Марриет Фредерик. Приключение Питера Симпла

   — Что я могу сделать для вас? — сказала хозяйка. — Я употреблю все, что только в моих силах, но, к несчастью, вы выступаете из города дня через два или три.
   — Не бойтесь, — отвечал О'Брайен, — мы поговорим об этом со временем, а покуда позвольте нам остаться в этой маленькой комнатке; мы не желаем, чтобы нас видели.
   — Как же так? Вы рекрут и не желаете, чтобы вас видели! Не хотите ли вы уж дезертировать?
   — Отвечайте на мой вопрос: вы прочли письмо — намерены ли вы поступать сообразно его содержанию по просьбе сестры?
   — Клянусь спасением, я готова, хотя бы пришлось пострадать за это. Она добрая сестра и не стала бы писать так серьезно, если бы не имела на это достаточных причин. Мой дом и все, что в нем находится, к вашим услугам.
   — Но, — продолжал О'Брайен, — положим, я хочу дезертировать. Станете вы помогать мне?
   — Даже с опасностью для собственной жизни, — отвечала хозяйка. — Ведь вы помогли моей сестре, когда она находилась в затруднительном положении.
   — Хорошо. Теперь я не хочу задерживать вас: я слышал, вас звали несколько раз. Пришлите нам обедать, когда придет время; мы останемся здесь.
   — Если я понимаю сколько-нибудь в физиогномике, как, бишь, это называется, — заметил О'Брайен, когда хозяйка нас оставила, — это честная женщина. Я могу ввериться ей, но не теперь, нужно подождать, пока уйдут рекруты.
   Я согласился с О'Брайеиом, и мы остались в комнате, беседуя друг с другом, пока хозяйка не принесла нам обедать.
   — Как вас зовут? — спросил О'Брайен.
   — Луиза Эсташ; вы могли прочесть это в письме.
   — Вы замужем?
   — Да, уже шесть лет. Мой муж редко бывает дома, он лоцман во Флиссингене. Тяжелая жизнь, тяжелее солдатской! Кто этот мальчик?
   — Это мой брат; он намерен, если я поступлю в солдаты, записаться волонтером в барабанщики.
   — Бедняжка!
   Гостиница была полна рекрутов и прочего народа, так что у хозяйки была пропасть дела. На ночь она провела нас в маленькую спальню, находившуюся возле комнаты, которую мы занимали.
   — Вы здесь почти одни; рекрутам, как я слышала, назначен смотр на плацу завтра в два часа; пойдёте вы?
   — Нет, — отвечал О'Брайен, — но это ничего, подумают, я отстал.
   — Хорошо, — отвечала хозяйка. — Делайте, как знаете; вы можете положиться на меня. Однако я так занята, что, пока они не уйдут, едва ли буду иметь время поговорить с вами.
   — Они уйдут скоро, хозяюшка, — ответил О'Брайен. — До свидания!
   Вечером хозяйка вошла к нам испуганная. Она рассказала, что в город пришел какой-то рекрут, под именем которого кто-то уже записался у заставы, и что того, кто присвоил себе его имя, не было на смотре. Рекрут объявил, что какой-то человек, с которым он останавливался в Синт-Никласе, украл у него бумагу. Вследствие этого был отдан приказ строжайше обыскать весь город, так как из тюрьмы убежали какие-то английские офицеры, и полагают, что кто-нибудь из них-то и похитил паспорт.
   — Конечно, вы не англичане? — спросила хозяйка, серьезно взглянув на О'Брайена.
   — Вы думаете? А между тем, я англичанин, моя милая, — ответил О'Брайен, — и этот мальчик тоже. Услуга, какой ожидает от вас ваша сестра, состоит именно в том, чтобы вы вывели нас из этого затруднительного положения; сотня луидоров готова в награду за эту услугу…
   — Но это невозможно!
   — Невозможно? — переспросил О'Брайен. — Разве так отвечал я вашей сестре в ее несчастье?
