Страница:
В списке имен перед моим было много других, и сердца наши бились сильнее каждый раз, как называли какое-нибудь имя и владелец его входил в каюту. Иные возвращались оттуда с веселыми лицами, и сердца наши осеняла надежда на подобное же счастье; другие выходили грустными и унылыми, и их состояние передавалось нам: мы мучились страхом и опасением.
Я не колеблясь скажу, что хотя сдача экзамена и доказывает наличие знаний, но провал вовсе не доказывает противного. Я знал многих молодых людей, не выдержавших экзамен (между тем как другие с гораздо меньшими способностями вполне успевали) потому только, что не могли оправиться от страха, внушенного предстоящим испытанием, — страха, вовсе не удивительного, если принять в соображение, что в эту ужасную минуту ставятся на карту шесть лет стараний и трудов. Наконец вызвали меня, и, задыхаясь от страха, я вошел в каюту, где очутился в обществе трех капитанов, долженствовавших решить, способен ли я занять должность в службе его королевского величества. Мой послужной лист и документы были рассмотрены и утверждены, время службы сверено, и все найдено в порядке. Мне было предложено очень немного вопросов из навигации, и по очень веской причине — большая часть капитанов смыслит в навигации очень мало или почти ничего.
Неся службу мичманами, они изучают эту науку на практике, не задумываясь о правилах, на которых основаны вычисления, применяемые ими в деле. В качестве лейтенантов они этим не занимаются и скоро все забывают. У капитанов же математические познания ограничиваются тем, что они в состоянии определить на карте положение корабля.
В управлении кораблем за все отвечает шкипер; капитаны же, не отвечая ни за что, полагаются на его расчеты. Конечно, бывают исключения, но то, что я говорю, правда, и, если бы из адмиралтейства вышел приказ переэкзаменовать всех капитанов, то хотя по маневрированию кораблем они очень хорошо ответили бы, но по навигации не выдержали бы экзамена девятнадцать человек из двадцати. Из этого я заключаю, что теперешняя система вредна для службы и что на капитане должна бы лежать в полной мере ответственность за управление ходом корабля. Давно известно, что офицеры всех прочих морских держав гораздо ученее наших, и это объясняется безответственностью наших капитанов. Так повелось с самого начала. Когда Англия только вступила на стезю морской державы, корабли для королевской службы брались из определенных на это пяти портов, а военная часть экипажа набиралась из солдат, нарочно для того посылаемых на корабли. Все корабли того времени имели экипажи, составленные из моряков со штурманами для управления кораблем. В эпоху наших кровопролитных войн с датчанами преобладала все та же система. Кажется, о графе Сандвиче говорится в летописи, что, когда его корабль тонул, он перешел на бот, чтобы водрузить свой флаг на другом корабле. Но бот его был расщеплен ядрами, и граф Сандвич утонул от тяжести своего вооружения.
Капитан, экзаменовавший меня в навигации, был очень строг, но не груб, однако. В этот экзамен не вмешивались двое других, экзаменовавших только в маневрировании кораблем Когда я ответил удовлетворительно на несколько вопросов, меня попросили встать. Капитан, попросивший меня встать, сделал это так грубо, что совершенно запугал меня; я встал, бледный и трепещущий, так как не ожидал ничего доброго от такого начала. Мне было предложено несколько вопросов из маневрирования, на которые я, без сомнения, ответил очень слабо, потому что до сих пор не могу вспомнить, что я говорил.
— Я так и думал, — заметил капитан, — это видно по наружности. Офицер, так мало заботящийся о своем платье, что не может одеться прилично даже для экзамена, всегда оказывается пустым малым, а не моряком. Можно подумать, что вы все время прослужили на катере или десятипушечном бриге, а не на первостатейном фрегате. Подойдите, сэр, я, уж так и быть, еще задам вам вопрос.
Меня так поразили слова капитана, что я не мог собраться с духом. Я начал было дрожащим голосом, что не имел времени заказать другого мундира, — и залился слезами.
— Право, Барроуз, вы слишком круто обходитесь с ним, — заметил третий капитан, — парень запуган. Дайте ему сесть на минуту и собраться с духом. Сядьте, мистер Симпл, мы вас еще переэкзаменуем.
Я сел, стараясь сдержать горе и успокоиться. Капитаны между тем, за неимением другого занятия, перелистывали журналы. Тот, который экзаменовал меня в навигации, читая плимутскую газету, только что присланную на борт и за несколько минут перед тем внесенную в каюту, вдруг вскричал:
— Э, что такое? Барроуз, Ките, взгляните! — И он указал на одну заметку. — Позвольте спросить, мистер Симпл, это вы спасли вчера солдата, бросившегося с верфи в море?
— Да, сэр, — ответил, — по этой причине мой мундир так грязен. Измарав его, я не имел времени заказать новый, но не хотел говорить об этом.
Я заметил перемену во всех трех — и это ободрило меня. В самом деле, теперь, когда мне удалось объясниться, больше нечего было опасаться.
— Хорошо, мистер Симпл, встаньте, — ласково сказал капитан, — если вы совсем оправились; если же нет, мы подождем. Не бойтесь, желательно, чтобы вы выдержали экзамен.
Я уж больше ничего не боялся и тотчас встал. На все предлагаемые вопросы отвечал удовлетворительно, и, чувствуя это, меня стали экзаменовать строже.
— Прекрасно, прекрасно, мистер Симпл! Позвольте теперь предложить еще вопрос. Это редко встречается в службе, и, может быть, вы не сумеете ответить. Знаете ли вы, как повернуть корабль на якоре?
— Знаю, сэр, — отвечал я, так как, если припомнит читатель, видел этот маневр, служа еще под начальством капитана Савиджа, — и тотчас рассказал, как это делается.
— Довольно, мистер Симпл. Не стану более задавать вам вопросов. Сначала я счел вас за нерадивого офицера и моряка, а теперь нахожу, что вы хороший моряк и благородный молодой человек. Кто желает предложить ему еще вопросы? — продолжал он, обращаясь к другим капитанам.
Они ответили отрицательно; аттестат был подписан; капитаны пожали мне руку и пожелали скорого повышения в службе. Таким образом, это строгое испытание моих нервов закончилось счастливо, и, когда я вышел из каюты, никто бы не подумал, видя радость, сиявшую на моем лице, в каком отчаянии я был минуту тому назад.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
«Милый Питер!
