Страница:
Самыми тяжелыми для Чины оказались годы, проведенные ею в семинарии миссис Крэншау, как называлось среднее учебное заведение для молодых леди, расположенное в самом сердце графства Кент и обязанное своей блестящей репутацией в основном очаровательным, вылощенным манерам его выпускниц, в чьих лицах нельзя было заметить и тени страданий, пережитых юными воспитанницами, особенно Чиной Уоррик, в толстых, поросших плющом стенах этого почтенного учреждения.
С первого же дня своего пребывания в семинарии она стала изгоем, причиной чему послужили не только ее огненно-рыжие волосы и непривычно темный цвет кожи, но и тот весьма прискорбный факт, что прадед Чины по отцовской линии – сэр Кингстон Уоррик, известный в свое время проходимец, – вынужден был покинуть Англию после того, как, если верить слухам, избил до смерти одного джентльмена. Кроме того, сказалось на ее положении и то обстоятельство, что родилась она на далеком острове в Индонезии – стране язычников, хотя, с одной стороны, появление ее на свет в экзотическом крае придавало ей ореол романтичности, с другой оно же возводило незримый барьер отчужденности между Чиной и остальными воспитанницами. И в глазах ее язвительных школьных подруг она всегда оставалась смешной и нелепой.
Растопить лед отчуждения не сумели прирожденное ее дружелюбие и добросердечность. К тому же яркая, броская красота девочки не располагала к Чине и содержательницу семинарии Оливию Крэншау, придерживающуюся строгих викторианских правил, имевшую характер ограниченный и педантичный, чрезмерно щепетильную в вопросах морали и полностью лишенную чувства юмора. Правившая своими подопечными в мрачной уверенности, что следует подавлять любые проявления возвышенных, не предусмотренных регламентами чувств, она яростно ополчилась на это странное маленькое существо с буйными рыжими волосами и неземными зелеными глазами. Взращенная любящим, хотя и не осознавшим в должной мере свою ответственность отцом, который не видел ничего дурного в том, чтобы учить дочь плавать и стрелять, ходить босиком и даже ругаться на разных языках, начиная от греческого и кончая китайским, и при этом забывал о других, куда более важных знаниях, Чина оказалась трудновоспитуемым ребенком, однако Оливия Крэншау, продемонстрировав исключительную настойчивость, все же победила в конце концов.
Чине часами приходилось вызубривать до изнурения уроки в душных классных комнатах, тогда как другим девочкам разрешалось в это время гулять в живописных окрестностях семинарии. В результате в свои двенадцать лет она познала на собственном опыте гнет жесточайшей дисциплины и испытывала постоянную горечь от сознания того, что в направленных на нее глазах главной попечительницы леди Крэншау сквозит неизменно одно недовольство. Столь дорогие для нее памятные вещицы, привезенные с собой из дома, – причудливые морские раковины, собранные ею на берегу рано поутру в самый день отъезда, нитка коралловых бус, подаренная ей старым учителем Тан Ри как амулет, призванный защитить девочку от злых духов, – были все до единого безжалостно отобраны у нее с обещанием вернуть их после того, как ее успеваемость и проявляемое ею прилежание заслужат хотя бы оценки «удовлетворительно». Легкие свободные платья из шелка, с которыми прибыла она в Англию, выглядели в глазах воспитательницы шокирующими добропорядочную публику варварскими одеяниями и посему также были насильственно изъяты у Чины, коей предписывалось отныне носить в обязательном порядке сковывавшие движения панталоны, передники и нижнее белье, вызывавшее невыносимый зуд и болезненные покраснения на коже.
Приведенная в ужас тем фактом, что девушка не видела ничего дурного в том, чтобы иногда, когда в жаркое время года температура воздуха поднималась достаточно высоко, снять с ног туфли или закатать рукава платья, миссис Крэншау строго проследила за тем, чтобы гардероб Чины был полностью обновлен и теперь состоял лишь из платьев исключительно закрытого покроя и с высокими воротниками. Данную одежду надлежало застегивать на все пуговицы, а кожаные ботинки – туго зашнуровывать, поскольку впредь ей строжайше возбранялось ходить босиком. Пышные золотые волосы, которые Чина обычно заплетала в косы, если только не позволяла им ниспадать свободной волной вниз, до самых бедер, были собраны с помощью бесчисленных шпилек в шиньон, слишком тяжелый для ее тоненькой шеи. От подобной прически у нее начались головные боли, лицо побледнело, и она стала уставать, однако миссис Крэншау поздравила саму себя с успехом, ибо ей показалось, что она сумела наконец превратить эту беспокойную, доставлявшую столько неудобств язычницу в образцовый пример викторианской скромности и аккуратности.
В шестнадцать лет Чина закончила наконец учебу в семинарии Оливии Крэншау, получив таким образом «западное образование». Но из-за болезни графа, с которым случился удар вскоре после ее возвращения в Бродхерст, ей пришлось отложить на время возвращение домой, в родной Бадаян. Граф, наполовину парализованный и прикованный к креслу, оказался теперь в полной зависимости от нее, и Чина не видела для себя возможности покинуть его в таком состоянии. Ее никогда не обманывала видимая преданность кузенов своему дедушке, и она содрогалась при мысли о том, что они могут сделать с беспомощным стариком, если тот останется на их попечении...
– Чина, слушай, пожалуйста, когда с тобой говорят! Голос Анны Сидней, прокатившись, казалось, через все бесконечные годы, которые Чина провела в Англии, прервал тягостные воспоминания, державшие девушку в цепких объятиях. Вновь ощущая и холод, и горе, она осознала вдруг со всей очевидностью, что ей не придется больше терпеть автократическую жестокость Оливии Крэншау и что с Бродхерстом ее не связывают теперь ни узы любви, ни чувство долга по отношению к человеку, который уже покинул сей мир.