   — По крайней мере, это трудно.
   — Это другое дело; но с вашим мужем, лоцманом, мне кажется, большая часть затруднений устраняется.
   — Мой муж? — засомневалась хозяйка. — Я не имею власти над ним.
   — Но сотня луидоров, может быть, поможет? — возразил О'Брайен.
   — Это правда, — заметила хозяйка после минутного молчания, — но что же мне делать, если они придут обыскивать дом?
   — Приютите нас где-либо на время, пока не представится случай отправить нас в Англию. Я поручаю это вам — этого ожидает от вас сестра.
   — И она не обманется в своем ожидании, если угодно будет Богу, — сказала хозяйка после некоторого молчания. — Но я боюсь, вам придется покинуть этот дом и город сегодня ночью.
   — Как же мы выйдем из города?
   — Это я устрою. Будьте готовы к четырем часам, потому что ворота запираются с наступлением вечера. Теперь я пойду; не должно терять времени.
   — Харчи здесь не дурны, — заметил я, когда хозяйка вышла из комнаты.
   — Бог с ними, мне этого не жалко, Питер; но я не желал бы расстаться с такой удобной квартирой.
   Уложив наши пожитки, в числе которых не были забыты и две простыни, мы стали дожидаться возвращения хозяйки. Через час она вошла в комнату.
   — Я говорила с сестрой моего мужа. Она живет почти в двух милях отсюда по дороге в Мидделбург. Сегодня рыночный день, и теперь она в городе. Вы будете в безопасности там, где она спрячет вас. Я сказала, что делаю это по приказанию мужа, иначе она не согласилась бы. Вот, душенька, наденьте это платье; я помогу вам.
   Я еще раз оделся женщиной, и О'Брайен разразился громким смехом при виде моих синих чулок и коротенькой юбки.
   — Он недурен, — заметила хозяйка, надев мне на голову маленькую шляпку и повязав мне шею платком, до половины закрывавшим мне лицо.
   О'Брайен надел широкий сюртук, который дала ему хозяйка, и шляпу с огромными полями.
   — Теперь ступайте за мной, — сказала хозяйка.
   Она вывела нас на улицу, на которой толпился народ, потом на рынок, где присоединилась к нам другая женщина. В конце рынка стояла маленькая лошаденка, запряженная в телегу, в которую эта незнакомая женщина и я уселись. И вот мой приятель О'Брайен по указаниям хозяйки повел лошаденку через толпу до заставы, где хозяйка в присутствии всего караула громогласно распростилась с нами. Караул не обратил на нас внимания; мы спокойно прошли заставу и очутились на прекрасной мощеной дороге, прямой, как стрела, и окаймленной с обеих сторон высокими деревьями и рвами. Через час мы остановились около фермы, принадлежавшей женщине, под покровительством которой находились.
   — Видите ли этот лес? — сказала она О'Брайену, указывая на деревья в полумиле от большой дороги. — Я не смею принять вас в дом: мой муж так ненавидит англичан, отнявших у него барку и сделавших его бедняком, что донесет на вас непременно. Ступайте туда, расположитесь на ночь, как сумеете, а к утру я пришлю вам все, что нужно. Жаль мне тебя, мальчик, — прибавила она, взглянув на меня и направляясь со своей телегой к дому.
   — Питер, — сказал О'Брайен, — в том, что она отказывает нам от дома, я вижу доказательство ее чистосердечности, а потому не в претензии на это. У нас есть еще фляжка с виски для поддержания бодрости духа, а потому живо в лес, хоть это и привьет мне лет на двенадцать отвращение к так называемым пикникам.
   — Но, О'Брайен, — возразил я, — как же я перейду через ров в юбке? Я в обыкновенной одежде едва ли смог бы перепрыгнуть через него.
   — Привяжи к поясу подол твоих юбок и перебеги ров проворнее; по крайней мере, войди в него, насколько сможешь, а там я перетащу тебя.