Говорят, иные счастливы тем, что прежде родятся их отцы, которые поддерживают их в жизни; на основании этого правила должно полагать, мой отец родился после меня; но как бы то ни было, этому не поможешь. Я нашел все свое семейство в благополучном здравии и веселии; но, завидев меня, они начали трясти своими одеждами. Что касается одежды патера Маграта, то он недаром на нее жаловался: это только тень платья. Впрочем, благодаря Богу, моему трехмесячному жалованью и помощи портного, древняя фамилия О'Брайен из Балихинча обновилась с ног до головы. Обе сестры мои готовы венчаться с мелкопоместными дворянчиками: кажется, они ждут только приличных городских платьев, чтобы идти в церковь. В следующую пятницу их свадьба совершится, и я хочу, Питер, чтобы ты танцевал у нас на свадьбе. Но, впрочем, не беспокойся: я потанцую за нас обоих. А покуда расскажу тебе, что мы успели сделать с патером Магратом относительно этого плуга, моего дяди.
До моего приезда натер Маграт сделал мало или почти ничего, только там и сям он успел собрать кое-какие улики, которые, сложив, я нашел равнозначными нулю.
Но, воротясь домой, к сам приложил к этому делу всю свою активность. Я отправился в Балликлейч и, обойдя вокруг старого дома, в котором расположился твой дядя на квартире, наткнулся — как ты думаешь, на кого? — на молоденькую девушку, Эллу Фланаган, жившего у него в услужении. Я сказал себе, что есть два способа достигать своих целей в этом мире: любовь и деньги. О'Брайенам, как и всем их соотечественникам, всегда больше везло в первой, нежели в последних, и я начал расточать любовь — в твою пользу, Питер.
— Вы именно та молодая девушка, — сказал я, — от которой не могли оторваться мои глаза еще в прошлый раз, когда я увидел вас.
— А кто вы такой? — спросила она.
— Службы его королевского величества лейтенант О'Брайен, приехавший на минуту домой, чтобы высмотреть себе жену, — ответил я, — и уж если кто понравится мне, то уж именно девушка с вашими манерами, личиком и скромностью.
И я начал расхваливать ее глаза, нос, лицо и так далее. Потом я попросил позволения увидеть ее еще раз и спросил, когда она согласна повидаться со мной в роще и открыть мне свои чувства. Сначала она подумала, что я шучу, но я клялся всем святыми, что она прекраснейшая девушка во всей провинции — что и действительно сущая правда, — тогда она склонила ухо к моей болтозле. Я не говорил ни слова о твоем дяде, тетке, патере Маграте, чтобы не вызвать у нес подозрений, потому что я такого мнения, что все замешаны в эту историю. Я говорил только о любвп моей к ее особе, и это заморочило ей голову, как заморочило бы всякую женщину, какого бы она ни была покроя.
Дальше, Питер. В прошедшее воскресенье минуло три недели с тех пор, как я, ради тебя, заговорил с бедной девушкой. Совесть говорит мне, что обольщать девицу — дело неправое с моей стороны, потому что я не думаю жениться на ней; а сделать из нее что-нибудь другое — значит, погубить ее. Несчастная влюблена теперь в меня; поговаривает о свадьбе, рассказывает длинные истории о родственных связях, существовавших между шатанами и О'Брайенами во времена, давно прошедшие, когда и те, и другие были еще в славе. Вчера, сидя обнявшись а роще, я сказал ей: «Милая Элла, что это за люди, с которыми вы живете?». И в ответ она рассказала мне все, что знает об этой истории; и, между прочим, что кормилицей назначена Мэри Салливан.
— А какого пола младенец? — спросил я.
— Мальчик, — отвечала она. — А младенец Салливан?
— Девочка.
— А здесь еще Мэри Салливан?
— Нет, она вчера уехала вместе с младенцем и мужем в полк, который отправляется в Индию.
— Вчера отправилась? — вскричал я, вскакивая.
— Да, — отвечала она, — но что вам до этого?
— Очень много, — возразил я, — кое-кто шепнул мне секретец насчет этого.
— А что такое? — спросила она.
— Да всего лишь, что дети обменены, и это вам так же известно, как и мне.
Но она клялась, что ничего не знает и что ее не было при рождении ни того, ни другого дитяти; я верю ей — она говорит правду.
— Хорошо, — сказал я, — кто же прислуживал леди?
— Моя матушка, — отвечала Элла, — и поэтому она должна знать это лучше всех.
— Ну, так, — сказал я, — Элла, душенька, я дал обет не жениться, пока не разузнаю истины.
Слезы выступили на глазах у бедной девушки, и я готов был сам заплакать, видя, как мучит ее мысль не выйти за меня замуж. Через некоторое время она отерла слезы, поцеловала меня, пожелала счастливо оставаться и поклялась всеми святыми, что так или иначе разузнает правду.
Сегодня утром, по вчерашнему условию, мы опять с ней встретились; глаза несчастной покраснели от слез. Она прижалась ко мне, просила прощения, умоляла не покидать ее и потом рассказала, как вскочила ее мать, , когда она задала ей свой вопрос, как не понравился он ей, как бранила она ее, когда она стала настаивать на своей просьбе. Наконец, упав на колени перед матерью, она просила не мешать ее благополучию, потому что она умрет в противном случае (можешь себе представить, Питер, каково было мне слышать это — но как быть? Сделанного не воротишь!); мать заговорила что-то о клятве, патере О'Туле и о том, что поговорит с ним.
Теперь, Питер, я уверен, что обмен детьми состоялся, и кормилицу сослали в Индию, чтобы избавиться от нее. Говорят, они отправились в Плимут. Имя мужа, разумеется, О'Салливан. Так я советую тебе нанять карету и попытаться что-нибудь сделать. Я, между тем, буду стараться всячески раскрыть истину и напишу тебе снова, лишь только что-нибудь узнаю. Теперь главное, что мне нужно сделать — это послать патера Маграта к старухе, матери Эллы: ручаюсь, что он заставит ее открыть истину. Бог с тобой, Питер, засвидетельствуй мою любовь всем твоим.
Твой навсегда Теренс О'Брайен».
