледный, без шапки, в изодранном зипуне, с окровавленной рукой, обнаженным боком, исцарапанным когтями зверя.
– Ну, Тарас Семеныч, спас ты меня. Не жить бы мне, – оглядываясь вокруг и отыскивая глазами Евдокима и Демьяна, проговорил он.
Беляев сбросил пальто, снял рубаху и разодрал ее на полосы.
– Я еще давеча подумал, что помощники у тебя, Захарыч, ненадежные, – сказал он, подходя к Матвею, чтобы перевязать раны.
– Таким охотникам самим бы пулю пустить вдогонку. Дермо, не люди, – выругался Матвей. – Тарас Семеныч, ты собери вон с той пихты смолу, ранки надо смазать.
– А хуже не будет?
– Не раз испытано.
Беляев набрал на кинжал смолы, и Матвей смазал ею глубокие ссадины на руке и на боку.
После перевязки они стали обдирать медведей. Рана на руке затрудняла Матвею работу. Когда потребовалось очистить шкуру от мяса и сухожилий, он передал кинжал Беляеву.
Звери были большие и жирные. Матвей набрал в мешок медвежьего сала и свернул шкуры. Беляев взвалил одну шкуру на себя, другую повесил на плечи Матвею, и они пошли на заимку.
У избушки уже дымился костер, Евдоким и Демьян пили чай. Увидев Матвея с Беляевым, они виновато приподнялись.
– Убили?
– Двух?
– Молите бога, что не подвернулись мне сразу! Я б вам всыпал – век бы помнили, – угрюмо сказал Матвей.
– Не нарочно мы. Робостно стало, – сказал Демьян.
– А я вас звал? Сами напросились!
– Меня Евдоким Платоныч смутил. Он побег, и я не утерпел, за ним вдарился, – оправдывался Демьян.
– Ты на меня не спирай, Демьян. Впереди ты бежал.
– Дак это потом было. А первый ты, Евдоким Платоныч, с места тронулся.
– А мне все равно. После этого мне с вами и разговаривать-то противно!
Беляев стоял позади Матвея молча. Он хорошо понимал его гнев.
– Будет тебе кипятиться, Матюха. Ведь мы с тобой не чужие. Садись пить чай да приглашай гостя, – сказал Евдоким.
Это еще больше обозлило Матвея.
– Чай? – закричал он. – Может, у тебя и водка припасена тут… помянуть покойничка? Дружки-приятели, дьявол бы вас… душегубов! – Матвей перевел дыхание и уже спокойно обратился к Беляеву: – Айда, Тарас Семеныч, домой. Нам тут делать нечего. – И пошел в сторону, слегка сгибаясь под тяжестью ноши.
– Матюха, постой! – с беспокойством крикнул Евдоким. – Кони-то… Кони все равно без дела стоят. Езжайте верхами!
Но Матвей не обернулся.
От заимки Юткиных до пасеки Строговых, прямо через поля, было верст пять. Матвей всю дорогу молчал, хмурился, и Беляев думал, что охотник страдает от нанесенных ему медведицей ран. Но он ошибался. Случай на охоте всколыхнул в памяти Матвея другой случай, когда Демьян покушался на его жизнь, и он не мог отделаться от нахлынувших на него подозрений.
К пасеке они подходили в сумерки. Поднявшись на косогор, оба остановились, чтобы передохнуть, и тут у Матвея неожиданно прорвалось:
– Есть же подлецы на свете!
– Я не совсем понимаю тебя, Матвей Захарыч, – мягко сказал Беляев. – Юткин как-никак твой тесть. Ну, струсил, за свою жизнь испугался, но зачем же его так…
– Вы еще не знаете этих людей, Тарас Семеныч, – хмурясь, сказал Матвей. – Это живоглоты, без сердца и совести. От них на деревне стон стоит.
Матвей встряхнул на плече медвежью шкуру и зашагал к дому.
6
Строговы полюбили Беляева. Он держался просто, нередко помогал бабам в домашней работе и особенно много возился с Артемкой.
Вечерами Тарас Семенович либо читал вслух какую-нибудь книгу, либо рассказывал сказки.
Сочинял он их сам; рассказывая, гримасничал, говорил на разные голоса.
Начинались сказки всегда одинаково:
«В некотором царстве, в некотором государстве, за тридевять земель, там, где эта сказка сказывается, жил царь. У царя было много работников. Царь был зол и свиреп. Он заставлял работать на него днем и ночью. Работникам жилось тяжело. Царские служки кормили их плохо, одевали кое-как и за всякую провинность или непослушание стегали нагайками. И вот однажды у одной из работниц родился сын. Матери жилось и без того трудно, и она не раз молила бога, чтобы сын ее умер. Когда он подрос, слуги царя заметили его, и царь приказал взять его рабочим на фабрику. Прошло еще несколько лет. Жизнь работников становилась невыносимой. Тогда молодой рабочий начал думать о том, как облегчить жизнь работников».
