Маркуша Анатолий. Щит героя

   - В чем же, Валерий Васильевич, мое прегрешение и прегрешение школы перед Петелиным?
   - Стоит ли говорить об этом? У меня нет никаких прав ни осуждать, ни давать советы.
   - Отчего же? Во-первых, вы лицо заинтересованное, во-вторых, я бы хотела понять...
   - Год с небольшим я наблюдаю за Игорем и вот что меня удивляет: мальчишку все время ругают, ежедневно прорабатывают, непременно подчеркивая при этом, что верить ему нельзя, положиться на него невозможно. От разговоров толку чуть, вы это видите лучше меня, так почему же никому в голову не пришло сменить пластинку, попытаться подойти к человеку с другой стороны?
   - Конкретно, что вы предлагаете?
   - Ничего. Если хотите, могу только привести пример из нашей заводской практики. Не так давно в литейном цехе возникла совершенно неожиданная проблема - пошли жалобы на мужей. И женщины требовали: воздействуйте, поставьте на место. Проанализировали мы жалобы и, между прочим, обратили внимание, что почти все претензии исходят от неработающих и преимущественно молодых женщин. И тут нашелся умный человек - старший мастер цеха, он же председатель месткома, - собрал всех недовольных мужьями жен, провел их в цех ночью и, не показывая мужьям, простоял с ними от звонка до звонка. Заметьте, ничего при этом он не рассказывал, никаких лозунгов не выкрикивал. Литейный цех сам по себе убедительный. Если никогда не наблюдали, рекомендую. Впечатляет! И когда женщины досыта насмотрелись на работу мужей, он проводил их до проходной и напутствовал: "А теперь ступайте и подумайте, какая она, наша жизнь. Может, и за собой какие ошибки и промашки углядите? Через неделю приходите, потолкуем".
   - И что? - спросила Белла Борисовна.
   - Наполовину конфликты прекратились. Без слов. Без проработок. Сами собой...
   - Это любопытно, но применительно к Игорю...
   - Для чего ж так буквально, Белла Борисовна? Игорь безумно любил отца, гордится им - Петр Максимович был не только замечательным испытателем, но и незаурядным человеком. Личностью. В городке живут и работают его товарищи. Здесь, на старом кладбище, могила Петелина... Может, с этой позиции и надо подходить к Игорю? Мне, как вы понимаете, это не совсем с руки, но вы могли дать почувствовать Игорю - ты сын Петелина! Ты ходишь по улице, носящей имя твоего отца! Каждому ли дано такое?
   Карич ни в чем не обвиняет Беллу Борисовну, он не пытается ее ничему научить - только рассуждает, делится своими мыслями. И постепенно раздражение Беллы Борисовны угасает, растворяется. "Странно, - думает она, - пришла выяснять отношения, а никакого выяснения не получилось".
   И сидят двое, тихо, обстоятельно разговаривают; нет в словах ни упреков, ни горечи... Что это? Общение. Обыкновенное человеческое общение - самая доступная и, увы, столь редкая радость нашей суетливой жизни.
   Потом Валерий Васильевич поит Беллу Борисовну чаем, угощает конфетами...
   Когда Белла Борисовна собирается уходить, время уже позднее, Карич провожает ее. Лестница темная - то ли перегорел предохранитель, то ли мальчишки, выбегая из подъезда, щелкнули выключателем и вырубили лампочки на площадках.
   - Минуточку, я только возьму ключ и спущусь с вами, - говорит Карич.
   - Не беспокойтесь, Валерий Васильевич, у меня много недостатков, но я никогда не была трусихой...
   - Нет-нет, минуточку.
   Они спускаются со ступеньки на ступеньку, придерживаясь рукой за стену, и в самом низу сталкиваются с кем-то.
   - Простите, - говорит Карич.
   - Валерий Васильевич? - раздается из темноты голос Синюхиной. Слушай, Галя, я чего тебе сказать хотела...
