Страница:
— У меня сестра там, она содержит гостиницу, — воскликнула одна из женщин. — Вам нужна будет хорошая квартира и приятельский стакан вина; не доносите на нас, и я напишу письмо к ней; если оно не принесет вам пользы, вы можете вернуться и обвинить нас.
О'Брайен согласился; письмо было написано и прочтено ему. В нем просили сестру именем любви, которую она питает к пишущей, сделать все, что можно для подателя этого письма, потому что он мог погубить все ее семейство, но не сделал этого.
О'Брайен спрятал письмо в карман, наполнил свою фляжку ромом и вышел из гостиницы, таща меня за собой на веревке. На прощанье О'Брайен и я обменялись поцелуями с женщинами, с той разницей, как заметил О'Брайен позже, что всех женщин расцеловал он, а все женщины расцеловали меня. Таким образом мы прошли Шарлеруа, Левей и находились уже в нескольких милях от Мехелена, когда дела наши приняли нехороший оборот. Уклоняясь в сторону от Мехелена, потому что в этом городе есть крепость, мы шли узкой тропинкой, по обеим сторонам которой находились широкие рвы, наполненные водой; как вдруг при повороте встретились с жандармом, который некогда снабдил О'Брайена картой города Живе.
— Здорово, товарищ, — сказал он О'Брайену, важно взглянув на него. — Это кто у вас?
— Молодой англичанин, бежавший из тюрьмы, которого я поймал.
— Из какой тюрьмы?
— Он не говорит, но я подозреваю, из Живе.
— Их двое убежало из Жнве, — отвечал он. — Как они убежали, никто представить себе не может, но, — продолжал он, снова взглянув на О'Брайена, — храбрецу все удается.
— Правда, — отвечал О'Брайен. — Я поймал одного, другой не может быть далеко. Вам недурно было бы поискать его.
— Найти его было бы приятно, — согласился жандарм, — вам известно, что поимка пленного ведет к верному повышению: вас сделают капралом.
— Тем лучше, — отвечал О'Брайен. — Прощайте, мой
Друг!
— Нет, я только что с прогулки и возвращаюсь в Мохелен, куда, вероятно, идете и вы.
— Нам не дойти туда и до ночи, — сказал О'Брайен, — мой пленник слишком устал.
— Хорошо, мы пройдем, насколько сил хватит; я стану помогать вам. Может быть, мы найдем и того, который, как я слышал, добыл себе каким-то образом план крепости.
Ясно было, что мы раскрыты. Он рассказал нам далее, что в лесу найдено было тело жандарма, без сомнения, убитого пленными и раздетого ими донага.
— Удивляюсь, — продолжал он, — неужели один из них решился одеться в его платье и выдавать себя за жандарма?
— Питер, — сказал мне О'Брайен, — не убить ли нам этого молодца?
— Я думаю, не стоит. Притворись, что ты во всем ему доверяешь, и тогда мы, может быть, улизнем.
Это было сказано в то время, когда жандарм остановился на минуту позади нас.
— Попытаюсь, но сначала необходимо усыпить его бдительность.
Когда жандарм снова подошел к нам, О'Брайен заметил, что английские пленные ужасно щедры, что, как ему известно, они нередко платят по сто наполеондоров, за доставление им средств к побегу, а, по его мнению, никакой капральский чин не сравнится с суммой, которая во Франции может сделать человека счастливым и независимым на всю жизнь.
— Совершенно справедливо, — отвечал жандарм. — Дайте мне только взглянуть на такую сумму, и я ручаюсь, что выведу из Франции какого угодно пленника.
— Так мы понимаем друг друга, — подхватил О'Брайен. — Этот малый дает двести наполеондоров; половина принадлежит вам, если вы согласны помогать мне.
— Подумаю! — ответил жандарм, и заговорил о посторонних предметах, пока, наконец, мы не достигли маленького городка Арехота, где и остановились на постоялом дворе. Удовлетворив обычное любопытство хозяев, мы остались одни, и О'Брайен сказал жандарму, что ожидает ответа сегодня ночью или завтра утром.
— Завтра утром, — отвечал жандарм.
Оставив меня под его присмотром, О'Брайен позвал служанку и приказал ей показать комнаты. Она показала ему две или три, но он отказался от них под предлогом, что они не совсем-то надежны для меня. Это заставило служанку улыбнуться.
— Чего можете вы опасаться от такого бедняги! — сказала она.
— Однако ж этот бедняга убежал из Живе, — отвечал О'Брайен. — Эти англичане — дьяволы от рождения.
Последняя комната, показанная О'Брайену, понравилась ему, и так как служанка не смела противоречить жандарму, то он и выбрал ее. Сойдя вниз, он приказал мне идти спать, и мы отправились наверх. Он запер дверь на задвижку и, оттащив меня к огромной печке, начал разговор шепотом, из опасения, чтобы нас не подслушали.
— Этому человеку нельзя доверять, — сказал он, — нам нужно навострить лыжи. Я сумею выйти из шинка, потом мы вернемся несколько назад, а там уж снова переменим свое направление.
— Но пустит ли он нас?
— Конечно, нет, если это будет зависеть от нею; но я сейчас разведаю его замыслы.
О'Брайен завесил платком замочную скважину и, сняв с себя жандармское платье, оделся в свое собственное; потом набил жандармский мундир простынями и подушкой и положил это чучело на кровать. Его вполне можно было принять за человека, спящего в одежде. Но сходство было обманчиво. Он поставил мушкет около чучела; потом сделал то же самое с моей кроватью, положив на нее чучело моего роста и напялив на подушку мою шляпу.
— Теперь, Питер, мы увидим, стережет ли он нас. Он не ляжет, пока не убедится, что мы уснули.
Свеча не переставала гореть в нашей комнате.
Через час мы услыхали шорох и шаги по лестнице. Согласно заранее составленному плану, мы тотчас же полезли под кровать. Кто-то попробовал поднять задвижку двери; найдя ее сверх ожидания не запертой, он вошел в комнату и взглянул на обе наши постели. Это был жандарм.
— Ну, О'Брайен, — сказал я, как только он вышел, — не бежать ли нам теперь?
— Я уже думал об этом, Питер, и мне пришло в голову, что мы можем сделать лучше. Он, вероятно, придет сюда снова через час или два; теперь только одиннадцать. Я сыграю с ним шутку.
С этими словами О'Брайен взял одну из простыней, привязал ее к окну, которое оставил растворенным, потом испортил чучела так, чтоб жандарм мог заметить свою ошибку.