Это письмо О'Брайена послужило мне поводом ко многим размышлениям. Совет отправляться в Плимут опоздал, и я не сомневался, что Мэри Салливан с мужем садились на корабль в то время, как я готовился в порту к экзамену. Показать письмо отцу я не хотел: его бы залихорадило, и вмешательство его, по всей вероятности, принесло бы больше вреда, чем пользы. Поэтому я решил подождать до будущих открытий и попросить пока дедушку похлопотать о повышении меня в чине.
Несколько дней спустя я отправился в Игл-Парк и прибыл туда около восьми часов утра. Я велел доложить о себе и был впущен в библиотеку, где нашел лорда Привиледжа, по обыкновению сидящего в мягком кресле.
— Ну, дитя, — сказал он, оставаясь в кресле и не подавая мне даже одного пальца, — что вам нужно? Почему вы являетесь ко мне без приглашения?
— Я приехал, милорд, осведомиться о вашем здоровье и поблагодарить вас за то, что вы были так добры — оставили мне и О'Брайену место на фрегате.
— Да, — ответил его сиятельство, — помнится, я это сделал, и кто-то говорил мне, что вы хорошо вели себя и были упомянуты в депешах…
— Точно так, милорд, — отвечал я, — с тех пор я еще выдержал экзамен на лейтенанта.
— Очень хорошо, дитя, я рад этому. Напомните обо мне отцу и прочим вашим.
И милорд опустил глаза на книгу, которую читал.
Соображения моего отца, казалось, были основательны, но я не хотел уехать, не сделав еще одной попытки.
— Вы слышали, милорд, что-нибудь о моем дяде?
— Да, — отвечал он, — я получил вчера от него письмо. Ребенок здоров. Я ожидаю его сюда через неделю или три: мы будем жить вместе. Я становлюсь стар, очень стар, мне нужно многое устроить с вашим дядей, прежде чем я умру.
— Смею ли я просить вас об одной милости, милорд, — именно похлопотать о моем повышении? Письмо от вас к его сиятельству старшему лорду… несколько строк ..
— Хорошо, дитя, почему же нет… только… я стар, очень стар… не могу писать сейчас.
И милорд снова принялся читать.
Нужно отдать справедливость лорду Привиледжу; он явно начал впадать в состояние второго детства. С тех пор, как я не видел его, он очень сгорбился и, казалось, был болен и физически, и умственно.
Я ждал, по крайней мере, четверть часа, прежде чем милорд снова поднял глаза.
— Вы еще здесь дитя? А я думал, что вы уже отправились домой.
— Вы были так добры, милорд, что обещали написать старшему лорду адмиралтейства несколько строчек в мою пользу. Надеюсь, вы мне не откажете в этом, милорд?
— Хорошо, — отвечал он, нехотя, — но я стар, очень стар, чтобы писать. Я ничего не вижу — едва могу перо держать.
— Позвольте мне, милорд, написать письмо, а вы подпишете его.
— Хорошо, дитя, почему же нет! Напишите вот что… или нет: пишите, что хотите, а я подпишу. Желал бы я, чтобы приехал ваш дядя Уильям.
Я, со своей стороны, не имел такого желания. Мне очень хотелось показать письмо О'Брайена, но я подумал, что жестоко вызывать сомнения и беспокоить человека, столь близкого к могиле. Истину не удастся доказать при его жизни, и потому не стоило напрасно мучить его. Во всяком случае, хотя письмо было в моем кармане, но я решил употребить его в дело не иначе, как только в крайнем случае. Я подошел к другому столу и сел писать письмо. Так как милорд позволил мне писать, что угодно, то я мог услужить О'Брайену; притом был уверен, что милорд не потрудится прочесть написанного. Итак, между тем как лорд Привиледж продолжал читать, я написал следующее:
«Милорд, Вы мне окажете большую услугу, если поспешите выдать патент лейтенанта, который, я уверен в том, уже заготовляется внуку моему, мистеру Симплу, выдержавшему экзамен и удостоившемуся упоминания в публичных депешах. Надеюсь, Вы не упустите также из вида лейтенанта О'Брайена, который столько раз отличался в различных экспедициях в Вест-Индии. С уверенностью, что Ваше сиятельство не оставит без выполнения моей просьбы, имею честь пребыть Вашего сиятельства покорным слугой».
Я поднес милорду это письмо, вместе с обмакнутым в чернила пером, и шум моего приближения заставил его поднять глаза. Он вздрогнул сначала, как будто забыв о моем присутствии, и потом произнес:
— А, да, помню… точно… подайте перо. Дрожащей рукой он подписал свое имя и вернул мне письмо, как я ожидал, не прочитав его.
— Вот, дитя, не беспокойте меня больше. Прощайте. Напомните обо мне вашему отцу.
Я пожелал милорду доброго утра и вышел довольный успехом своего предприятия. По возвращении я показал письмо отцу, который очень удивился моей удаче и уверял, что авторитет дедушки так велик, что я могу быть уверен в повышении. Чтобы не случилось чего, я тотчас отправился в Лондон и собственноручно подал письмо у двери дома старшего лорда адмиралтейства, оставив дворнику свой адрес.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
— Нет, — отвечал он, — но желал бы знать; он на днях произведен в капитаны.
Я едва не запрыгал от радости, услышав такую добрую весть. Дав писцу адрес О'Брайена, я вышел с драгоценным клочком пергамента в руке и тотчас отправился домой.
Но на пороге меня встретило горе: матушка сильно заболела, и я нашел весь дом в волнении — доктора, аптекари, сиделки бегали взад и вперед; отец был в беспокойстве, сестры в слезах. Спазмы сменялись слезами, и хотя не жалели лекарств, но вечером следующего дня матушка испустила последнее дыхание. Не стану описывать горя отца, который, казалось, раскаивался в своем неласковом обращении с нею, сестрой и мной. Пусть представят себе эти сцены те, которые сами испытали подобное несчастье. Я старался утешить бедную сестру, которая теперь еще больше жалась ко мне, по-видимому, как к своей единственной опоре. По окончании похорон мы стали спокойнее, хотя в сердцах наших горе кипело тем сильнее, чем менее это выражалось внешне. Я сообщил письменно О'Брайену эту печальную весть, и, как верный друг, он тотчас явился утешить меня.
О'Брайен получил из адмиралтейства извещение о своем повышении, и за два дня до приезда к нам получил патент. Я откровенно признался, каким образом это случилось, и в благодарность он опять напомнил о прежнем заблуждении моего семейства насчет меня и моего ума.
