Оставшись наедине с Селестой, я показал письмо О'Брайена. Я читал генералу то место, в котором О'Брайен говорит, что не станет брать призов, пока я на берегу; он отвечал, что в таком случае следовало бы меня подольше продержать; но, заметил он, О'Брайен честный человек и стоит своего имени.
   Дойдя до места, где говорилось о ребре Адама, о котором я совершенно забыл, Селеста попросила меня объяснить, потому что хоть и хорошо читала и говорила по-английски, но не настолько знала язык, чтобы понимать игру слов. Я перевел ей.
   — Право, Селеста, — сказал я, — я совсем забыл об этом замечании О'Брайена, иначе не показал бы вам письма; но, впрочем, он говорит правду. После вашей ласки как мог я не полюбить вас? О, стоит ли говорить, что я счел бы за величайшее счастье, если бы вы полюбили меня настолько, чтобы стать со временем моей женой! Не сердитесь за откровенность, — прибавил я, заметив, что она краснеет.
   — Ах, нет, я не сержусь, Питер. Напротив, мне очень лестно то, что вы сейчас сказали.
   — Но, — продолжал я, — я немного могу предложить вам… почти ничего. Я не такой жених, какого, может быть, желает ваш батюшка; но я имею надежды.
   — Мой милый папенька любит меня, Питер; вас также он любит с того дня, как в первый раз увидел: ему так понравилось чистосердечие и честность вашего характера. Он мне часто в этом признавался и вспоминал о вас.
   — Ну так, Селеста, скажите, могу ли я думать о вас и надеяться, что если когда-либо снова встретимся, то для того, чтобы уж больше не разлучаться?
   И, взяв ее за руку, обнял за талию.
   — Не знаю, что сказать вам, — ответила она. — Я поговорю с батюшкой или, может быть, вы сами поговорите; но во всяком случае, кроме вас, я ни за кого не выйду.
   Я поцеловал ее и крепко прижал к груди. Селеста, залилась слезами и положила свою голову на мое плечо, В эту минуту вошел генерал О'Брайен, но ни я, ни Селеста не сдвинулись с места.
   — Генерал, — сказал я, — можете осуждать меня, но я не могу скрывать своих чувств к Селесте. Вы можете считать меня неблагоразумным и думать, что я не вправе говорить ей это, пока положение мое не даст мне возможности просить ее руки; но, надеюсь, меня извинят кратковременность моего пребывания здесь, опасение лишиться ее и искренняя привязанность.
   Генерал раза два прошел взад и вперед по комнате и потом произнес:
   — Что скажет Селеста?
   — Селеста никогда не сделает того, что неприятно ее отцу, — отвечала она, подошла к нему и, обняв, скрыла свое лицо на его груди.
   Генерал поцеловал дочь и сказал:
   — Я буду откровенен с вами, мистер Симпл. Я не знаю никого, кого бы предпочел вам в качестве зятя; но есть много обстоятельств, о которых молодежь склонна забывать. Я не стану мешать вашей любви, которая, кажется, обоюдна; но в то же время не хочу ни обещаний, ни обязательств. Вы, может быть, никогда больше не увидитесь. Как бы то ни было, Селеста еще очень; молода, и я не стану принуждать ее, со своей стороны. Вы тоже свободны, и если время и обстоятельства не изменят ваших теперешних чувств…
   — Я большего не могу и требовать, сэр, — ответил я, взяв генерала за руку, — ответ ваш откровенен — это более, чем я имел право ожидать. Я счастлив; надежда на руку Селесты будет воодушевлять меня к деятельности.
   — Но теперь оставим этот разговор, — сказал генерал. — Селеста, у нас сегодня большое общество за обедом. Поди, душенька, в свою комнату и приготовься. Я пригласил всех дам, вами освобожденных, Питер, их мужей и отцов. Вы будете иметь удовольствие видеть, сколько людей осчастливили своей снисходительностью. Теперь, когда Селеста оставила комнату, я прошу вас, Питер, как честного человека, не требовать от нее обещаний, не связывать ее с собой клятвами. Привязанность ее к вам бессознательно росла в ней с годами, и она любит вас больше, чем следовало бы для ее спокойствия в случае, если обстоятельства разлучат вас навсегда. Будем надеяться на лучшее, однако и я, со своей стороны, уверяю вас, что только самые важные препятствия могут заставить меня не согласиться на ваш союз.
