Маркуша Анатолий. Щит героя

   Он благодарно улыбнулся и взял меня за плечо.
   - Мне очень приятно, что вы ухватили главное... Так сказать, принцип... Это наша самая важная задача: учитывая контингент и его более чем прохладное, увы, отношение к теории... подавать материал так, чтобы он незаметно заползал в извилины. Это, конечно, на первой стадии! А когда ребята начинают кое-что соображать, когда отношение меняется... впрочем, не рассказать ли вам одну поучительную историю?..
   Разумеется, я согласился.
   Года два назад на встрече выпускников выступал бывший воспитанник училища. Токарь. В прошлом заядлый танцор и одна из главных фигур училищной самодеятельности. Обращаясь к новичкам, сказал:
   - Почему я когда-то из средней школы сбежал? Математика меня выжила! Ну ничего не понимал - синусы, косинусы и так далее... Сюда пришел, думал, тут работать надо и никаких тебе равнобедренных треугольников... Оказалось: таблица резьбы на тех же синусах держится, и резцы по углам затачиваются, и разметка - геометрия. Хотел и отсюда сбежать, но не успел. Работать понравилось. Понимаете, интересно: берешь грязную, черную железку - ничего - и делаешь из этого "ничего" полезную вещь и опять же не задаром, за определенное число "рэ" и "копов". Вот тогда я подумал: "Или я дурей всех на свете? Неужели не справлюсь с этими синусами и косинусами, когда за это еще и "рэ" и "копы" идут?" И не сбежал...
   - Мы очень стараемся, - говорит Николай Михайлович, закончив свою историю, - с самых первых шагов возможно предметней показывать ребятам, что и для чего нужно. А теперь спустимся вниз, и я покажу вам мастерские.
   Мастерские просторные, оснащенные современным оборудованием. Здесь поддерживается строгий порядок. И первое, что я замечаю: у ребят, стоящих за токарными станками, у слесарных тисков, совершенно другие лица, чем в классе или на улице.
   Приглядываюсь и, кажется, понимаю, в чем отличие, - сосредоточенность делает ребячьи физиономии взрослее и тверже, их облагораживает отсвет работающей мысли...
   Идем длинными проходами, никто не обращает на нас внимания. Директор - ну и что? Ведет какого-то гостя - пусть...
   Ребята заняты делом, не игрой и отлично понимают - нет и не может быть сейчас ничего более важного, чем работа.
   Николай Михайлович останавливается у станка, берет в руки длинный болт, разглядывает, знаком подзывает паренька. Мальчишка останавливает станок и подходит к директору.
   - Чей заказ? - спрашивает Балыков.
   - Стяжные болты для металлоконструкций. Заказчик КамАЗ...
   - Норма времени? Расценка? - спрашивает директор.
   Паренек отвечает, а на лице нетерпение: "Ну чего спрашиваешь, мне же работать надо..."
   Идем дальше, и Николай Михайлович рассказывает:
   - Когда они немного осваиваются с работой, мы всячески поощряем, раззадориваем в них дух соревнования. Видели на некоторых станках флажки? Это значит - вчера хозяин станка работал лучше всех в пролете. Сегодня флажок может остаться у него, а может перейти к другому. Потому мальчишка и смотрел на меня зверенышем: что ему разговоры с директором, зря минуты тратятся...
   - Флажок дает мастер?
   - Как правило, группа решает, и делается это самым демократическим путем. Голосованием. Ошибок почти не бывает. У ребят удивительно остро развито чувство справедливости...
   Из токарной мастерской переходим в отделение слесарей, и тут Балыков говорит:
   - Сейчас я вас познакомлю с главной достопримечательностью нашего училища.
   Достопримечательностью оказывается мастер. Лет ему на вид сорок, может, чуть больше. Он широк в плечах, тяжеловат. У него редкие, аккуратно зачесанные назад волосы, смотрит он пристально, как бы спрашивая: "А ты что за птица?"