— Клянусь Богом, недурно бы каждому иметь таких глупых друзей, — продолжал он. — Но это не насмешка, Питер; ты знаешь, какого мнения я всегда был о тебе.
Как только он приехал, мы принялись совещаться, как бы достать себе должность, потому что О'Брайену хотелось скорей в море и мне тоже. Жаль было расставаться с сестрой. Но отец стал так пасмурен и скучен, что я не чувствовал никакого удовольствия дома, и не будь сестры, уже уехал бы. В самом деле, сама сестра считала, что мне лучше ехать, потому что мизантропия отца, не сдерживаемая теперь матушкой, казалось, усиливалась, и он смотрел на мое пребывание в доме с определенным неудовольствием. Решено было между сестрой и мной, а также О'Брайеном, который всегда участвовал в наших совещаниях, что я должен отправиться в море.
— Мне легче будет присматривать за ним, Питер, когда я останусь одна: нечем будет заниматься, нечем развлекаться, когда тебя не будет. И как ни грустно расставаться с тобой, но обязанность по отношению к батюшке и желание тебе успешной карьеры заставляют меня просить, чтобы ты поскорее приискал себе должность.
— Вы героиня, мисс Эллен, несмотря на ваше хорошенькое личико и глазки, — сказал О'Брайен. — Подумаем теперь, Питер, как добиться этого. Если я получу корабль, то тебе нечего беспокоиться: я возьму тебя к себе в лейтенанты. Но как это сделать? Надеешься ли ты склонить старого игль-паркского джентльмена похлопотать о нас?
— Во всяком случае попытаюсь, — отвечал я, — если не удастся, только даром потрусь в передней — это еще не беда.
На следующий день я отправился к дедушке и приехал к нему по обыкновению около восьми часов. Я прошел по аллее и постучался в дверь. Она отворилась, и я заметил между слугами какую-то нерешительность и принужденность, которая мне не понравилась. Я спросил лорда Привиледжа — ответ был, что он, слава Богу, здоров, но никого не принимает.
— А дядя мой тут? — спросил я.
— Да, сэр, — отвечал слуга, сопровождая слова выразительным взглядом, — и все его семейство также тут.
— Ты уверен, что я не могу видеть дедушку? — спросил я, делая особое ударение на последнем слове.
— Я доложу ему о вас, но это будет против его приказаний.
Я не видал моего дяди с самого детства и теперь не мог припомнить его; с кузинами же и теткой я никогда не встречался. Через минуту слуга вернулся с ответом, что меня просят войти в библиотеку. Там я увидел лорда Привиледжа, сидевшего на своем обыкновенном месте, и какого-то высокого джентльмена, в котором я тотчас узнал своего дядю, по сходству его с моим отцом.
— Вот он — этот молодой джентльмен, милорд, — сказал мой дядя, строго глядя на меня.
— Что? Где? О, да, помню! Так вы, дитя, дурно ведете себя — очень жаль. Прощайте.
— Дурно веду себя, милорд? — возразил я. — Я этого не знал за собой.
— Правда, племянник, слухи очень неблагоприятны для вас, — сухо заметил дядя. — Кто-то наговорил о вас дедушке. Теперь он очень недоволен вами. Но я об этом ничего не знаю.
— Значит, какой-то негодяй оклеветал меня, сэр? — сказал я.
При слове «негодяй» дядя мой вздрогнул, потом, оправившись, произнес:
— Чего вам нужно от лорда Привиледжа, племянник? Я полагаю, что это посещение не без причины?
— Сэр, — отвечал я, — во-первых, я посетил лорда Привиледжа с тем, чтобы поблагодарить его за доставление мне патента лейтенанта, а во-вторых, чтобы попросить его похлопотать о месте для меня: он может сделать это одной строкой.
— Я не знал, племянник, что вы стали лейтенантом; но я согласен: чем скорее вы будете в море, тем лучше. Милорд подпишет письмо, сядьте.
— Вы позволите мне самому написать, сэр? Я знаю, о чем просить.
— Хорошо, и подайте мне его, когда напишете.
Я был убежден, что единственная причина, заставившая дядю содействовать в поиске мне места, было желание избавиться от меня и мысль, что на море я подвергнусь большим опасностям, чем на суше. Я взял лист бумаги и написал:
«Милорд, осмеливаюсь просить Ваше сиятельство соблаговолить определить при первой возможности подателя этого письма на какой-нибудь корабль; мне желательно видеть его при месте.
Остаюсь Вашего сиятельства и т. д.»
— Как! Вы даже имени своего не упомянули?
— Этого не нужно, — отвечал я, — отдам его лично и надеюсь таким образом скорее получить место.
Письмо положили перед милордом для подписи. С трудом могли растолковать ему, что нужно делать: старый джентльмен, казалось, еще больше выжил из ума с тех пор, как я видел его в последний раз. Я поблагодарил его, сложил письмо и опустил в карман. Он случайно поднял на меня глаза и внезапно проблеск воспоминания мелькнул в них.
— А, дитя, так вы бежали из французского плена — гм! А как поживает ваш друг? Как его зовут-то?.. А?
— О'Брайен, милорд.
— О'Брайен! — вскричал мой дядя. — Так он вам друг? Стало быть, это вам я обязан шпионством за мной и сплетнями, тщательно распространенными обо мне но Ирландии, сделками с моими слугами и прочими дерзостями?
Я не решился совершенно опровергать истину. Внезапность раскрытия наших интриг смутила меня.
— Я никогда не связываюсь со слугами, сэр, — отвечал я.
— Может быть, — возразил он, — вы поручаете это другим. Я разоблачил все ваши интриги, после того как этот мерзавец уехал в Англию.
— Если вы слово «мерзавец» применяете к капитану О'Брайену, сэр, то я, от его имени, осмелюсь противоречить вам.
— Как вам угодно, сэр, — отвечал мой дядя, — но вы очень обяжете меня, оставив немедленно этот дом и отказавшись от всяких ожиданий как от нынешнего лорда Привиледжа, так и от будущего, исключая вознаграждения, которое вы заслуживаете своим поведением.