   Я со слезами поблагодарил генерала; он с чувством пожал мне руку, когда я дал ему требуемое обещание, и мы разошлись.
   Как счастлив я был, возвратясь в свою комнату, где мог успокоить свои чувства и поразмыслить о случившемся. Правда, на одну минуту мысль о моем зависимом положении бросила было тень на мою радость; но в следующую я уже строил воздушные замки, воображая, что открыл обман дяди, наследовал титул и поместья и кладу их к ногам моей милой Селесты. Надежда поддержала мой дух, и на время я был доволен сознанием, что Селеста отвечает на мою любовь. Тщательно одевшись, я сошел вниз и нашел, что все общество уже собралось. Мы очень весело провели время; дамы просили генерала О'Брайена удержать меня пленником, что было очень мило с их стороны: я сам был готов просить о том же.

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

Я получаю под команду судно и затем еще беру три вест-индских корабля и двадцать пленных. — За добро следует платить добром. — Пленные пытаются взять корабль, но вместо этого их берут самих.
   Следующий день был для меня очень грустен. Бриг стоял в открытом море и ожидал меня к себе на борт. Стоя с Селестой у окна, я указал ей на бриг, и глаза наши встретились. За целый час разговора мы не высказали бы друг другу больше. Генерал О'Брайен в знак полного доверия ко мне оставил нас одних.
   — Селеста, — сказал я, — я обещал вашему батюшке…
   — Знаю, — прервала она, — он рассказал мне все.
   — Как он добр!.. Но я не давал ему слова, что не приму такого обязательства на себя.
   — Нет, но папенька взял с меня обещание, что я не допущу вас до этого, что при первой попытке я остановлю вас — и это я исполню.
   — Так исполняйте, Селеста. Представьте себе все, что только может быть выражено вот в этом…
   И я поцеловал ее.
   — Не сочтите меня бесстыдной, Питер, но я хочу, чтобы вы расстались со мной счастливым, — отвечали Селеста, — а потому, в свою очередь, представьте себе все, что может быть сказано этим…
   И она поцеловала меня в щеку.
   Мы провели наедине еще два часа; но о чем говорят между собой влюбленные, неинтересно ни для кого, кроме их самих, а потому не стоит этим утруждать читателя. Вошел генерал О'Брайен и объявил мне, что бот готов. Я встал, довольный тем, что произошло между нами, твердым голосом произнес: «Прощайте, Селеста, Бог с вами!» и последовал за генералом. В сопровождении нескольких офицеров он повел меня к берегу. Поблагодарив генерала, поцеловавшего меня на прощание, и раскланявшись с офицерами, я вошел в бот и через полчаса был уже на борту брига в объятиях О'Брайена. Вскоре город Св. Петра, в который впились мои взоры, исчез из вида. Мы плыли к Барбадосским островам. Этот день я провел в каюте О'Брайена, рассказывая ему со всеми подробностями о своих приключениях.
   Бросив якорь в Карлайльском заливе, мы узнали, что ураган гораздо дальше распространился по островам, чем мы думали. Несколько военных кораблей стояло тут без мачт, и было очень трудно сразу отремонтировать все. Мы, разумеется, должны были стать в эту очередь последними, и так как в запасе не было ботов, то не надеялись выйти в море раньше двух или трех месяцев. Шхуна «Жанна д'Арк» была все еще здесь, и хотя до сих пор не отремонтирована из-за недостатка людей, но плавать могла, и адмирал посоветовал О'Брайену откомандировать на нее часть матросов и послать с ней одного из своих лейтенантов на крейсерство. О'Брайен согласился на это с удовольствием и, возвратясь на корабль, спросил меня, желаю ли я принять на себя это дело. Мне надоели Барбадос и жареные летучие рыбы, и я согласился.