   - Это не Галина Михайловна, Варвара Филипповна, - предупреждает Карич.
   Минутой позже она видит: из подъезда выходят Валерий Васильевич и Белла Борисовна.
   - Ну-у, дела! - мысленно произносит Варвара Филипповна.
   Вернувшись домой, Игорь находит на своем столе "Справочник слесаря". С недоумением разглядывает небольшую серенькую книжку, открывает, медленно перелистывает несколько страниц и спрашивает у Ирины:
   - А это что за справочник?
   - Не знаю, я стирала и в комнату не заходила.
   Игорь спрашивает у матери, откуда взялся справочник, но и она ничего не знает.
   - Чудеса и хиромантия! - говорит Игорь.
   - Да это Алексей привез, - объясняет наконец Валерий Васильевич. Сказал - пригодится. Вообще-то я думал, что он задачник тебе оставил.
   - Странно, - удивляется Игорь. - Никакого разговора у нас не было. И принимается разглядывать книжку.
   Перечень инструментов, таблицы резьб, приемы слесарной работы, чертежи, снова таблицы. Кое-что Игорю приблизительно знакомо, а кое-что ну чистая китайская грамота. И он откладывает справочник в сторону.
   - Завтра мне идти в школу? - спрашивает Игорь, обращаясь к Валерию Васильевичу, но никак не называя его.
   - Придется. Тут Белла Борисовна заходила... Интересовалась твоим здоровьем. Я сказал, что ты в порядке и завтра выйдешь.
   Поздно. На серо-лиловом небе, будто недорогая чеканка, висит пятнистая, почти полная луна, подернутая дымкой. На аэродроме надрывно ревут двигатели. Помаргивая фарами, ползет желтый автобус от станции к центру. Сквозь приоткрытое окно доносится на улицу бормотание телевизора. Жизнь продолжается. Какая она? Разная, пестрая, приглушенная сумерками, замедленная к ночи, не ведающая хода назад...
   Игорь лежит в постели и листает "Справочник слесаря".
   "Численное значение часто встречающихся постоянных величин" понятно, "Обозначения допусков" - это что-то из черчения, "Посадки и допускаемые отклонения в системе ОСТ" - черт знает что такое... Но самое удивительное - в справочнике на равных упоминаются сверловщик В. И. Жаров и профессор В. А. Кривоухов - оба авторы разных способов подточки твердосплавных сверл.
   - Кончай, - говорит Ирина, - завтра вставать рано.
   - Сейчас, - не спорит Игорь и неожиданно спрашивает: - Ирка, а ты когда замуж выйдешь?
   - Что это ты забеспокоился?
   - Просто так. Все девчонки когда-нибудь замуж выходят...
   "ИГОРЬ + ЛЮДМИЛА = ?"
   Настроение в этот день испортилось у меня с утра - в военкомате. Вызвали к капитану Рыбникову, явился, вошел в указанную комнату и увидел: три канцелярских стола, шеренга выкрашенных в голубой цвет сейфов, за одним из столов молодой, тщательно выбритый блондин с полевыми капитанскими погонами на плечах.
   Перед капитаном стоял пожилой плохо одетый посетитель и сбивчиво объяснял, что в войну служил в такой-то дивизии пулеметчиком. Демобилизован после войны, в июле. А вскоре с воинского учета по болезни снят. Теперь на пенсии. И вот отдел социального обеспечения требует справку, а справки он получить не может...
   - Писал я, товарищ капитан, в облвоенкомат, ответили: сведений нет, в министерство обратился, оттуда написали, надо в райвоенкомат обращаться... Ну, я в тот пошел, где теперь живу, а они к вам посылают, потому что увольнялся я тут...
   - Я вам уже пояснил, - нудным, как зубная боль, голосом говорил капитан, - наш районный военный комиссариат вашими данными не располагает.