Я почувствовал сильное негодование и очень резко отвечал:
Я не колеблясь скажу, что хотя сдача экзамена и доказывает наличие знаний, но провал вовсе не доказывает противного. Я знал многих молодых людей, не выдержавших экзамен (между тем как другие с гораздо меньшими способностями вполне успевали) потому только, что не могли оправиться от страха, внушенного предстоящим испытанием, — страха, вовсе не удивительного, если принять в соображение, что в эту ужасную минуту ставятся на карту шесть лет стараний и трудов. Наконец вызвали меня, и, задыхаясь от страха, я вошел в каюту, где очутился в обществе трех капитанов, долженствовавших решить, способен ли я занять должность в службе его королевского величества. Мой послужной лист и документы были рассмотрены и утверждены, время службы сверено, и все найдено в порядке. Мне было предложено очень немного вопросов из навигации, и по очень веской причине — большая часть капитанов смыслит в навигации очень мало или почти ничего.
Неся службу мичманами, они изучают эту науку на практике, не задумываясь о правилах, на которых основаны вычисления, применяемые ими в деле. В качестве лейтенантов они этим не занимаются и скоро все забывают. У капитанов же математические познания ограничиваются тем, что они в состоянии определить на карте положение корабля.
В управлении кораблем за все отвечает шкипер; капитаны же, не отвечая ни за что, полагаются на его расчеты. Конечно, бывают исключения, но то, что я говорю, правда, и, если бы из адмиралтейства вышел приказ переэкзаменовать всех капитанов, то хотя по маневрированию кораблем они очень хорошо ответили бы, но по навигации не выдержали бы экзамена девятнадцать человек из двадцати. Из этого я заключаю, что теперешняя система вредна для службы и что на капитане должна бы лежать в полной мере ответственность за управление ходом корабля. Давно известно, что офицеры всех прочих морских держав гораздо ученее наших, и это объясняется безответственностью наших капитанов. Так повелось с самого начала. Когда Англия только вступила на стезю морской державы, корабли для королевской службы брались из определенных на это пяти портов, а военная часть экипажа набиралась из солдат, нарочно для того посылаемых на корабли. Все корабли того времени имели экипажи, составленные из моряков со штурманами для управления кораблем. В эпоху наших кровопролитных войн с датчанами преобладала все та же система. Кажется, о графе Сандвиче говорится в летописи, что, когда его корабль тонул, он перешел на бот, чтобы водрузить свой флаг на другом корабле. Но бот его был расщеплен ядрами, и граф Сандвич утонул от тяжести своего вооружения.
Капитан, экзаменовавший меня в навигации, был очень строг, но не груб, однако. В этот экзамен не вмешивались двое других, экзаменовавших только в маневрировании кораблем Когда я ответил удовлетворительно на несколько вопросов, меня попросили встать. Капитан, попросивший меня встать, сделал это так грубо, что совершенно запугал меня; я встал, бледный и трепещущий, так как не ожидал ничего доброго от такого начала. Мне было предложено несколько вопросов из маневрирования, на которые я, без сомнения, ответил очень слабо, потому что до сих пор не могу вспомнить, что я говорил.
— Я так и думал, — заметил капитан, — это видно по наружности. Офицер, так мало заботящийся о своем платье, что не может одеться прилично даже для экзамена, всегда оказывается пустым малым, а не моряком. Можно подумать, что вы все время прослужили на катере или десятипушечном бриге, а не на первостатейном фрегате. Подойдите, сэр, я, уж так и быть, еще задам вам вопрос.
Меня так поразили слова капитана, что я не мог собраться с духом. Я начал было дрожащим голосом, что не имел времени заказать другого мундира, — и залился слезами.
— Право, Барроуз, вы слишком круто обходитесь с ним, — заметил третий капитан, — парень запуган. Дайте ему сесть на минуту и собраться с духом. Сядьте, мистер Симпл, мы вас еще переэкзаменуем.
Я сел, стараясь сдержать горе и успокоиться. Капитаны между тем, за неимением другого занятия, перелистывали журналы. Тот, который экзаменовал меня в навигации, читая плимутскую газету, только что присланную на борт и за несколько минут перед тем внесенную в каюту, вдруг вскричал:
— Э, что такое? Барроуз, Ките, взгляните! — И он указал на одну заметку. — Позвольте спросить, мистер Симпл, это вы спасли вчера солдата, бросившегося с верфи в море?
— Да, сэр, — ответил, — по этой причине мой мундир так грязен. Измарав его, я не имел времени заказать новый, но не хотел говорить об этом.
Я заметил перемену во всех трех — и это ободрило меня. В самом деле, теперь, когда мне удалось объясниться, больше нечего было опасаться.
— Хорошо, мистер Симпл, встаньте, — ласково сказал капитан, — если вы совсем оправились; если же нет, мы подождем. Не бойтесь, желательно, чтобы вы выдержали экзамен.
Я уж больше ничего не боялся и тотчас встал. На все предлагаемые вопросы отвечал удовлетворительно, и, чувствуя это, меня стали экзаменовать строже.
— Прекрасно, прекрасно, мистер Симпл! Позвольте теперь предложить еще вопрос. Это редко встречается в службе, и, может быть, вы не сумеете ответить. Знаете ли вы, как повернуть корабль на якоре?
— Знаю, сэр, — отвечал я, так как, если припомнит читатель, видел этот маневр, служа еще под начальством капитана Савиджа, — и тотчас рассказал, как это делается.
— Довольно, мистер Симпл. Не стану более задавать вам вопросов. Сначала я счел вас за нерадивого офицера и моряка, а теперь нахожу, что вы хороший моряк и благородный молодой человек. Кто желает предложить ему еще вопросы? — продолжал он, обращаясь к другим капитанам.
Они ответили отрицательно; аттестат был подписан; капитаны пожали мне руку и пожелали скорого повышения в службе. Таким образом, это строгое испытание моих нервов закончилось счастливо, и, когда я вышел из каюты, никто бы не подумал, видя радость, сиявшую на моем лице, в каком отчаянии я был минуту тому назад.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Глава интриг. — Католическая казуистика в новыхперьях. — Интригой достигается повышение. — Любовькрестьянки и неблагосклонность пэра.
Вернувшись в гостиницу, я велел подать плимутскую газету и вырезал заметку, оказавшую мне такую важную услугу. А на следующее утро отправился домой принимать поздравления. Я нашел письмо от О'Брайена, пришедшее днем раньше. Оно было следующего содержания:«Милый Питер!