– Интересно, где витали твои мысли, девочка? Не думаю, что ты слышала хоть слово из того, что я тебе сказала. Неужели ты не хочешь обсудить со мной, как тебе вернуться домой?
– Прошу прощения. – На губах Чины мелькнула горькая усмешка. – Как по-твоему, мои родители не будут против того, чтобы я возвратилась на родину?
– Боже мой, да с чего это ты так заговорила? – вздохнула Анна. – Твои родители вовсе не думали, что ты пробудешь в Англии до конца своих дней! Дорогая моя девочка, тебе незачем оставаться здесь теперь, когда умер твой дядюшка, и хотя я буду по тебе ужасно тосковать, я не вижу причин, почему бы тебе не уехать отсюда.
– Возможно, ты и права, – произнесла с сомнением Чина.
– Конечно, я права, – заявила твердо Анна, прислушиваясь к хлопанью дверей внизу и крикам гостей. Когда до ушей ее долетели грязные ругательства, она поняла, что Фрэдди снова проиграл в карты.
– Если так и дальше дело пойдет, – медленно произнесла Чина с легкой усмешкой на устах, – то к моменту оглашения завещания от наследства лорда Линвилла ничего не останется.
Позолоченные бронзовые часы в главной галерее уже давно пробили четыре, когда последние гости, с трудом держась на ногах, потянулись к выходу, чтобы рассесться по своим экипажам. Разбуженная поднятым ими шумом, Чина осторожно выскользнула из постели и увидела в окно вереницу карет, с грохотом исчезавших в ночной темени. Зная, что вся прислуга давно уже отправилась спать, она накинула на себя шелковый халат и тихонько вышла из комнаты, намереваясь без всяких помех оценить нанесенный сегодняшними собутыльниками Фрэдди ущерб, который, судя по разудалым крикам и воплям, разносившимся по всему дому на протяжении нескольких последних часов, должен был быть весьма значительным.
Ночь и в самом деле прошла в буйных увеселениях дружков нового владельца имения. Вскоре после полуночи Чину разбудили пистолетные выстрелы в саду. Вне себя от страха она подскочила к окну, чтобы узнать, что происходит. Прошло несколько долгих минут, прежде чем она поняла, что Фрэдди с приятелями, прыгая и размахивая пистолетами возле розовых кустов, просто-напросто забавлялись, инсценируя комическую дуэль на потеху дамам. К счастью, никто не пострадал, и спустя какое-то время, когда подобная затея наскучила, все благополучно вернулись в библиотеку, откуда снова послышались громкие крики и смех неистово веселившихся молодых дам. Ну а Чине ничего не оставалось делать, как с учащенно бившимся сердцем вернуться в постель.
Сейчас, когда девушка спускалась по винтовой лестнице в большой холл, погруженный в темноту дом казался ей холодным и таящим угрозу.
В неверном свете мигавшей от сквозняка свечи, которую она несла в руке, изображенные на портретах представители рода Линвиллов взирали на нее хмуро с высоты обшитых панелями стен. Непонятно почему, но их невидящие глаза заставляли Чину чувствовать себя неуютно, и это ощущение пугало и настораживало ее, поскольку раньше, когда она несколько раз вот так же бродила ночью в одиночестве по этому большому дому, ей не приходилось испытывать что-либо подобное.
Чина ничего не могла с собой поделать и ощутила облегчение лишь после того, как очутилась в библиотеке, где в не погасшем еще камине весело потрескивало пламя. Протянув руки к исходившему от очага теплу, она окинула встревоженным взглядом помещение и, к своей радости, обнаружила, что в целом, если не считать опрокинутых кресел и валявшихся по всему ковру пустых бутылок, все здесь оставалось, как прежде. Но едва она пришла к столь утешительному заключению, как тут же вскрикнула от страха, ибо из затененного угла комнаты до нее донесся запинающийся голос:
– Такое впечатление, что ты рассчитывала увидеть тут что-то чертовски ужасное, кузина. Никогда прежде не видел у тебя такого настороженного взгляда.
Чина резко повернулась в сторону говорившего, и сердце ее ушло в пятки: она увидела Фрэдди Линвилла, лежавшего в кресле возле двери. Галстук у него съехал набок, жилет и сорочка были залиты вином. Нездоровая бледность покрывала лицо, налитые кровью глаза покраснели.
– Я боялась, что опять что-нибудь разбили, – призналась девушка.
Стены библиотеки, где она находилась, были уставлены снизу доверху переплетенными в холст и кожу томами, большей частью давно уже ставшими библиографической редкостью первыми изданиями. Рядом с изящным секретером времен Людовика XIV стоял застекленный шифоньер, наполненный ценнейшим фарфором и хрусталем. В состав сего уникального собрания входил и хрустальный кубок тринадцатого века, про который было известно, что таких только три на всем свете: один – здесь, в Бродхерсте, другой – во Дворце дожей в Венеции, а третий – в частной коллекции Марии Кристины Бурбонской, матери испанского короля Фердинанда IV. Именно о нем больше всего беспокоилась Чина: Бог знает, что могло случиться с ним, окажись он в беззастенчивых и грубых руках кого-либо из этой разгульной компании.
– Уверяю тебя, на этот раз мои гости вели себя вполне пристойно! – заявил Фрэдди, поднявшись с превеликим трудом на ноги и направившись к ней нетвердой походкой. – Боялась, что будет разбита еще какая-нибудь лиможская поделка, а? Или, того хуже, одна из рубиновых дедушкиных ваз? Не стану скрывать, это и меня огорчило бы, ведь разбитое стекло мало что стоит на рынке.
Чина нервно сглотнула.
– Надеюсь, вы не хотите сказать, что собираетесь продавать все эти вещи?