   - Понимаю, у вас данных нет. Куда теперь обращаться?
   - Удивляюсь я, папаша, третий раз одно и то же повторяю, а вы свое куда, куда, прямо как курица...
   - Так мне шестьдесят седьмой год, товарищ капитан, инвалид я, думаете, легко - ходить, писать и все без толку?
   - Вы ко мне? - пропуская последние слова старика мимо ушей, спрашивает Рыбников и смотрит на меня.
   - Почему вы не предложили старому солдату сесть, капитан? - сам того не ожидая, спрашиваю я.
   - Не понял...
   - Вы вообще мало чего понимаете. К вам пришел ветеран войны. Вы не родились еще, когда он под огнем ползал... Кто он вам - подчиненный? А если б и подчиненный, разве не надо старость уважать? Где вас учили такому обращению?
   - У вас повестка или просто так - вопрос? - не смутившись и недобро поблескивая глазами, спросил капитан.
   - Повестка или нет, потрудитесь сначала ответить.
   - Отвечать я обязан только на служебные вопросы...
   Я повернулся и вышел.
   Военком оказался пожилым полковником с совершенно седой головой. Большие, в модной оправе очки портили его простое солдатское лицо. Полковник выслушал меня и как-то по-домашнему сказал:
   - Молодо-зелено, что с него, щенка, возьмешь, когда он родней прикрыт... - снял телефонную трубку, медленно набрал номер и сказал жестко: - Рыбников? Как фамилия старика, который у тебя сейчас был? Записываю - Путятя Семен Михайлович. Завтра к семнадцати ноль-ноль доложишь, что все сделал... Сделаешь! И справку Путяте на квартиру отвезешь. Сам. Лично отвезешь и извинишься. У меня все.
   На улице было солнечно и ветрено. Весна наступала в тот год медленно и трудно. Я шел к центру и думал: как, однако, легко мы портим друг другу жизнь и как мало надо, чтобы ее не портить. Не из романа история со старым солдатом? Да это ведь как взглянуть... Жизнь лучше всего н е с л о в а м и, а примерами учит, и худыми тоже.
   Незаметно я дошел до Кремля и свернул к могиле Неизвестного солдата. Негасимое пламя трепетало и рвалось на ветру. К огню приблизился пожилой человек в аккуратном потертом пальто. Снял шапку и строго взглянул на мальчика, вероятно, внука, которого вел за руку. Мальчонке было лет шесть. Он вопросительно посмотрел на деда и тоже стащил с головы беретик. Какая-то женщина сказала:
   - Ребенка простудите, холодище и ветер...
   Человек ничего не ответил. Молча стояли они рядом - бывший солдат и мальчонка-несмышленыш. Весенний ветер трепал им волосы.
   Подходили и отходили от могилы люди.
   Площадь шумела ровным прибойным шумом. Отдельные людские голоса растворялись в монотонном звучании машин. И тем резче и неожиданнее прозвучали вдруг звонкие слова малыша:
   - Деда, а тот дяденька почему в шапке?
   Старик глянул на "дяденьку" - широкие плечи в защитного цвета нейлоне, шляпа оттенка жухлой травы, приставшая к губе, едва дымящая сигарета, - и молча шагнул к незнакомцу. Сдернул шляпу с чужой головы, вынул сигарету из чужого рта и далеко в сторону откинул окурок. От неожиданности незнакомец дернулся и взвизгнул:
   - Как вы смеете? - но тут же осекся.
   - Запомни, - тихо сказал старик, - здесь т а к стоять надо...
   Шумела улица, подходили к могиле Неизвестного солдата люди.
   Я постоял еще немного и двинулся вдоль кремлевской стены, к Москве-реке. И снова мысли мои вернулись к Игорю: как важно, чтобы он наконец поглядел на окружающий мир задумчивыми глазами, попытался сравнить, оценить и обобщить увиденное.