   — Но ты забываешь, что нам предстоит ночевать в лесу, а промокнуть насквозь при таком сильном морозе не шуточное дело.
   — Твоя правда, Питер; но ров почти весь засыпан снегом, может быть, под ним образовалась довольно крепкая ледяная кора. Я попробую; если он выдержит меня, то уж, наверное, не вздумает проломиться под такой тщедушной фигурой, как твоя.
   О'Брайен попробовал лед, он был крепок, и мы, перейдя ров, поспешно направились к лесу, как называла его женщина; но это была небольшая группа деревьев, занимавшая около полуакра земли. Мы очистили от снега пространство около шести футов в окружности — образовалась довольно значительная выемка; О'Брайен нарезал кольев и, воткнув их в землю, развесил над ними простыню. Снег был глубиной в два фута, и в нем мы сделали лаз, по которому довольно удобно можно было пробраться под простыню. Потом мы набрали как можно больше листьев, выбили из-под них снег и, разложив их на дне ямы, покрыли другой простыней. Поместив туда узлы, мы заложили снегом! все отверстия между полом и верхней простыней, за исключением входа. Удивительно, как тепло стало в этом месте после того, как мы побыли в нем некоторое время, сделалось даже жарко, тогда как вне нашей палатки царила порядочная стужа. Хорошенько поужинав и выпив порядочную порцию виски, мы оба заснули; но прежде я постарался сбросить с себя женский наряд и облечься в собственную одежду. Никогда мы не спали так крепко, спокойно и тепло, как в этой яме, которую выкопали в глубоком снегу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

О'Брайен уходит на охоту за провиантом, а в ходе другой охоты я попадаю в другое общество. — О'Брайен патетически оплакивает мою смерть и находит меня в живых. — Мы спасаемся.

   На следующее утро мы с нетерпением ожидали обещанного вспомоществования, потому что мы были не очень-то богаты съестными припасами, хотя то, что имели, было отличного качества.
   Около трех часов пополудни мы увидели маленькую девочку, шедшую по направлению к нам с огромной дворовой собакой. Подойдя к деревьям, она закричала что-то своей собаке по-немецки, и та тотчас же бросилась бегать по роще, пока наконец не отыскала нас. Дворняга легла у самого входа нашей палатки и яростно залаяла, что заставило нас опасаться ее нападения. Но маленькая девочка снова заговорила; собака, оставаясь в том же положении и не сводя с нас глаз, положила морду на снег и завиляла хвостом Девочка подошла, заглянула в отверстие и просунула в него корзину. О'Брайен вынул наполеондор и подал ей — она отказывалась; он насильно засунул ей монету в руку. Но девочка опять что-то сказала собаке, и та начала лаять с такою яростью, что мы каждую минуту опасались, что она бросится на нас.
   Девочка протягивала нам наполеондор, указывая в то же время на собаку. Я приблизился и взял монету; она тотчас же усмирила огромное животное и, смеясь, поспешила прочь.
   — Клянусь всеми святыми, это замечательная маленькая девочка! — воскликнул О'Брайен. — За нее и ее собаку я готов стоять против всех и каждого. Меня еще никогда не травили собаки за то, что я давал деньги, но — век живи, век учись. Питер, посмотрим, что она принесла нам в корзине.
   Мы нашли варенные вкрутую яйца, хлеб, копченую баранью ногу и огромную бутылку джина.
   — Милая малютка, надеюсь, часто будет удостаивать нас своим обществом. Я думаю, Питер, нам здесь так же хорошо, как в мичманской каюте.
   — Ты забыл, что ты лейтенант.
   — Да, Питер, я забыл, такова уж сила привычки. Теперь давай обедать. Эта новая манера обедать лежа — очень экономична; нам надоест глотать в этом положении.
   — Я читал, О'Брайен, что римляне имели такое обыкновение — обедать лежа.