Конец сказки бывал различен. Беляев то пускал молодого рабочего скитаться в поисках правды, то подымал работников на войну, то работник погибал за правду. Но всегда царь и его слуги оказывались побежденными, а работники – победителями.
Нередко, рассказав сказку, Беляев спрашивал Артемку:
– С кем бы ты пошел, с царскими служками или с рабочим?
– Конечно, с рабочим. Я бы за ним хоть на край света пошел!
Глаза мальчика загорались, и он расспрашивал:
– Дядя Тарас, а он, этот рабочий, живой, он правдашный?
Беляев серьезно отвечал:
– Самый настоящий, вот как мы с тобой.
Как-то раз Матвей с Беляевым на дворе пилили дрова и, разрезав пополам толстый лиственничный кряж, присели на чурбан покурить.
– Тарас Семеныч, ты Соколовского давно знаешь? – спросил Матвей.
– Да лет восемь.
– Чем он теперь занимается? Учением или при должности какой?
– Ни тем, ни другим. Он революционер.
– Это как же, Тарас Семеныч, понять? Он, значит, вроде ссыльных поляков? У нас тут раньше их много было. Те против царя бунтовали.
– Вроде, да не совсем, – ответил Беляев. – Поляки, что тут у вас в ссылке были, бунтовали с единственной целью: отделиться от Российской империи и образовать свое государство. А такие люди, как Соколовский, к другому стремятся. Они хотят устроить другое государство, без царей, без помещиков и фабрикантов, без деления на богатых и бедных, – такое государство, в котором вся власть будет принадлежать народу и все трудящиеся люди станут равными.
Беляев кратко и простыми словами рассказал Матвею о классовой борьбе. Матвей слушал, забыв о цигарке. Во всем этом было что-то схожее с его мыслями о китайской земле, о богатстве и бедности, о царе, который далек от народа.
– Тарас Семеныч, а кто первый до этого додумался?
– О том, что люди делятся на классы по своему имущественному положению, – отвечал Беляев, – давно известно. А вот насчет того, что неимущие придут к власти через борьбу, первым сказал ученый Карл Маркс.
– А Соколовский – знающий в этом деле?
– Да. Он за границей у Плеханова и Ульянова был. Это первые марксисты в России. Соколовский и меня втянул в революционную работу. Он у нас на заводе тайным кружком рабочих руководил.
– Значит, ты, Тарас Семеныч, тоже заодно с Соколовским?
– Ну конечно! – рассмеялся Беляев. – Ты думаешь, я на охоту приехал? Нужда меня сюда загнала. Я сроду не охотился и охотником поневоле стал. Сам я уральский слесарь. Полгода тому назад в ссылку был осужден. Да вот сбежал. Пока и скрываюсь от полиции, как могу.
– Была у меня такая догадка, – засмеялся и Матвей, – вижу, человек на охоту приехал, а охотиться не особо мастак. Да таи уж молчал, спрашивать не смел.
На крыльцо вышла Анна, в полушалке, накинутом на плечи.
– Тарас Семеныч, Матюша, идите обедать!
У двери Тарас Семенович остановился и сказал вполголоса:
– Открылся я тебе, Матвей Захарыч… Кое-чего, может быть, и не следовало говорить. Да, думаю, не подведешь. Вижу, что тебе и самому не все в этой жизни по нутру приходится.
– Не бойся, Тарас Семеныч. Все, что говорено, промеж нас одних и останется.
Не сразу доверился Матвею Беляев. Он долго присматривался к нему, расспрашивал, наблюдал за жизнью пасеки. Случай на охоте связал их крепкой дружбой. Часто они просиживали в темноте у горящей железной печки до вторых петухов, и многое неясное и запутанное в жизни объяснил Беляев Матвею.
Неожиданно на пасеку приехал человек с письмом от Соколовского. В письме сообщалось, что Беляеву можно вернуться в город.
Беляев обрадовался, стал торопливо собираться в дорогу.
Агафья засуетилась, приговаривая:
– Пожил бы еще, Тарас Семеныч, недельку-другую, куда торопиться-то? В городе еще надоест. А мы попривыкли к тебе, как к родному.
– Дядя Тарас, ты еще приедешь? – приставал Артемка.
– Приеду, Артем, обязательно приеду, – обещал Беляев.
Захар достал из подполья два больших туеска и ушел с ними в амбар накладывать мед. Анна завела квашню, собираясь ночью выпечь на дорогу Беляеву свежего хлеба.
– Ты, Тарас Семеныч, дичь и пушнину не забудь, – напомнила Агафья.
Беляев засмеялся.
– Ничего не возьму, мамаша.
– Да ты что, Тарас Семеныч, в уме ли? Бросать такое добро! У тебя одних уток без малого полторы сотни набито, – убеждала его Агафья.
– Ну, раз добро, и пользуйтесь им на здоровье.
Агафья подпоясалась кушаком, взяла подойник и пошла во двор, раздумывая:
«Добрый какой. Видно, при деньгах человек».
На другой день рано утром Беляев уехал.
Строговы долго вспоминали его.