Говорят, иные счастливы тем, что прежде родятся их отцы, которые поддерживают их в жизни; на основании этого правила должно полагать, мой отец родился после меня; но как бы то ни было, этому не поможешь. Я нашел все свое семейство в благополучном здравии и веселии; но, завидев меня, они начали трясти своими одеждами. Что касается одежды патера Маграта, то он недаром на нее жаловался: это только тень платья. Впрочем, благодаря Богу, моему трехмесячному жалованью и помощи портного, древняя фамилия О'Брайен из Балихинча обновилась с ног до головы. Обе сестры мои готовы венчаться с мелкопоместными дворянчиками: кажется, они ждут только приличных городских платьев, чтобы идти в церковь. В следующую пятницу их свадьба совершится, и я хочу, Питер, чтобы ты танцевал у нас на свадьбе. Но, впрочем, не беспокойся: я потанцую за нас обоих. А покуда расскажу тебе, что мы успели сделать с патером Магратом относительно этого плуга, моего дяди.
До моего приезда натер Маграт сделал мало или почти ничего, только там и сям он успел собрать кое-какие улики, которые, сложив, я нашел равнозначными нулю.
Но, воротясь домой, к сам приложил к этому делу всю свою активность. Я отправился в Балликлейч и, обойдя вокруг старого дома, в котором расположился твой дядя на квартире, наткнулся — как ты думаешь, на кого? — на молоденькую девушку, Эллу Фланаган, жившего у него в услужении. Я сказал себе, что есть два способа достигать своих целей в этом мире: любовь и деньги. О'Брайенам, как и всем их соотечественникам, всегда больше везло в первой, нежели в последних, и я начал расточать любовь — в твою пользу, Питер.
— Вы именно та молодая девушка, — сказал я, — от которой не могли оторваться мои глаза еще в прошлый раз, когда я увидел вас.
— А кто вы такой? — спросила она.
— Службы его королевского величества лейтенант О'Брайен, приехавший на минуту домой, чтобы высмотреть себе жену, — ответил я, — и уж если кто понравится мне, то уж именно девушка с вашими манерами, личиком и скромностью.
И я начал расхваливать ее глаза, нос, лицо и так далее. Потом я попросил позволения увидеть ее еще раз и спросил, когда она согласна повидаться со мной в роще и открыть мне свои чувства. Сначала она подумала, что я шучу, но я клялся всем святыми, что она прекраснейшая девушка во всей провинции — что и действительно сущая правда, — тогда она склонила ухо к моей болтозле. Я не говорил ни слова о твоем дяде, тетке, патере Маграте, чтобы не вызвать у нес подозрений, потому что я такого мнения, что все замешаны в эту историю. Я говорил только о любвп моей к ее особе, и это заморочило ей голову, как заморочило бы всякую женщину, какого бы она ни была покроя.
Дальше, Питер. В прошедшее воскресенье минуло три недели с тех пор, как я, ради тебя, заговорил с бедной девушкой. Совесть говорит мне, что обольщать девицу — дело неправое с моей стороны, потому что я не думаю жениться на ней; а сделать из нее что-нибудь другое — значит, погубить ее. Несчастная влюблена теперь в меня; поговаривает о свадьбе, рассказывает длинные истории о родственных связях, существовавших между шатанами и О'Брайенами во времена, давно прошедшие, когда и те, и другие были еще в славе. Вчера, сидя обнявшись а роще, я сказал ей: «Милая Элла, что это за люди, с которыми вы живете?». И в ответ она рассказала мне все, что знает об этой истории; и, между прочим, что кормилицей назначена Мэри Салливан.
— А какого пола младенец? — спросил я.
— Мальчик, — отвечала она. — А младенец Салливан?
— Девочка.
— А здесь еще Мэри Салливан?
— Нет, она вчера уехала вместе с младенцем и мужем в полк, который отправляется в Индию.
— Вчера отправилась? — вскричал я, вскакивая.
— Да, — отвечала она, — но что вам до этого?
— Очень много, — возразил я, — кое-кто шепнул мне секретец насчет этого.
— А что такое? — спросила она.
— Да всего лишь, что дети обменены, и это вам так же известно, как и мне.
Но она клялась, что ничего не знает и что ее не было при рождении ни того, ни другого дитяти; я верю ей — она говорит правду.
— Хорошо, — сказал я, — кто же прислуживал леди?
— Моя матушка, — отвечала Элла, — и поэтому она должна знать это лучше всех.
— Ну, так, — сказал я, — Элла, душенька, я дал обет не жениться, пока не разузнаю истины.
Слезы выступили на глазах у бедной девушки, и я готов был сам заплакать, видя, как мучит ее мысль не выйти за меня замуж. Через некоторое время она отерла слезы, поцеловала меня, пожелала счастливо оставаться и поклялась всеми святыми, что так или иначе разузнает правду.
Сегодня утром, по вчерашнему условию, мы опять с ней встретились; глаза несчастной покраснели от слез. Она прижалась ко мне, просила прощения, умоляла не покидать ее и потом рассказала, как вскочила ее мать, , когда она задала ей свой вопрос, как не понравился он ей, как бранила она ее, когда она стала настаивать на своей просьбе. Наконец, упав на колени перед матерью, она просила не мешать ее благополучию, потому что она умрет в противном случае (можешь себе представить, Питер, каково было мне слышать это — но как быть? Сделанного не воротишь!); мать заговорила что-то о клятве, патере О'Туле и о том, что поговорит с ним.
Теперь, Питер, я уверен, что обмен детьми состоялся, и кормилицу сослали в Индию, чтобы избавиться от нее. Говорят, они отправились в Плимут. Имя мужа, разумеется, О'Салливан. Так я советую тебе нанять карету и попытаться что-нибудь сделать. Я, между тем, буду стараться всячески раскрыть истину и напишу тебе снова, лишь только что-нибудь узнаю. Теперь главное, что мне нужно сделать — это послать патера Маграта к старухе, матери Эллы: ручаюсь, что он заставит ее открыть истину. Бог с тобой, Питер, засвидетельствуй мою любовь всем твоим.
Твой навсегда Теренс О'Брайен».
Это письмо О'Брайена послужило мне поводом ко многим размышлениям. Совет отправляться в Плимут опоздал, и я не сомневался, что Мэри Салливан с мужем садились на корабль в то время, как я готовился в порту к экзамену. Показать письмо отцу я не хотел: его бы залихорадило, и вмешательство его, по всей вероятности, принесло бы больше вреда, чем пользы. Поэтому я решил подождать до будущих открытий и попросить пока дедушку похлопотать о повышении меня в чине.