   - Знакомьтесь, - говорит Николай Михайлович, - один из опытнейших мастеров училища, Анатолий Михайлович Грачев, между прочим, только что вернулся из Африки, где в течение двух лет выполнял специальное задание... А это... - И Балыков представляет меня.
   Мы обмениваемся рукопожатием, и я невольно думаю: если Грачев всерьез прижмет, пискнуть не успеешь! Его жесткая пятерня захватывает, как челюсть.
   - Очень приятно, - низким, хрипловатым голосом говорит Грачев, и я чувствую на себе его вопрошающий взгляд.
   - Как дела? - спрашивает Балыков.
   - Нормально, если не считать, что я тут малость с инспекторшей повздорил.
   - Какой инспекторшей? - настороженно спрашивает Балыков.
   - А кто ее знает, откуда налетела. Возвращаемся с ребятами из столовой, перед самым зданием училища какая-то тетка пытается остановить группу и спрашивает: "Где мастер?" Я сзади шел. Подхожу, интересуюсь, что случилось. Она объявляет: я инспектор. И делает замечание: равнение плохое, разговоры в строю...
   - Между прочим, я вас уже предупреждал, Анатолий Михайлович: в столовую и из столовой ваша группа ходит не лучшим образом.
   - Предупреждали. Помню. Кстати, я тогда еще изложил свою точку зрения: пусть на строевой подготовке по военному делу они ходят как следует, там это имеет смысл... а в столовую лишь бы все сразу приходили.
   - С этим я не согласен - был и буду. Излишней дисциплины не существует - и з л и ш н е й!
   - Еще как существует. Ого-го!
   - Не будем препираться. Куда пошла инспектор?
   - Скорее всего жаловаться - к вам или к Борису Дмитриевичу.
   И тут у директора заметно меняется выражение лица - вдохновленность исчезает, на смену ей приходит сосредоточенность и легкий налет беспокойства. Обращаясь ко мне, Балыков говорит:
   - Если не возражаете, я покину вас минуток на десять? Анатолий Михайлович пока займет вас, а я выясню... - И Балыков поспешно уходит.
   - Вот такие пироги, - откровенно насмешливо говорит Грачев, перепугалось начальство... С чем желаете ознакомиться?
   - Боюсь отрывать вас от дела, Анатолий Михайлович...
   - Ничего. Ребятишки мои уже созрели. Час-другой вполне могут обойтись без пристального руководства...
   - Тогда я бы с удовольствием послушал вас. Ну, скажем, что-нибудь автобиографическое? Как вы на такое предложение посмотрите?
   - Автобиографическое? Да-а... А скажите, вы про наше училище конкретно писать собираетесь или прототипы - так это, кажется, называется - подбираете?
   - Ни то и ни другое. Просто я любопытный, как пингвин.
   - Я тоже. Идите-ка сюда. - И Грачев ведет меня в самый дальний угол мастерской, к пустым тискам. - Одну минутку, пожалуйста.
   Он отсутствует совсем недолго и, возвратясь, подает мне кусок прутка и слесарную ножовку.
   - Попрошу, - говорит Грачев, - отпилите миллиметров сорок.
   - В размер? - спрашиваю я, недоумевая, что бы это могло означать.
   - Нет, приблизительно, на глаз.
   Я зажимаю пруток в тисках, беру из рук Грачева ножовку, мельком взглядываю на полотно и обнаруживаю - полотно стоит задом наперед. Отворачиваю барашек, хочу переставить как надо, но Анатолий Михайлович не дает мне этого сделать.
   - Все в порядке. Можете не пилить. Все и так теперь совершенно ясно.
   - Не улавливаю, в чем пафос?
   - Только не обижайтесь. Надо было выяснить уровень вашей компетенции? Как иначе вести беседу? Слишком популярно станешь объяснять оскорбительно вроде, недостаточно популярно - непонятно...
   - Ориентируйтесь на пятый разряд, - говорю я. - А чего не пойму, спрошу.
   Занятия окончены. Мы вдвоем.