   У Валерия Васильевича был усталый и нездоровый вид. Глаза подвело, скулы отсвечивали синевой, но разговор он начал бодро:
   - Не ждали? И гадаете, что случилось?
   - Ждать, если честно, действительно не ждал...
   - Вы, вероятно, уже знаете - в конце недели в нашем городке открывают памятник Петру Максимовичу Петелину...
   - Впервые слышу.
   - Странно. Товарищам, сослуживцам, организациям посланы официальные приглашения. Не может быть, чтобы вам не послали. Галина сама составляла список.
   - Может, почта виновата? - сказал я.
   - Возможно. Но суть не в бумажке. Вы будете?
   - Конечно.
   - А как быть мне - присутствовать или воздержаться?
   Я взглянул на Карича, у него был обеспокоенный, пожалуй, даже встревоженный вид. И разговору этому Валерий Васильевич придавал явно большое значение.
   - Раз вы спрашиваете - надо или не надо, значит, колеблетесь. Почему?
   - Если бы церемония была не публичной, а семейной, и речь шла бы об открытии памятника на могиле, я бы не сомневался. Но тут... памятник открывают в городке, при скоплении публики, с участием старых товарищей, однополчан... Вот я и заколебался... С вами решил посоветоваться.
   - Идите! Старые товарищи не осудят ни вас, Валерий Васильевич, ни Галю. Я знаю авиацию не первый год и ручаюсь. А что касается некоторых других, так сказать, отдельных личностей... пусть их как хотят комментируют. Стоит ли обращать внимание?
   - Понятно. Но есть одна личность, которой не пренебрежешь. - Карич помолчал, будто собираясь с духом, и сказал: - Игорь.
   И тут Валерий Васильевич ввел меня в курс событий.
   Все в последнее время шло нормально. Игорь делал почти героические усилия, чтобы залатать прорехи в школе; с Каричем у него наладились приличные отношения, Игорь перестал хамить матери. Словом, все выглядело лучше, чем можно было ожидать месяца полтора назад.
   Но внезапно около Игоря появилась девица по имени Люда. И парень как с цепи сорвался: "откалывает номера" в школе, дома не желает никого признавать, заниматься, правда, пока занимается, но похоже - скоро бросит.
   - А откуда взялась эта Люда? - поинтересовался я.
   - Черт ее знает, откуда! Вы бы только посмотрели на нее - малолетняя хищница, пума какая-то, пантера недоразвитая...
   Никогда еще я не видел Карича в таком откровенном ожесточении.
   - Были эксцессы? - спросил я.
   - Все было! И машину Игорь пытался самовольно брать, и матери безобразный скандал устроил из-за денег! Словом, чего-чего только не было.
   - А какое это имеет отношение к предстоящему открытию памятника?
   - Можете быть уверены, Игорь приведет ее на церемонию. Если сам не додумается, так она сообразит и не упустит случая показаться рядом с сыном героя.
   Некоторое время мы молчим. Потом Валерий Васильевич, тщательно подбирая слова, говорит:
   - В своем положении я ничего ложного не вижу. Законный муж вдовы Петелина. Кто-то, может быть, недоволен Галей, или мной, или нами вместе, но это пустое. И затруднение я вижу в другом. Видите ли, я с искренним почтением отношусь к имени Петра Максимовича и всякое оскорбление его памяти - обывательскими пересудами, поведением его сына, чем угодно, мне небезразлично... Может быть, я говорю странные вещи?
   - Почему? Ничего странного я не вижу. На Петелина даже на живого многие готовы были молиться, принимали его за эталон. И он заслуживает такого отношения.
   - З а с л у ж и в а е т? - переспросил Карич.
   - Да. Я не оговорился. В данном случае смерть его решительно ничего не меняет.
   Так же неожиданно, как он появился, Валерий Васильевич встает и откланивается.
   - Спасибо. Поеду. Решено - буду.