Несколько дней спустя я отправился в Игл-Парк и прибыл туда около восьми часов утра. Я велел доложить о себе и был впущен в библиотеку, где нашел лорда Привиледжа, по обыкновению сидящего в мягком кресле.
— Ну, дитя, — сказал он, оставаясь в кресле и не подавая мне даже одного пальца, — что вам нужно? Почему вы являетесь ко мне без приглашения?
— Я приехал, милорд, осведомиться о вашем здоровье и поблагодарить вас за то, что вы были так добры — оставили мне и О'Брайену место на фрегате.
— Да, — ответил его сиятельство, — помнится, я это сделал, и кто-то говорил мне, что вы хорошо вели себя и были упомянуты в депешах…
— Точно так, милорд, — отвечал я, — с тех пор я еще выдержал экзамен на лейтенанта.
— Очень хорошо, дитя, я рад этому. Напомните обо мне отцу и прочим вашим.
И милорд опустил глаза на книгу, которую читал.
Соображения моего отца, казалось, были основательны, но я не хотел уехать, не сделав еще одной попытки.
— Вы слышали, милорд, что-нибудь о моем дяде?
— Да, — отвечал он, — я получил вчера от него письмо. Ребенок здоров. Я ожидаю его сюда через неделю или три: мы будем жить вместе. Я становлюсь стар, очень стар, мне нужно многое устроить с вашим дядей, прежде чем я умру.
— Смею ли я просить вас об одной милости, милорд, — именно похлопотать о моем повышении? Письмо от вас к его сиятельству старшему лорду… несколько строк ..
— Хорошо, дитя, почему же нет… только… я стар, очень стар… не могу писать сейчас.
И милорд снова принялся читать.
Нужно отдать справедливость лорду Привиледжу; он явно начал впадать в состояние второго детства. С тех пор, как я не видел его, он очень сгорбился и, казалось, был болен и физически, и умственно.
Я ждал, по крайней мере, четверть часа, прежде чем милорд снова поднял глаза.
— Вы еще здесь дитя? А я думал, что вы уже отправились домой.
— Вы были так добры, милорд, что обещали написать старшему лорду адмиралтейства несколько строчек в мою пользу. Надеюсь, вы мне не откажете в этом, милорд?
— Хорошо, — отвечал он, нехотя, — но я стар, очень стар, чтобы писать. Я ничего не вижу — едва могу перо держать.
— Позвольте мне, милорд, написать письмо, а вы подпишете его.
— Хорошо, дитя, почему же нет! Напишите вот что… или нет: пишите, что хотите, а я подпишу. Желал бы я, чтобы приехал ваш дядя Уильям.
Я, со своей стороны, не имел такого желания. Мне очень хотелось показать письмо О'Брайена, но я подумал, что жестоко вызывать сомнения и беспокоить человека, столь близкого к могиле. Истину не удастся доказать при его жизни, и потому не стоило напрасно мучить его. Во всяком случае, хотя письмо было в моем кармане, но я решил употребить его в дело не иначе, как только в крайнем случае. Я подошел к другому столу и сел писать письмо. Так как милорд позволил мне писать, что угодно, то я мог услужить О'Брайену; притом был уверен, что милорд не потрудится прочесть написанного. Итак, между тем как лорд Привиледж продолжал читать, я написал следующее:
«Милорд, Вы мне окажете большую услугу, если поспешите выдать патент лейтенанта, который, я уверен в том, уже заготовляется внуку моему, мистеру Симплу, выдержавшему экзамен и удостоившемуся упоминания в публичных депешах. Надеюсь, Вы не упустите также из вида лейтенанта О'Брайена, который столько раз отличался в различных экспедициях в Вест-Индии. С уверенностью, что Ваше сиятельство не оставит без выполнения моей просьбы, имею честь пребыть Вашего сиятельства покорным слугой».
Я поднес милорду это письмо, вместе с обмакнутым в чернила пером, и шум моего приближения заставил его поднять глаза. Он вздрогнул сначала, как будто забыв о моем присутствии, и потом произнес:
— А, да, помню… точно… подайте перо. Дрожащей рукой он подписал свое имя и вернул мне письмо, как я ожидал, не прочитав его.
— Вот, дитя, не беспокойте меня больше. Прощайте. Напомните обо мне вашему отцу.
Я пожелал милорду доброго утра и вышел довольный успехом своего предприятия. По возвращении я показал письмо отцу, который очень удивился моей удаче и уверял, что авторитет дедушки так велик, что я могу быть уверен в повышении. Чтобы не случилось чего, я тотчас отправился в Лондон и собственноручно подал письмо у двери дома старшего лорда адмиралтейства, оставив дворнику свой адрес.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
О'Брайен и я получаем желаемое. — Семейная сходка и результат ее — раздор, — Мой дядя мне далеко не друг.
Несколько дней спустя после того, как я оставил свой адрес у старшего лорда адмиралтейства, я получил письмо от его секретаря, в котором меня извещали, что патент готов. Нечего и говорить, что я поспешил получить его и, вручая благодарность писцу, решился на всякий случай спросить его, не знает ли он адрес лейтенанта О'Брайена.— Нет, — отвечал он, — но желал бы знать; он на днях произведен в капитаны.
Я едва не запрыгал от радости, услышав такую добрую весть. Дав писцу адрес О'Брайена, я вышел с драгоценным клочком пергамента в руке и тотчас отправился домой.
Но на пороге меня встретило горе: матушка сильно заболела, и я нашел весь дом в волнении — доктора, аптекари, сиделки бегали взад и вперед; отец был в беспокойстве, сестры в слезах. Спазмы сменялись слезами, и хотя не жалели лекарств, но вечером следующего дня матушка испустила последнее дыхание. Не стану описывать горя отца, который, казалось, раскаивался в своем неласковом обращении с нею, сестрой и мной. Пусть представят себе эти сцены те, которые сами испытали подобное несчастье. Я старался утешить бедную сестру, которая теперь еще больше жалась ко мне, по-видимому, как к своей единственной опоре. По окончании похорон мы стали спокойнее, хотя в сердцах наших горе кипело тем сильнее, чем менее это выражалось внешне. Я сообщил письменно О'Брайену эту печальную весть, и, как верный друг, он тотчас явился утешить меня.