   - Вы просили из автобиографии рассказать. Анкетные данные, я думаю, интереса не представляют: пяти лет остался без отца, семи - без матери, воспитывался у родственников, потом - в детском доме. С пятнадцати живу, можно сказать, самостоятельно...
   Рассказывает Анатолий Михайлович неспешно, время от времени приостанавливается, будто прислушивается к себе, будто вспоминает что-то, а может быть, взвешивает: сообщать или не стоит? Он непрост, этот коренастый человек с завораживающей улыбкой...
   - Вероятно, биографические данные вас не очень интересуют? Все родятся, учатся, женятся, переходят с одной работы на другую... Схема универсальная и для всех примерно одинаковая. Вас, мне кажется, внутренняя жизнь должна занимать, формирование, как бы сказать, личности, человеческого "я".
   - Пожалуй, вы правы: интересует меня не столько общее, сколько индивидуальное.
   - Шкетиком, дохлячком пришел я в первый класс. Одежонка нищенская, бойкости ноль. Все стенки подпирал... Ну вот... И запомнилось: попросился я из класса выйти. Учительница сказала: "Иди, Грачев". Вышел и топаю по коридору, а коридор солнечный, веселый, праздничный такой, только тут откуда ни возьмись мальчишка, может семи или восьмиклассник. Выбегает из спортзала. В трусах, в майке, в резиновых туфлях, вроде теперешних полукедов. Окликает меня: "Эй, пшено, подь сюда!" Я подошел, а он велит: "Завяжи шнурок на тапочке!" - и сует мне свою ногу. Я спрашиваю: "А ты сам почему не можешь?" Он посмотрел на меня как-то дико - мне даже страшно сделалось - и велит: "А ну! Завязывай, не то по стенке тебя размажу".
   И опять Грачев замолкает.
   Я не тороплю Анатолия Михайловича и живо представляю себе маленького и большого в солнечном коридоре, почему-то мне видится разлапистый фикус в кадке и слышится тихое гудение классов...
   - И побил он меня. Сильно побил. Но это не самое главное. От обиды и боли, оттого, что он порвал на мне рубашку, а за это, я знал, мне еще дома влетит, я так расстроился, что проторчал в уборной до конца урока. Плакал или не плакал - не помню. Может, молчком переживал. А когда начался следующий урок, учительница спросила: "Где ты был столько времени, Грачев?" Я сказал: "В уборной" - и весь класс засмеялся. А она сказала: "Дети, тише!" - И мне: - "Нехорошо обманывать, Грачев, стыдно! Если ты прогулял пол-урока, так и надо говорить - прогулял, если успел еще и подраться, так и надо говорить - подрался". И тут, это уж я точно помню, тут я страшное дело как разревелся. А учительница решила, что я плачу, сознавая, как плохо поступил, хотя я ревел потому, что не мог примириться с несправедливостью. ...Чепуху рассказываю? - неожиданно перебил себя Грачев и посмотрел мне в глаза своим особенным требовательно-пронизывающим взглядом.
   - Это совсем не чепуха, Анатолий Михайлович, и вы прекрасно понимаете...
   - Понимаю... Извините. Из такой вот чепухи в конечном счете жизнь складывается... Вернее, даже не складывается - определяется. Потом я много раз сталкивался с несправедливостью, и всегда мне было больно и страшно, вроде ознобом прохватывало... Может быть, это и привело в училище и вообще к работе, которой я теперь занимаюсь... Слушайте, а чего мы сидим здесь? Пошли на воздух!
   Как хорошо было вдохнуть свежий весенний воздух. Мы медленно брели по продуваемой низовым ветром улице, и Грачев продолжал:
   - Несправедливость, особенно к незащищенным, а ребятишки всегда незащищенные - над ними все: отец, мать, бабушка, тетя, учительница, пионервожатая, милиционер, всякий, кто старше или сильнее, - может быть, самая большая беда на свете!