   Взяв двух мичманов, Суинберна и двадцать матросов, запасшись на три месяца провиантом и водой, я получил из рук О'Брайена инструкцию и поплыл. Скоро мы заметили, что мачты, купленные для шхуны у американца, слишком толсты для нее; шхуна была очень отягощена ими, и нам приходилось соблюдать осторожность. Я отправился к острову Тринидад, месту своего крейсерства, и в три недели овладел тремя вест-индскими кораблями. Это обстоятельство заставило меня ощутить большой недостаток в людях. Я откомандировал на первый корабль четырех человек, — этого было достаточно, вместе с английскими пленными, найденными в вест-индских кораблях, — на другие по три. Самого меня очень связывали пленные, которые по численности вдвое превосходили мой экипаж. Оба мичмана были в числе откомандированных, потому я посоветовался с Суинберном, как поступить.
   — Дело в том, мистер Симпл, что капитану О'Брайену следовало бы дать нам больше людей: двадцать матросов мало для такого корабля, как наш; теперь нас всего десять человек. Но ведь он не ожидал, что мы будем так счастливы, да и сам-то он имеет теперь много дел на корабле. Что касается пленных, то, я думаю, нужно подойти к земле, дать им два бота и отправить на берег. Надобно избавиться от них во всяком случае, чтобы не было надобности, как теперь, одним глазом смотреть вверх, а другим вниз, в люки.
   Этот совет совпадал с моим собственным мнением, а потому, приблизившись к берегу, я дал им маленький ботик и еще один побольше, в которых они все могли поместиться, и отпустил; на шхуне остался только один бот. Лишь только мы отправили пленных, настала полная тишь. Пленные, пристав к берегу, скрылись за скалами, и мы были рады, что избавились от них, потому что их двадцать два человека, в основном испанцы с гордыми, свирепыми лицами.
   Затишье продолжалось целый день, к величайшему нашему неудовольствию. Ведь нам хотелось как можно скорее отправиться на Барбадос. Это, впрочем, не помешало мне подивиться красивым зрелищем: высокие горы обрывисто возвышались над океаном и скрывались в облаках, с волшебной ясностью отражая на поверхности воды, как в зеркале, все свои оттенки, всякое пятнышко. Шхуна мало-помалу дрейфовала к самому берегу, и мы могли видеть скалы под водой на довольно большой глубине. Ни малейшего дуновения ветра не было заметно на воде на несколько миль вокруг, хотя горизонт свидетельствовал, что там далее, в открытом море, был сильный ветер.
   Наступила ночь, а тишь все еще продолжалась. Дав кое-какие приказания Суинберну, которому пришлось быть в первой вахте, я пошел спать в каюту. Я дремал, и нечего говорить, кто был предметом моих грез Мне казалось, я сижу с ней в Игл-Парке под одним из громадных каштановых деревьев, составляющих аллею; как вдруг кто-то сильно толкнул меня в плечо. Я вскочил.
   — Что? Что такое? Кто это? Суинберн?
   — Да, сэр, одевайтесь скорее, будет работа. И Суинберн выбежал из каюты, созывая матросов, находившихся внизу. Я знал, что он без причины не поднимет тревоги. В одну минуту я был на палубе, куда и он успел уже прибежать.
   — Что такое, Суинберн? — спросил я, осматриваясь.
   — Тише, сэр! Прислушайтесь! Разве вы не слышите?
   — Да, — отвечал я, — плеск весел.
   — Так точно, сэр. Испанцы возвращаются, чтобы захватить корабль; они знают, что нас всего десять.
   Между тем матросы собрались на палубе. Я приказал Суинберну позаботиться о том, чтобы все мушкеты были заряжены, и побежал за своей шпагой и пистолетами. Море было так гладко, тишина такая глубокая, что Суинберн услышал плеск весел еще вдалеке. Счастье мое, что я имел такого верного спутника. Другой бы заснул, и шхуна была бы взята абордажем, прежде чем мы успели приготовиться к защите. Возвратившись на палубу, я произнес перед матросами речь, увещевая их исполнить свой долг, так как эти разбойники убьют всех, если мы попадемся в их руки. В этом я был твердо уверен. Матросы заявили, что они постараются продать свою жизнь как можно дороже. У нас двадцать мушкетов и столько же пистолетов; все заряжены. Пушки тоже готовы, но бесполезны теперь для нас, потому что корабль без ветра не мог разворачиваться.
   Боты показались в четверти мили сзади.
   — Воду зарябило, мистер Симпл; если б немножко ветра, мы посмеялись бы над ними, но боюсь, нам не иметь этого счастья. Дать им знать, что ли, что мы готовы?