Мы опять полезли под кровать и, как предсказывал О'Брайен, через час жандарм возвратился. Наша лампа почти догорала, но с ним была свечка; он взглянул на постели и заметил обман.
— Черт возьми! — вскричал он, подойдя к растворенному окну. — Они удрали, и мне не видать капральства! В погоню за ними!..
Он бросился вон из комнаты и через минуту мы услышали, как отворилась дверь на улицу и захлопнулась за ним.
— Вот это хорошо, Питер, — сказал О'Брайен, смеясь, — теперь мы спокойно уйдем.
О'Брайен снова оделся жандармом. Почти через час мы сошли вниз, пожелали хозяйке всякого благополучия, вышли со двора и отправились по той самой дороге, по которой пришли.
— Ну, Питер, — сказал О'Брайен, — положение наше теперь довольно затруднительное. Это платье ни к чему больше не послужит, и, однако ж, оно внушает всем такое уважение, что я не расстанусь с ним до последней минуты.
Мы шли до рассвета и потом спрятались в одном месте, заваленном дровами.
Ночью мы опять направились к Арденнскому лесу, потому что, по мнению О'Брайена, лучшее, что мы могли придумать, было возвращаться назад, пока не подумают, что мы успели уже спастись из Франции. Однако нам не удалось достигнуть леса, потому что на следующий день пошел сильный снег, продолжавшийся безостановочно в течение четырех дней; в эти дни мы много выстрадали. В деньгах у нас не было недостатка: я взял на имя моего отца шестьдесят фунтов, что доставило мне, вследствие невыгодного размена, к которому я принужден был обстоятельствами, пятьдесят наполеондоров. Время от времени О'Брайен тайком заходил в какую-нибудь лавку и покупал съестные припасы; но так как мы не смели по-прежнему показываться вместе, то спать должны были под открытым небом на земле, покрытой более нежели на, три фута снегом.
На пятый день, находясь уже на расстоянии шестидневного пути от Арденнского леса, мы скрылись в маленькой рощице, в четверти мили от большой дороги.
Я остался тут, между тем как О'Брайен в одежде жандарма отправился за съестными припасами. По обыкновению, в его отсутствие я занялся отыскиванием лучшего убежища — и каков был мой ужас, когда я неожиданно увидел на снегу двух мертвых, мужчину и женщину, очевидно, погибших от суровой температуры! О'Брайен возвратился почти тотчас же, и я рассказал ему о своем открытии; ему захотелось взглянуть на тела.
Они были одеты странным образом: множество лент испещряло их платье, возле них лежало две пары ходулей.
О'Брайен задумчиво глядел на них несколько минут.
— Питер, — сказал он наконец, — лучшей находки мы не могли бы сделать. Питер, мы можем пройти всю Францию, не марая ног об эту проклятую землю.
— Что хочешь ты сказать? — спросил я.
— То, — отвечал он, — что это те самые люди, которые встретились нам близ Монпелье; они шли в Ландо гулять на ходулях для забавы других и для прокормления себя, в собственном же отечестве они постоянно вынуждены ходить таким образом. Кажется, Питер, платье этого человека будет в пору мне, а этой девушки (несчастное создание, как хороша она и в объятиях холодной смерти) — придется тебе. Нам нужно только поучиться немного, и тогда мы можем отправляться дальше.
С этими словами О'Брайен не без некоторого затруднения снял с мертвого мужчины куртку и брюки и похоронил его в снегу.
Несчастная девушка, с соблюдением возможного приличия, была также лишена платья и верхней юбки и потом похоронена. Взяв платье и ходули, мы удалились в другую часть леса, где нашли довольно укрытое местечко, и принялись за обед. Не имея намерения путешествовать в эту ночь, мы разгребли снег, приготовили постели и устроились в них удобно, насколько это было возможно без разведения огня и при этой дурной погоде.
— Питер, — сказал О'Брайен, — мне грустно. Вот виски, пей как можно больше.
И он подал мне фляжку, которая никогда не оставалась пустой.
— Пей больше, Питер.
— Не могу, О'Брайен, я опьянею.
— Ничего, пей; посмотри — эти несчастные лишились жизни, потому что заснули на снегу. Питер, — продолжал О'Брайен, внезапно вскочив на ноги, — ты не будешь ночевать здесь, пойдем.
Тщетно я протестовал. Было уже темно; он повел меня к деревне, неподалеку от которой мы наткнулись на что-то вроде сарая.
— Питер, вот наше убежище; ложись и спи, я покараулю. Ни слова, я этого требую — ложись.
Я исполнил его желание и через несколько минут спал уже крепким сном, потому что холод и усталость истощили мои силы. Мы бродили несколько ночей сряду, а покой, которому мы предавались днем, был весьма сомнителен. О, как тосковал я по теплой постели с четырьмя или пятью одеялами!
На рассвете О'Брайен разбудил меня; он целую ночь простоял на часах, и глаза у него были мутны.
— О'Брайен, ты нездоров! — вскричал я.
— Ничуть, но я осушил фляжку виски, а это не шутка. Впрочем, этому делу можно помочь.
Мы снова отправились в лес. Погода изменилась: мороз уменьшился, земля покрылась туманом, накрапывал мелкий дождь.
Но оттепель оказалась хуже мороза, и мы чувствовали холод еще сильнее. О'Брайен опять стал требовать, чтобы я лег спать в сарае, однако на этот раз я решительно отказался, если он сам не ляжет. Я доказывал ему, что теперь нам не грозит никакая опасность, или, по крайней мере, меньшая, чем в лесу. Видя меня непреклонным, он, наконец, согласился, и мы, никем не замеченные, снова вошли в сарай. Мы легли, но я долгое время не спал, с нетерпением ожидая, чтобы заснул О'Брайен. Он то входил, то выходил из сарая: я притворился спящим; дождь полился в это время ливнем, и он лег. Через минуту, осиленный усталостью, он крепко заснул и захрапел так громко, что я стал опасаться, чтобы кто-нибудь не услышал его. Я встал и принялся караулить; время от времени я ложился подремать немного, потом вставал и снова подходил к двери.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
— Я, верно, спал, Питер?
— Да, — ответил я, — и слава Богу, сил человеческих не хватило бы выносить такую усталость, какую вынес ты. Если ты занеможешь, что будет со мной?
Я знал, как затронуть его за живое.
— Хорошо, Питер, так как от этого ничего дурного не произошло, то, значит, и сделать это было не так уж дурно. Я выспался за целую неделю — это верно.
Мы вернулись в лес. Снег уже успел весь стаять, дождь перестал, и солнце просвечивало сквозь тучи; было довольно тепло.