   - Думаю, это правильно. А что касается юной тигрицы, не волнуйтесь, Валерий Васильевич, прикроем. Только не забудьте мне ее предварительно показать.
   - Показать? Святая наивность! Вы полагаете, ее можно не узнать? Да вы определите ее на расстоянии двух километров от цели, без всякой посторонней помощи. Я слабо разбираюсь в авиационной терминологии, вот вы сказали - "прикроем", боюсь, тут не прикрывать, а отсекать надо.
   - Задача понятна - отсечь! Не беспокойтесь, Валерий Васильевич, будет исполнено в лучшем виде: прикроем, отсечем и блокируем.
   На этом мы и расстались.
   В тот же вечер я поговорил с Татьяной. Сколько-нибудь достоверных сведений об увлечении Игоря и сопутствующих этому событию инцидентов у нее не было, она только сказала:
   - Какой-то он психованный в последнее время ходит. Хотя занимается... Доказывает! Вадьке, кажется, он про какую-то девчонку болтал, да я не обратила внимания...
   В дни, оставшиеся до открытия памятника, я невольно думал о Пепе больше обычного. Человек на редкость открытый и компанейский, в чем-то даже рубаха-парень, в делах, что принято называть сердечными, он был исключительно скрытен и всякие разговоры на эту тему пресекал мгновенно.
   За все годы нашего теснейшего общения мне лишь однажды случилось прикоснуться к интимной стороне его жизни. Вскоре после войны он получил задание: оттренировать летчицу-спортсменку, назову ее условно Анной Ковшовой, к выступлению на воздушном параде. Девушка оказалась способной ученицей и, вероятно, незаурядным человеком, и ко всему она еще была очень хороша собой.
   После тренировок Пепе смотрел на меня лунатическими глазами и несколько раз говорил:
   - Ну, знаешь, ради такой девки не то что под мостом пролететь, можно под поездом проскочить...
   На аэродромах, как в небольшой деревне, знают обычно все и про всех. Имя Пепе стали все чаще упоминать рядом с именем Ани Ковшовой.
   Помню я спросил Пепе: не тревожат ли его эти разговоры?
   - Пусть, - сказал он, ничего не отрицая, не оправдываясь, но и не развивая темы, и неожиданно: - Завидуют. И правильно!
   За три дня до воздушного парада Анна Ковшова разбилась.
   Выполнив на малой высоте стремительный комплекс фигур высшего пилотажа, она уходила с летного поля в перевернутом полете - на спине, уходила ниже, чем предусматривало задание, и, оборачивая машину полубочкой в нормальное положение, зацепила крылом за землю...
   Я видел Пепе у гроба Ковшовой. Он смотрел в одну точку и, могу поручиться, никого и ничего не видел. Его неподвижное лицо было как маска, только нижняя губа мелко-мелко и непрерывно дрожала.
   За час до условленного времени Татьяна предупредила, что Вадим поехать не сможет - подошли срочные регулировочные работы на новой аппаратуре, - а она заскочит за мной, и мы отправимся вместе. И правда, заскочила, да еще на мотоцикле.
   - Ты хочешь, чтобы я ехал на твоем снаряде?
   - А что? Все ездят, и никто не жалуется.
   - Как-то не по возрасту мне, Тань, и потом всем ты посторонняя, а мне как-никак дочка.
   - Предрассудки! Главное, не помогай мне на поворотах...
   Что было делать? Я не люблю мотоцикл и не стесняюсь в этом признаться. На мой взгляд, у этой машины есть принципиальный недостаток у нее мало колес, и это несовершенство конструкции не компенсируется мастерством и талантом водителя...
   Но я люблю свою дочь, хотя и у нее есть свои принципиальные и весьма серьезные недостатки. В конце концов победила Татьяна, и минут за двадцать до начала церемонии мы шикарно подкатили на Таткиной "Яве" к устью бульвара, где высилось непонятное, окутанное белой тканью сооружение.