– А что в этом такого? Теперь, когда дедушка умер и похоронен, я намерен все переделать в Бродхерсте, обстановка тут, на мой взгляд, чересчур уж спартанская. И я не потерплю возле себя всю эту антикварную мертвечину, которую насобирал он. Деньги куда большая ценность, нежели это старье. Или ты не согласна со мной?
– Вы не можете говорить так всерьез!
– Ну-ну, моя прелесть, не стоит так волноваться! – ухмыльнулся Фрэдди и начал размахивать трясущимися руками перед ее лицом. – Если мне удастся продать эти безделицы, то они скорее всего попадут в какой-нибудь музей, где их выставят на радость публике. Поверь, от них там будет больше пользы, чем здесь, где они сокрыты от всех под замком. – Он громко икнул и затем продолжил: – Та же участь постигнет и эту отвратительную якобинскую мебель. Подумать страшно, сколь долго подобная рухлядь мозолила глаза всем в нашей семье. И я не собираюсь и далее хранить в своем доме такую безвкусицу.
Чина, сжав губы, молча повернулась к огню, прекрасно понимая, что ей не уговорить своего кузена отказаться от его безрассудного замысла. Ни один из них – ни Фрэдди, ни Кэсси – никогда не ценили и не понимали красоты всех этих замечательных творений и исторической значимости собранных в Бродхерсте картин и акварелей известнейших фламандских и итальянских мастеров. Единственное значение для брата с сестрой имела лишь цена этих произведений искусства, выраженная в полновесных фунтах стерлингов, которые можно было бы выручить за них на аукционе. Возможно, потому-то и испытывал старый граф такую симпатию к своей внучатой племяннице, что она единственная изо всех искренне разделяла его любовь ко всему прекрасному.
– Представляю себе, как старик начнет ворочаться в своей могиле, когда к нам на чашечку чая заглянут оценщики! – изрек с недоброй усмешкой Фрэдди. – Вот было бы интересно взглянуть на это, не правда ли, кузина?
Он засмеялся и, проводя тыльной стороной руки по губам, слегка пошатнулся, ибо был пьян как стелька, хотя и, не сознавая того, разыгрывал из себя всесильного и непреклонного хозяина родового поместья Линвиллов. Девять тягостных лет прошли с того дня, как в огненном пламени, охватившем лондонский театр, погибли родители Фрэдди, в результате чего он неожиданно стал правопреемником графского титула. И все это время, к величайшему раздражению внука, его престарелый дед упорно отказывался умереть, несмотря на многочисленные ожоги, полученные им в том же пожарище. Граф не спешил уходить в мир иной, словно, как представлялось Фрэдди, решил дожидаться в своем имении второго пришествия, развлекая себя исключительно тем, что заставлял внуков плясать под свою дудку, будто они всего-навсего марионетки в кукольном театре. Особенно успешно проделывал он это в тех случаях, когда дело касалось денежных вопросов, что и неудивительно, поскольку Фрэдди постоянно испытывал нужду в звонкой монете. С каждым годом граф, казалось, становился старее, но не слабее, и даже удар, поразивший деда в прошлом году, не смог его доконать. И только пневмонии, коей обязан он был на редкость холодному и сырому лету, удалось наконец свести графа в могилу, что вполне отвечало нетерпеливым чаяниям внуков.
Оба они – и Фредерик, и Кассиопея – были несказанно удивлены и обрадованы, когда узнали, что принесли им в конце концов эти ужасные девять лет. Согласно собственным подсчетам Фрэдди, общая стоимость состояния, которое сколотил за свою жизнь Эсмунд Луи Хакомб Линвилл, превышала двадцать тысяч фунтов стерлингов. И это не считая хранившихся в Бродхерсте бесчисленных произведений искусства и акций Ост-Индской компании, приносивших значительный годовой доход.
Фрэдди, новоявленный владелец родового имения и всего, что в нем находилось, испытывал в данный момент невыразимое удовлетворение от сознания того, что стал хоть и временным, но все же абсолютно законным Опекуном своей ненаглядной кузины Чины.
Вот она стоит, протянув свои руки поближе к огню, и, кажется, совершенно не замечает пристально наблюдающего за ней Фрэдди. Просто дух захватывает при виде дивной ее красоты! Танцующие языки пламени отбрасывают золотые блики на рыжие волосы девушки, на изящную, тонкую шею. Длинные, закрученные вверх ресницы обрамляют глаза темной пушистой бахромой. Очи ее еще зеленее, чем сам изумруд. А очаровательная складка в уголках ее влажных пухленьких розовых губ словно подчеркивает таящееся в них искушение.
Она, сама того не подозревая, манила к себе Фрэдди, который видел в ней сейчас стройную богиню, хрупкую и обворожительную, как роза, оставшуюся все еще девственницей, чье неискушенное тело только и ждет прикосновения опытных мужских рук. Фрэдди с жадностью облизал губы. Как красиво охватывают ее бедра струящиеся складки шелкового платья, и сколь явственно обозначилась под ним соблазнительная выпуклость груди!
Трудно поверить, до чего же несчастным, ощипанным птенцом предстала она на пороге этого дома шесть лет тому назад, когда заявилась сюда из своего Бадаяна! Фрэдди, который был на шесть лет старше ее, и, по словам своего дедушки, слишком быстро превратился в самодовольного маленького болвана, нашел невероятно рыжие волосы и раскованные манеры Чины просто предосудительными и почувствовал невероятное облегчение, когда ее отправили с глаз долой в учебное заведение миссис Крэншау. Приезжала она в Бродхерст лишь во время праздников и летних каникул и, к счастью, совсем ненадолго. К тому же, выказывая благоразумность, девочка редко когда покидала свои комнаты, так что о ее существовании нетрудно было и вовсе забыть.