   — Не могу тебе сказать, чтоб в Ирландии об этом упоминали когда-либо при мне; но это еще не доказывает, что этого не было, и потому, Питер, я верю тебе на слово. Фу! Как сильно снег повалил опять! Желал бы я знать, о чем в это время думает мой отец? Это замечание О'Брайена послужило поводом к разговору о друзьях и родственниках, оставленных в Англии, после чего мы крепко заснули. На следующее утро мы нашли, что снегу выпало на восемь дюймов и под его тяжестью наша простыня так опустилась, что мы вынуждены были выйти и нарезать шесты, чтобы подпереть ее изнутри. За этим занятием мы вдруг услышали шум и стрельбу и увидали нескольких человек с собаками, по-видимому, вооруженных, несшихся прямо по направлению к леску, в котором мы прятались. Мы очень испугались, воображая, что они ищут нас, но они вдруг повернули в другую сторону и так же быстро исчезли, как и появились.
   — Что это такое? — спросил я О'Брайена.
   — Не могу сказать в точности, Питер, но думаю, что это охота, а единственный зверь, который может водиться в этих местах, — выдра.
   Я был того же мнения. Мы ожидали девочку, но она не приходила; прождав ее до сумерек, мы вползли, наконец, в нашу квартиру и поужинали остатками провизии.
   Можно представить себе, с каким нетерпением мы ожидали ее прихода весь следующий день, но она не явилась. Ночь наступила снова, и мы легли в постель без всякой пищи, кроме маленького куска хлеба и глотка джина, оставшегося во фляжке.
   — Питер, — сказал О'Брайен, — если она не придет завтра утром, я попытаюсь предпринять что-нибудь. Мне вовсе не нравится идея умереть здесь с голода. Если она не явится к трем часам, я отправлюсь за провиантом. Я не вижу тут никакой опасности: в этой одежде я так же похож на бура, как любой голландец.
   Мы провели неспокойную ночь, потому что были уверены, что или опасность так велика, что нам не смеют помогать, или, послушавшись чужих внушений, нам изменили и оставили нас на произвол судьбы. На следующее утро я влез на самое высокое дерево в роще и принялся осматривать окрестность, особенное внимание уделяя ферме, принадлежавшей женщине, которая укрыла нас в этом месте. Я не увидел ничего, кроме огромного пространства ровной заснеженной поверхности. Время от времени какой-нибудь экипаж проезжал вдали по мидделбургской дороге. Я слез и нашел О'Брайена совсем готовым к отправлению. Он был очень грустен.
   — Питер, — сказал он, — если меня схватят, ты должен непременно опять нарядиться в женское платье и идти во Флиссинген. Хозяйка гостиницы, я уверен, примет тебя под свое покровительство и отправит в Англию. Мне нужно только два наполеондора; остальное возьми себе — тебе понадобится. Если к ночи я не возвращусь, отправляйся.
   О'Брайен, уже собравшийся в путь, дождался, пока пробило четыре часа, пожал мне руку и молча вышел из леса. С тех пор как мы оба попали в Тулонскую тюрьму, я ни разу не чувствовал себя столь несчастным; лишь только он отошел от меня шагов на сто, я упал на колени и начал молиться. Прошло два часа, и уже стемнело, как вдруг я услышал шум в отдалении; с каждой минутой он все более и более приближался. Вдруг кусты затрещали, и я поспешил под простыню, покрытую снегом, в надежде, что вход останется незамеченным; но едва я забрался туда, как в нашу палатку вторгся огромный волк. Я вздрогнул, опасаясь быть разорванным на куски, но зверь растянулся на животе, с широко открытою пастью, со сверкающими глазами, с длинным висящим из пасти языком, и хотя мы соприкасались, однако он был так утомлен, что не трогал меня. Шум усилился, и я понял, что волка преследуют охотники. Я присел на корточки; волк двинулся вперед, так что я очутился около его хвоста. Я поспешил выползти и увидел в двухстах шагах от себя людей и собак в пылу погони.
   Я побежал к большому дереву и едва успел подняться на шесть футов от земли, как они были на месте; собаки бросились в отверстие, и через несколько минут волк был убит.