– Таких я люблю, – говорила Анна. – Девять недель жил, а хозяйского на копейку не съел. Одной пушнины рублей на двадцать продать можно.
– С таким мужиком бабам жить легко, – соглашалась со снохой Агафья. – Он тебе и дров натаскает, и печку разожгет, и скот напоить сгоняет. – Она посмотрела на Захара с упреком. – Не тебе, ерыкалка, чета. Ты бабье дело в грош не ставишь.
Матвей, слушая эти разговоры, прятал усмешку. Он знал, кто такой Беляев, но обещал ему молчать и делал это не без гордости.
Вечерами Тарас Семенович либо читал вслух какую-нибудь книгу, либо рассказывал сказки.
Сочинял он их сам; рассказывая, гримасничал, говорил на разные голоса.
Начинались сказки всегда одинаково:
«В некотором царстве, в некотором государстве, за тридевять земель, там, где эта сказка сказывается, жил царь. У царя было много работников. Царь был зол и свиреп. Он заставлял работать на него днем и ночью. Работникам жилось тяжело. Царские служки кормили их плохо, одевали кое-как и за всякую провинность или непослушание стегали нагайками. И вот однажды у одной из работниц родился сын. Матери жилось и без того трудно, и она не раз молила бога, чтобы сын ее умер. Когда он подрос, слуги царя заметили его, и царь приказал взять его рабочим на фабрику. Прошло еще несколько лет. Жизнь работников становилась невыносимой. Тогда молодой рабочий начал думать о том, как облегчить жизнь работников».
Конец сказки бывал различен. Беляев то пускал молодого рабочего скитаться в поисках правды, то подымал работников на войну, то работник погибал за правду. Но всегда царь и его слуги оказывались побежденными, а работники – победителями.
Нередко, рассказав сказку, Беляев спрашивал Артемку:
– С кем бы ты пошел, с царскими служками или с рабочим?
– Конечно, с рабочим. Я бы за ним хоть на край света пошел!
Глаза мальчика загорались, и он расспрашивал:
– Дядя Тарас, а он, этот рабочий, живой, он правдашный?
Беляев серьезно отвечал:
– Самый настоящий, вот как мы с тобой.
Как-то раз Матвей с Беляевым на дворе пилили дрова и, разрезав пополам толстый лиственничный кряж, присели на чурбан покурить.
– Тарас Семеныч, ты Соколовского давно знаешь? – спросил Матвей.
– Да лет восемь.
– Чем он теперь занимается? Учением или при должности какой?
– Ни тем, ни другим. Он революционер.
– Это как же, Тарас Семеныч, понять? Он, значит, вроде ссыльных поляков? У нас тут раньше их много было. Те против царя бунтовали.
– Вроде, да не совсем, – ответил Беляев. – Поляки, что тут у вас в ссылке были, бунтовали с единственной целью: отделиться от Российской империи и образовать свое государство. А такие люди, как Соколовский, к другому стремятся. Они хотят устроить другое государство, без царей, без помещиков и фабрикантов, без деления на богатых и бедных, – такое государство, в котором вся власть будет принадлежать народу и все трудящиеся люди станут равными.
Беляев кратко и простыми словами рассказал Матвею о классовой борьбе. Матвей слушал, забыв о цигарке. Во всем этом было что-то схожее с его мыслями о китайской земле, о богатстве и бедности, о царе, который далек от народа.
– Тарас Семеныч, а кто первый до этого додумался?
– О том, что люди делятся на классы по своему имущественному положению, – отвечал Беляев, – давно известно. А вот насчет того, что неимущие придут к власти через борьбу, первым сказал ученый Карл Маркс.
– А Соколовский – знающий в этом деле?
– Да. Он за границей у Плеханова и Ульянова был. Это первые марксисты в России. Соколовский и меня втянул в революционную работу. Он у нас на заводе тайным кружком рабочих руководил.
– Значит, ты, Тарас Семеныч, тоже заодно с Соколовским?
– Ну конечно! – рассмеялся Беляев. – Ты думаешь, я на охоту приехал? Нужда меня сюда загнала. Я сроду не охотился и охотником поневоле стал. Сам я уральский слесарь. Полгода тому назад в ссылку был осужден. Да вот сбежал. Пока и скрываюсь от полиции, как могу.
– Была у меня такая догадка, – засмеялся и Матвей, – вижу, человек на охоту приехал, а охотиться не особо мастак. Да таи уж молчал, спрашивать не смел.
На крыльцо вышла Анна, в полушалке, накинутом на плечи.
– Тарас Семеныч, Матюша, идите обедать!
У двери Тарас Семенович остановился и сказал вполголоса:
– Открылся я тебе, Матвей Захарыч… Кое-чего, может быть, и не следовало говорить. Да, думаю, не подведешь. Вижу, что тебе и самому не все в этой жизни по нутру приходится.
– Не бойся, Тарас Семеныч. Все, что говорено, промеж нас одних и останется.