Фрэдди долгое время не думал о том, чтобы уделить младшей своей кузине хоть каплю внимания. Вернувшись же в самом конце 1845 года из двухгодичного турне по континентальной Европе, он обнаружил вдруг, что маленькая дикая протеже его дедушки превратилась в настоящую красавицу. Однако, к его вящему негодованию, эта хитрая лиса сумела втереться в его отсутствие в милость к старому графу и настолько покорить его сердце, что Фрэдди, который, не долго думая, соблазнил бы ее при иных обстоятельствах, был вынужден держать себя в руках, чтобы, не дай Бог, не вызвать гнева в свой адрес со стороны деда.
Но теперь, когда старик покинул сей бренный мир, можно было не считаться ни с чем. Чина, которой в следующем месяце исполнялось семнадцать лет, по случаю чего ей предстояло впервые появиться на балу, особенно влекла к себе своего кузена в силу того обстоятельства, что еще не достигла совершеннолетия. Мысль о юном возрасте кузины доставляла Фрэдди истинное наслаждение, и он, смакуя ее, даже прищелкнул громко языком, что заставило Чину повернуть голову и вопросительно посмотреть на него.
При этом ее платье слегка распахнулось у шеи, и взору кузена предстало восхитительное видение выглянувшего из шелка девичьего тела. Фрэдди, пребывая в пьяном угаре, стремительно ринулся к ней и впихнул ее в кресло.
– Я не могу с собой совладать, дорогая моя! – прерывисто шептал он, обуянный страстью, она же кричала, взывая о помощи. – Ты чертовски хороша! И я сейчас овладею тобой!
Мокрые губы его коснулись нежных уст. Так, совершенно внезапно, Чина Уоррик в первый раз в своей жизни познала мужской поцелуй. Но это не имело ничего общего с тем, что рисовалось ей в волнующих и страстных сценах, которые описывали ее подруги по семинарии, взирая на нее лучистыми глазами и уверяя ее шепотом, что уже испытали все эти радости на себе. То, что происходило в данный момент, вызывало у нее лишь отвращение, что и понятно, помимо всего прочего, Фрэдди, обладавшему манерами конюха, не были знакомы приемы тонкого обращения с женщинами, и к ярму же от него столь сильно несло прокисшим вином и потом, что Чине пришлось бороться с приступом тошноты.
– Отпустите меня! – молила она, задыхаясь, но он не слышал ее, а если бы даже и слышал, все равно не внял бы ей, ибо разум оставил его. Пульс у Фрэдди бешено колотился, руки лихорадочно развязывали тесемки на платье. Страсть полностью овладела им. Это маленькое, на редкость гибкое создание было, как сразу же решил он, едва коснувшись ее, прямо создано для любовных утех.
Услышав треск тонкой ткани, Чина, вжатая в кресло насильником, завопила в страхе. Девушка дорожила этим платьем, поскольку то был подарок от ее родителей, а вовсе не потому, что сшили его из бесценного бадаянского шелка. И теперь, видя, сколь бесцеремонно обращается Фрэдди с ним, она пришла в ужас.
Обрушивая на кузена удары своими маленькими кулачками, Чина предпринимала отчаянные попытки вырваться из его объятий, и наконец ей это удалось. Отбегая от кресла, девушка налетела на латунную стойку возле камина и, не колеблясь, выхватила оттуда тяжелую кочергу, которую незамедлительно опустила на голову Фрэдди. Тот сразу же молча рухнул на пол. Увидев содеянное ею, Чина отшвырнула прочь свое оружие, издавшее при падении зловещий лязг.
Она прижала ладони к щекам. Во внезапно наступившей тишине слышались только посвист огня в камине да шелест ветра за окном, казавшийся ей теперь чьим-то угрожающим шепотом. Проходили длинные, томительные минуты, но Фрэдди так и не шелохнулся, и Чине пришлось поневоле сделать страшное заключение, что он умер.
– Я же убила его! – прошептала она в ужасе и прикрыла ладонями рот. Лицо ее побелело. – Боже святый, неужто это правда?
Девушка попятилась к двери, не в силах отвести взгляд от распростертого на полу тела. Она боялась, что стоит ей отвернуться хоть на секунду, как Фрэдди, словно некое привидение, тотчас воскреснет и, ухватившись за подол платья, перепачкает ее одеяние своей окровавленной рукой...
Выбравшись из библиотеки, она бросилась с придушенным криком бежать. Босые ноги ее ступали бесшумно по толстым коврам, рыжие волосы развевались за ней наподобие стяга. Где-то позади нее хлопнула дверь, но Чина, поглощенная одной единственной мыслью, как бы удрать поскорее, пока никто еще не обнаружил, что здесь произошло, не обратила на это внимания.
Спустя несколько минут Баярд, престарелый ленивый мастифф, был разбужен скрипом проржавевших петель на двери конюшни. Он насторожился и, выскочив с боевым видом из-за розовых кустов, побежал вдоль покрытого изморозью газона к низкому каменному строению. Остановившись у входа в него, пес издал воинственный рык и начал с подозрением принюхиваться к доносившемуся из помещения нежному благоуханию, смешанному с конскими испарениями и запахом навоза. Когда же из душного мрака выскользнула маленькая, закутанная в плащ фигурка, Он оскалил клыки.
– Ах, это ты! – льстиво сказала ему Чина, прекрасно понимая, что громоподобный лай мощного пса немедленно поднимет на ноги всех конюхов, и протянула затянутую в перчатку руку, чтобы погладить его по массивной голове. Опасения ее оказались напрасными, мастифф, узнав девушку, приветственно завилял обрубленным хвостом, а затем, повернувшись, затрусил лениво по направлению к дому. Вздохнув с облегчением, Чина не мешкая вывела лошадь из стойла.