   Народу собралось порядочно, а люди все подходили и подходили. Подъехала черная "Волга", из машины не спеша выгрузился генерал Бараков. Да-а, потрепало время Федора Ивановича, тучен стал, тяжел; следом приехал Осташенков; Станислав изменился меньше, но от прежнего Славки остались разве что бойкие цыганские глаза и стремительная походка. К величайшему своему удивлению, я сразу узнал Шуру Арефьеву, хотя мы и не виделись с самой войны...
   Галя, Валерий Васильевич и Ирина пришли вместе, чуть позже показался Игорь, он был с девицей. Ничего хищного я в ней не обнаружил: тоненькая, глазастая, в коротенькой черной юбочке, в черном свитере, в распахнутой модной курточке. И лицо живое, смышленое. Единственное, к чему можно было придраться, - перекрашена была девочка, особенно глаза...
   - Ничего кошечка, - сказала Татьяна, стрельнув глазами в сторону Игоревой спутницы, - и никаких признаков тигры я лично не обнаруживаю.
   - Пожалуй, Валерий Васильевич действительно преувеличил, но все-таки не будем терять бдительности, Тань.
   Мы едва успели поздороваться с Галиной Михайловной, Ириной и Каричем, как начался митинг.
   Первое слово произносил незнакомый моложавый мужчина, вероятно, представитель городского Совета.
   Он сказал все, что говорят в таких случаях:
   - Наш город, открывая этот скромный памятник замечательному советскому летчику-испытателю Петелину, выражает этим уважение к памяти человека, отдавшего всю свою жизнь, свое пламенное сердце народу и Родине... - После этих слов он перечислил основные даты жизни Пепе, назвал все ордена, которыми тот был награжден. И закончил традиционно: Разрешите митинг, посвященный открытию памятника Герою Советского Союза, летчику-испытателю первого класса Петелину Петру Максимовичу, считать открытым. Слово предоставляется генерал-майору авиации, заслуженному летчику-испытателю СССР Федору Ивановичу Баракову.
   Бараков снял фуражку, поднялся на возвышение и тихо сказал:
   - Ну вот, Петя, ты и вернулся к нам. Я еще не видел, каким тебя изобразил скульптор - наверное, молодым и красивым; говорят, он старался и сделал все как надо, но мы, товарищи твои, летчики трех поколений, помним тебя честным, добрым, никогда не унывающим. Ты был самым талантливым среди нас, и мы старались хоть немножко походить на тебя. И сегодня стараемся. Одним это удается больше, другим меньше, но главное в чем? Мы и теперь учимся у тебя если не летать - это, увы, невозможно, - то жить...
   Я посмотрел на Игоря. Он опустил голову и, как мне показалось, внимательно слушал Баракова. Вплотную с Игорем, прижавшись к нему и обхватив рукой за плечи, стояла Таня. Когда она успела чуть-чуть оттеснить Людмилу, я не заметил, подумал: "Молодец Таня, знает, что делает".
   У Гали было отсутствующее, замкнутое лицо, она держала под руку Карича и едва ли слышала, о чем говорит Бараков.
   - Пять лет прошло, как мы не видели тебя, Петя, - продолжал Бараков. - Нам не стыдно за прожитые годы. Мы работали и работаем много. Доделали и то, что не успел сделать ты... Теперь мы сможем приходить к тебе с цветами, как полагается по традиции, и со своими мыслями, может быть, с бедами, и обязательно - с радостями. Мы снова будем рядом. И за это наша благодарность искусству, не дающему оборваться ниточке жизни...
   Наконец настал самый торжественный момент - уже появились ножницы на тарелке: предстояло разрезать ленту и спустить покрывало.
   В этот момент произошло какое-то короткое замешательство. Не знаю, кто должен был разрезать ленту по плану, но думаю, что слова Баракова, произнесенные им в полный голос, оказались для устроителей церемонии совершенно неожиданными.