Не сразу доверился Матвею Беляев. Он долго присматривался к нему, расспрашивал, наблюдал за жизнью пасеки. Случай на охоте связал их крепкой дружбой. Часто они просиживали в темноте у горящей железной печки до вторых петухов, и многое неясное и запутанное в жизни объяснил Беляев Матвею.
Неожиданно на пасеку приехал человек с письмом от Соколовского. В письме сообщалось, что Беляеву можно вернуться в город.
Беляев обрадовался, стал торопливо собираться в дорогу.
Агафья засуетилась, приговаривая:
– Пожил бы еще, Тарас Семеныч, недельку-другую, куда торопиться-то? В городе еще надоест. А мы попривыкли к тебе, как к родному.
– Дядя Тарас, ты еще приедешь? – приставал Артемка.
– Приеду, Артем, обязательно приеду, – обещал Беляев.
Захар достал из подполья два больших туеска и ушел с ними в амбар накладывать мед. Анна завела квашню, собираясь ночью выпечь на дорогу Беляеву свежего хлеба.
– Ты, Тарас Семеныч, дичь и пушнину не забудь, – напомнила Агафья.
Беляев засмеялся.
– Ничего не возьму, мамаша.
– Да ты что, Тарас Семеныч, в уме ли? Бросать такое добро! У тебя одних уток без малого полторы сотни набито, – убеждала его Агафья.
– Ну, раз добро, и пользуйтесь им на здоровье.
Агафья подпоясалась кушаком, взяла подойник и пошла во двор, раздумывая:
«Добрый какой. Видно, при деньгах человек».
На другой день рано утром Беляев уехал.
Строговы долго вспоминали его.
– Таких я люблю, – говорила Анна. – Девять недель жил, а хозяйского на копейку не съел. Одной пушнины рублей на двадцать продать можно.
– С таким мужиком бабам жить легко, – соглашалась со снохой Агафья. – Он тебе и дров натаскает, и печку разожгет, и скот напоить сгоняет. – Она посмотрела на Захара с упреком. – Не тебе, ерыкалка, чета. Ты бабье дело в грош не ставишь.
Матвей, слушая эти разговоры, прятал усмешку. Он знал, кто такой Беляев, но обещал ему молчать и делал это не без гордости.
Глава шестая
1
Дружба Демьяна Штычкова с Евдокимом Юткиным началась в тот самый год, когда уходил Матвей Строгов в солдаты. Однажды, возвратившись из города, Евдоким позвал к себе Штычкова. Демьян робко вошел в дом Юткиных, перекрестился, загнусавил:
– Чай с сахаром!
– Чай пить с нами.
– Только было дело, – отказался Демьян.
– Садись, Минеич, разговор есть.
Демьян сбросил дубленый полушубок, несмело пролез за стол.
Была суббота. Выскобленные полы, застеленные половиками, придавали дому праздничный вид. В горнице у божницы тускло теплилась лампада. Пахло деревянным маслом и гущей.
За столом сидели: Евдоким, Марфа, их сыновья – Терентий и Прохор, хриповатый дед Платон. Когда Марфа подала Демьяну чай, Евдоким сказал:
– Разговор, Демьян Минеич, вот о чем. Подрядился я в город товар по тракту возить. Двенадцать саней должен я подать. А запряжных коней у меня, сам знаешь, восемь. Запрягай остальных. Заработок ладный.
Демьян охотно согласился.
С этого дня у Евдокима с Демьяном завязалась дружба – крепкая, прочная, как калмыцкий узел.
На другой год этой дружбы Евдоким и Демьян выстроили на паях маслобойку.
Приток подвод начинался по санному первопутку. До четвертой недели великого поста маслобойка работала почти беспрерывно. За переработку семян хозяева брали натурой. В погребах и подвалах Евдокима Юткина и Демьяна Штычкова появились кадки с постным маслом. Во дворах, у амбаров, кучами лежали плитки жмыха. Жмыхом откармливали свиней. Тяжелые туши, налитые белым жиром, сбывали в городе владельцам мясных лавок.
Вслед за маслобойкой Евдоким с Демьяном построили мельницу. В четырех верстах от села мужики запрудили речку, срубили амбар, втащили жернова, поставили мельничное колесо.
Прошел еще год.
Как-то осенью к Евдокиму Юткину на кровном жеребце приехал Селиван Голованов, купец второй гильдии.
Евдоким вылетел навстречу ему, босой, кудлатый, с новой, в серебряном окладе иконой и хлебом-солью на большом блюде.
– Убери эту деревяшку! – крикнул купец, кнутом указывая на икону.
– Как вашей милости угодно: все-таки мать божья…
– Настоящая мать божья на иконах старого письма, а это… с городских барынь малюют.
Купец был старовером.
В доме он выпил кружку квасу и объяснил цель своего приезда.
У купца контракт на поставку овса военному ведомству. Овса требуется много, – видать, война где-то затевается. Евдокиму прямой интерес увеличить посевы овса да, может, сбить на это еще кое-кого из богатых мужиков. Голованов готов выдать задатки и закупить весь урожай оптом по твердой, хорошей цене.