   Охотники были слишком заняты, чтобы заметить меня; между тем я влез на дерево и укрылся насколько мог. Находясь от них на расстоянии не более пятнадцати шагов, я мог видеть их удивление, когда они открыли простыню и вытащили из-под нее мертвого волка, которого поволокли с собой. Они разговаривали по-немецки; я 'ничего не понимал, но ясно расслышал слово «англичанин». Охотники и собаки покинули лес, и я готовился уже слезть, как один из них воротился, схватил простыни и, сложив их вместе, ушел. К счастью, при слабом лунном свете он не заметил наших узлов. Подождав еще немного, я сошел на землю. «Что же делать? — думал я. — Если уйти, а О'Брайен воротится, что подумает он? Если остаться — значит замерзнуть к утру».
   Я обратился к нашим узлам и увидал, что при борьбе волка с собаками их забросало листьями.
   Вспомнив совет О'Брайена, я оделся в женское платье, но никак не мог решиться идти во Флиссинген.
   Я надумал, наконец, отправиться на ферму, потому что близость ее к дороге давала мне возможность встретиться с О'Брайеном. В скором времени я был уже на ферме и бродил вокруг нее; двери и окна были заперты, постучать же, после того что слышал от женщины о ненависти ее мужа к англичанам, я не осмеливался. В недоумении осматриваясь вокруг, я увидел в отдалении фигуру человека, шедшего по направлению к роще. Я поспешил за ним и увидел, как он вошел в роту. Хотя мне и показалось, что это О'Брайен, но с той же вероятностью можно было предположить, что это один из людей, охотившийся за волком и вернувшийся за нашими вещами, поэтому я стал приближаться осторожнее. Скоро я услышал голос О'Брайена и подошел к нему. Он сидел, закрыв лицо руками; я стоял около него, но он не замечал меня.
   — О, Питер, мой бедный Питер! — говорил он. — Так тебя поймали в конце концов! Ужели я не мог на один час оставить тебя без того, чтоб ты не погиб? Как мне жить без тебя? Бедный мой, бедный Питер! Прост ты был, правда, да это-то я и любил в тебе; я сделал бы из тебя человека, Питер; в тебе был заложен весь нужный для этого материал, и славный бы вышел человек, право! Куда мне идти, Питер? Где могу найти я тебя? В эту минуту ты за крепкими замками, и все мои труды пропали даром. Но я тоже хочу быть заперт, Питер. Где ты, там буду и я; мы не могли уйти вместе в Англию — ну, так воротимся вместе в эту проклятую яму в Живе!
   О'Брайен умолк и залился слезами.
   Я был очень тронут этим доказательством его чистосердечного расположения ко мне и, приблизясь к нему, заключил его в свои объятия. Он взглянул на меня.
   — Что тебе, противная немецкая потаскушка? — сердито крикнул он.
   В эту минуту он совсем забыл о моей женской одежде, но, вспомнив, бросился меня обнимать.
   — Питер, — сказал он, — как ты утешил меня! Не найдя тебя и простынь, я, правду сказать, совсем отчаялся. Что такое случилось?
   Я рассказал ему все, как можно короче.
   — Хорошо, Питер, я рад, что нахожу тебя в добром здравии и еще более тому, что на тебя можно полагаться, когда ты остаешься один; ты вел себя как нельзя лучше. Теперь я расскажу тебе, что делал я. Я знал, что между Флиссингеном и нами нет ни одного постоялого двора; я обращал на это особое внимание, когда мы шли сюда. Итак, я отправился по мидделбургской дороге и нашел там только один трактир, да и то наполненный солдатами. Я прошел мимо, но другого не нашел. Когда я возвращался мимо того же трактира, один из солдат вышел ко мне, но я продолжал идти по дороге. Он ускорил шаг, я сделал то же самое, потому что чуял недоброе. Наконец он нагнал меня и заговорил по-немецки; на это я не отвечал. Он схватил меня за ворот, тогда я счел нужным прикинуться глухонемым. Я указывал ему на рот, крича: «Ау-ау», потом на уши, покачивай головою; но он не обращал на это внимания, и я слышал, что он говорил что-то про англичан. Тут я понял, что времени терять нечего; залился громким смехом и остановился. Он попытался тащить меня, но я ударил его под ноги, и он упал, хватившись головою о лед с таким треском, что, я думаю, и теперь еще не опомнился. Оставив его, я бросился бежать, не принеся с собой ничего, чем бы мой Питер мог наполнить свой голодный желудок. Теперь, Питер, что ты посоветуешь? Говорят, мудрое слово выходит иногда из уст младенцев, а ведь ты, Питер, еще младенец.