— Не заворачивай в ту сторону, — сказал О'Брайен, — теперь когда снег растаял, мы можем наткнуться на несчастных замерзших. Нам нужно переменить квартиру к ночи; я побывал уже во всех деревенских шинках и не могу более показываться в них без того, чтобы не навлечь на себя подозрения, хоть я и жандарм.
Мы пробыли здесь до вечера и потом отправились в путь, все еще возвращаясь по направлению к Живе.
За час до рассвета мы встретили в четверти мили от какой-то деревни маленькую рощицу, находившуюся у самой обочины большой дороги и окруженную рвом. Подойдя к роще, мы нашли, что ров слишком широк и перепрыгнуть через него было невозможно. О'Брайен уложил рядом наши четыре ходули и составил таким образом мост, по которому я прошел. Потом он перебросил ко мне наши пожитки и с мушкетом на плечах отправился в деревню, попросив меня оставить ходули, чтобы по его возвращении этот мост послужил и ему. Он не приходил целых два часа и, наконец, возвратился с огромным запасом отличной провизии, какой у нас еще ни разу не было. Он принес французские сосиски, приправленные чесноком и показавшиеся мне восхитительными, четыре бутылки виски, не считая его фляжки, кусок копченой говядины, шесть караваев хлеба и сверх всего этого половину жареного гуся и часть огромного пирога.
— Вот, — сказал он, — этого хватит на целую неделю; но посмотри, Питер, вот это лучше всего.
И он показал мне два больших шерстяных одеяла.
— Превосходно, — обрадовался я, — теперь мы будем спать с комфортом.
— Я честно заплатил за все, кроме одеял, — заметил О'Брайен, — побоявшись купить их, я решил украсть. Но мы возвратим их тем, кому они принадлежат. Это будет заем.
Мы устроились довольно уютно и, высушив на солнце листья, получили довольно удобную постель, на которой и разложили одно из одеял, а сами покрылись другим.
Мост из ходуль мы сняли и таким образом обезопасили себя от нападения врасплох. Этот вечер мы пировали: гусь, пирог, сосиски величиною с мою руку поочередно подвергались атакам; временами мы подходили ко рву напиться воды и снова принимались есть. Теперешнее наше положение, в особенности перспектива хорошей постели, в сравнении с тем, что мы вытерпели, было настоящим блаженством. Когда стемнело, мы легли и тотчас же заснули: за все время нашего бродяжничества я никогда не чувствовал такого спокойствия. На рассвете О'Брайен встал.
— Теперь, Питер, маленькое упражнение до завтрака.
— Какое упражнение?
— На ходулях. Надеюсь, через неделю ты будешь в состоянии протанцевать гавот. Питер, на них мы выйдем из Франции.
Тут О'Брайен взял ходули, принадлежавшие мужчине, и подал мне те, которые служили девушке. Мы привязали их к ногам и, прислонясь к дереву, смогли встать прямо; но при первой попытке ходить О'Брайен свалился в одну, а я в другую сторону. О'Брайен упал на дерево, я упал на нос и расшиб его до крови. Однако это только рассмешило нас; мы поднялись снова, и хотя падали часто, но наконец-таки добились некоторых успехов в этом искусстве. Тут возникло новое затруднение: как слезть с ходуль; однако ж мы успели и в этом при помощи деревьев, к которым прислонялись. После завтрака мы снова привязали свои ходули и опять принялись за упражнения, которые продолжались целый день; после этого мы еще раз атаковали съестные припасы и заснули, завернувшись в одеяла. Это продолжалось в течение пяти дней, по прошествии которых, постоянно занимаясь хождением на ходулях, мы порядочно-таки навострились, и хотя не могли протанцевать гавот, потому что не знали, что это такое, однако очень легко могли расхаживать на них.
— Мы с каждым днем приобретаем все больше ловкости, — сказал О'Брайен. — Наша провизия рано или поздно истощится, и тогда мы отправимся в путь, а покуда давай делать репетиции в костюмах.
О'Брайен нарядил меня в платье несчастной девушки, а сам надел одежду мужчины. Костюмы эти очень шли к нам, и в последний день мы упражнялись на ходулях в роли савоярской пары — мужа и жены.
— Питер, — сказал О'Брайен, — из тебя вышла хорошенькая женщина; смотри, не позволяй мужчинам вольностей.
— Не бойся, — заверил я. — Но, О'Брайен, эти юбки не очень-то теплы; я буду носить брюки, обрезав их только по колени.
— Хорошо, — сказал О'Брайен.
На следующее утро мы, взяв ходули на плечи, смело вышли на большую дорогу, ведущую в Мехелен. Мы встречали много народу — жандармов и других, — но никто не обращал на нас внимания, разве что делали кое-какие замечания насчет моей приятной наружности. Под вечер мы пришли в деревню, в сарае которой ночевали, и тотчас же, став на ходули, начали марш. Толпа окружила нас: мы подставили шапки и, получив девять или десять монет, вошли в постоялый двор. Нас закидали вопросами: откуда и куда мы идем. О'Брайен на все давал ответы, плетя самую немыслимую ложь.
Я разыгрывал скромную девушку, а О'Брайен, выдавая меня за сестру, прикидывался заботливым братом и ревновал к малейшему вниманию, которое мне оказывали. Мы выспались хорошо и на следующее утро продолжали свой путь к Мехелену. На дороге мы часто влезали на ходули для практики, что очень замедляло наш путь; от этого мы прибыли в Мехелен лишь на восьмой день, впрочем, без всяких приключений и задержек. Подходя к заставе, мы стали на ходули и смело вошли в город. У заставы стража остановила нас, не по подозрению, а чтобы позабавиться, и прежде чем мы получили позволение войти в город, я принужден был претерпеть поцелуи уст, издававших сильный запах чеснока Мы снова влезли на ходули (стража заставила нас слезть, иначе она не могла бы поцеловать меня) и отправились на главную площадь, выделывая по дороге нечто вроде танца. Там мы остановились против одного отеля и начали исполнять разученный нами вальс; обитатели отеля смотрели на нас из окон. Закончив, я подошел к окну с шапкой О'Брайена. Но каково было мое удивление, когда я увидел полковника О'Брайена, строго глядевшего мне в лицо. Хуже того, я увидел также и Селесту, которая тотчас узнала меня и, закрыв глаза руками, бросилась в глубину комнаты на софу, со словами: «Это он, это он!» К счастью, О'Брайен стоял недалеко и успел поддержать меня, иначе я упал бы.
— Питер, собирай деньги с народа — или ты погиб. Я последовал его совету и, получив несколько пенсов, спросил его, что мне делать.
— Подойди опять к окну, ты увидишь.
Я воротился к окну; полковник О'Брайен уже исчез, но Селеста была здесь и, казалось, ожидала меня. Я протянул к ней шляпу, она опустила в нее руку. Шляпа подалась вниз от тяжести упавшего; я вынул кошелек, сжал его в руке и положил за пазуху. Селеста отошла от окна, из глубины комнаты послала мне воздушный поцелуй и вышла за дверь. Минуту я не мог двинуться с места, но О'Брайен привел меня в чувство; мы оставили площадь и заняли комнату в небольшом трактире. Заглянув в кошелек, я нашел там пятнадцать наполеондоров; эти деньги, конечно, она получила от отца. Я плакал над ними от восхищения. О'Брайен был также тронут добротой полковника.
— Он настоящий О'Брайен, — говорил он, — до мозга костей; даже эта проклятая страна не в состоянии лишить благородный род его добрых качеств.
В трактире, где мы остановились, нам сказали, что офицер, перед отелем которого мы плясали, назначен комендантом мощной крепости Береген-Оп-Зом, куда он и отправился.
— Мы по возможности должны избегать встречи с ним, — сказал О'Брайен, — это значило бы злоупотреблять его чувством долга. Не годится также показываться больше на ходулях; а потому, Питер, постараемся скорее уйти из города и в дальнейшей судьбе своей положимся на нашу смекалку.
Рано утром мы вышли из города; О'Брайен достал кое-какое крестьянское платье. А в нескольких милях от Синт-Никласа мы бросили ходули и нашу прежнюю одежду и оделись в платье, приобретенное О'Брайеном.
Он не забывал также запастись двумя широкими темноватыми простынями, которые мы привязали на спине, как солдаты привязывают свои шинели.
— За кого же мы станем теперь выдавать себя, О'Брайен?
— Это будет решено сегодня ночью. Я надеюсь напасть на какую-нибудь оригинальную идею; но нам нужно поторопиться, а то нас завалит снегом.
Мы шли очень скоро и вдруг заметили перед собой двух путников.
— Догоним их, они могут сообщить нам какие-нибудь полезные сведения.
Когда мы подошли к ним (оба они были ребята лет семнадцати или восемнадцати), один из них сказал О'Брайсну:
— Я думал, мы последние, но ошибся. Как далеко до Синт-Никласа?
— Почем я знаю, — отвечал О'Брайен, — я такой же чужестранец в этих местах, как и вы.
— Вы из какой части Франции? — спросил другой, стуча зобами от холода, потому что был бедно одет и плохо защищен от суровой погоды.
— Монпелье, — отвечал О'Брайен.
— А я из Тулузы. Неприятно, товарищ, променять оливковые рощи и виноградники на такой климат, как этот. Проклятый набор! Я надеялся обзавестись женушкой на будущий год.
О'Брайен толкнул меня, как бы желая сказать: «Здесь можно кое-чем воспользоваться», и потом продолжал:
— Проклятый набор, скажу и я также; я только что женился, а теперь жена моя подвергается докучливому вниманию податного откупщика. Но делу нельзя помочь.
— Мы опоздаем взять билеты, — вздохнул путник, — а у меня нет ни шиша в кармане. Не застать нам главного отряда рекрутов, он должен быть теперь в Акселе.
— Хорошо бы быть поскорее в Синт-Никласе, — сказал О'Брайен, — у меня осталось немного денег, и я не допущу, чтобы мой товарищ, отправляющийся на службу отечеству, оставался без ужина или постели. Мы рассчитаемся во Флиссингене.
— Я с величайшей благодарностью, — подхватил француз, — точно также и Жан, если вы поверите ему.
— С удовольствием! — ответил О'Брайен и вступил в длинный разговор с французами, из которого узнал, что часть рекрутов отправлена во Флиссинген и что они отстали от главного отряда.
О'Брайен выдал себя за рекрута, принадлежавшего к тому же отряду, а меня за своего брата, решившего лучше вступить в армию барабанщиком, чем расстаться с ним. Через полчаса мы пришли в Синт-Никлас и не без некоторого затруднения были впущены в один из шинков.
— Да здравствует Франция! — вскричал О'Брайен, подходя к окну и отряхивая снег со своей шляпы.
Через несколько минут мы уже сидели за хорошим ужином и очень сносным вином; хозяйка сидела с нами, слушая правдивые рассказы настоящих рекрутов и лживые О'Брайена. После ужина рекрут, тот самый, который заговорил с нами на дороге, вынул печатную бумагу, содержавшую в себе маршрут, и заметил, что мы отстали от других на два дня пути. О'Брайен прочел ее и положил на стол, потом, небрежно оттолкнув ее от себя, спросил вина. Мы сами мало пили, но зато усердно угощали их, и, наконец, рекрут начал рассказывать историю своего злополучнейшего брака; время от времени прерывал ее воплями и рвал на себе волосы.
— Ничего! — возражал О'Брайен через каждые две или три минуты. — Выпьем-ка еще!
Таким образом он продолжал их спаивать, пока те не завалились спать, забыв бумагу, которую О'Брайен незадолго перед тем украдкой стащил со стола. Мы также удалились в свою комнату.
— По его приметам, — заметил мне О'Брайен, — он так же похож на меня, как я на черта, но это ничего не значит — в рекруты никто не идет добровольно, а потому никто не усомнится, что все в порядке. Завтра нам нужно встать пораньше, пока эти добряки будут еще в постели, и намного обогнать их. Нам теперь нечего опасаться до Флиссингена.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Мы вошли в город, восхищенные своим успехом; О'Брайен вынул письмо, полученное на постоялом дворе от женщины, помогавшей моему бегству, когда он выдавал себя за жандарма, и, прочитав адрес, принялся отыскивать улицу. Скоро мы нашли этот дом и вошли.
— Рекруты! — вскричала хозяйка, взглянув на О'Брайена. — У меня же полный дом постояльцев. Это какое-нибудь недоразумение. Где ваш приказ?
— Читайте, — отвечал О'Брайен, подавая письмо. Она прочла письмо и, спрятав за пазуху, попросила
О'Брайена следовать за ней. Мы очутились в маленькой комнатке.
О'Брайен согласился; письмо было написано и прочтено ему. В нем просили сестру именем любви, которую она питает к пишущей, сделать все, что можно для подателя этого письма, потому что он мог погубить все ее семейство, но не сделал этого.
О'Брайен спрятал письмо в карман, наполнил свою фляжку ромом и вышел из гостиницы, таща меня за собой на веревке. На прощанье О'Брайен и я обменялись поцелуями с женщинами, с той разницей, как заметил О'Брайен позже, что всех женщин расцеловал он, а все женщины расцеловали меня. Таким образом мы прошли Шарлеруа, Левей и находились уже в нескольких милях от Мехелена, когда дела наши приняли нехороший оборот. Уклоняясь в сторону от Мехелена, потому что в этом городе есть крепость, мы шли узкой тропинкой, по обеим сторонам которой находились широкие рвы, наполненные водой; как вдруг при повороте встретились с жандармом, который некогда снабдил О'Брайена картой города Живе.
— Здорово, товарищ, — сказал он О'Брайену, важно взглянув на него. — Это кто у вас?
— Молодой англичанин, бежавший из тюрьмы, которого я поймал.
— Из какой тюрьмы?
— Он не говорит, но я подозреваю, из Живе.
— Их двое убежало из Жнве, — отвечал он. — Как они убежали, никто представить себе не может, но, — продолжал он, снова взглянув на О'Брайена, — храбрецу все удается.
— Правда, — отвечал О'Брайен. — Я поймал одного, другой не может быть далеко. Вам недурно было бы поискать его.
— Найти его было бы приятно, — согласился жандарм, — вам известно, что поимка пленного ведет к верному повышению: вас сделают капралом.
— Тем лучше, — отвечал О'Брайен. — Прощайте, мой
Друг!
— Нет, я только что с прогулки и возвращаюсь в Мохелен, куда, вероятно, идете и вы.
— Нам не дойти туда и до ночи, — сказал О'Брайен, — мой пленник слишком устал.
— Хорошо, мы пройдем, насколько сил хватит; я стану помогать вам. Может быть, мы найдем и того, который, как я слышал, добыл себе каким-то образом план крепости.
Ясно было, что мы раскрыты. Он рассказал нам далее, что в лесу найдено было тело жандарма, без сомнения, убитого пленными и раздетого ими донага.
— Удивляюсь, — продолжал он, — неужели один из них решился одеться в его платье и выдавать себя за жандарма?
— Питер, — сказал мне О'Брайен, — не убить ли нам этого молодца?
— Я думаю, не стоит. Притворись, что ты во всем ему доверяешь, и тогда мы, может быть, улизнем.
Это было сказано в то время, когда жандарм остановился на минуту позади нас.
— Попытаюсь, но сначала необходимо усыпить его бдительность.
Когда жандарм снова подошел к нам, О'Брайен заметил, что английские пленные ужасно щедры, что, как ему известно, они нередко платят по сто наполеондоров, за доставление им средств к побегу, а, по его мнению, никакой капральский чин не сравнится с суммой, которая во Франции может сделать человека счастливым и независимым на всю жизнь.
— Совершенно справедливо, — отвечал жандарм. — Дайте мне только взглянуть на такую сумму, и я ручаюсь, что выведу из Франции какого угодно пленника.
— Так мы понимаем друг друга, — подхватил О'Брайен. — Этот малый дает двести наполеондоров; половина принадлежит вам, если вы согласны помогать мне.
— Подумаю! — ответил жандарм, и заговорил о посторонних предметах, пока, наконец, мы не достигли маленького городка Арехота, где и остановились на постоялом дворе. Удовлетворив обычное любопытство хозяев, мы остались одни, и О'Брайен сказал жандарму, что ожидает ответа сегодня ночью или завтра утром.
— Завтра утром, — отвечал жандарм.
Оставив меня под его присмотром, О'Брайен позвал служанку и приказал ей показать комнаты. Она показала ему две или три, но он отказался от них под предлогом, что они не совсем-то надежны для меня. Это заставило служанку улыбнуться.
— Чего можете вы опасаться от такого бедняги! — сказала она.
— Однако ж этот бедняга убежал из Живе, — отвечал О'Брайен. — Эти англичане — дьяволы от рождения.
Последняя комната, показанная О'Брайену, понравилась ему, и так как служанка не смела противоречить жандарму, то он и выбрал ее. Сойдя вниз, он приказал мне идти спать, и мы отправились наверх. Он запер дверь на задвижку и, оттащив меня к огромной печке, начал разговор шепотом, из опасения, чтобы нас не подслушали.
— Этому человеку нельзя доверять, — сказал он, — нам нужно навострить лыжи. Я сумею выйти из шинка, потом мы вернемся несколько назад, а там уж снова переменим свое направление.
— Но пустит ли он нас?
— Конечно, нет, если это будет зависеть от нею; но я сейчас разведаю его замыслы.
О'Брайен завесил платком замочную скважину и, сняв с себя жандармское платье, оделся в свое собственное; потом набил жандармский мундир простынями и подушкой и положил это чучело на кровать. Его вполне можно было принять за человека, спящего в одежде. Но сходство было обманчиво. Он поставил мушкет около чучела; потом сделал то же самое с моей кроватью, положив на нее чучело моего роста и напялив на подушку мою шляпу.
— Теперь, Питер, мы увидим, стережет ли он нас. Он не ляжет, пока не убедится, что мы уснули.
Свеча не переставала гореть в нашей комнате.
Через час мы услыхали шорох и шаги по лестнице. Согласно заранее составленному плану, мы тотчас же полезли под кровать. Кто-то попробовал поднять задвижку двери; найдя ее сверх ожидания не запертой, он вошел в комнату и взглянул на обе наши постели. Это был жандарм.
— Ну, О'Брайен, — сказал я, как только он вышел, — не бежать ли нам теперь?
— Я уже думал об этом, Питер, и мне пришло в голову, что мы можем сделать лучше. Он, вероятно, придет сюда снова через час или два; теперь только одиннадцать. Я сыграю с ним шутку.
С этими словами О'Брайен взял одну из простыней, привязал ее к окну, которое оставил растворенным, потом испортил чучела так, чтоб жандарм мог заметить свою ошибку.
Мы опять полезли под кровать и, как предсказывал О'Брайен, через час жандарм возвратился. Наша лампа почти догорала, но с ним была свечка; он взглянул на постели и заметил обман.
— Черт возьми! — вскричал он, подойдя к растворенному окну. — Они удрали, и мне не видать капральства! В погоню за ними!..
Он бросился вон из комнаты и через минуту мы услышали, как отворилась дверь на улицу и захлопнулась за ним.
— Вот это хорошо, Питер, — сказал О'Брайен, смеясь, — теперь мы спокойно уйдем.
О'Брайен снова оделся жандармом. Почти через час мы сошли вниз, пожелали хозяйке всякого благополучия, вышли со двора и отправились по той самой дороге, по которой пришли.
— Ну, Питер, — сказал О'Брайен, — положение наше теперь довольно затруднительное. Это платье ни к чему больше не послужит, и, однако ж, оно внушает всем такое уважение, что я не расстанусь с ним до последней минуты.
Мы шли до рассвета и потом спрятались в одном месте, заваленном дровами.
Ночью мы опять направились к Арденнскому лесу, потому что, по мнению О'Брайена, лучшее, что мы могли придумать, было возвращаться назад, пока не подумают, что мы успели уже спастись из Франции. Однако нам не удалось достигнуть леса, потому что на следующий день пошел сильный снег, продолжавшийся безостановочно в течение четырех дней; в эти дни мы много выстрадали. В деньгах у нас не было недостатка: я взял на имя моего отца шестьдесят фунтов, что доставило мне, вследствие невыгодного размена, к которому я принужден был обстоятельствами, пятьдесят наполеондоров. Время от времени О'Брайен тайком заходил в какую-нибудь лавку и покупал съестные припасы; но так как мы не смели по-прежнему показываться вместе, то спать должны были под открытым небом на земле, покрытой более нежели на, три фута снегом.
На пятый день, находясь уже на расстоянии шестидневного пути от Арденнского леса, мы скрылись в маленькой рощице, в четверти мили от большой дороги.
Я остался тут, между тем как О'Брайен в одежде жандарма отправился за съестными припасами. По обыкновению, в его отсутствие я занялся отыскиванием лучшего убежища — и каков был мой ужас, когда я неожиданно увидел на снегу двух мертвых, мужчину и женщину, очевидно, погибших от суровой температуры! О'Брайен возвратился почти тотчас же, и я рассказал ему о своем открытии; ему захотелось взглянуть на тела.
Они были одеты странным образом: множество лент испещряло их платье, возле них лежало две пары ходулей.
О'Брайен задумчиво глядел на них несколько минут.
— Питер, — сказал он наконец, — лучшей находки мы не могли бы сделать. Питер, мы можем пройти всю Францию, не марая ног об эту проклятую землю.
— Что хочешь ты сказать? — спросил я.
— То, — отвечал он, — что это те самые люди, которые встретились нам близ Монпелье; они шли в Ландо гулять на ходулях для забавы других и для прокормления себя, в собственном же отечестве они постоянно вынуждены ходить таким образом. Кажется, Питер, платье этого человека будет в пору мне, а этой девушки (несчастное создание, как хороша она и в объятиях холодной смерти) — придется тебе. Нам нужно только поучиться немного, и тогда мы можем отправляться дальше.
С этими словами О'Брайен не без некоторого затруднения снял с мертвого мужчины куртку и брюки и похоронил его в снегу.
Несчастная девушка, с соблюдением возможного приличия, была также лишена платья и верхней юбки и потом похоронена. Взяв платье и ходули, мы удалились в другую часть леса, где нашли довольно укрытое местечко, и принялись за обед. Не имея намерения путешествовать в эту ночь, мы разгребли снег, приготовили постели и устроились в них удобно, насколько это было возможно без разведения огня и при этой дурной погоде.
— Питер, — сказал О'Брайен, — мне грустно. Вот виски, пей как можно больше.
И он подал мне фляжку, которая никогда не оставалась пустой.
— Пей больше, Питер.
— Не могу, О'Брайен, я опьянею.
— Ничего, пей; посмотри — эти несчастные лишились жизни, потому что заснули на снегу. Питер, — продолжал О'Брайен, внезапно вскочив на ноги, — ты не будешь ночевать здесь, пойдем.
Тщетно я протестовал. Было уже темно; он повел меня к деревне, неподалеку от которой мы наткнулись на что-то вроде сарая.
— Питер, вот наше убежище; ложись и спи, я покараулю. Ни слова, я этого требую — ложись.
Я исполнил его желание и через несколько минут спал уже крепким сном, потому что холод и усталость истощили мои силы. Мы бродили несколько ночей сряду, а покой, которому мы предавались днем, был весьма сомнителен. О, как тосковал я по теплой постели с четырьмя или пятью одеялами!
На рассвете О'Брайен разбудил меня; он целую ночь простоял на часах, и глаза у него были мутны.
— О'Брайен, ты нездоров! — вскричал я.
— Ничуть, но я осушил фляжку виски, а это не шутка. Впрочем, этому делу можно помочь.
Мы снова отправились в лес. Погода изменилась: мороз уменьшился, земля покрылась туманом, накрапывал мелкий дождь.
Но оттепель оказалась хуже мороза, и мы чувствовали холод еще сильнее. О'Брайен опять стал требовать, чтобы я лег спать в сарае, однако на этот раз я решительно отказался, если он сам не ляжет. Я доказывал ему, что теперь нам не грозит никакая опасность, или, по крайней мере, меньшая, чем в лесу. Видя меня непреклонным, он, наконец, согласился, и мы, никем не замеченные, снова вошли в сарай. Мы легли, но я долгое время не спал, с нетерпением ожидая, чтобы заснул О'Брайен. Он то входил, то выходил из сарая: я притворился спящим; дождь полился в это время ливнем, и он лег. Через минуту, осиленный усталостью, он крепко заснул и захрапел так громко, что я стал опасаться, чтобы кто-нибудь не услышал его. Я встал и принялся караулить; время от времени я ложился подремать немного, потом вставал и снова подходил к двери.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Окрыленные успехом, мы проходим Францию, не касаясь земли. — Я становлюсь женщиной. — Мы добровольно записываемся в рекруты.
На рассвете я разбудил О'Брайена, он поспешно вскочил на ноги.— Я, верно, спал, Питер?
— Да, — ответил я, — и слава Богу, сил человеческих не хватило бы выносить такую усталость, какую вынес ты. Если ты занеможешь, что будет со мной?
Я знал, как затронуть его за живое.
— Хорошо, Питер, так как от этого ничего дурного не произошло, то, значит, и сделать это было не так уж дурно. Я выспался за целую неделю — это верно.
Мы вернулись в лес. Снег уже успел весь стаять, дождь перестал, и солнце просвечивало сквозь тучи; было довольно тепло.
— Не заворачивай в ту сторону, — сказал О'Брайен, — теперь когда снег растаял, мы можем наткнуться на несчастных замерзших. Нам нужно переменить квартиру к ночи; я побывал уже во всех деревенских шинках и не могу более показываться в них без того, чтобы не навлечь на себя подозрения, хоть я и жандарм.
Мы пробыли здесь до вечера и потом отправились в путь, все еще возвращаясь по направлению к Живе.
За час до рассвета мы встретили в четверти мили от какой-то деревни маленькую рощицу, находившуюся у самой обочины большой дороги и окруженную рвом. Подойдя к роще, мы нашли, что ров слишком широк и перепрыгнуть через него было невозможно. О'Брайен уложил рядом наши четыре ходули и составил таким образом мост, по которому я прошел. Потом он перебросил ко мне наши пожитки и с мушкетом на плечах отправился в деревню, попросив меня оставить ходули, чтобы по его возвращении этот мост послужил и ему. Он не приходил целых два часа и, наконец, возвратился с огромным запасом отличной провизии, какой у нас еще ни разу не было. Он принес французские сосиски, приправленные чесноком и показавшиеся мне восхитительными, четыре бутылки виски, не считая его фляжки, кусок копченой говядины, шесть караваев хлеба и сверх всего этого половину жареного гуся и часть огромного пирога.
— Вот, — сказал он, — этого хватит на целую неделю; но посмотри, Питер, вот это лучше всего.
И он показал мне два больших шерстяных одеяла.
— Превосходно, — обрадовался я, — теперь мы будем спать с комфортом.
— Я честно заплатил за все, кроме одеял, — заметил О'Брайен, — побоявшись купить их, я решил украсть. Но мы возвратим их тем, кому они принадлежат. Это будет заем.
Мы устроились довольно уютно и, высушив на солнце листья, получили довольно удобную постель, на которой и разложили одно из одеял, а сами покрылись другим.
Мост из ходуль мы сняли и таким образом обезопасили себя от нападения врасплох. Этот вечер мы пировали: гусь, пирог, сосиски величиною с мою руку поочередно подвергались атакам; временами мы подходили ко рву напиться воды и снова принимались есть. Теперешнее наше положение, в особенности перспектива хорошей постели, в сравнении с тем, что мы вытерпели, было настоящим блаженством. Когда стемнело, мы легли и тотчас же заснули: за все время нашего бродяжничества я никогда не чувствовал такого спокойствия. На рассвете О'Брайен встал.
— Теперь, Питер, маленькое упражнение до завтрака.
— Какое упражнение?
— На ходулях. Надеюсь, через неделю ты будешь в состоянии протанцевать гавот. Питер, на них мы выйдем из Франции.
Тут О'Брайен взял ходули, принадлежавшие мужчине, и подал мне те, которые служили девушке. Мы привязали их к ногам и, прислонясь к дереву, смогли встать прямо; но при первой попытке ходить О'Брайен свалился в одну, а я в другую сторону. О'Брайен упал на дерево, я упал на нос и расшиб его до крови. Однако это только рассмешило нас; мы поднялись снова, и хотя падали часто, но наконец-таки добились некоторых успехов в этом искусстве. Тут возникло новое затруднение: как слезть с ходуль; однако ж мы успели и в этом при помощи деревьев, к которым прислонялись. После завтрака мы снова привязали свои ходули и опять принялись за упражнения, которые продолжались целый день; после этого мы еще раз атаковали съестные припасы и заснули, завернувшись в одеяла. Это продолжалось в течение пяти дней, по прошествии которых, постоянно занимаясь хождением на ходулях, мы порядочно-таки навострились, и хотя не могли протанцевать гавот, потому что не знали, что это такое, однако очень легко могли расхаживать на них.
— Мы с каждым днем приобретаем все больше ловкости, — сказал О'Брайен. — Наша провизия рано или поздно истощится, и тогда мы отправимся в путь, а покуда давай делать репетиции в костюмах.
О'Брайен нарядил меня в платье несчастной девушки, а сам надел одежду мужчины. Костюмы эти очень шли к нам, и в последний день мы упражнялись на ходулях в роли савоярской пары — мужа и жены.
— Питер, — сказал О'Брайен, — из тебя вышла хорошенькая женщина; смотри, не позволяй мужчинам вольностей.
— Не бойся, — заверил я. — Но, О'Брайен, эти юбки не очень-то теплы; я буду носить брюки, обрезав их только по колени.
— Хорошо, — сказал О'Брайен.
На следующее утро мы, взяв ходули на плечи, смело вышли на большую дорогу, ведущую в Мехелен. Мы встречали много народу — жандармов и других, — но никто не обращал на нас внимания, разве что делали кое-какие замечания насчет моей приятной наружности. Под вечер мы пришли в деревню, в сарае которой ночевали, и тотчас же, став на ходули, начали марш. Толпа окружила нас: мы подставили шапки и, получив девять или десять монет, вошли в постоялый двор. Нас закидали вопросами: откуда и куда мы идем. О'Брайен на все давал ответы, плетя самую немыслимую ложь.
Я разыгрывал скромную девушку, а О'Брайен, выдавая меня за сестру, прикидывался заботливым братом и ревновал к малейшему вниманию, которое мне оказывали. Мы выспались хорошо и на следующее утро продолжали свой путь к Мехелену. На дороге мы часто влезали на ходули для практики, что очень замедляло наш путь; от этого мы прибыли в Мехелен лишь на восьмой день, впрочем, без всяких приключений и задержек. Подходя к заставе, мы стали на ходули и смело вошли в город. У заставы стража остановила нас, не по подозрению, а чтобы позабавиться, и прежде чем мы получили позволение войти в город, я принужден был претерпеть поцелуи уст, издававших сильный запах чеснока Мы снова влезли на ходули (стража заставила нас слезть, иначе она не могла бы поцеловать меня) и отправились на главную площадь, выделывая по дороге нечто вроде танца. Там мы остановились против одного отеля и начали исполнять разученный нами вальс; обитатели отеля смотрели на нас из окон. Закончив, я подошел к окну с шапкой О'Брайена. Но каково было мое удивление, когда я увидел полковника О'Брайена, строго глядевшего мне в лицо. Хуже того, я увидел также и Селесту, которая тотчас узнала меня и, закрыв глаза руками, бросилась в глубину комнаты на софу, со словами: «Это он, это он!» К счастью, О'Брайен стоял недалеко и успел поддержать меня, иначе я упал бы.
— Питер, собирай деньги с народа — или ты погиб. Я последовал его совету и, получив несколько пенсов, спросил его, что мне делать.
— Подойди опять к окну, ты увидишь.
Я воротился к окну; полковник О'Брайен уже исчез, но Селеста была здесь и, казалось, ожидала меня. Я протянул к ней шляпу, она опустила в нее руку. Шляпа подалась вниз от тяжести упавшего; я вынул кошелек, сжал его в руке и положил за пазуху. Селеста отошла от окна, из глубины комнаты послала мне воздушный поцелуй и вышла за дверь. Минуту я не мог двинуться с места, но О'Брайен привел меня в чувство; мы оставили площадь и заняли комнату в небольшом трактире. Заглянув в кошелек, я нашел там пятнадцать наполеондоров; эти деньги, конечно, она получила от отца. Я плакал над ними от восхищения. О'Брайен был также тронут добротой полковника.
— Он настоящий О'Брайен, — говорил он, — до мозга костей; даже эта проклятая страна не в состоянии лишить благородный род его добрых качеств.
В трактире, где мы остановились, нам сказали, что офицер, перед отелем которого мы плясали, назначен комендантом мощной крепости Береген-Оп-Зом, куда он и отправился.
— Мы по возможности должны избегать встречи с ним, — сказал О'Брайен, — это значило бы злоупотреблять его чувством долга. Не годится также показываться больше на ходулях; а потому, Питер, постараемся скорее уйти из города и в дальнейшей судьбе своей положимся на нашу смекалку.
Рано утром мы вышли из города; О'Брайен достал кое-какое крестьянское платье. А в нескольких милях от Синт-Никласа мы бросили ходули и нашу прежнюю одежду и оделись в платье, приобретенное О'Брайеном.
Он не забывал также запастись двумя широкими темноватыми простынями, которые мы привязали на спине, как солдаты привязывают свои шинели.
— За кого же мы станем теперь выдавать себя, О'Брайен?
— Это будет решено сегодня ночью. Я надеюсь напасть на какую-нибудь оригинальную идею; но нам нужно поторопиться, а то нас завалит снегом.
Мы шли очень скоро и вдруг заметили перед собой двух путников.
— Догоним их, они могут сообщить нам какие-нибудь полезные сведения.
Когда мы подошли к ним (оба они были ребята лет семнадцати или восемнадцати), один из них сказал О'Брайсну:
— Я думал, мы последние, но ошибся. Как далеко до Синт-Никласа?
— Почем я знаю, — отвечал О'Брайен, — я такой же чужестранец в этих местах, как и вы.
— Вы из какой части Франции? — спросил другой, стуча зобами от холода, потому что был бедно одет и плохо защищен от суровой погоды.
— Монпелье, — отвечал О'Брайен.
— А я из Тулузы. Неприятно, товарищ, променять оливковые рощи и виноградники на такой климат, как этот. Проклятый набор! Я надеялся обзавестись женушкой на будущий год.
О'Брайен толкнул меня, как бы желая сказать: «Здесь можно кое-чем воспользоваться», и потом продолжал:
— Проклятый набор, скажу и я также; я только что женился, а теперь жена моя подвергается докучливому вниманию податного откупщика. Но делу нельзя помочь.
— Мы опоздаем взять билеты, — вздохнул путник, — а у меня нет ни шиша в кармане. Не застать нам главного отряда рекрутов, он должен быть теперь в Акселе.
— Хорошо бы быть поскорее в Синт-Никласе, — сказал О'Брайен, — у меня осталось немного денег, и я не допущу, чтобы мой товарищ, отправляющийся на службу отечеству, оставался без ужина или постели. Мы рассчитаемся во Флиссингене.
— Я с величайшей благодарностью, — подхватил француз, — точно также и Жан, если вы поверите ему.
— С удовольствием! — ответил О'Брайен и вступил в длинный разговор с французами, из которого узнал, что часть рекрутов отправлена во Флиссинген и что они отстали от главного отряда.
О'Брайен выдал себя за рекрута, принадлежавшего к тому же отряду, а меня за своего брата, решившего лучше вступить в армию барабанщиком, чем расстаться с ним. Через полчаса мы пришли в Синт-Никлас и не без некоторого затруднения были впущены в один из шинков.
— Да здравствует Франция! — вскричал О'Брайен, подходя к окну и отряхивая снег со своей шляпы.
Через несколько минут мы уже сидели за хорошим ужином и очень сносным вином; хозяйка сидела с нами, слушая правдивые рассказы настоящих рекрутов и лживые О'Брайена. После ужина рекрут, тот самый, который заговорил с нами на дороге, вынул печатную бумагу, содержавшую в себе маршрут, и заметил, что мы отстали от других на два дня пути. О'Брайен прочел ее и положил на стол, потом, небрежно оттолкнув ее от себя, спросил вина. Мы сами мало пили, но зато усердно угощали их, и, наконец, рекрут начал рассказывать историю своего злополучнейшего брака; время от времени прерывал ее воплями и рвал на себе волосы.
— Ничего! — возражал О'Брайен через каждые две или три минуты. — Выпьем-ка еще!
Таким образом он продолжал их спаивать, пока те не завалились спать, забыв бумагу, которую О'Брайен незадолго перед тем украдкой стащил со стола. Мы также удалились в свою комнату.
— По его приметам, — заметил мне О'Брайен, — он так же похож на меня, как я на черта, но это ничего не значит — в рекруты никто не идет добровольно, а потому никто не усомнится, что все в порядке. Завтра нам нужно встать пораньше, пока эти добряки будут еще в постели, и намного обогнать их. Нам теперь нечего опасаться до Флиссингена.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Что приключилось во Флиссингене и что случилось с нами, когда мы из него вышли.
За час до рассвета мы отправились в путь. Глубокий снег покрывал землю, но небо было ясно; пройдя без всяких затруднений города Аксель и Хюлст, мы прошли в Тернёзен и продолжали путь свой к Флиссингену в обществе дюжины отставших от главного отряда рекрутов. Когда мы подошли к этому городу, часовой спросил нас, не рекруты ли мы. О'Брайен отвечал утвердительно и показал свою бумагу. Часовой записал в книгу его имя, то есть имя лица, которому принадлежала бумага, и сказал ему, чтобы к трем часам он явился в главный штаб.Мы вошли в город, восхищенные своим успехом; О'Брайен вынул письмо, полученное на постоялом дворе от женщины, помогавшей моему бегству, когда он выдавал себя за жандарма, и, прочитав адрес, принялся отыскивать улицу. Скоро мы нашли этот дом и вошли.
— Рекруты! — вскричала хозяйка, взглянув на О'Брайена. — У меня же полный дом постояльцев. Это какое-нибудь недоразумение. Где ваш приказ?
— Читайте, — отвечал О'Брайен, подавая письмо. Она прочла письмо и, спрятав за пазуху, попросила
О'Брайена следовать за ней. Мы очутились в маленькой комнатке.