Евдоким был польщен приездом купца, а его предложение нашел выгодным. Вместе с Демьяном они обмозговали это дело и весной засеяли овсом все поля, какие можно было засеять.
И вот теперь у Штычковых и Юткиных работало почти все село. В покос, на поденщину, выходило по сто косцов. В страду овес убирали тоже чужие руки. Нанимали больше переселенцев. Нанимали всяко: поденно, подесятинно, сдельно. За день работы жнец получал плицу муки, пригоршню гороха и хозяйский харч. Рабочий день продолжался от зари дотемна.
Осенью ворота юткинского двора закрывались только на ночь. Днем сюда тянулись люди: одни возвращали взятые весной долги, другие приходили выручать заработки, третьи слезно просили пудовку-две хлеба взаймы до зимнего обмолота.
В эту пору под навесом около больших весов слышались брань, слезы, упреки. Обиженные мужики и бабы поминали бога, стращали им своего «благодетеля». В ответ по двору разносился свирепый голос Евдокима:
– Ты меня богом не стращай! Что мне бог? С богом у меня дружба. Дождь пройдет – мельница заработает. Ветер будет – ветрянка завертится. Вёдро будет – пчела меду натаскает. Снег будет – озимые не вымерзнут. Бог прогневается – свечку толстую в церкви поставлю.
Демьян Штычков чтил Евдокима, как родного отца. Пьянствуя вместе с Евдокимом, он часто говорил ему:
– Эх, Евдоким Платоныч, и пошто ты Нюрку за меня не выдал?
– Ты не горюй, Дема, мы с тобой и так родня. А Матюха – ну его к лешему, он таежный человек, не хозяин. Не будет Анне житья с ним, вот увидишь.
Они обнимались и пели песни. Напившись, Евдоким свирепел, бил работников, сноху, сыновей. Его связывали вожжами, укладывали на кровать.
Протрезвившись, он кричал:
– Эй вы, изверги, развяжите!
Младший сын Дениска развязывал его.
Евдоким спрашивал:
– Кто вязал?
– Известно кто – мама с дедом, – других ты одним взмахом засек бы.
– Буянил? – допытывался отец.
– Ну, а то нет? За то и связали.
– Сильно буянил?
– Сильнее некуда. Тереху ударил, Михайле чуть глаз не вышиб, Аринке кофту порвал, у мамы чайник из рук вышиб.
– Разбился?
– Он не железный, пополам разлетелся.
– Ф-фу, черт! Принеси мне капусты, да побольше.
Дениска приносил чашку квашеной капусты. Евдоким съедал ее не отрываясь.
После таких попоек он часами лежал в постели, потом поднимался, и гневный голос его снова гремел в разных концах двора.
– Чай с сахаром!
– Чай пить с нами.
– Только было дело, – отказался Демьян.
– Садись, Минеич, разговор есть.
Демьян сбросил дубленый полушубок, несмело пролез за стол.
Была суббота. Выскобленные полы, застеленные половиками, придавали дому праздничный вид. В горнице у божницы тускло теплилась лампада. Пахло деревянным маслом и гущей.
За столом сидели: Евдоким, Марфа, их сыновья – Терентий и Прохор, хриповатый дед Платон. Когда Марфа подала Демьяну чай, Евдоким сказал:
– Разговор, Демьян Минеич, вот о чем. Подрядился я в город товар по тракту возить. Двенадцать саней должен я подать. А запряжных коней у меня, сам знаешь, восемь. Запрягай остальных. Заработок ладный.
Демьян охотно согласился.
С этого дня у Евдокима с Демьяном завязалась дружба – крепкая, прочная, как калмыцкий узел.
На другой год этой дружбы Евдоким и Демьян выстроили на паях маслобойку.
Приток подвод начинался по санному первопутку. До четвертой недели великого поста маслобойка работала почти беспрерывно. За переработку семян хозяева брали натурой. В погребах и подвалах Евдокима Юткина и Демьяна Штычкова появились кадки с постным маслом. Во дворах, у амбаров, кучами лежали плитки жмыха. Жмыхом откармливали свиней. Тяжелые туши, налитые белым жиром, сбывали в городе владельцам мясных лавок.
Вслед за маслобойкой Евдоким с Демьяном построили мельницу. В четырех верстах от села мужики запрудили речку, срубили амбар, втащили жернова, поставили мельничное колесо.
Прошел еще год.
Как-то осенью к Евдокиму Юткину на кровном жеребце приехал Селиван Голованов, купец второй гильдии.
Евдоким вылетел навстречу ему, босой, кудлатый, с новой, в серебряном окладе иконой и хлебом-солью на большом блюде.
– Убери эту деревяшку! – крикнул купец, кнутом указывая на икону.
– Как вашей милости угодно: все-таки мать божья…
– Настоящая мать божья на иконах старого письма, а это… с городских барынь малюют.
Купец был старовером.
В доме он выпил кружку квасу и объяснил цель своего приезда.