   Вот рос я рядом с Мишкой, таким же бездомным, как сам. Раз долбануло его несправедливостью, два, три... С отчаяния, от неспособности защититься он озлобился и покатился под откос. Судили за хулиганство, отсидел, вышел; судили снова - за воровство, опять отсидел, и опять судили - за грабеж... Был я в зале суда и никогда не забуду, как он судьям сказал:
   "Мне терять нечего. Ваше дело судить, мое не попадаться. Постараюсь следующий раз не влипать".
   И тут седой заседатель спросил его:
   "А вы не боитесь, что следующего раза может вообще не быть?"
   И что же, вы думаете, Мишка ему ответил?
   "Тем лучше, если не будет..."
   Достаю сигареты, предлагаю Грачеву.
   - Благодарствую, не курю.
   - И раньше не курили?
   - Раньше курил. А когда в училище работать перешел, бросил. Нельзя требовать от ребят, чтобы они не курили, а самому смолить.
   - По-вашему, учителя не должны курить, так сказать, принципиально?
   - Именно - принципиально.
   - И все ваши воспитанники не курят?
   - Некоторые, к сожалению, курят.
   - Значит, личный пример не всегда помогает?
   - Не всегда. Но если бы я курил, курильщиков среди ребят было б много больше. - И почему-то резко спрашивает: - А вы считаете: или все, или ничего? Разве это единственно верная и возможная постановка вопроса?
   - Мне как раз показалось, что это, Анатолий Михайлович, ваша главная слабость: в любом случае или - или.
   Грачев улыбается.
   - Это после моего обмена любезностями с Балыковым вам показалось? Вообще-то вы правы - маневрировать я не умею.
   Мы ходим долго и говорим о многом. И чем дальше, тем больше нравится мне Грачев. Он ясный и естественный. До меня не сразу доходит, в чем источник этой уверенности в своей правоте. Случайная реплика Грачева отвечает на вопрос, который я хотел, но не успел ему задать.
   - Слушайте, вот мне говорят: ты такой, ты сякой, ты рубишь в глаза кому угодно и так далее... А чего тут ненормального? Ну кого мне бояться, перед кем кланяться? Токарь я - на сто восемьдесят рублей в месяц, слесарь - на двести пятьдесят... Честно... К любому забору подойдите: требуются, требуются, требуются! Кого зовут? Меня...
   - Если я правильно понял, Анатолий Михайлович, вы хотите сказать нет ничего выше ремесла, специальности?
   - Почему? Этого я не говорил! Нет ничего выше человеческого достоинства. А вот чтобы отстаивать это достоинство, чтобы иметь право быть самим собой, надо владеть ремеслом. Ремесло - это независимость... Вы думаете, я мальчишкам своим говорю: будьте настоящими слесарями? Никогда в жизни! Будьте людьми, говорю и стараюсь на примерах показать, вот человек, а это дерьмо...
   С Анатолием Михайловичем мы встречаемся довольно часто: по поводу... и просто так. Иногда я заезжаю в училище, присутствую на занятиях, слушаю его беседы с ребятами, знакомлюсь с родителями оглоедиков, которые постоянно приходят к мастеру, а другой раз мы с Грачевым отправляемся на стадион, или в Дом кино, или на его любимую рыбалку, где не столько ловим рыбу, сколько отключаемся от городской суеты и спокойно толкуем обо всем на свете. Отношения наши постепенно упрочняются, и встречи незаметно делаются привычкой.
   Не так давно Грачев попросил меня поговорить с ребятами о книгах. Ему никак не удавалось точно определить тему беседы, и, насколько я понял, Анатолий Михайлович хотел, чтобы я поделился своими мыслями о значении и роли книги в человеческой жизни.
   Лектор я неважный, что и сколько читают мальчишки, не знал и начал с вопроса: какие книги вы любите больше всего?
   К моему удивлению, ничего вразумительного ребята ответить не сумели. Были названы всего две-три книги, и я даю голову на отсечение, что назвали их только для того, чтобы не молчать вовсе.
   - Стоит ли повторять прописные истины, ребята, стоит ли втолковывать, что книга - друг, учитель и все такое прочее? Это сказано до меня, сказано самыми авторитетными людьми, известно всем, кто хоть немного учился в школе... Я просто не представляю, как можно жить на свете, не читая, например, Чехова...