   — Не маленький, однако ж. Мое мнение — идти непременно на ферму. Они помогли нам, так согласятся, может быть, помочь и теперь; если откажут, мы пойдем во Флнссинген и предоставим судьбу свою случаю.
   — Хорошо, — согласился О'Брайен, помолчав с минуту, — быть по-твоему: лучшего мы ничего не придумаем.
   Мы пошли к ферме и у двери встретили огромную собаку. Я отступил, О'Брайен смело приблизился.
   — Это умная собака; она узнает нас. Я подойду к ней, — прибавил он, продолжая идти к дворняжке, — и поглажу ей морду; если она нападет на меня, то от этого все равно уж хуже не будет.
   Говоря это, он приблизился к собаке, не сводившей с нас сердитого взгляда. Он погладил ее, она заворчала, но О'Брайен обхватил ее шею, погладил еще раз, свистнул и подошел к двери фермы. Собака молчала, но вплотную следовала за нами. О’Брайен постучался, и маленькая девочка отперла нам дверь. Дворняга приблизилась к девочке, обернулась и снова уставилась на О'Брайена, казалось, спрашивая, впустить ли его. Девочка проговорила что-то собаке и ушла за дверь. Собака растянулась на пороге. Через несколько секунд вышла женщина, привезшая нас из Флиссингена, и попросила войти. Она говорила очень хорошо по-французски, и мы узнали, что, к счастью, мужа ее нет дома и что нам не присылали пищи, потому что вчера ее маленькая дочка, возвращаясь, встретила волка, которого едва-едва отогнала собака. После этого она уже боялась посылать ее одну; слышала, однако ж, что волк сегодня вечером убит, и намеревалась завтра утром прислать к нам девочку. Она прибавила, что волки едва известны в этой стране, но жестокая зима привела их на равнину; обстоятельство весьма редкое, случающееся, может быть, раз в двенадцать лет.
   — Но каким образом прошли вы мимо собаки? — спросила она. — Это удивило нас с дочерью.
   О'Брайен удовлетворил ее любопытство; это заставило ее воскликнуть, что англичане действительно храбрецы и что никто еще не осмеливался на это. Так подумал и я, потому что сам ни за что бы не решился на такой поступок. О'Брайен рассказал ей с моих слов историю смерти волка и объявил о нашем намерении, если не представится лучшего плана вернуться во Флиесинген.
   — Я слышала, Пьер Эсташ возвратился вчера, — ответила женщина, — и думаю, что вы будете там в большей безопасности, чем здесь: никто не станет искать вас среди казарм, близ которых находится его гостиница.
   — Вы поможете нам перебраться туда?
   — Посмотрю, что можно сделать; но не голодны ли вы?
   — Почти как люди, которые два дня не ели.
   — Ах, в самом деле. Мне и в голову не пришло этого; но люди с полным желудком забывают о тех, , у кого он пуст. Дай Бог нам исправиться и сделаться человеколюбивее!