   - Тут, товарищи, присутствует сын Петра Максимовича Петелина - Игорь Петелин. Мне кажется, это будет справедливым, если мы доверим и поручим ему разрезать ленту...
   Игорь, не сразу понявший, что он должен делать, замешкался, потом медленно, как-то неуверенно, словно с опаской, двинулся вперед.
   - Запомните этот момент, Людмила, - тихо сказал я, наклонившись к самому уху девушки.
   Она обернулась, да так резко и неожиданно, что я чуть было не отпрянул в сторону. Запомнились ее растерянные, нагловатые и совершенно еще детские глазищи и сбивчивый, пожалуй, испуганный шепоток:
   - А откуда вы, собственно говоря, знаете, как меня зовут?
   - Я вообще все знаю, Людочка, все. Смотрите внимательно и запоминайте!
   Игорь разрезал ленту, и с камня сползло покрывало.
   Памятник нельзя рассказать. Как ни старайся, слова все равно будут лишь бледной тенью настоящей работы. Громадный орел с неестественно раскинутыми, ломающимися крыльями был изваян на обломке гранитной скалы. В необработанной глыбе скульптор выполировал одну довольно большую плоскость неправильной формы, и на ней профиль Пепе, смеющийся, дерзкий, чуточку приукрашенный...
   К памятнику потянулись люди.
   Несли цветы. Гвоздики, гладиолусы и тюльпаны скрыли постамент и поднялись к лицу Петелина.
   Игорь подошел ко мне, поздоровался и сказал:
   - А это Люда.
   - Знаю, мы уже познакомились.
   - Она вам нравится?
   - Пока нравится. А чтобы насовсем понравилась, надо познакомиться ближе. Подойди к матери, Игорь. Это надо сейчас, - сказал я и спросил у Людмилы: - Вы согласны со мной?
   - Согласна, - сказала она.
   Игорь чуть заметно пожал плечами, но спорить не стал, пошел.
   - Чем вы занимаетесь, Людмила? - возможно мягче спросил я.
   - Учусь на продавщицу... А вы не знаете, кто эта рыжая, которая к Игорю опять клеится?
   - Очень хорошо знаю - моя собственная дочка - Татьяна.
   - А вы кто Игорю будете?
   - Как бы поточнее объяснить? У него, - я кивнул головой на памятник, - у Петра Максимовича я был на войне ведомым... Или это вам непонятно - ведомый?
   - Выходит, вы тоже летчик?
   - Бывший. А что, непохож?
   - Совсем даже непохожи! А дочка ваша...
   - Не беспокойся, Люда, моя дочка уже сто лет замужем, а с Игорем они приятельствуют с детства.
   - Слушайте, вы жутко хитрый! - рассмеялась вдруг девчонка. - Вы мне точно нравитесь.
   - Благодарю, - сказал я и сразу же спросил: - Хотите, Люда, доброе дело сделать? Пусть Игорь побудет сегодня дома, с матерью, с сестрой... Все-таки такой день у них.
   - Разве же я его держу?
   - Людочка, я с вами откровенно говорю, вы, конечно, поступайте как найдете нужным, только постарайтесь понять: Галине Михайловне сегодня трудно. Памятник, прошлое... старая жизнь и новая... Человеку помочь надо.
   С Людой мне пришлось потом встретиться еще несколько раз. Не берусь утверждать, что я до конца понял девочку, но все-таки некоторое представление о ней и ее жизни у меня сложилось.
   В основе своей Людмила была неплохим человеком, хотя и ограниченным, если без прикрас о ней говорить - книжек почти не читала, ничем всерьез не увлекалась, млела от заграничных фильмов про "изящную жизнь"; ее представление о счастье сводилось к роскошным, сверхмодным тряпкам, праздному сидению в ресторане и как предел - к автомобилизированной жизни на курорте.