У купца контракт на поставку овса военному ведомству. Овса требуется много, – видать, война где-то затевается. Евдокиму прямой интерес увеличить посевы овса да, может, сбить на это еще кое-кого из богатых мужиков. Голованов готов выдать задатки и закупить весь урожай оптом по твердой, хорошей цене.
Евдоким был польщен приездом купца, а его предложение нашел выгодным. Вместе с Демьяном они обмозговали это дело и весной засеяли овсом все поля, какие можно было засеять.
И вот теперь у Штычковых и Юткиных работало почти все село. В покос, на поденщину, выходило по сто косцов. В страду овес убирали тоже чужие руки. Нанимали больше переселенцев. Нанимали всяко: поденно, подесятинно, сдельно. За день работы жнец получал плицу муки, пригоршню гороха и хозяйский харч. Рабочий день продолжался от зари дотемна.
Осенью ворота юткинского двора закрывались только на ночь. Днем сюда тянулись люди: одни возвращали взятые весной долги, другие приходили выручать заработки, третьи слезно просили пудовку-две хлеба взаймы до зимнего обмолота.
В эту пору под навесом около больших весов слышались брань, слезы, упреки. Обиженные мужики и бабы поминали бога, стращали им своего «благодетеля». В ответ по двору разносился свирепый голос Евдокима:
– Ты меня богом не стращай! Что мне бог? С богом у меня дружба. Дождь пройдет – мельница заработает. Ветер будет – ветрянка завертится. Вёдро будет – пчела меду натаскает. Снег будет – озимые не вымерзнут. Бог прогневается – свечку толстую в церкви поставлю.
Демьян Штычков чтил Евдокима, как родного отца. Пьянствуя вместе с Евдокимом, он часто говорил ему:
– Эх, Евдоким Платоныч, и пошто ты Нюрку за меня не выдал?
– Ты не горюй, Дема, мы с тобой и так родня. А Матюха – ну его к лешему, он таежный человек, не хозяин. Не будет Анне житья с ним, вот увидишь.
Они обнимались и пели песни. Напившись, Евдоким свирепел, бил работников, сноху, сыновей. Его связывали вожжами, укладывали на кровать.
Протрезвившись, он кричал:
– Эй вы, изверги, развяжите!
Младший сын Дениска развязывал его.
Евдоким спрашивал:
– Кто вязал?
– Известно кто – мама с дедом, – других ты одним взмахом засек бы.
– Буянил? – допытывался отец.
– Ну, а то нет? За то и связали.
– Сильно буянил?
– Сильнее некуда. Тереху ударил, Михайле чуть глаз не вышиб, Аринке кофту порвал, у мамы чайник из рук вышиб.
– Разбился?
– Он не железный, пополам разлетелся.
– Ф-фу, черт! Принеси мне капусты, да побольше.
Дениска приносил чашку квашеной капусты. Евдоким съедал ее не отрываясь.
После таких попоек он часами лежал в постели, потом поднимался, и гневный голос его снова гремел в разных концах двора.
2
Матвей не сразу разобрался в том, что произошло на селе за годы его отсутствия. Вначале он заметил только, что Юткины еще больше разбогатели. Но летом, часто бывая в селе и всякий раз навещая своего однополчанина – Антона Топилкина, с которым еще больше сдружился во время солдатчины, Матвей понял, откуда взялось богатство тестя. Половина села ходила в неоплатном долгу у Юткиных и Штычковых. Из бедняков, вроде Топилкиных, они выжимали последние соки. И впервые зародилось в это лето в душе Матвея острое неприязненное чувство к жадному и жестокому по характеру Евдокиму Юткину, которого он и раньше недолюбливал. Дружба Евдокима с Демьяном заставила Матвея после того случая на охоте подозревать тестя еще и в недобрых замыслах. А вскоре произошли события, заставившие Матвея порвать всякие отношения с родней своей жены.
На святках, перед Новым годом, Демьян Штычков запряг лошадь и поехал по селу выколачивать долги. Он поднялся на гору и остановился у старой избы Ивана Топилкина. Старик Топилкин пилил дрова.
– Открывай, дед Иван, амбар, за долгами приехал! – закричал Демьян.
– Благодетель ты мой, Демьян Минеич, отсрочь до нового урожая! Всего-то три пудовки хлеба осталось, – просил старик.
Не слушая его, Демьян пошел к амбару и широко распахнул дверь.
– Побойся бога, Демьян Минеич! – крикнул старик.
К амбару сбежались все домочадцы Топилкиных. Старуха заголосила. Антона дома не было. Он молотил по найму хлеб в соседней деревне. Подростки, сын и дочь Ивана, стояли, испуганно прижимаясь к отцу.
Никто не решался препятствовать Штычкову. А он выгреб все, что было в закроме, и, усаживаясь в кошевку, сказал старику:
– Полмешка за тобой осталось. До нового урожая обожду.
Демьян хлестнул кнутом лошадь и рысью выехал на широкую улицу.