   Она заговорила по-немецки с маленькой девочкой, и та не замедлила накрыть на стол; мы со своей стороны, не замедлили его опустошить. Девочка удивлялась нашей жадности, наконец начала смеяться, хлопала в ладоши при всяком новом куске, который мы дожили в рот, и упрашивала нас есть еще. Она позволяла мне целовать себя, но когда мать сказала ей, что я не женщина, она с недовольным видом оттолкнула меня. К полуночи мы уже крепко спали на лавках кухонной печи. На рассвете женщина разбудила нас и поставила перед нами хлеба и джину; после завтрака мы вышли на двор, где нас ожидала телега, нагруженная овощами для рынка. Женщина, девочка и я сели в телегу, О'Брайен, как и прежде, повел лошадь под уздцы, собака заключала шествие. Мы узнали имя собаки; ее звали Ахиллом, и, казалось, она полюбила нас. Мы без затруднений прошли заставу и через десять минут были уже в гостинице Эсташа. Мы тотчас же отправились в маленькую комнатку мимо толпы солдат, из которых двое ущипнули меня за подбородок. Здесь мы нашли самого лоцмана Эсташа за разговором с женой, предметом которого, казалось, были мы. По-видимому, он не соглашался вмешиваться в это дело, она настаивала.
   — Ну, вот они сами, Эсташ; если ты их выдашь, солдаты, которые видели, как они вошли, не поверят, что это было в первый раз. Я предоставляю им самим хлопотать за себя; но слушай, Эсташ, я трудилась для твоей выгоды день и ночь; если ты откажешься оказать эту услугу мне и моему семейству, я не стану более содержать для тебя гостиницу.
   С этими словами мадам Эсташ вышла из комнаты в сопровождении свояченицы и маленькой девочки; О'Брайен тотчас же подошел к Эсташу.
   — Обещаю вам сотню луидоров, если вы доставите нас на берег Англии или на борт какого-нибудь английского военного корабля, а если успеете это сделать в течение недели, прибавлю еще двадцать.
   О'Брайен вынул пятьдесят наполеондоров, которые дала нам Селеста, и разложил их на столе.
   — Вот вам задаток в доказательство, что я говорю серьезно. Скажите, выгодно это вам?
   — Я никогда не слыхивал, чтобы бедный человек мог устоять против доводов своей жены, подкрепляемых ста двадцатью луидорами, — сказал, улыбаясь, Эсташ и забрал деньги со стола.
   — Надеюсь, вы не откажетесь отправиться сегодня ночью! Это доставит вам еще десять луидоров.
   — Постараюсь заслужить их, — отвечал Эсташ. — Чем скорее мы отправимся, тем лучше; я не могу долго скрывать вас здесь. Эта молодая бабенка, полагаю, ваш товарищ, о котором мне говорила жена. Он рано начал трудовую жизнь. Садитесь-ка и поговорим; до вечера нам нечего делать.
   О'Брайен рассказал ему всю историю нашего побега. Когда речь зашла о заблуждении, в котором находилась его жена касательно услуги, будто оказанной нами ее семейству, он расхохотался до упаду.
   — Прежде я неохотно соглашался помогать вам, но теперь я готов именно потому, что это даст мне повод посмеяться над женой, когда возвращусь. . Всякий раз, как она будет требовать моей помощи по просьбе своих родственников, я буду напоминать ей этот анекдот; но, впрочем, она хорошая жена, только уж слишком любит своих сестер.
   Вечером он одел нас в матросские куртки и шаровары, приказал бодро следовать за собой и повел мимо часовых, которые знали его очень хорошо.
   — Что, опять в море? — спросил один из них. — Видно, с женой поссорился.
   Солдаты расхохотались, и мы прошли. На берегу вскочили в маленький ботик Эсташа, причалили к его кораблику и через несколько минут снялись с якоря.
   С помощью сильного течения и благоприятного ветра мы скоро вышли из устья Шельды и к утру завидели катер. Мы понеслись к нему, стали ему под ветер, и О'Брайен закричал, чтоб спустили шлюпку. Эсташ, получив от меня вексель на остальные деньги, пожелал нам успеха. Мы пожали друг другу руки и через несколько минут снова увидели себя под покровительством британского флота.