   — Пусть каждый из нас возьмет по два мушкета, — сказал я. — Когда боты подойдут под кормовой подзорnote 20, цельтесь хорошенько и стреляйте в один, потом в другой — из второго мушкета. А там надеяться надо на ножи и пистолеты; нам некогда будет заряжать, когда они полезут на корабль. Тише, вы!
   Боты приближались, полные народу. Так как мы сохраняли мертвую тишину, то они гребли тихонько, надеясь захватить нас врасплох. К счастью, один бот был к нам поближе; это заставило меня изменить план: я приказал из обоих мушкетов стрелять в первый бот. Избавясь от него, мы сделались бы равными по силе неприятелю. Когда боты находились уже не более как в шести саженях от кормового подзора, я скомандовал: «Пли! ». Мушкеты грохнули разом, и матросы вскрикнули. Несколько весел упало. Я уверен, мы попали в цель. Но другие, остававшиеся до тех пор без дела, взялись за весла, и боты продолжали приближаться.
   — Хорошенько цельтесь, ребята, — закричал Суинберн, — другой бот подоспеет, лишь только вы выстрелите! Мистер Симпл, шхуна подвигается вперед — подымается сильный ветер.
   Мы снова разрядили десять мушкетов, но на этот раз подождали, чтобы человек, находившийся на носу бота, зацепил крюком за бок корабля. Выстрел наш произвел страшное действие. Я удивлялся, что другой бот еще не подоспел. Вот и он, уже близехонько от подзора и через минуту достиг бы его совершенно, если бы не подул легкий ветерок. Шхуна заскользила по воде.
   Между тем испанцы с первого бота уже карабкались на корабль, но были успешно отражены моими матросами. Ветер посвежел, и Суинберн встал к рулю. Я заметил, что шхуна заскользила вперед быстрее и второй бот едва мог за ней следовать. Я кинулся к тому месту, где первый бот зацепил за корабль крюком, и отцепил его, бот подался назад, оставив двух испанцев, цеплявшихся к боку корабля. Но их столкнули, и они упали в воду.
   — Ура! Мы спасены! — закричал Суинберн. — Теперь надо наказать их.
   Шхуна летела по пяти миль в час, ветер все усиливался. Мы остановились на минуту, потом повернули и направились на боты. Суинберн управлял кораблем, я стоял у борта, окруженный матросами.
   — К штирборту немного, Суинберн!
   — Слушаю, сэр!
   — Живее, живее! Я вижу первый бот, он под самой скулойnote 21. Прямо! К левому, к левому борту немного! Смотрите, ребята, толкайте всех, кто станет влезать!
   С треском шхуна ударилась о бот, люди тщетно старались уклониться от нас. Около двух секунд он держался прямо, наконец задний шканецnote 22 его погрузился под воду, он опрокинулся. Шхуна заскользила по нему, послав в преисподнюю всех, кто в нем находился. Один только человек ухватился за веревку и несколько секунд волочился за кораблем. Но веревку перерезали ножом, и, слабо вскрикнув, он исчез в воде. Другой бот в это время находился от нас близехонько и видел все. Находившиеся на нем люди перестали грести и, следя за движениями шхуны, готовились уклониться от нее внезапным маневром. Мы направились на него. Шхуна мчалась теперь со скоростью семи миль в час. Лишь только мы поравнялись с ним, искусный, быстрый удар штирбортных весел отбросил его в сторону от нас так, что мы ударили его только скулой. И прежде чем он погрузился в воду, несколько испанцев были на нашей палубе, другие карабкались сбоку. Нам приходилось бороться только с теми, которые уже вползли на палубу; другие, повисев некоторое время на боку корабля и будучи не в силах взобраться наверх, падали в воду.
   За минуту те, которые успели подняться на палубу, были сбиты с ног и спустя еще минуту мы побросали их за борт.
   Впрочем, одному из них удалось ударить меня ножом в икру ноги, когда его подымали, чтобы перебросить через шкафутnote 23.
   Я допускаю, что испанцы вправе были попытаться овладеть шхуной. Но мы только что освободили их из плена. И потому этот поступок был низостью и изменой с их стороны, за что им не было от нас пощады. Двое из моих матросов оказались раненными, но, к счастью, не опасно. К счастью, потому что с нами не было ни хирурга, ни лекарств, кроме небольшого количества пластыря.
   — Счастливо все обошлось, сэр, — сказал Суинберн, когда я, хромая, отошел на корму. — Клянусь небом, из этого могла бы выйти славная история.
   Взяв курс на Барбадос и перевязав ногу, я отправился спать. На этот раз мне снилась не Селеста: я снова сражался с испанцами, был ранен и проснулся с болью в ноге.

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

Корабль опрокидывается и лишает меня команды над собой. — Крейсерство на грот-гике с акулами. — Я и мой экипаж вместе с летучими рыбами приняты на негритянский бот. — Я перерождаюсь в другого человека по внешности.
   Мы прибыли в Барбадос почти без приключений, и были уже в десяти милях от залива, куда гнал нас легкий ветерок. Я удалился в каюту, в надежде завтра утром еще до завтрака бросить якорь.
   На рассвете меня вдруг сбросило с койки в противоположный угол каюты, и я услышал журчание воды. Подумал, что шхуна легла набок, поспешно вскочил и вышел на палубу. Предположение оправдалось: на нас ударил так называемый белый шквал — внезапный и непродолжительный сильный ветер. Через две минуты шхуна должна была потонуть. Все матросы находились уже на палубе, иные одетые, другие, как и я, в рубашках. Суинберн стоял на корме: в руках топор, которым он рубил снасти грот-гикаnote 24. Я понял его намерение, схватил другой топор и обрубил усы гика. Другого ничего не оставалось: наш бот, привязанный к боку с подветренной стороны, был уже под водой. Все это дело одной минуты. Я, однако, не мог удержаться от мысли, от каких пустяков зависит жизнь человека. Не окажись на кабестане топора, я не мог бы разрубить усы, Суинберн не успел бы освободить грот-гик, и он потонул бы вместе со шхуной. Но, к счастью, мы его освободили. Шхуна наполнилась водой, выпрямилась на минуту и потонула, увлекши и нас с грот-гиком в свой водоворот. Но через несколько секунд мы выплыли на поверхность.
   Шквал все еще продолжался, но вода оставалась спокойной; впрочем, и он скоро кончился, и опять настала почти тишь. Я пересчитал матросов, уцепившихся за грот-гик, они были все тут. Суинберн находился около меня. Одной рукой он держался, а другой полез в карман за свертком табаку, который засунул себе за щеку.
   — Меня не было в это время на палубе, мистер Симпл, — сказал он, — а то этого бы не случилось. Я только что сменился и говорил Коллинзу, чтоб он хорошенько глядел за ветром. Это я говорю для того, чтоб вы не думали — если спасетесь, а я нет, — что я не исполнял своей обязанности как следует. Мы недалеко от земли, но, думаю, скорее встретим акулу, чем помощь.
   Я был того же мнения, хоть и не высказывал его; но после того как Суинберн упомянул об акуле, я частенько стал поглядывать, не режет ли воду ее треугольный плавник и не идет ли она разорвать нас на части. Мысль об этом вызывала у меня очень неприятные ощущения.
   — Вы не виноваты, Суинберн, я уверен. Мне бы следовало самому вас сменить, но я был в первой вахте и очень устал. Положимся теперь на Бога; может быть, спасемся.
   Было совсем тихо; солнце взошло, и жгучие лучи его нестерпимо палили наши головы, не защищенные шляпами. Мозг мой горел. Я готов был уйти под воду, лишь бы избежать невыносимой жары. Чем ближе подходило к полудню, тем больше были наши страдания. Тишь страшная, лучи солнца падали на нас перпендикулярно и буквально жгли те части наших тел, которые выступали из воды. Я даже рад был бы акуле, если б она пришла избавить нас от мучений; но, вспомнив о Селесте, я снова захотел жить. Около полудня мне стало дурно: закружилась голова, взор затуманился. Вдруг голос Суинберна заставил меня прийти в чувство.
   — Бот, — вскричал он, — клянусь всем, что есть хорошего! Продержитесь еще немножко, ребята, и вы спасены.
   Бот был почти полон негров, выехавших ловить летучих рыб. Они заметили на воде обломки и поплыли за ними. Вытащив, они напоили нас водой, показавшейся нектаром, и оживили наши омертвевшие чувства. Они не забыли, однако, и грот-гик, который прикрепили к боту и потащили к берегу. Мы не пробыли в боте и десяти минут, как Суинберн указал мне на плавник огромной акулы, рассекавший воду.
   — Взгляните, мистер Симпл, — сказал он мне.
   Я вздрогнул и не сказал ни слова, но в сердце возблагодарил Бога.
   Через два часа мы пристали к берегу. Но от слабости не могли держаться на ногах. Нас отвезли в госпиталь, пустили кровь и уложили в постели. Я получил воспаление мозга, продолжавшееся шесть или семь дней, в продолжение которых О'Брайен не отходил от моей постели. Мне обрили голову; на спине, плечах и лице кожа облупилась, так что лицом я походил на маску. Нас посадили в ванну из бренди и воды, и за три недели мы выздоровели.
   — Эта шхуна приносила нам одни несчастья, — заметил О'Брайен, когда я описал ему весь ход крейсерства. — Плохо начали мы с ней и плохо закончили. Она пошла ко дну, ну и черт с ней! Все хорошо, впрочем, что хорошо кончается. А ты, Питер, стоишь дюжины мертвецов. Только слишком уж часто заставляешь меня опасаться за тебя. Кажется, мне никогда не удастся выучить тебя.
   Я вернулся к своим обязанностям на борту брига. Он был уже готов к отплытию. Однажды утром О'Брайен, возвратясь на корабль, сказал мне:
   — У меня новость для тебя, Питер. Наш канонир переведен на «Араке», и адмирал дал мне патент канонира для старика Суинберна. Пошли его на палубу.
   Послали за Суинберном, и он вышел из люка.
   — Суинберн, — сказал О'Брайен, — вы хорошо исполняли свое дело, и теперь вы канонир «Раттлснейка». Вот ваш патент; я рад, что мне удалось выхлопотать его для вас.
   Суинберн перевернул языком порцию табака, находившегося у него за щекой.
   — Осмелюсь спросить, капитан О'Брайен, — сказал он, — я должен буду носить длинное платье, выкроенное на манер ласточкиного хвоста? Если так, то лучше буду по-прежнему квартирмейстером.
   — Канонир может носить куртку, если желает, а на берегу вы можете надевать ласточку, если захотите.
   — В таком случае я принимаю патент, сэр. Это доставит удовольствие моей старухе.
   Сказав это, Суинберн поддернул панталоны и спустился вниз. Я замечу, что Суинберн не изменил своей куртке до возвращения в Англию. Старуха, его жена, сочла это унижением его достоинства и заставила напялить ласточку. Сделав это однажды, Суинберн сам полюбил офицерскую форму и с тех пор всегда носил ее, снимая ее разве что во время плавания.
   На следующий день из Англии прибыл военный бриг и привез с собой письма для эскадры, стоявшей у Барбадосских островов. Я получил два письма от сестры Эллен, которые меня очень огорчили. Она извещала, что батюшка виделся с дядей, лордом Привиледжем и имел с ним крупный разговор; батюшка ударил дядю и был выгнан из дому слугами. Он вернулся домой крайне раздраженным и с тех пор постоянно болел. Об этом много толкуют соседи. Все осуждают поступок отца и думают, что он помешался. Дядя тщательно поддерживает это мнение. В заключение она снова выражала надежду, что я скоро возвращусь. Я плавал уже три года, и все это время она крайне грустила. О'Брайен также получил письмо от патера Маграта, которое я и представляю читателю.
   «Возлюбленный сын мой!
   Многие лета вам и благословение всех святых на вас во веки веков! Дай вам Бог дожить до свадьбы, а мне на ней пировать, и чтобы не было вам недостатка в детях и выросли бы они такие хорошенькие, как их отец и мать; почему и желаю ей быть пригожею, а вам умереть в глубокой старости и в истинной вере и быть похороненными так же пышно, как был похоронен в прошлую пятницу ваш батюшка, решивший променять мир сей на лучший. Погребальная процессия была очень прилична, милый мой Теренс, и батюшка ваш, вероятно, был восхищен, видя свои такие великолепные проводы. Я не ожидал, чтоб он был так красив. Ведь в последнее время он очень постарел, похудел и подурнел. А как сед он был, если бы вы видели! Он держал букет в сложенных на груди руках так естественно, как живой.