   - Чехова мы проходили, - подсказал кто-то из группы, - "Каштанку" и еще это... ну, про шиликшпера и гайки...
   И тут я, признаюсь, разозлился:
   - Проходить можно мимо киоска, мимо фонарного столба, вдоль тротуара. "Проходить" Чехова нельзя! Чехова надо постигать, Чеховым надо жить. Никто не научит вас любить человека, уважать людей, сочувствовать чужой беде лучше Чехова. Все вы, насколько я заметил, с почтением относитесь к Анатолию Михайловичу Грачеву. Так неужели вы уважаете его только за мастерство, только за отличное владение инструментом? Думаю и даже уверен, вы не раз удивлялись способности Анатолия Михайловича разбираться в ваших характерах, проникать, что называется, в ваши души, угадывать ваши желания, причины ваших обид. Верно? Учить и воспитывать, не владея секретами человековедения, невозможно, а начинается эта наука с настоящей литературы. Вот почему Чехова нельзя проходить, Чехова надо постигать! И не только Чехова! Толстой, Лермонтов, Достоевский, Хемингуэй, Горький, Сент-Экзюпери, Куприн - великие учителя жизни. Не познакомившись с ними, вы, возможно, и станете первоклассными слесарями, но никогда не испытаете многообразия радостей жизни... - вот примерно в таком духе говорил я ребятам о книгах и литературе, не ожидая, конечно, никаких дурных последствий.
   С неделю после этого мы с Анатолием Михайловичем не виделись, а потом я услышал:
   - Ну и дали вы мне по мозгам! До сих пор не могу в себя прийти...
   - Не понимаю, - сказал я, - чем вы недовольны?
   - Наругали оглоедиков, насрамили, они схватились за книжки. И что теперь получается: один Чехова читает, другой - Экзюпери, третий Куприна... И все спрашивают про то, про это, а мне как быть?
   - Я сказал им что-нибудь неверное?
   - Все вы очень верно растолковали, только сначала надо было меня просветить, дать время на подготовку. - И, вздохнув, как бы подвел итог: Безнадежное дело серость маскировать...
   - Могли бы и не прибедняться, - сказал я.
   - А я не прибедняюсь. Культуры мне не хватает, не внешней - как вилку, ложку держать, галстук завязывать, - а настоящей культуры маловато... И не вы тут виноваты - сам...
   Мне стало неловко, и я попытался смягчить ситуацию. Стал говорить, что Грачев напрасно казнится, надо учитывать условия, в которых он рос, воспитываясь без родителей...
   Говорил я довольно долго и, как мне казалось, вполне убедительно. Но стоило взглянуть в лицо Анатолия Михайловича, увидеть насмешливые искорки в глазах, и я понял, - сейчас получу... И получил.
   - Так можно все оправдать, - терпеливо выслушав меня, сказал Грачев. - Так всегда виноватые на стороне будут. А я убежден, что бы в жизни ни случилось, если ты настоящий человек и настоящий мужчина, вини прежде всего себя. Приятель разводится и на чем свет стоит клянет жену. А ведь сам виноват! От стоящего мужа нормальная жена к соседу не убежит. А если даже жена недостойная и кругом виновата, все равно молчи - сам выбирал и не разглядел, что за птица твоя "подруга жизни". Другой пример: молодой мастер напился, угодил в вытрезвитель и жалуется: мол, напоили и бросили. Спрашиваю: "Для чего пил? Сам ведь пил, не насильно... себя и вини!" Это все из жизни. Или вот: мальчишка получил законную двойку, а его послушать - кто виноват? Во-первых, учительница - спросила, когда он не ожидал; во-вторых, "Спартак" - играл с киевским "Динамо", и он, вместо того чтобы уроки делать, у телевизора проторчал; в-третьих, виноват еще Колька - тихо подсказывал... Нет уж, не утешайте. Сам человек за себя в ответе, только сам.
