Маркуша Анатолий. Щит героя

   Как было принято, Балыков представил Грачева группе:
   - Рекомендую вашего нового мастера Анатолия Михайловича Грачева. В свое время он закончил наше училище. Много лет работал у нас, потом был командирован за границу для выполнения специального задания и теперь вернулся. - Обернувшись к Грачеву, спросил: - Больше я вам не нужен, Анатолий Михайлович?
   Грачев сдержанно поклонился, и Балыков сразу же вышел.
   Двадцать пять пар глаз напряженно наблюдали за мастером. Было совершенно тихо, но Анатолию Михайловичу казалось, что все двадцать пять ребят безмолвно спрашивают: "Ну и что дальше?"
   - Хау ду ю ду, май янг уоркерс! - тихо сказал Анатолий Михайлович. И группа замерла от удивления и неожиданности. Иностранный язык они учили и то, что мастер говорит не по-русски, поняли, однако... не более того.
   - Во дает! - одобрительно выговорил кто-то.
   Реплику Грачев оставил без последствий, только подумал: "Все правильно. Среагировали и ждут, что будет дальше?"
   - Вот примерно так начинал я свой каждый рабочий день в продолжение двух последних лет, ребята. Это для ясности. Специальное задание, о котором упомянул Николай Михайлович, сводилось к тому, что я был командирован в Африку. Мы строили там электростанцию. Работали сами и обучали местных рабочих... - Вступление получилось что надо: сработала и первая фраза на английском, сработала и Африка.
   Он видел: ребята идут к нему в руки. И тут случилось неожиданное, непредвиденное, в условиях училища почти невероятное: в класс влетел встрепанный мальчишка и дурацким визгливо-клоунским голосом заорал:
   - А вот и я... Заждались? Все в сборе?..
   Группа охнула и покатилась со смеху.
   Накануне Грачев успел просмотреть списки группы, познакомился с журналом, вскользь поговорил со своим предшественником. И теперь мучительно решал задачу: кто это - Габибулин или Юсупов? Скуластое жесткое лицо, чуть суженные глаза, характерный некрупный нос и иссиня-черные татарские волосы... Тянуть было невозможно, и Грачев рискнул: преувеличенно радостно выкрикнул:
   - Миша! Юсупов! - и с протянутой рукой устремился навстречу кривлявшемуся мальчишке.
   Тот никак не ожидал подобной реакции мастера, на секунду замер, дрогнули длинные, удивительной красоты ресницы, юркнули дерзкие глаза.
   - Здравствуй, Миша, - продолжал Грачев, - ты выспался? И пришел к нам... - Тут руки их встретились.
   И мгновенно Юсупов понял - попался. Мастер купил его самым дурацким образом - рука мальчишки оказалась в капкане, и капкан этот сжимался медленно, неумолимо, так, что казалось, вот сейчас, сию минуту, он расплющит все до единой косточки.
   Юсупову хотелось заорать, взвыть, но он был гордым мальчишкой и к тому же ужасно дорожил своей популярностью в группе. Его прошиб пот, и непрошеные слезы готовы были вот-вот выкатиться из глаз, но он держался.
   А мастер улыбался и говорил, говорил, говорил, говорил:
   - Ничего, Миша, с кем не случается... Будильник остановился... троллейбус испортился... мало ли что бывает по дороге из дому? Главное, ты пришел, ты с нами, и мы очень рады...
   Стена начала тихо клониться, и потолок пошел вниз, Миша чувствовал, что вот сейчас, сию минуту, он распластается на полу. Ему хотелось заорать: "Пустите!", но он не заорал и даже пытался сопротивляться, хотя понимал, - нет, не вырваться.
   И вдруг все кончилось: стена встала на место, потолок тоже, капкан разжался, и мастер заговорил совсем другим голосом:
   - А ты здоровый малый, Юсупов. Не ожидал, честное слово, не ожидал. И знаешь почему? Те, кто кривляется, по дешевке на публику работает, как закон, сморчки и слабосильная команда... А у тебя захватик будь здоров. Борьбой занимаешься?
   - Пробовал, - сказал Юсупов, пряча в карман больно нывшую руку.
   - Я тоже пробовал и бросил. Перешел на штангу...
   - А какой у вас разряд? - спросил кто-то из класса.
   - Мастер спорта, - очень просто и как бы между прочим ответил Грачев и сразу перешел к делам текущим.
   На душе у него сделалось спокойно и хорошо. Он знал - группа в руках, теперь они никуда от него не денутся и будут смотреть в рот, ловя каждое слово. Что касается Юсупова, пока еще трудно сказать - кончился в нем клоун или нет - приглядеться надо, но охота публично изображать рыжего едва ли вернется к этому жилистому и самолюбивому пареньку...
   День прошел нормально. Грачев успел присмотреться к ребятам, кое-кого запомнил в лицо. Без лишних вопросов установил, кто к кому тянется, кто верховодит на занятиях, кто задает тон на переменах. Картина была неясная, так - контуры, местами прорисованные четко и ярко, местами смазанные, но они вошли в сознание и постепенно проявлялись.
   В детстве Грачеву случалось печатать фотографии со стеклянных негативов, на дневной бумаге. Изображение на этой бумаге медленно проступало под действием солнечных лучей, сначала делались видными самые темные места, потом те, что посветлее. Изображение получалось четким, темно-коричневым, с шоколадным оттенком. Теперь уже никто не пользуется дневной бумагой, а многие, наверное, и не слышали о ее существовании. Но Грачев вспомнил и сразу почуствовал себя так, будто проработал с этими ребятами целую жизнь...
   В конце недели он собрал группу и решил предпринять первую осторожную атаку на самолюбие своих оглоедиков.
   - В воскресенье кросс. Знаете? - спросил Грачев.
   И по лениво-расслабленным голосам, которые услышал в ответ, понял: половина соображает, как бы им увильнуть от этого не строго обязательного начинания.
   - Кисло смотрите, а я думал, мы хоть тут сможем что-нибудь совершить...
   - А чего совершать? - кажется, это спросил Юсупов.
   - Как чего? По успеваемости наша группа на последнем месте в училище. По дисциплине на предпоследнем. По производственной практике в первой пятерке с хвоста. Вот я и подумал - может, если постараемся, хоть в чем-то окажемся первыми.
   Ребят эти слова, видимо, как-то задели. Раздался шумок, шумок усилился, через минуту все говорили разом. Он не мешал. Выждал сколько-то и, уловив подходящий момент, предложил:
   - Так что же, может, рискнем, мужики? И я с вами побегу, только одно условие - бежать всем, чтобы уж одно первое место наверняка обеспечить за явку. Ну?
   Кажется, они согласились.
   Это, впрочем, не означало, что все действительно явятся. А ему нужно было получить эти сто процентов явки не для жюри, конечно, и не для удовлетворения своего самолюбия, а для них, чтобы ребята почувствовали себя коллективом, группой.
   В субботу жена сказала Грачеву:
   - Завтра с утра надо съездить к маме. Соседка звонила, сказала, мама приболела, третий день не встает. Если уж мама лежит, значит, ей на самом деле худо.
   - Поезжай утром с Олей, а я после часу тоже приеду...
   - А до часу что ты будешь делать?
   - Утром в училище надо. Кросс с утра у нас.
   - Или ты за физрука тоже нанялся? - нехорошо прищурившись, спросила Настя. Грачев давно знал этот ее недобрый прищур и нисколько не сомневался, что сейчас последует взрыв.
   - Первый весенний кросс у ребятишек. Надо организовать, проверить, поглядеть на них вне училища...
   - А собственный дом пусть горит и обваливается? Я должна чуть свет тащить Олю к бабушке, чем та больна - неизвестно, но тебя это не волнует... Если ребенок тоже заболеет - пусть...
   - Ну, брось ты, Настя. Знаешь ведь - группа у меня новая, я не привык и ребята не привыкли. Людей воспитывать не железки клепать, бац-бац, и готово, тут подход нужен...
   - Вот-вот, и я про это говорю: клепал бы ты железки, бац-бац - две сотни в месяц, и никаких переживаний. Подумаешь, Макаренко новый выискался. Подход, заход, психология... Воспитатель! А дочку кто будет воспитывать, вот ты мне что скажи?
   Вечер был испорчен. Настя долго гремела кастрюльками в кухне, демонстративно не обращая внимания на Грачева, и позволила себе такое, что обычно никогда не позволяла: велела пятилетней Оле пойти и спросить у папочки, собирается ли он ужинать, если да, то может пожаловать к столу.
   Оля с удивлением посмотрела на мать, Анатолий Михайлович укоризненно взглянул на жену и сказал дочке:
   - Это мама с нами играет: она директор, ты секретарь, а я вроде публика. Ты выясняешь желание публики и даешь ценные указания... Понимаешь?
   - Понимаю, - с сомнением сказала Оля, - пусть лучше ты будешь директором. Мама, пусть папа будет директором? Пусть?
   - Боюсь, папа не согласится.
   - Папа, ты согласишься? Согласись, пожалуйста, папа!
   - Согласен, уговорили, но только понарошку.
   - А по правде?
   - По правде не согласен. Таланта нет, не справлюсь.
   Грачев загадал: если к месту сбора явятся двадцать из двадцати пяти оглоедиков, можно считать - все в порядке, если меньше - плохо. Он шел от станции метро "Сокольники", не замечая стендов, пропуская ларьки "Союзпечати", не сосредоточивая внимания на встречных, хотя обычно любил смотреть по сторонам, и, злясь сам на себя, мысленно спрашивал: ну, сколько, сколько их там?
   За аркой Сокольнического парка, справа от главной аллеи толкалась прорва народу. По преувеличенно громкому звучанию мальчишеских голосов, суетливому шнырянию ребят и множеству других, плохо поддающихся определению признаков Грачев понял - наши.
   Завидев мастера, ребята его группы потянулись навстречу. То и дело слышалось:
   - Здравствуйте, Анатолий Михайлович!
   - Доброе утро!
   - Привет!
   А он считал:
   - Семь... десять... четырнадцать... двадцать, - вздохнул незаметно, с облегчением, - та-а-ак - и двадцать один... и двадцать два и двадцать три! - И сразу заметил: а день-то какой синий-синий! И парк пахнет оттаявшей землей, и, если прислушаться, можно даже различить голоса птиц.
   До старта оставалось еще минут десять, Грачев сказал:
   - Ну что, разомнемся, ребятки? - и скинул пальто. На нем был синий тренировочный костюм, кроссовые туфли. - Пробежимся легко-легко, никто никого не обгоняет, все следят за выдохом. Выдох глубокий, полный, до самого конца. Пошли!
   Он бежал неторопливо, мягко отталкиваясь от пружинившей под ногами земли, стараясь дышать ровно и глубоко. Мальчишки сначала держались рядом с Анатолием Михайловичем, а потом растянулись вслед, словно пестрый хвост невиданной птицы...
   До старта оставалось минуты две. Болельщики толкались у места финиша, некоторые заспешили на середину дистанции, чтобы вдохновлять и подбадривать своих; галдеж стоял невообразимый.
   Грачев успел сказать:
   - Бегу последним, ребята, кого догоню, берегись! Пятки оттопчу!
   Судья закричал в жестяную трубу:
   - Уча-а-астники, на ста-а-арт!
   И вот уже добрых восемь сотен ног ударили в весеннюю землю, заработали локтями мальчишки, задышали в полную силу легких и понеслись, понеслись вперед.
   Бегать Грачев был не особенный мастер и решил замыкать группу по двум соображениям: чтобы кто-нибудь из длинноногих оглоедиков не обыграл его, пока еще такого нельзя было допускать, и, во-вторых, чтобы каждый старался убежать от мастера.
   Анатолий Михайлович, с мальчишества приверженный к спорту, пробовал себя в легкой атлетике, в борьбе и наконец в штанге, он знал и радость побед, и горечь поражений, и хотя всю свою жизнь считался, да и на самом деле был уравновешенным человеком, на дистанции, ринге или помосте увлекался и, случалось, терял контроль над собой. Втянувшись в ритм общего движения, Грачев почувствовал вдруг, что ноги незаметно увеличивают темп и какой-то глубоко спрятанный черт начинает нашептывать: "А ну прибавь, прибавь..."
   Грачев подумал: "Да ты что?" - усмехнулся и стал внимательнее наблюдать за обстановкой: ребята бежали хорошо, в голове колонны, тесной группой. Никто заметно не отстал. Но лидировал бег "чужой" мальчишка. Длинный и тощий, откинув далеко назад голову, он шел с отрывом метров в двадцать, мерно работал локтями и почти незаметно прибавлял и прибавлял шаг.
   "Вот дьявол, - подумал Грачев, - как машина", - и не испытал к пареньку никакого иного чувства, кроме раздражения. Ему даже сделалось неловко - тоже воспитатель! Но эта мысль тут же вылетела из головы. Надо, чтобы победили его оглоедики. Ему эта победа как голодному хлеб, как жаждущему глоток воды... И пусть сгорят все педагогические теории и методики!
   Выиграть! Надо выиграть!
   С поворота Грачев прибавил темп и, приблизившись вплотную к своим мальчишкам, задышал в затылок замыкавшему группу. Парнишка на мгновение обернулся, увидел лицо мастера, нависшее над самым его плечом, и рванулся вперед, и еще один рванулся, и еще один...
   Кто-то из болельщиков заметил этот рывок и поддержал ребят:
   - Даешь, грачата! - заорали зрители. И только что приобретшие кличку грачата рванули, словно пришпоренные кони!
   Нет, тощего и длинноногого, что захватил первенство с самого начала, обогнать не удалось. Победителем кросса вышел он. Увы, чужой, из группы токарей. Но первое командное место завоевали.
   Только тот, кто долго терпел неудачи - в науках, в любви, в работе, может понять состояние грачевских мальчишек, может быть, впервые в жизни услыхавших: сегодня вы были лучше всех!
   Анатолий Михайлович понимал, что творится с ребятами, и думал: "Пусть вдоволь накупаются в заслуженной славе. Сегодня их день".
   Конечно, слава - коварное зелье, и не счесть, скольких оно сгубило. Но если умненько, осторожно, в правильной дозировке дать пацану пригубить, глотнуть, отхлебнуть славы... никто даже приблизительно не сможет предсказать, на какую высоту окажется способным подняться человек!
   После кросса ребята разошлись не сразу, и, конечно, Анатолий Михайлович побыл с ними.
   Когда он наконец предстал пред ясные очи супруги и первым делом спросил: "Ну как мама?", вместо ответа услышал: "Проиграли?"
   - Как же - проиграли! Первое командное и первое место за массовость.
   - Все-таки ты псих, Толище, - сказала Настя и повела его в кухню кормить обедом.
   Остаток дня прошел в "теплой и дружеской обстановке", как написали бы газеты, будь у нас принято публиковать семейную хронику.
   ГРАЧЕВ И ГРАЧАТА
   Приглашая в гости, Анна Егоровна сказала:
   - Приходите на рюмку чаю, доклада не будет, только прения и раздача небольших призов. Жду в пятницу, к восьми.
   В роли хозяйки я видел Анну Егоровну впервые. Должен сразу сказать и здесь она выглядела великолепно, как всюду: несуетливая, приветливая и вместе с тем властная женщина, она легко и непринужденно управляла гостями. Незаметно подрезала торт, ловко подкладывала на тарелки, следила за рюмками, умело дирижировала разговором...
   Запомнился высокий седеющий мужчина, ровесник хозяйки дома. Звали его Николаем Михайловичем. Как я понял, он имел какое-то отношение к профессионально-техническому образованию.
   - Коля, неужели это правда, что ты от нового помещения отказался? спросила Анна Егоровна. - Услышала, чуть со стула не упала.
   - И зря... Зря удивилась. От нового помещения я действительно отказался. Здание строили под техникум, потом решили переиграть, чтобы все увидели, какое внимание оказывается профессионально-техническим училищам. На нас теперь мода... Вот и придумали передать помещение, а техникум вселить на наше место. Но я отказался...
   - Выходит, из благородства?
   - Какое благородство? Подумай сама - их производственная база и наша? Ну, получим мы красивый дом, и классы будут просторные, и лаборатории, а куда мастерские девать? Негодные для мастерских условия...
   - Так тебе ж обещали под мастерские корпус достроить...
   - Вот именно - обещали. Обещанного три года ждать, да? И вообще, не хочу я ходить в образцово-показательных. Делегации принимать, разговоры разговаривать... Мы уж как-нибудь потихонечку... На нас и в старом доме никто пока не обижается.
   - Ох, Николаша, ты и нудным делаешься... Потихонечку, полегонечку... Кто тебя не знает, подумает - скромненький, серенький... Зайчик... Делегации ему принимать затруднительно? А то сейчас со всего света не едут?
   - Едут! И пожалуйста, чего знаем, объясним, чего умеем, тому научим... Это опыт. А когда торжественную линейку давай, и чтобы все мальчики были пострижены, и у девчонок, не дай бог, чтобы не оказались накрашенные губки или недозволенные по длине юбочки, - ну на черта мне это?
   - Вот-вот, теперь ясно, - не без раздражения сказала Анна Егоровна. Нас не трогай - мы не тронем! Хлопот не любишь...
   Разговор перекинулся на другое, и я получил возможность незаметно понаблюдать за Николаем Михайловичем. Ел он не жадно, скорее даже вяло. И пил вяло, будто делал одолжение хозяйке, но, опрокидывая рюмку, не морщился и за разговором, не умолкавшим ни на минуту, следил внимательно, даже напряженно; никого не перебивал, а когда обращались к нему, отвечал толково и достаточно неопределенно - понимай, мол, как хочешь.
   И хотя Николай Михайлович был не самым колоритным гостем Анны Егоровны, так уж получилось, что для меня этот вечер прошел под его знаком.
   Мы уже прощались, и Анна Егоровна раздала обещанные призы: каждому гостю по маленькому недорогому сувениру "со значением" (я получил гусиное перо с рефилом), когда ко мне неожиданно обратился Николай Михайлович:
   - А почему бы вам не приехать в училище? Покажем, расскажем, не пожалеете...
   - Слыхали! - засмеялась Анна Егоровна. - А соловьем разливался: делегации нам ни к чему, разговоры разговаривать времени нет! Жук ты, Николаша. Хитрован, как у нас в деревне говорили...
   - Так реклама - двигатель торговли... - сказал Балыков.
   И с тем мы ушли от Пресняковой.
   На улице было тихо и сравнительно тепло. Нам оказалось по пути, и мы решили пройтись пешком. Вот тогда и состоялся мой первый разговор с Балыковым, директором профессионально-технического училища и, как выяснилось, земляком Анны Егоровны Пресняковой.
   - Анна Егоровна - депутат, деятель знаменитый, а я ее босоногой девчонкой помню - Нюркой... Из одной деревни мы, через дом жили... Наверное, если покопаться, то и родня общая обнаружится, может, не самая близкая, но все ж... И в Москву в один год перебрались и сначала на одной стройке работали. - Неожиданно Николай Михайлович хохотнул, видно, вспомнив что-то занятное, и сказал: - Был случай, я за нее даже сватался! Во смех.
   - Почему же? - вежливо осведомился я.
   Сразу у него сделалось осторожное лицо, и он ответил:
   - Лед и пламень! Несовместимые мы люди. Нюрка сызмальства бедовая была, а я из тихих: день да ночь - сутки прочь...
   - Что-то, Николай Михайлович, не верится, будто вы на самом деле такой тихоня. Людей учите, воспитываете. Дело живое, живости требует...
   - Учить можно и тихонько, тихонько воспитывать не получается. Тем более наш контингент. Вот напишите об этом, важный разговор может получиться. - И он заглянул мне в глаза странно напряженным взглядом, будто хотел и не решался попросить о чем-то для него чрезвычайно важном.
   - О чем именно вы советуете написать?
   - О контингенте. - И заторопился: - Как мы называемся, неважно, не в названии суть. Кого мы готовим? Рабочий класс... слесарей, токарей, фрезеровщиков, наладчиков, радиомонтажников... Это только в нашем училище. Берем форменного пацана, держим три года и выпускаем самостоятельного человека, рабочего со средним образованием и специальностью. Гарантируем приличный заработок, место в жизни. Я вас не агитирую, не подумайте, я просто точную картину рисую. А теперь вопрос: кто к нам до последнего времени шел? Двоечники, разгильдяи, от которых школа горькими слезами плакала. - Он замолчал и какое-то время шел молча.
   Ночной проспект был почти безлюдным.
   Случайный прохожий... случайная машина "Скорой помощи"...
   Почему-то вспомнилось: Толковый словарь русского языка так объясняет понятие случайность: "безотчетное и беспричинное начало, в которое веруют отвергающие провидение..."
   Я, безусловно, не верю в провидение. А вот случай, кажется, послал мне интересного собеседника. И тема, которую он затронул, мне далеко не безразлична.
   И тут Балыков заговорил снова:
   - Можете представить, когда у нас в прошлом году набор был, приходит ко мне женщина, представляется - завуч соседней средней школы. Мнется, чувствую, темнит, но постепенно выкладывает: есть у них ученик, Карнаухов Сергей, в восьмом классе... Мальчик, говорит, трудный, семья неблагополучная, склонности у этого Сергея самые что ни на есть неприятные... Это все ее слова! Так не соглашусь ли я взять мальчика к себе? Спрашиваю; а если не соглашусь, что вашего Карнаухова ждет? Оставят на второй год, а в недалеком будущем скорее всего колония для несовершеннолетних. А если соглашусь? Тогда обещает вытянуть Карнаухова на тройки и характеризовать прилично. Спрашиваю: а родители? Уверяет: родители на все согласятся! А сам он? Отвечает не задумываясь: не хочет, так захочет! Это беру на себя...
   Николай Михайлович с подробностями рассказывает, как познакомился с пареньком, как долго разговаривал с ним, как повел его в спортивный зал и перекидывался с ним тяжелым гимнастическим мячом, - битый час они швырялись этим мячом, пока не ожили ленивые глаза мальчишки, и как он удивился, услыхав от Балыкова:
   - А у тебя, Карнаухов, отличная реакция! С такой реакцией из тебя может толковый оператор выйти...
   Пока Николай Михайлович рассказывал о мальчишке, голос его звучал мягко и приветливо, но стоило вернуться к завучу, и в горле у Балыкова даже заскрипело что-то:
   - Короче говоря, взяли мы к себе паренька, и когда я об этом объявил завучу, так эта дамочка только что канкан у меня в кабинете не плясала. И такая, знаете, мерзкая радость у нее на физиономии появилась, передать не могу...
   - А что Карнаухов?