Через неделю старуха Топилкина с младшим сыном пошла в соседние хлебные деревни собирать милостыню. В крещенские морозы в поле их захватила вьюга, и они затерялись без вести.
Страшная смерть Топилкиных взбудоражила все село. Демьян притих, по целым дням сидел у Юткиных, а на ночь прочно запирал ворота и спускал с цепей рослых злых кобелей.
Но гнев сельчан прорвался наружу. На масленой неделе кто-то свел счеты с Евдокимом Юткиным.
Шел Евдоким вечером пьяный, напевал песню. Кто-то неслышно подкрался к нему сзади и дубинкой ударил по голове. Евдоким потерял сознание, а когда очнулся, ползком добрался до дому. Марфа перевязала ему голову и уложила в постель.
Весть об этом на другой день разнеслась по всему селу.
Марфа позвала трех старух сплетниц, одарила их и велела прислушиваться к разговорам в народе. В полдень старухи сообщили ей, что в народе не жалеют Евдокима.
Юткин прохворал почти до самой пасхи. Поднялся злой, свирепый больше прежнего, сразу же прогнал со двора девку Андрона Коночкина, пришедшую получить заработанное, стал беспощадно взыскивать все долги.
Платон понял, что злость сына не приведет к добру. Он позвал Евдокима и Марфу в горницу, прикрыл дверь и стал поучать их:
– Ты не дури, Алдоха, брось злиться. С народом нам ладить надо. Видишь, разгневались люди. Он, народ-то, как дите малое, его иной раз и повеселить не мешает. Чем грозиться попусту, поставь на праздниках мужикам ведра три водки, пусть погуляют. Вот он, народ-то, и поразмякнет, забудет обиды, а потом, опосля, опять построжиться можно. Да не притесняй с долгами-то, объяви, что всяк свой долг может поденщиной отработать.
Евдоким долго не соглашался, но Платон и Марфа настояли на своем.
Наступила пасха.
После обедни Евдоким поставил на телегу пятиведерный бочонок, Марфа вынесла ковш, работник открыл ворота, а Дениска созвал всех, кто бывал на поденщине на юткинских и штычковских полях.
Во двор Юткиных со всех концов села потянулись мужики и бабы… Пили сколько могли. Охмелевшие, льстили Евдокиму, забыв его притеснения. Дед Платон, поблескивая лысиной, бегал по двору. Довольный своей затеей, он победоносно посматривал на строптивого сына.
На второй день праздника Демьян Штычков поехал на поля и прискакал оттуда бледный, с недоброй вестью:
– Наши клади сгорели!
Евдоким не поверил, поехал сам. На месте кладей овса лежали только кучи серого пепла. Ветер еще не успел разметать его.
Юткины и Штычковы принялись искать поджигателей. Однако напасть на след не удалось. Даже сплетницы-старухи, которых Марфа на этот раз одарила особенно щедро, ничего узнать не смогли. Поджигатели скрылись в народе, как скрываются бесследно дождевые капли в реке.
Анна, вернувшись из села на третий день пасхи, с возмущением рассказывала, как волченорские мужики отблагодарили Юткиных и Штычковых за праздничное гулянье, а Матвей молчал и думал:
«Так им и надо!»
На святках, перед Новым годом, Демьян Штычков запряг лошадь и поехал по селу выколачивать долги. Он поднялся на гору и остановился у старой избы Ивана Топилкина. Старик Топилкин пилил дрова.
– Открывай, дед Иван, амбар, за долгами приехал! – закричал Демьян.
– Благодетель ты мой, Демьян Минеич, отсрочь до нового урожая! Всего-то три пудовки хлеба осталось, – просил старик.
Не слушая его, Демьян пошел к амбару и широко распахнул дверь.
– Побойся бога, Демьян Минеич! – крикнул старик.
К амбару сбежались все домочадцы Топилкиных. Старуха заголосила. Антона дома не было. Он молотил по найму хлеб в соседней деревне. Подростки, сын и дочь Ивана, стояли, испуганно прижимаясь к отцу.
Никто не решался препятствовать Штычкову. А он выгреб все, что было в закроме, и, усаживаясь в кошевку, сказал старику:
– Полмешка за тобой осталось. До нового урожая обожду.
Демьян хлестнул кнутом лошадь и рысью выехал на широкую улицу.
Через неделю старуха Топилкина с младшим сыном пошла в соседние хлебные деревни собирать милостыню. В крещенские морозы в поле их захватила вьюга, и они затерялись без вести.
Страшная смерть Топилкиных взбудоражила все село. Демьян притих, по целым дням сидел у Юткиных, а на ночь прочно запирал ворота и спускал с цепей рослых злых кобелей.
Но гнев сельчан прорвался наружу. На масленой неделе кто-то свел счеты с Евдокимом Юткиным.
Шел Евдоким вечером пьяный, напевал песню. Кто-то неслышно подкрался к нему сзади и дубинкой ударил по голове. Евдоким потерял сознание, а когда очнулся, ползком добрался до дому. Марфа перевязала ему голову и уложила в постель.
Весть об этом на другой день разнеслась по всему селу.
Марфа позвала трех старух сплетниц, одарила их и велела прислушиваться к разговорам в народе. В полдень старухи сообщили ей, что в народе не жалеют Евдокима.
Юткин прохворал почти до самой пасхи. Поднялся злой, свирепый больше прежнего, сразу же прогнал со двора девку Андрона Коночкина, пришедшую получить заработанное, стал беспощадно взыскивать все долги.
Платон понял, что злость сына не приведет к добру. Он позвал Евдокима и Марфу в горницу, прикрыл дверь и стал поучать их:
– Ты не дури, Алдоха, брось злиться. С народом нам ладить надо. Видишь, разгневались люди. Он, народ-то, как дите малое, его иной раз и повеселить не мешает. Чем грозиться попусту, поставь на праздниках мужикам ведра три водки, пусть погуляют. Вот он, народ-то, и поразмякнет, забудет обиды, а потом, опосля, опять построжиться можно. Да не притесняй с долгами-то, объяви, что всяк свой долг может поденщиной отработать.
Евдоким долго не соглашался, но Платон и Марфа настояли на своем.
Наступила пасха.
После обедни Евдоким поставил на телегу пятиведерный бочонок, Марфа вынесла ковш, работник открыл ворота, а Дениска созвал всех, кто бывал на поденщине на юткинских и штычковских полях.
Во двор Юткиных со всех концов села потянулись мужики и бабы… Пили сколько могли. Охмелевшие, льстили Евдокиму, забыв его притеснения. Дед Платон, поблескивая лысиной, бегал по двору. Довольный своей затеей, он победоносно посматривал на строптивого сына.
На второй день праздника Демьян Штычков поехал на поля и прискакал оттуда бледный, с недоброй вестью:
– Наши клади сгорели!
Евдоким не поверил, поехал сам. На месте кладей овса лежали только кучи серого пепла. Ветер еще не успел разметать его.
Юткины и Штычковы принялись искать поджигателей. Однако напасть на след не удалось. Даже сплетницы-старухи, которых Марфа на этот раз одарила особенно щедро, ничего узнать не смогли. Поджигатели скрылись в народе, как скрываются бесследно дождевые капли в реке.
Анна, вернувшись из села на третий день пасхи, с возмущением рассказывала, как волченорские мужики отблагодарили Юткиных и Штычковых за праздничное гулянье, а Матвей молчал и думал:
«Так им и надо!»
3
Еще зимой Евдоким Юткин решил женить своего второго сына, Терентия. Невесту высватали в Балагачевой, у богатого мельника Кондрата Буянова.
Не успела Анна рассказать все деревенские новости и сплетни, как на пасеку вслед за ней прискакал верхом на серой кобыле Дениска.
Он вбежал в дом Строговых, запыхавшись.
– Ты чего прилетел? – обеспокоенно спросила его Анна. – Еще что случилось?
– Тятя послал. Велел звать всех на свадьбу. Тереху женим!
– Гм… – гмыкнул дед Фишка, – с них как с гуся вода.
– Да когда свадьба-то будет?
– А в это воскресенье и будет, на красную горку, значит, – ответил Дениска и, помолчав, добавил: – У нас теперь все ребята поженились, один я холостой остался.
Строговы засмеялись, а Дениска поспешил объяснить причину своей радости:
– Теперь мне вольно будет. А то батя все на привязи держит. Даже на улицу вечерами не пускает. «Ты, говорит, мал, погоди, вот Тереху женим, тогда твой черед гулять». А мне уж четырнадцатый год пошел.
– Ты не мал! Больше цыпленка, с галку, – подшутил Матвей.
– Садись обедать, – пригласила Анна брата, – а домой приедешь, скажи бате, что, мол, спасибо передавать велели. На свадьбу все прискачем.
Не успела Анна рассказать все деревенские новости и сплетни, как на пасеку вслед за ней прискакал верхом на серой кобыле Дениска.
Он вбежал в дом Строговых, запыхавшись.
– Ты чего прилетел? – обеспокоенно спросила его Анна. – Еще что случилось?
– Тятя послал. Велел звать всех на свадьбу. Тереху женим!
– Гм… – гмыкнул дед Фишка, – с них как с гуся вода.
– Да когда свадьба-то будет?
– А в это воскресенье и будет, на красную горку, значит, – ответил Дениска и, помолчав, добавил: – У нас теперь все ребята поженились, один я холостой остался.
Строговы засмеялись, а Дениска поспешил объяснить причину своей радости:
– Теперь мне вольно будет. А то батя все на привязи держит. Даже на улицу вечерами не пускает. «Ты, говорит, мал, погоди, вот Тереху женим, тогда твой черед гулять». А мне уж четырнадцатый год пошел.
– Ты не мал! Больше цыпленка, с галку, – подшутил Матвей.
– Садись обедать, – пригласила Анна брата, – а домой приедешь, скажи бате, что, мол, спасибо передавать велели. На свадьбу все прискачем.