   Незаметно мы возвращаемся к нашему постоянному и главному разговору о мальчишках.
   - Вы когда-нибудь обращали внимание на выражение лица мальчишки, когда он просит у отца двугривенный? Обратите... Присмотритесь и хорошенько подумайте над тем, что увидите...
   Почему-то мне вспоминается почти забытое детство. Конечно, своего лица я не мог видеть, а если бы и видел, не запомнил, но чувство стеснения, отчаяния и чего-то еще, липкого и унизительного, возникавшее каждый раз, когда мне, двенадцатилетнему пацану, приходилось обращаться за деньгами к родителям, оказывается, еще не совсем выветрилось... живет.
   - Мальчишка просит у отца двадцать копеек. Возможные варианты? Отец не спрашивая, для чего деньги и почему нужен именно двугривенный, небрежно дает монету и проходит мимо. И есть в отцовском жесте что-то оскорбительное, будто милостыню подал... Это легкий случай! Бывает, бдительный родитель долго выясняет, так ли уж нужны сыну двадцать копеек. Не собирается ли он истратить их на сигареты?.. Не довольно ли будет гривенника?.. В итоге - за двадцать копеек мальчишка унижен на полный трояк. Это уже трудный случай! Между такими, крайними, вариантами с десяток промежуточных. И вот что получается: легкие деньги - плохо, трудные деньги - тоже плохо. Мы стараемся обходить проблему материальной зависимости детей от родителей, помалкиваем, делаем вид, что ничего такого вообще нет, а между тем половина неприятностей начинается с копеек. Даже не с самих копеек, а с того сложного клубка взаимоотношений, который завязывается и часто запутывается именно на этой почве. И тогда приходится по живому резать... Через сорок минут предстоит подобная операция. Если есть желание, можете поприсутствовать. Поучительный будет разговор, хотя и скучный.
   Пока Анатолий Михайлович говорит, он низко опускает голову, словно хочет боднуть собеседника - есть у него такая привычка, я думаю: "Вот он всегда такой - стремительный и неожиданный. Выдал мне "за литературу", признал свои промахи и тут же, без передыха, понесся дальше".
   Иногда Грачев кажется непоследовательным, вероятно, он и на самом деле не взвешивает заранее каждое слово, не репетирует каждый жест, но курс свой держит точно и цель видит ясно...
   Не знаю, возможно ли другому человеку скопировать воспитательные приемы Анатолия Михайловича, скорее всего нельзя, но наблюдать за ним, учиться его искренней увлеченности - одно удовольствие...
   В кабинете завуча никого постороннего, кроме меня, нет. Грачев сразу объясняет, кто я, почему здесь, и спрашивает:
   - Не возражаете, чтобы разговор происходил в присутствии товарища?
   Вижу испуганный взгляд, замечаю нервные движения пальцев, слышу чуть хриплый голос матери:
   - Как сами считаете, Анатолий Михайлович...
   - Я считаю, Сергею будет полезно. Так вот, первый вопрос: сколько вы зарабатываете, Мария Афанасьевна?
   - Сдельно работаю, когда сто десять, когда сто двадцать...
   - Запиши, Сергей: на круг - сто пятнадцать. Правильно, Мария Афанасьевна?
   - Правильно.
   - За квартиру сколько платите? За свет? За детский садик Тани? Вычеты? Словом, сколько на сторону уходит?
   - За квартиру шесть рублей, за свет - три, за детский садик десятку, - испуганным голосом перечисляет Мария Афанасьевна...
   - Сколько остается, Сергей? - строго спрашивает Грачев.
   - Девяносто семь.
   - Синяя куртка Сергея сколько стоила?
   - Сорок три рубля.
   - Так. Сколько остается?
   - Пятьдесят четыре, - хмуро отвечает мальчишка.
   - Тане в прошлом месяце что-нибудь покупали?
   - Ботиночки изорвались... и колготки покупала...
   - Сколько истратили? - все тем же жестким голосом спрашивает Грачев.
   Я смотрю в лицо Анатолия Михайловича и не узнаю его - прищуренные глаза стали недобрыми, рот поджат. Такой обычно добродушный и располагающий к себе, он выглядит отчужденным и совсем не мягким.
   - Одиннадцать рублей отдала...
   - Что остается, Сергей?
   - Сорок три...
   - Себе покупали что-нибудь?
   - В прошлом месяце не получилось... что осталось - на питание, ну и в дом тоже кое-чего по мелочи надо было...
   - На мелочи сбрось, Сергей, тринадцать рублей. Не много будет, Мария Афанасьевна?
   - Нет, что вы...
   - Что осталось?
   - Тридцать.
   - Сколько получается на день, Сергей?
   - Ну, рубль.
   - А в училище на сколько тебя кормят?
   - На рубль пять.
   - Погляди теперь матери в глаза и скажи: есть у тебя совесть или нет? Что заработал, до дому не донес, так? Так. И матери на еду меньше, чем тебе, осталось. Так? Так. А вы, Мария Афанасьевна, небось и ему и Тане яблоки покупали, мороженое?..
   - Покупала.
   - Как это называется?
   Наступает долгое и трудное молчание. Молчит мать, вздыхает и смотрит в сторону, молчит Сергей, уставясь в пол и дыша чуть слышно. Какое-то время молчит и Грачев.
   - Как думаешь, Сергей, будь отец жив, позволил бы он такое?
   Молчание.
   Мария Афанасьевна украдкой вытирает глаза.
   - Ты мужчина или тряпка? Знаю, деньги не пропил, в карты не проиграл, купил коньки. Но разве это меняет дело? Почему ты не принес получку матери и не посоветовался, как быть? В чем мама тебе отказывает? Отказывает?
   - Нет, - едва слышно выговаривает мальчишка.
   - А сейчас мать по чьей вине плачет? Или мало она без тебя в жизни плакала?
   Молчание.
   - Молчишь? Я тебя учил и учу не молчать, а отвечать за свои поступки. Отвечай.
   Я хотел... я хотел... - чуть слышно выговаривает Сергей и больше ничего уже сказать не может.
   - Хотел! Все всегда чего-нибудь хотят. Нормальное дело. Но этого мало - хотеть. Надо еще соображать, что можешь, а чего не можешь себе позволить.
   - Вообще-то, Анатолий Михайлович, - не выдерживает мать, - я на Сережу не жалуюсь, он неплохо ко мне относится и Таню жалеет... Конечно, в этом месяце нехорошо получилось, мог бы и подождать и спросить, тем более зима уже кончилась...
   - Неправильно рассуждаете, Мария Афанасьевна, и напрасно сыночка под защиту берете. Не маленький. Мужчина. И должен сначала думать, а потом действовать. Что это за мужчина - над собой не хозяин? Я лично и руки такому не подам... А чего ревешь? Себя жалеешь? Жалеть, между прочим, мать надо. Удовольствие ей все это слушать и нам, посторонним людям, в глаза смотреть?..
   Грачев поднимается и обрывает разговор:
   - Вас, Мария Афанасьевна, прошу быть в дальнейшем построже. Что касается Сергея, пока не придет в чувство и не поймет, как надо жить, я с ним разговаривать буду только по делу. Все.
   Мария Афанасьевна поспешно прощается и выходит из кабинета завуча. Неслышно исчезает Сергей. Грачев медленно вышагивает от окна к двери и снова от двери к окну, дышит редко и шумно, словно после неудачного подхода к: штанге.
   - Ну черт, после такой экзекуции ничего на свете не хочется.
   - Думаете, поможет? - спрашиваю я.
   - Что значит - "думаете"? Не может не подействовать. Тем более Сережка парень неизбалованный. И учится хорошо. И к матери относится правильно. Сорвался. У них это бывает: хочу! И пусть трава не растет, а дай!.. Родители сами виноваты - потворствуют... А вообще-то я не ожидал, что он так легко протечет. Сережка упрямый, упрямые труднее плачут... подействовало, зацепило...