   - Учится. Трудный, конечно, мальчишка, но человеком, думаю, будет. Только дело не в нем. Дело в ней! Что за педагогика, что за воспитание? Почему мы должны из года в год исправлять чужой брак? А в результате о нас же складывается ложное мнение. Кого они учат? - спрашивают люди и, не сомневаясь, отвечают: разгильдяев. Мы говорим: из нашего училища вышло шесть Героев Социалистического Труда, два академика, пять профессоров, девять кандидатов, есть свои депутаты... Цыплят по осени считать надо. Неужели и это понять трудно! За наш рабочий класс краснеть не приходится...
   Мы прощаемся на углу Колхозной площади. И я обещаю непременно приехать в училище.
   С улицы здание училища особого впечатления не производит приземистое, трехэтажное, с большими окнами, густо перечеркнутыми старинными переплетами облезлых рам. И вестибюль не поражает - темноватый, неуютный; правда, пахнет там хорошо: тонким духом металла и машинного масла.
   Директорский кабинет на втором этаже. К нему ведет широкая лестница, ступени ее кажутся чуть прогнутыми - камень не устоял под мальчишескими ногами - истерся...
   Кабинет большой, светлый, его главное убранство, кроме самой необходимой мебели, - образцы ребячьих работ.
   Балыков встретил приветливо и сразу предложил познакомиться с лабораториями, кабинетами, классами и мастерскими. Ничего еще не увидев, я почувствовал - директор гордится своим училищем и совершенно уверен: не понравиться новому человеку оно не может!
   - Здесь у нас проходят занятия по физике, - говорил Николай Михайлович, - обратите внимание на стенды - сделаны своими руками, все действующие, электрифицированные. Теперь сюда, пожалуйста, пройдите. - Он подвел меня к командному пункту (иначе не назовешь), с которого преподаватель руководит занятиями. - Нажимаем эту кнопку, видите, шторы на окнах закрываются... Теперь можно включать кинопроектор, нажимаем кнопки эту и эту, ждем десять секунд, вот... - На экране вспыхнул титр цветного учебного фильма: "Индукционный ток".
   И тут я заметил, в классе нет привычной школьной доски и не пахнет мелом.
   - А как вы обходитесь без доски? - спросил я.
   - Почему обходимся? Мы не обходимся. Просто у нас другая доска современная.
   Балыков сманипулировал на щите управления новыми переключателями и сказал:
   - Вот на этом табло преподаватель пишет все, что ему надо, между прочим, пишет, не оборачиваясь к группе спиной, затем подает табло вперед, и написанный текст проецируется на экран.
   Взглянув на экран, я увидел: титр "Индукционный ток" исчез, а на его месте появилась рукописная строка: "Коля, не боись..."
   - Вот черти, - беззлобно сказал Балыков, - опять за собой не убрали. Обратите внимание - такая доска позволяет пользоваться разноцветными шариковыми ручками, дает возможность преподавателю заранее "заправлять" свой конспект в проектор - это сильно экономит время, особенно когда надо чертить схемы и графики, - и, наконец, еще одно весьма важное достоинство: у доски есть "память". Для того чтобы повторить формулу, написанную в начале урока, восстановить чертеж, достаточно перевести ленту назад, и написанное однажды всплывет снова. Нравится?
   - Очень! - искренне сказал я. И подумал: "Здесь, в классе, Балыков совсем не такой, каким он представлялся мне за столом у Анны Егоровны, на улице, во время нашей ночной прогулки. Училище, где он держится независимо и уверенно, вдохновляет его".
   Мы ходили уже часа два, осмотрели множество классов и лабораторий. Все они были, естественно, разные: каждое помещение соответствовало своему назначению, но одно было общим: ц е л е с о о б р а з н о с т ь.
   Именно так: все в классах подчинялось единой задаче и цели - учить! Надежно, наглядно и прочно укладывать информацию в юные головы.
   - Ну знаете, Николай Михайлович, - сказал я, - при такой постановке дела не захочешь, а запомнишь...