О'Брайен получил из адмиралтейства извещение о своем повышении, и за два дня до приезда к нам получил патент. Я откровенно признался, каким образом это случилось, и в благодарность он опять напомнил о прежнем заблуждении моего семейства насчет меня и моего ума.
— Клянусь Богом, недурно бы каждому иметь таких глупых друзей, — продолжал он. — Но это не насмешка, Питер; ты знаешь, какого мнения я всегда был о тебе.
Как только он приехал, мы принялись совещаться, как бы достать себе должность, потому что О'Брайену хотелось скорей в море и мне тоже. Жаль было расставаться с сестрой. Но отец стал так пасмурен и скучен, что я не чувствовал никакого удовольствия дома, и не будь сестры, уже уехал бы. В самом деле, сама сестра считала, что мне лучше ехать, потому что мизантропия отца, не сдерживаемая теперь матушкой, казалось, усиливалась, и он смотрел на мое пребывание в доме с определенным неудовольствием. Решено было между сестрой и мной, а также О'Брайеном, который всегда участвовал в наших совещаниях, что я должен отправиться в море.
— Мне легче будет присматривать за ним, Питер, когда я останусь одна: нечем будет заниматься, нечем развлекаться, когда тебя не будет. И как ни грустно расставаться с тобой, но обязанность по отношению к батюшке и желание тебе успешной карьеры заставляют меня просить, чтобы ты поскорее приискал себе должность.
— Вы героиня, мисс Эллен, несмотря на ваше хорошенькое личико и глазки, — сказал О'Брайен. — Подумаем теперь, Питер, как добиться этого. Если я получу корабль, то тебе нечего беспокоиться: я возьму тебя к себе в лейтенанты. Но как это сделать? Надеешься ли ты склонить старого игль-паркского джентльмена похлопотать о нас?
— Во всяком случае попытаюсь, — отвечал я, — если не удастся, только даром потрусь в передней — это еще не беда.
На следующий день я отправился к дедушке и приехал к нему по обыкновению около восьми часов. Я прошел по аллее и постучался в дверь. Она отворилась, и я заметил между слугами какую-то нерешительность и принужденность, которая мне не понравилась. Я спросил лорда Привиледжа — ответ был, что он, слава Богу, здоров, но никого не принимает.
— А дядя мой тут? — спросил я.
— Да, сэр, — отвечал слуга, сопровождая слова выразительным взглядом, — и все его семейство также тут.
— Ты уверен, что я не могу видеть дедушку? — спросил я, делая особое ударение на последнем слове.
— Я доложу ему о вас, но это будет против его приказаний.
Я не видал моего дяди с самого детства и теперь не мог припомнить его; с кузинами же и теткой я никогда не встречался. Через минуту слуга вернулся с ответом, что меня просят войти в библиотеку. Там я увидел лорда Привиледжа, сидевшего на своем обыкновенном месте, и какого-то высокого джентльмена, в котором я тотчас узнал своего дядю, по сходству его с моим отцом.
— Вот он — этот молодой джентльмен, милорд, — сказал мой дядя, строго глядя на меня.
— Что? Где? О, да, помню! Так вы, дитя, дурно ведете себя — очень жаль. Прощайте.
— Дурно веду себя, милорд? — возразил я. — Я этого не знал за собой.
— Правда, племянник, слухи очень неблагоприятны для вас, — сухо заметил дядя. — Кто-то наговорил о вас дедушке. Теперь он очень недоволен вами. Но я об этом ничего не знаю.
— Значит, какой-то негодяй оклеветал меня, сэр? — сказал я.
При слове «негодяй» дядя мой вздрогнул, потом, оправившись, произнес:
— Чего вам нужно от лорда Привиледжа, племянник? Я полагаю, что это посещение не без причины?
— Сэр, — отвечал я, — во-первых, я посетил лорда Привиледжа с тем, чтобы поблагодарить его за доставление мне патента лейтенанта, а во-вторых, чтобы попросить его похлопотать о месте для меня: он может сделать это одной строкой.
— Я не знал, племянник, что вы стали лейтенантом; но я согласен: чем скорее вы будете в море, тем лучше. Милорд подпишет письмо, сядьте.
— Вы позволите мне самому написать, сэр? Я знаю, о чем просить.
— Хорошо, и подайте мне его, когда напишете.
Я был убежден, что единственная причина, заставившая дядю содействовать в поиске мне места, было желание избавиться от меня и мысль, что на море я подвергнусь большим опасностям, чем на суше. Я взял лист бумаги и написал:
«Милорд, осмеливаюсь просить Ваше сиятельство соблаговолить определить при первой возможности подателя этого письма на какой-нибудь корабль; мне желательно видеть его при месте.
Остаюсь Вашего сиятельства и т. д.»
— Как! Вы даже имени своего не упомянули?
— Этого не нужно, — отвечал я, — отдам его лично и надеюсь таким образом скорее получить место.
Письмо положили перед милордом для подписи. С трудом могли растолковать ему, что нужно делать: старый джентльмен, казалось, еще больше выжил из ума с тех пор, как я видел его в последний раз. Я поблагодарил его, сложил письмо и опустил в карман. Он случайно поднял на меня глаза и внезапно проблеск воспоминания мелькнул в них.
— А, дитя, так вы бежали из французского плена — гм! А как поживает ваш друг? Как его зовут-то?.. А?
— О'Брайен, милорд.
— О'Брайен! — вскричал мой дядя. — Так он вам друг? Стало быть, это вам я обязан шпионством за мной и сплетнями, тщательно распространенными обо мне но Ирландии, сделками с моими слугами и прочими дерзостями?
Я не решился совершенно опровергать истину. Внезапность раскрытия наших интриг смутила меня.
— Я никогда не связываюсь со слугами, сэр, — отвечал я.
— Может быть, — возразил он, — вы поручаете это другим. Я разоблачил все ваши интриги, после того как этот мерзавец уехал в Англию.
— Если вы слово «мерзавец» применяете к капитану О'Брайену, сэр, то я, от его имени, осмелюсь противоречить вам.
— Как вам угодно, сэр, — отвечал мой дядя, — но вы очень обяжете меня, оставив немедленно этот дом и отказавшись от всяких ожиданий как от нынешнего лорда Привиледжа, так и от будущего, исключая вознаграждения, которое вы заслуживаете своим поведением.
Я почувствовал сильное негодование и очень резко отвечал: