Марриет Фредерик. Приключение Питера Симпла

   — Я все обдумывал, мистер Симпл, — сказал он мне однажды, — каким образом такой молодой человек, как вы, мог перенести столько трудностей. И теперь знаю, почему это вам удалось. Это кровь, мистер Симпл, — в вас течет знатная кровь.
   — Я не могу согласиться с вами, мистер Чакс. Простолюдин бывает так же храбр, как и благородный. Вы не можете сказать, что вы не храбры или что не храбры матросы нашего корабля; не так ли?
   — Что касается матросов — сохрани меня Бог от несправедливости не признавать за ними львиной храбрости. Но храбрость бывает двоякого рода, мистер
   Симпл: храбрость минутная и мужество, не изменяющее себе в продолжение долгого времени. Понимаете вы меня?
   — Мне кажется, понимаю; но все-таки не соглашаюсь с вами. Кто выносит трудностей больше наших матросов?
   — Так, так, мистер Симпл, но это потому, что суровая жизнь приучила их ко всему; если бы они были такими худенькими, как вы, и воспитывались так же нежно, то они не перенесли бы того, что перенесли вы. Мое мнение, мистер Симпл, — нет ничего, что могло бы сравниться с кровью.
   — Мне кажется, мистер Чакс, ваши идеи об этом заходят слишком далеко.
   — Неправда, мистер Симпл. По-моему, кто больше может потерять, тот способен к большим усилиям. Простолюдин сражается только за собственную честь; человек же, происходящий от целого рода лиц, славных в истории, имеющий щит, перекрещенный девизами и разрисованный внизу львами и единорогами, которым он обязан уподобляться доблестью, — такой человек сражается не только за свою честь, а за честь всех своих предков, имена которых будут обесчещены, если он поведет себя дурно.
   — В этом отношении я согласен с вами в некоторой мере, мистер Чакс.
   — Ах, мистер Симпл] Мы вечно ни во что не ставим то, чем обладаем, и ценим только то, чего не можем иметь. Желал бы я родиться дворянином — да я дворянин и без того, клянусь небом! — вскричал мистер Чакс и ударил кулаком по воронке так, что сплюснул ее. — Вы не можете представить, мистер Симпл, — продолжал он после минутного молчания, — как я рад, что расстался с этим сумасшедшим мистером Мадли с его двадцатью семью тысячами с лишком лет и с этой старой бабой, пушкарем Диспартом. Вы не знаете, как они сердили меня; конечно, это было глупо с моей стороны, но не сердиться на них было свыше моих сил. Уорент-офицеры этого корабля, кажется, люди почтенные, смирные, не позволяют себе фамильярности, которой я терпеть не могу. По прибытии в Англию вы ездили домой, конечно, к вашим родным?
   — Да, мистер Чакс, я провел несколько дней с моим дедушкой, лордом Привиледжем, с которым, как вы говорите, однажды обедали.
   — А как поживает старый джентльмен? — спросил боцман со вздохом.
   — Очень хорошо, если принять в соображение его лета.
   — Сделайте одолжение, мистер Симпл, расскажите мне это свидание все по порядку, от того времени, как вас встретили слуги у дверей, и до самого вашего отъезда. Опишите мне дом и все комнаты; я люблю слышать об этих вещах, потому что не надеюсь их больше видеть.
   Чтоб доставить удовольствие мистеру Чаксу, я принялся описывать ему мое свидание с лордом с мельчайшими подробностями; он слушал внимательно. Поздно, и то с величайшим трудом, я смог освободиться or него и отправиться в свою койку.
   На следующий день я был свидетелем очень странного случая. Один из мичманов был послан вторым лейтенантом на верхушку мачты за то, что, будучи на дежурстве на палубе, ушел, не дождавшись смены. Он находился внизу, когда его потребовали, и, заключив из слов квартирмейстера, что его хотят наказать, всунул в карман своего камзола первую попавшуюся книгу, чтобы заняться ею на мачте, и потом отправился на палубу. Как он предполагал, так и случилось; едва он показался, как был послан на мачту. Не просидел он там и пяти минут, как внезапный шквал сорвал верхнюю часть грот-мачты, и он стремглав полетел в сторону. Ветер в это время переменился, и реи были собраны). Если бы он упал за борт, то утонул бы, по всей вероятности, так как не умел плавать; но книга, находившаяся в его кармане, застряла в промежутке между блоками, и он повис в воздухе; его благополучно отцепили марсовые грот-мачты. Случилось, что эта книга, которую он схватил второпях и не разглядел, была молитвенником. Все уверяли, что его спасло именно то обстоятельство, что книга была религиозного содержания; и сам мичман был убежден в этом. Это повело его к добру, потому что, будучи до сего времени страшным повесой, он с этих пор исправился в поведении.
   Я чуть не забыл рассказать о приключении, случившемся в день нашего отплытия и имевшем сильное влияние на мою последующую жизнь.
   Я получил письмо от батюшки, носившее на себе отпечаток гнева и досады и уведомлявшее меня, что мой дядя, жена которого, как я уже говорил, имела двух дочерей и готовилась еще раз разрешиться от бремени, вдруг покинул свое жилище, отпустил всех слуг и отправился в Ирландию под чужим именем. Он не счел нужным объяснить причины такого непонятного поступка и даже скрыл свои намерения от дедушки и всех прочих членов семейства. Отсутствие его открылось совершенно случайно, и то неделю спустя. Батюшка всеми силами старался узнать его местопребывание; за ним следили до самого Корка, но в этом городе след потерялся. Полагали, однако, что он должен быть где-то там поблизости.
   «Я не могу удержаться от подозрения, — писал батюшка в своем письме, — что брат мои, желая удержать за собой пэрство, решил выдать чужое дитя за свое собственное… Здоровье его жены очень плохо, и она нисколько не подает надежды на многочисленное потомство. Если ожидаемый теперь ребенок будет дочерью, то сына вряд ли она произведет на свет; вот почему я, не колеблясь, объявляю о своем убеждении в том, что мера эта принята с целью отнять у тебя возможность быть когда-либо призванным к заседанию в верхней палате Парламента».
   Я показал это письмо О'Брайену, который, прочитав его два или три раза, сказал, что, по его мнению, мой отец прав в своих заключениях.
   — Будь уверен, Питер, тут замышляют что-то недоброе.
   — Но я не могу понять, О'Брайен, для чего дяде моему предпочитать чужое дитя собственному племяннику.
   — А я так понимаю, Питер. Твой дядя, как ты знаешь, не может рассчитывать на долгую жизнь. Доктора говорят, что, благодаря его короткой шее, ему и на два года не стоит запасаться провиантом. Теперь — будь у него сын, дочерям его будет гораздо лучше: они могут составить выгодную партию. Да тут есть еще и другие причины, о которых я не хочу пока тебе говорить на том основании, что не в моем обычае намекав людям, что, мол, ваш дядя мошенник. Вот что я намерен сделать: я отправлюсь сейчас же в мою каюту и напишу к патеру Макграту письмо, в котором расскажу ему все дело и попрошу его отыскать твоего дядюшку и иметь за ним строгий надзор; пари держу на дюжину кларета, что не более как через неделю он разузнает все. Он подчинит себе его слуг-ирландцев; ты не знаешь, каким авторитетом пользуется в моем отечестве духовенство. Опиши, как можешь, приметы твоего дяди и его жены; укажи число членов его семейства и их возраст. Патеру Макграту нужно знать все подробности, и тогда-то уже, будь уверен, он справит все, что нужно.
   Я исполнил, как умел, желание О'Брайена; он написал предлинное письмо патеру Макграту и отослал его на берег с верным человеком. Ответив на письмо батюшки, я перестал думать об этом предмете.
   Наш запечатанный приказ был вскрыт, и оказалось, что мы действительно назначены в Вест-Индию. Мы пристали к Мадейре, чтобы запастись вином для корабельного экипажа, но так как мы оставались тут не более дня, то нам не позволялось выходить на берег. Лучше всего было бы вовсе не подходить к этому острову, потому что на другой день капитан, возвратись с обеда у консула, опасно заболел. Признаки болезни заставили хирурга опасаться, что он отравился, по всей вероятности, кушаньем, сваренным в худо луженной посуде. Все с нетерпением ожидали выздоровления капитана, но, напротив того, ему делалось все хуже и хуже; он таял и умирал, как говорится, по часам Наконец его положили в койку, с которой он уже не вставал. Это горестное событие, в сочетании с сознанием того, что мы вступаем в нездоровый климат, навевало грустное чувство на весь корабль, и хотя попутный ветер нес его быстро по широкому синему морю, хотя погода стояла теплая, солнце всходило во всем своем величии, все носило на себе печать красоты и веселья, однако ж состояние капитана убивало всякое расположение веселиться. На палубе все ходили на цыпочках и говорили шепотом; по утрам всякий с трепещущим сердцем ожидал рапорта хирурга; разговору только и было, что о зловредности климата, о желтой лихорадке, смерти и месте, где придется быть похороненным. Квартирмейстер Суииберн находился на одной вахте со мной, и так как он долгое время пробыл в Вест-Индии, то я осведомлялся у него обо всем, что хотел знать. Старик находил какое-то тайное удовольствие в том, чтобы стращать меня.
   — Право, мистер Симпл, вы уж много задаете вопросов, — говаривал он, когда я, бывало, подойду к его посту. — Желал бы я, чтоб вы не спрашивали так много; это лишает вас спокойствия. А уж если вы хотите знать, так Желтый Джек, как называем мы желтую лихорадку, — право, воплощенный дьявол! Утром вы здоровы и с аппетитом съедаете свою порцию, а к ночи умираете, как сельдь. Сначала вы чувствуете маленькую головную боль, приходите к доктору, он пускает вам такое количество крови, как будто бы имеет дело со свиньей, потом наступает рвота, и все пропало: вы отправляетесь к морским ракам, которые обгладывают ваши кости так чисто и бело, как зуб морского слона. Одно только можно сказать в похвалу Желтому Джеку: вы умираете в прямом положении, как прилично джентльмену, а не скрючившись, как рыба, которую вытаскивают из-подо льда на реке Св. Лаврентия, не с задранными к носу коленками или пятками под мышкой, как бывает в других иностранных болезнях; нет, вы лежите прямо, совершенно прямо и свободно, как джентльмен. Все-таки Джек — порядочный злодей, это несомненно. На корабле «Эвридика» у нас был самый лучший экипаж, который когда-либо повиновался звуку свистка… Мы бросили якорь в Порт-Ройяле и тотчас же почувствовали, что веет несчастьем: тридцать восемь акул вошло за нами в гавань; они и день, и ночь резвились вокруг нашего корабля. Ночью во время вахты я обыкновенно наблюдал за ними и любовался, как они скользили по волнам, выставив плавники над водой и оставляя за собой светлые полосы. На вторую ночь я курил на корме и сказал стоявшему около меня солдату:
   — Послушай, солдат, этим акулам делает смотр в настоящую минуту предводитель их, Желтый Джек.
   Едва я произнес имя Желтого Джека, как акулы весело нырнули все до одной, как бы желая этим сказать: «Да, черт вас возьми! » Солдат так испугался, что упал бы через борт, если бы я не схватил его за ногу; он стоял на самом верху гакаборта. Однако ж мушкет его упал в воду, и акулы бросились на него со всех сторон, осветив море ярким огнем; у бедняги вычли из жалованья, что стоило ружье. Как бы то ни было, судьба его мушкета дала ему некоторое понятие о том, что случилось бы с ним, если б он упал; с тех пор он никогда не решался войти на гакаборт… — «Гей, бакборт! Смотри за своим рулем, Смит; это тебе не помешает слушать меня… » — Ну, так, мистер Симпл, Желтый Джек и не замедлил явиться. Сначала казначей был призван отдать отчет в своих мошенничествах. Мы не очень-то беспокоились, когда морские раки поедали его; он заставил многих бедных покойников жевать табак, надувая их жен, родственников, или гринвичский госпиталь, как случалось. За ним последовали двое мичманов, одних лет с вами, мистер Симпл; эти бедняги отправились со страшной поспешностью, потом шкипер и так далее, пока осталось не более шестидесяти человек на корабле. Последним умер капитан, и тут Желтый Джек почувствовал, что он достаточно наполнил свою пасть, и оставил в покое остальных. Лишь только умер капитан, акулы оставили корабль, и мы уж больше их не видели.
   Таковы были рассказы, которыми угощали меня и прочих мичманов в течение ночных вахт, и, смею уверить читателя, они порядочно пугали нас. С каждым днем мы все более и более приближались к Вест-Индским островам, и нам казалось, будто бы мы приближались к могилам. Однажды я рассказал свои опасения О'Брайену; он захохотал.
   — Питер, — сказал он, — страх убивает больше народа, чем желтая лихорадка или всякая болезнь Вест-Индии. Суинберн — старый плут и только смеется над вами. Дьявол не так страшен, как его малюют, мне кажется, что и желтая лихорадка не так желта.
   В это время мы подходили к Барбадосским островам. Погода прекрасная, ветер тихий, летучие рыбы подымались стаями, испуганные волнами, которые клубились и с шумом отражались от боков быстрого фрегата, рассекавшего воды; моржи тысячами резвились вокруг нас, дельфины то преследовали летучих рыб, то, казалось, находили удовольствие соперничать с нашим кораблем в быстроте. Все было так прекрасно, и мы были бы счастливы, если бы, во-первых, не состояние здоровья капитана Савиджа, чувствовавшего себя с каждым днем хуже, а, во-вторых, не страх ада, в который мы готовились перейти через этот рай на воде. Мистер Фокон, командовавший теперь кораблем, был серьезен и задумчив, событие, представлявшее ему в перспективе повышение, казалось, сделает его неминуемо несчастным. Он был неутомим в своем внимании к капитану, в заботе о нем и обо всем, что могло служить его спокойствию, облегчить его страдания; малейший шум он теперь считал более тяжким преступлением, чем пьянство или даже бунт.
   За три дня до прибытия в Барбадос случилось затишье, и тут мы в первый раз увидели страшную белую акулу Атлантического океана. Акулы бывают различных родов, но самые опасные из них — большие белые и зеленые акулы. Первая достигает страшной величины, последняя редко бывает очень длинна, обыкновенно имеет не более двенадцати футов, но зато она чрезмерно разрастается в ширину. Мы не смели ловить акул, резвившихся около нас; мистер Фокон не позволял этого из опасения, чтобы шум от втаскивания их на корабль не беспокоил капитана. Ветер подул снова. Через два дня мы стали приближаться к острову, и матросы были посланы на мачты сторожить, не покажется ли где земля.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Смерть капитана Савиджа. — Его похороны. — Что такое сосать обезьяну. — Последствия урагана.

   Мы работали целую ночь и на следующее утро показалась земля. Матрос, наблюдавший на мачте, возвестил об этом в ту самую минуту, когда вошедший хирург объявил нам о смерти нашего благородного капитана. Хотя мы ежеминутно ожидали этого в течение последних двух или трех дней, но тем не менее известие это тяжело подействовало на весь экипаж. Матросы работали в тишине и разговаривали друг с другом шепотом. Мистер Фокон был глубоко тронут, а с ним вместе и все мы. В продолжение утра мы успели пристать к острову, и, несмотря на всю тогдашнюю мою грусть, я никогда не забуду чувства удивления, овладевшего мной, когда огибали мы мыс Надхем при входе в Карлайльский залив. Берег ослепительной белизны, окаймленный высокими кокосовыми деревьями, густо разросшиеся вершины которых склонялись под дуновением свежего ветерка; темно-голубое небо и еще более темная, но прозрачная синева моря, местами переходившая в зеленый цвет, в особенности там, где коралловые скалы выставляли из-под воды свои зубчатые макушки; город, мало-помалу раскрывавшийся перед нашими взорами, дом за домом — и дома такие чистенькие, с зелеными жалюзи, испещрявшими ландшафт; крепость с распущенным флагом; разъезжающие верхом офицеры; занятое население всех цветов кожи, бросавшееся в глаза белизною одежд, — эта сцена почти воплощала мои понятия о сказочной стране фей, кажется, я ничего не видывал столь прекрасного. «Может ли быть эта земля так ужасна, как ее описывают? » — подумал я. Паруса были собраны, якорь брошен, и салют с корабля, на который тем же отозвалась крепость, еще более увеличил эффект сцены. Спустили боты; боцман подготовил быстроходный ял, и мистер Фокон в полной форме отправился на берег с депешами. Лишь только кончилась paбота на корабле, новая приятная сцена представилась глазам мичманов, так долго довольствовавшихся казенным пайком. Корабль окружили боты, нагруженные коробами бананов, апельсинов, кокосов и прочих тропических плодов; тут были также жареные летучие рыбы, яйца, всякого рода домашняя птица, молоко и все, что может прельстить бедного малого, выдержавшего долгое морское путешествие. Вахту послали вниз, и мы тотчас же бросились к ботам; оттуда воротились с полным грузом сокровищ, которые тотчас же постарались истребить. Упрятав такое количество плодов, какого в Англии хватило бы на десерт для двадцати персон, я возвратился на палубу.
   В заливе не было ни одного военного корабля, кроме нашего; взимание мое привлекла красивая маленькая шхуна, прекрасная форма которой резко отличалась от вест-индского купеческого корабля, стоявшего с ней бок о бок. Между тем как я любовался его изящным контуром, вдруг послышался крик, почти испугавший меня, и в ту же минуту ее палубу покрыло около двухсот голых фигур с мохнатыми головами; они кричали и гримасничали друг перед другом. Это был испанский невольничий корабль, взятый в плен и приведенный сюда прошлым вечером; невольники в ожидании распоряжения губернатора все еще оставались на борту. Не прошло и десяти минут со времени их появления на палубе, как вдруг показались три или четыре человека в широких панамских соломенных шляпах с длинными тростями в руках и в несколько минут угнали их вниз. Я обернулся назад и заметил черную женщину, входившую на фрегат. О'Брайен был на палубе; она жеманно подошла к нему.
   — Как фи пожифает, сэр? Ошень рад фас увидел, — сказала она О'Брайену.
   — Слава Богу, благодарю вас, мэм, — отвечал О'Брайен, — надеюсь и воротиться в том же здоровье. Но до сих пор я еще не бывал здесь и потому не знаю вас.
   — Никогда не быфаль? Помилуй Бог, мне кашется, я знаю фас — мне кашется, я вспоминай фаш красивый фигур. Я леди Родней, сэр. А, молоденький мальшик, как фи поживаете? — продолжала она, обращаясь ко мне. — Надеюсь чести быть ваша прачка, сэр, — заключила она, приседая к О'Брайену.
   — А сколько будет стоить?
   — Таше цена — немного за штук.
   — Сколько это немного? — спросил я.
   — Немного, маленький масса? Что такой немного? По пиктарин за два белья.
   В это время палуба наша оживилась приходом нескольких армейских офицеров и здешних джентльменов, пришедших осведомиться о новостях. Последовали приглашения со стороны последних к обедам и в дома, и лишь только они отправились обратно, возвратился мистер Фокон. Он сообщил О'Брайену и прочим офицерам, что через несколько дней ожидают прибытия адмирала с эскадрой, а до тех пор мы остаемся в Карлайльском заливе для починки снастей.
   Хотя боязнь желтой лихорадки теперь значительно уменьшилась, но мысль о том, что в каюте лежит мертвый наш капитан, постоянно омрачала нас. Вся эта ночь прошла у плотников за работой над его гробом, потому что завтра должно было совершиться погребение. В тропическом климате, где гниение происходит очень скоро, не позволяют держать труп на борту корабля дольше нескольких часов На рассвете следующего утра матросы принялись мыть палубу и убирать корабль; они работали охотно и с каким-то молчаливым благочинием, много говорившим в пользу их чувств. Никогда палубы не были лучше вычищены, койки были обтянуты белыми наволоками, реи рачительно убраны. В восемь часов на половинной вышине мачт были привязаны флаги Матросам приказано было идти позавтракать и умыться; офицеры отправились в каюту проститься с нашим благородным капитаном. Казалось, он умер без страданий: лицо его выражало спокойствие и красоту; однако ж было заметно маленькое изменение, убедившее нас в необходимости спешного погребения. При нас уложили его в гроб, и мы вышли из каюты молча, без разговоров. Когда гроб был заколочен, его вынес на квартердек экипаж баркаса (главного бота) и установил посреди корабля на рострах, прикрыв знаменем Соединенного Королевства. Матросы вышли, не дожидаясь свистка; какая-то торжественность, казалось, преобладала над всеми другими чувствами. Всюду господствовали порядок и тишина, следствие всеобщего уважения к умершему. Когда отдан был приказ занимать боты, матросы исполнили это тихо, будто украдкой. Гроб был принят на баркас и помещен на корме. Прочие боты были также спущены и наполнились офицерами, морскими солдатами и матросами, назначенными участвовать в процессии. Когда все было готово, баркас отчалил; экипаж старался опускать весла тихонько, без плеска. Прочие боты последовали за баркасом и лишь только отплыли от корабля, с противоположной стороны его раздался гром пушек над гладкой поверхностью моря. Между тем по штирборту и бакборту в беспорядке разбросали реи и ослабили канаты в знак отчаяния и нерадения. В это время человек двенадцать, специально к этому подготовленных, бросились со всех сторон к борту корабля и замарали красильными кистями и щетками широкую белую ленту, опоясывающую его изящную внешность, оставив его, таким образом, черным, в глубоком трауре. Теперь и крепость начала отвечать на нашу пальбу. Купеческие корабли, встречавшие на пути процессию к пристани, опускали свои флаги, а экипаж их почтительно обнажал головы. На кладбище гроб нес на своих плечах экипаж баркаса; за ним следовали в трауре мистер Фокон, все офицеры корабля, которых можно было выделить на это, сотня матросов, шедших попарно, и морские солдаты с опущенными вниз ружьями. Процессию встретили армейские офицеры, по обеим сторонам улицы расставлен был полк, музыка играла погребальный марш. Отпевание окончилось, над могилой выпалили из ружей, и со стесненными сердцами возвратились мы к ботам и на корабль.
   Мне показалось, и отчасти я и не ошибался, что лишь только мы заплатили свой долг останкам капитана, тотчас же забыли свое горе. Реи снова были убраны, канаты натянуты, мы переоделись по-будничному, и снова возобновилась служба. Дело в том, что морякам и солдатам некогда горевать: ведя бродяжническую жизнь, они беспрестанно встречают новые сцены, столь же разнообразные, как и неожиданные. Через два или три дня капитан казался забытым, хотя в самом деле это было не так. Первым нашим делом было запастись водою; мы спустили бочки в бот. Мне поручено было начальство, вместе с Суинберном, командиром бота. Приставая к берегу, мы увидели толпу негров, купавшихся в проливе; лишь только набегала волна на берег, они кидались в нее своими мохнатыми головами.
   — Посмотрите, мистер Симпл, — сказал мне Суинберн, я обращу сейчас в бегство этих негров.
   Сказав это, он, указывая пальцем на море, закричал: «Акула! Акула!» Купальщики опрометью и задыхаясь бросились к берегу и остановились не прежде, как увидев себя в безопасности на суше. Видя, что мы смеемся, они осыпали нас ругательствами, называя мошенниками, висельниками и другими позорными именами, какие только могли подобрать в своем словаре. Меня очень позабавила эта сцена, а также негры, окружившие нас, лишь только мы пристали к берегу. Это, казалось, были веселые люди; они поминутно хохотали, болтали, пели и оскаливали свои белые зубы. Один из них пустился плясать вокруг нас, прищелкивая пальцами и горланил какую-то песню без начала и конца.
   Я заметил, что мои матросы с удовольствием пьют кокосовое молоко, покупая кокосовые орехи на берегу у торговки-негритянки. Я тоже захотел попробовать этого молока и выбрал себе большой орех. Но негритянка мне сказала:
   — Нет, масса, этот для вас не годится. Возьмите вот этот.
   Я нашел молоко очень освежающим.
   Матросы погрузили бочки с водой в бот и отпросились у меня еще попить кокосового молока, так как было очень жарко. Негры на берегу продолжали петь и плясать, вовлекая и наших матросов в пляску. Когда пришло время возвращаться к боту, они пошли, продолжая вертеться во все стороны и пошатываясь. Большинство из них, придя на бот, свалились мертвецки пьяными на дно шлюпки, остальные объяснили мне, что это на них так подействовало жаркое солнце. Я поверил им, так как было действительно очень жарко, а спиртного они никак не могли достать, так как все время были у меня на глазах.
   Когда я возвратился на борт, мистер Фокон, попрежнему ревностно исполнявший обязанности старшего лейтенанта, хотя в настоящее время и был в должности капитана, спросил меня, для чего я позволил матросам напиться пьяными. Я отвечал, что не знаю, каким образом это случилось, потому что не позволял им отлучаться и покупать спиртное; пили же они только кокосовое молоко, которого я не запрещал им, так как было очень жарко. Мистер Фокон улыбнулся.
   — Мистер Симпл, — сказал он, — я коротко знаком с Вест-Индией и посвящу вас в одну из здешних тайн. Знаете вы, что значит сосать обезьяну?
   — Нет, сэр.
   — Так я вам скажу: это термин, под которым моряки разумеют сосание рома из кокосового ореха; молоко выливается из него, а вместо него вливается ром. Теперь вам должно быть ясно, каким образом ваши матросы напились.