Приторочив одеревеневшими от холода пальцами саквояж к седлу, она вскочила на спину опытного, видавшего виды серого мерина. Стук копыт эхом разнесся по вымощенной булыжником подъездной дорожке. Волосы Чины тотчас украсили водяные бусинки, выделившиеся из тумана, повисшего бесформенными клочьями над промерзшей землей. Она бросила робкий взгляд назад, на высокие, едва различимые в полумраке стены дома, и хотя окна его все еще оставались плотно закрытыми и темными и, следовательно, там пока никто ничего не знал, девушка почувствовала вдруг, что мужество начало ей изменять.
– Я не должна убегать, – шептала она себе, но ее сознание рисовало ей страшную картину: Фрэдди лежит лицом вниз на полу библиотеки, а из разбитой головы течет кровь. Девушка прекрасно понимала, что, убежав, она проявила непростительную слабость и что ее все равно поймают еще до того, как ей удастся скрыться. Но мысль о возвращении назад, в дом, где она снова увидит безжизненное тело кузена, приводила ее в ужас.
Сглотнув слюну, Чина пришпорила своего скакуна, и вскоре крыша дома с бесчисленными островерхими башенками и дымовыми трубами скрылась за старыми вязами. Девушка подняла хлыст и тяжело опустила его на спину коня.
Подстегнутый резким ударом, мерин рванул вперед с такой силой, что если бы Чина переменила решение и захотела возвратиться в усадьбу, она уже не смогла бы повернуть его. Мокрый ветер хлестал девушку по щекам, и к тому же ее пробирала дрожь и от холода, и от некоего щемящего чувства, говорившего ей, что пути назад нет. Она, не обманываясь на свой счет, сознавала, что не обладает достаточным мужеством для того, чтобы предстать перед судом по обвинению в убийстве Фрэдди.
С восточной стороны уже начинал розоветь небосвод, звезды тускнели, а покрытые изморозью поля превращались в перламутровое море, но Чине было не до этого; не замечала она и пролетавших мимо нее округлых кентских холмов и окруженных спящими садиками, уютных деревенских домиков, крытых соломой. Молясь Богу, она могла думать только о том, как бы побыстрее добраться до Лондона и среди кораблей, стоящих на якоре в Темзе, найти какое-нибудь судно, отплывающее на Восток.
Глава 2
С первого же дня своего пребывания в семинарии она стала изгоем, причиной чему послужили не только ее огненно-рыжие волосы и непривычно темный цвет кожи, но и тот весьма прискорбный факт, что прадед Чины по отцовской линии – сэр Кингстон Уоррик, известный в свое время проходимец, – вынужден был покинуть Англию после того, как, если верить слухам, избил до смерти одного джентльмена. Кроме того, сказалось на ее положении и то обстоятельство, что родилась она на далеком острове в Индонезии – стране язычников, хотя, с одной стороны, появление ее на свет в экзотическом крае придавало ей ореол романтичности, с другой оно же возводило незримый барьер отчужденности между Чиной и остальными воспитанницами. И в глазах ее язвительных школьных подруг она всегда оставалась смешной и нелепой.
Растопить лед отчуждения не сумели прирожденное ее дружелюбие и добросердечность. К тому же яркая, броская красота девочки не располагала к Чине и содержательницу семинарии Оливию Крэншау, придерживающуюся строгих викторианских правил, имевшую характер ограниченный и педантичный, чрезмерно щепетильную в вопросах морали и полностью лишенную чувства юмора. Правившая своими подопечными в мрачной уверенности, что следует подавлять любые проявления возвышенных, не предусмотренных регламентами чувств, она яростно ополчилась на это странное маленькое существо с буйными рыжими волосами и неземными зелеными глазами. Взращенная любящим, хотя и не осознавшим в должной мере свою ответственность отцом, который не видел ничего дурного в том, чтобы учить дочь плавать и стрелять, ходить босиком и даже ругаться на разных языках, начиная от греческого и кончая китайским, и при этом забывал о других, куда более важных знаниях, Чина оказалась трудновоспитуемым ребенком, однако Оливия Крэншау, продемонстрировав исключительную настойчивость, все же победила в конце концов.
Чине часами приходилось вызубривать до изнурения уроки в душных классных комнатах, тогда как другим девочкам разрешалось в это время гулять в живописных окрестностях семинарии. В результате в свои двенадцать лет она познала на собственном опыте гнет жесточайшей дисциплины и испытывала постоянную горечь от сознания того, что в направленных на нее глазах главной попечительницы леди Крэншау сквозит неизменно одно недовольство. Столь дорогие для нее памятные вещицы, привезенные с собой из дома, – причудливые морские раковины, собранные ею на берегу рано поутру в самый день отъезда, нитка коралловых бус, подаренная ей старым учителем Тан Ри как амулет, призванный защитить девочку от злых духов, – были все до единого безжалостно отобраны у нее с обещанием вернуть их после того, как ее успеваемость и проявляемое ею прилежание заслужат хотя бы оценки «удовлетворительно». Легкие свободные платья из шелка, с которыми прибыла она в Англию, выглядели в глазах воспитательницы шокирующими добропорядочную публику варварскими одеяниями и посему также были насильственно изъяты у Чины, коей предписывалось отныне носить в обязательном порядке сковывавшие движения панталоны, передники и нижнее белье, вызывавшее невыносимый зуд и болезненные покраснения на коже.
Приведенная в ужас тем фактом, что девушка не видела ничего дурного в том, чтобы иногда, когда в жаркое время года температура воздуха поднималась достаточно высоко, снять с ног туфли или закатать рукава платья, миссис Крэншау строго проследила за тем, чтобы гардероб Чины был полностью обновлен и теперь состоял лишь из платьев исключительно закрытого покроя и с высокими воротниками. Данную одежду надлежало застегивать на все пуговицы, а кожаные ботинки – туго зашнуровывать, поскольку впредь ей строжайше возбранялось ходить босиком. Пышные золотые волосы, которые Чина обычно заплетала в косы, если только не позволяла им ниспадать свободной волной вниз, до самых бедер, были собраны с помощью бесчисленных шпилек в шиньон, слишком тяжелый для ее тоненькой шеи. От подобной прически у нее начались головные боли, лицо побледнело, и она стала уставать, однако миссис Крэншау поздравила саму себя с успехом, ибо ей показалось, что она сумела наконец превратить эту беспокойную, доставлявшую столько неудобств язычницу в образцовый пример викторианской скромности и аккуратности.
В шестнадцать лет Чина закончила наконец учебу в семинарии Оливии Крэншау, получив таким образом «западное образование». Но из-за болезни графа, с которым случился удар вскоре после ее возвращения в Бродхерст, ей пришлось отложить на время возвращение домой, в родной Бадаян. Граф, наполовину парализованный и прикованный к креслу, оказался теперь в полной зависимости от нее, и Чина не видела для себя возможности покинуть его в таком состоянии. Ее никогда не обманывала видимая преданность кузенов своему дедушке, и она содрогалась при мысли о том, что они могут сделать с беспомощным стариком, если тот останется на их попечении...
– Чина, слушай, пожалуйста, когда с тобой говорят! Голос Анны Сидней, прокатившись, казалось, через все бесконечные годы, которые Чина провела в Англии, прервал тягостные воспоминания, державшие девушку в цепких объятиях. Вновь ощущая и холод, и горе, она осознала вдруг со всей очевидностью, что ей не придется больше терпеть автократическую жестокость Оливии Крэншау и что с Бродхерстом ее не связывают теперь ни узы любви, ни чувство долга по отношению к человеку, который уже покинул сей мир.
– Интересно, где витали твои мысли, девочка? Не думаю, что ты слышала хоть слово из того, что я тебе сказала. Неужели ты не хочешь обсудить со мной, как тебе вернуться домой?
– Прошу прощения. – На губах Чины мелькнула горькая усмешка. – Как по-твоему, мои родители не будут против того, чтобы я возвратилась на родину?
– Боже мой, да с чего это ты так заговорила? – вздохнула Анна. – Твои родители вовсе не думали, что ты пробудешь в Англии до конца своих дней! Дорогая моя девочка, тебе незачем оставаться здесь теперь, когда умер твой дядюшка, и хотя я буду по тебе ужасно тосковать, я не вижу причин, почему бы тебе не уехать отсюда.
– Возможно, ты и права, – произнесла с сомнением Чина.
– Конечно, я права, – заявила твердо Анна, прислушиваясь к хлопанью дверей внизу и крикам гостей. Когда до ушей ее долетели грязные ругательства, она поняла, что Фрэдди снова проиграл в карты.
– Если так и дальше дело пойдет, – медленно произнесла Чина с легкой усмешкой на устах, – то к моменту оглашения завещания от наследства лорда Линвилла ничего не останется.
Позолоченные бронзовые часы в главной галерее уже давно пробили четыре, когда последние гости, с трудом держась на ногах, потянулись к выходу, чтобы рассесться по своим экипажам. Разбуженная поднятым ими шумом, Чина осторожно выскользнула из постели и увидела в окно вереницу карет, с грохотом исчезавших в ночной темени. Зная, что вся прислуга давно уже отправилась спать, она накинула на себя шелковый халат и тихонько вышла из комнаты, намереваясь без всяких помех оценить нанесенный сегодняшними собутыльниками Фрэдди ущерб, который, судя по разудалым крикам и воплям, разносившимся по всему дому на протяжении нескольких последних часов, должен был быть весьма значительным.
Ночь и в самом деле прошла в буйных увеселениях дружков нового владельца имения. Вскоре после полуночи Чину разбудили пистолетные выстрелы в саду. Вне себя от страха она подскочила к окну, чтобы узнать, что происходит. Прошло несколько долгих минут, прежде чем она поняла, что Фрэдди с приятелями, прыгая и размахивая пистолетами возле розовых кустов, просто-напросто забавлялись, инсценируя комическую дуэль на потеху дамам. К счастью, никто не пострадал, и спустя какое-то время, когда подобная затея наскучила, все благополучно вернулись в библиотеку, откуда снова послышались громкие крики и смех неистово веселившихся молодых дам. Ну а Чине ничего не оставалось делать, как с учащенно бившимся сердцем вернуться в постель.
Сейчас, когда девушка спускалась по винтовой лестнице в большой холл, погруженный в темноту дом казался ей холодным и таящим угрозу.
В неверном свете мигавшей от сквозняка свечи, которую она несла в руке, изображенные на портретах представители рода Линвиллов взирали на нее хмуро с высоты обшитых панелями стен. Непонятно почему, но их невидящие глаза заставляли Чину чувствовать себя неуютно, и это ощущение пугало и настораживало ее, поскольку раньше, когда она несколько раз вот так же бродила ночью в одиночестве по этому большому дому, ей не приходилось испытывать что-либо подобное.
Чина ничего не могла с собой поделать и ощутила облегчение лишь после того, как очутилась в библиотеке, где в не погасшем еще камине весело потрескивало пламя. Протянув руки к исходившему от очага теплу, она окинула встревоженным взглядом помещение и, к своей радости, обнаружила, что в целом, если не считать опрокинутых кресел и валявшихся по всему ковру пустых бутылок, все здесь оставалось, как прежде. Но едва она пришла к столь утешительному заключению, как тут же вскрикнула от страха, ибо из затененного угла комнаты до нее донесся запинающийся голос:
– Такое впечатление, что ты рассчитывала увидеть тут что-то чертовски ужасное, кузина. Никогда прежде не видел у тебя такого настороженного взгляда.
Чина резко повернулась в сторону говорившего, и сердце ее ушло в пятки: она увидела Фрэдди Линвилла, лежавшего в кресле возле двери. Галстук у него съехал набок, жилет и сорочка были залиты вином. Нездоровая бледность покрывала лицо, налитые кровью глаза покраснели.
– Я боялась, что опять что-нибудь разбили, – призналась девушка.
Стены библиотеки, где она находилась, были уставлены снизу доверху переплетенными в холст и кожу томами, большей частью давно уже ставшими библиографической редкостью первыми изданиями. Рядом с изящным секретером времен Людовика XIV стоял застекленный шифоньер, наполненный ценнейшим фарфором и хрусталем. В состав сего уникального собрания входил и хрустальный кубок тринадцатого века, про который было известно, что таких только три на всем свете: один – здесь, в Бродхерсте, другой – во Дворце дожей в Венеции, а третий – в частной коллекции Марии Кристины Бурбонской, матери испанского короля Фердинанда IV. Именно о нем больше всего беспокоилась Чина: Бог знает, что могло случиться с ним, окажись он в беззастенчивых и грубых руках кого-либо из этой разгульной компании.
– Уверяю тебя, на этот раз мои гости вели себя вполне пристойно! – заявил Фрэдди, поднявшись с превеликим трудом на ноги и направившись к ней нетвердой походкой. – Боялась, что будет разбита еще какая-нибудь лиможская поделка, а? Или, того хуже, одна из рубиновых дедушкиных ваз? Не стану скрывать, это и меня огорчило бы, ведь разбитое стекло мало что стоит на рынке.
Чина нервно сглотнула.
– Надеюсь, вы не хотите сказать, что собираетесь продавать все эти вещи?
– А что в этом такого? Теперь, когда дедушка умер и похоронен, я намерен все переделать в Бродхерсте, обстановка тут, на мой взгляд, чересчур уж спартанская. И я не потерплю возле себя всю эту антикварную мертвечину, которую насобирал он. Деньги куда большая ценность, нежели это старье. Или ты не согласна со мной?
– Вы не можете говорить так всерьез!
– Ну-ну, моя прелесть, не стоит так волноваться! – ухмыльнулся Фрэдди и начал размахивать трясущимися руками перед ее лицом. – Если мне удастся продать эти безделицы, то они скорее всего попадут в какой-нибудь музей, где их выставят на радость публике. Поверь, от них там будет больше пользы, чем здесь, где они сокрыты от всех под замком. – Он громко икнул и затем продолжил: – Та же участь постигнет и эту отвратительную якобинскую мебель. Подумать страшно, сколь долго подобная рухлядь мозолила глаза всем в нашей семье. И я не собираюсь и далее хранить в своем доме такую безвкусицу.
Чина, сжав губы, молча повернулась к огню, прекрасно понимая, что ей не уговорить своего кузена отказаться от его безрассудного замысла. Ни один из них – ни Фрэдди, ни Кэсси – никогда не ценили и не понимали красоты всех этих замечательных творений и исторической значимости собранных в Бродхерсте картин и акварелей известнейших фламандских и итальянских мастеров. Единственное значение для брата с сестрой имела лишь цена этих произведений искусства, выраженная в полновесных фунтах стерлингов, которые можно было бы выручить за них на аукционе. Возможно, потому-то и испытывал старый граф такую симпатию к своей внучатой племяннице, что она единственная изо всех искренне разделяла его любовь ко всему прекрасному.
– Представляю себе, как старик начнет ворочаться в своей могиле, когда к нам на чашечку чая заглянут оценщики! – изрек с недоброй усмешкой Фрэдди. – Вот было бы интересно взглянуть на это, не правда ли, кузина?
Он засмеялся и, проводя тыльной стороной руки по губам, слегка пошатнулся, ибо был пьян как стелька, хотя и, не сознавая того, разыгрывал из себя всесильного и непреклонного хозяина родового поместья Линвиллов. Девять тягостных лет прошли с того дня, как в огненном пламени, охватившем лондонский театр, погибли родители Фрэдди, в результате чего он неожиданно стал правопреемником графского титула. И все это время, к величайшему раздражению внука, его престарелый дед упорно отказывался умереть, несмотря на многочисленные ожоги, полученные им в том же пожарище. Граф не спешил уходить в мир иной, словно, как представлялось Фрэдди, решил дожидаться в своем имении второго пришествия, развлекая себя исключительно тем, что заставлял внуков плясать под свою дудку, будто они всего-навсего марионетки в кукольном театре. Особенно успешно проделывал он это в тех случаях, когда дело касалось денежных вопросов, что и неудивительно, поскольку Фрэдди постоянно испытывал нужду в звонкой монете. С каждым годом граф, казалось, становился старее, но не слабее, и даже удар, поразивший деда в прошлом году, не смог его доконать. И только пневмонии, коей обязан он был на редкость холодному и сырому лету, удалось наконец свести графа в могилу, что вполне отвечало нетерпеливым чаяниям внуков.
Оба они – и Фредерик, и Кассиопея – были несказанно удивлены и обрадованы, когда узнали, что принесли им в конце концов эти ужасные девять лет. Согласно собственным подсчетам Фрэдди, общая стоимость состояния, которое сколотил за свою жизнь Эсмунд Луи Хакомб Линвилл, превышала двадцать тысяч фунтов стерлингов. И это не считая хранившихся в Бродхерсте бесчисленных произведений искусства и акций Ост-Индской компании, приносивших значительный годовой доход.
Фрэдди, новоявленный владелец родового имения и всего, что в нем находилось, испытывал в данный момент невыразимое удовлетворение от сознания того, что стал хоть и временным, но все же абсолютно законным Опекуном своей ненаглядной кузины Чины.
Вот она стоит, протянув свои руки поближе к огню, и, кажется, совершенно не замечает пристально наблюдающего за ней Фрэдди. Просто дух захватывает при виде дивной ее красоты! Танцующие языки пламени отбрасывают золотые блики на рыжие волосы девушки, на изящную, тонкую шею. Длинные, закрученные вверх ресницы обрамляют глаза темной пушистой бахромой. Очи ее еще зеленее, чем сам изумруд. А очаровательная складка в уголках ее влажных пухленьких розовых губ словно подчеркивает таящееся в них искушение.
Она, сама того не подозревая, манила к себе Фрэдди, который видел в ней сейчас стройную богиню, хрупкую и обворожительную, как роза, оставшуюся все еще девственницей, чье неискушенное тело только и ждет прикосновения опытных мужских рук. Фрэдди с жадностью облизал губы. Как красиво охватывают ее бедра струящиеся складки шелкового платья, и сколь явственно обозначилась под ним соблазнительная выпуклость груди!
Трудно поверить, до чего же несчастным, ощипанным птенцом предстала она на пороге этого дома шесть лет тому назад, когда заявилась сюда из своего Бадаяна! Фрэдди, который был на шесть лет старше ее, и, по словам своего дедушки, слишком быстро превратился в самодовольного маленького болвана, нашел невероятно рыжие волосы и раскованные манеры Чины просто предосудительными и почувствовал невероятное облегчение, когда ее отправили с глаз долой в учебное заведение миссис Крэншау. Приезжала она в Бродхерст лишь во время праздников и летних каникул и, к счастью, совсем ненадолго. К тому же, выказывая благоразумность, девочка редко когда покидала свои комнаты, так что о ее существовании нетрудно было и вовсе забыть.
Фрэдди долгое время не думал о том, чтобы уделить младшей своей кузине хоть каплю внимания. Вернувшись же в самом конце 1845 года из двухгодичного турне по континентальной Европе, он обнаружил вдруг, что маленькая дикая протеже его дедушки превратилась в настоящую красавицу. Однако, к его вящему негодованию, эта хитрая лиса сумела втереться в его отсутствие в милость к старому графу и настолько покорить его сердце, что Фрэдди, который, не долго думая, соблазнил бы ее при иных обстоятельствах, был вынужден держать себя в руках, чтобы, не дай Бог, не вызвать гнева в свой адрес со стороны деда.
Но теперь, когда старик покинул сей бренный мир, можно было не считаться ни с чем. Чина, которой в следующем месяце исполнялось семнадцать лет, по случаю чего ей предстояло впервые появиться на балу, особенно влекла к себе своего кузена в силу того обстоятельства, что еще не достигла совершеннолетия. Мысль о юном возрасте кузины доставляла Фрэдди истинное наслаждение, и он, смакуя ее, даже прищелкнул громко языком, что заставило Чину повернуть голову и вопросительно посмотреть на него.
При этом ее платье слегка распахнулось у шеи, и взору кузена предстало восхитительное видение выглянувшего из шелка девичьего тела. Фрэдди, пребывая в пьяном угаре, стремительно ринулся к ней и впихнул ее в кресло.
– Я не могу с собой совладать, дорогая моя! – прерывисто шептал он, обуянный страстью, она же кричала, взывая о помощи. – Ты чертовски хороша! И я сейчас овладею тобой!
Мокрые губы его коснулись нежных уст. Так, совершенно внезапно, Чина Уоррик в первый раз в своей жизни познала мужской поцелуй. Но это не имело ничего общего с тем, что рисовалось ей в волнующих и страстных сценах, которые описывали ее подруги по семинарии, взирая на нее лучистыми глазами и уверяя ее шепотом, что уже испытали все эти радости на себе. То, что происходило в данный момент, вызывало у нее лишь отвращение, что и понятно, помимо всего прочего, Фрэдди, обладавшему манерами конюха, не были знакомы приемы тонкого обращения с женщинами, и к ярму же от него столь сильно несло прокисшим вином и потом, что Чине пришлось бороться с приступом тошноты.
– Отпустите меня! – молила она, задыхаясь, но он не слышал ее, а если бы даже и слышал, все равно не внял бы ей, ибо разум оставил его. Пульс у Фрэдди бешено колотился, руки лихорадочно развязывали тесемки на платье. Страсть полностью овладела им. Это маленькое, на редкость гибкое создание было, как сразу же решил он, едва коснувшись ее, прямо создано для любовных утех.
Услышав треск тонкой ткани, Чина, вжатая в кресло насильником, завопила в страхе. Девушка дорожила этим платьем, поскольку то был подарок от ее родителей, а вовсе не потому, что сшили его из бесценного бадаянского шелка. И теперь, видя, сколь бесцеремонно обращается Фрэдди с ним, она пришла в ужас.
Обрушивая на кузена удары своими маленькими кулачками, Чина предпринимала отчаянные попытки вырваться из его объятий, и наконец ей это удалось. Отбегая от кресла, девушка налетела на латунную стойку возле камина и, не колеблясь, выхватила оттуда тяжелую кочергу, которую незамедлительно опустила на голову Фрэдди. Тот сразу же молча рухнул на пол. Увидев содеянное ею, Чина отшвырнула прочь свое оружие, издавшее при падении зловещий лязг.
Она прижала ладони к щекам. Во внезапно наступившей тишине слышались только посвист огня в камине да шелест ветра за окном, казавшийся ей теперь чьим-то угрожающим шепотом. Проходили длинные, томительные минуты, но Фрэдди так и не шелохнулся, и Чине пришлось поневоле сделать страшное заключение, что он умер.
– Я же убила его! – прошептала она в ужасе и прикрыла ладонями рот. Лицо ее побелело. – Боже святый, неужто это правда?
Девушка попятилась к двери, не в силах отвести взгляд от распростертого на полу тела. Она боялась, что стоит ей отвернуться хоть на секунду, как Фрэдди, словно некое привидение, тотчас воскреснет и, ухватившись за подол платья, перепачкает ее одеяние своей окровавленной рукой...
Выбравшись из библиотеки, она бросилась с придушенным криком бежать. Босые ноги ее ступали бесшумно по толстым коврам, рыжие волосы развевались за ней наподобие стяга. Где-то позади нее хлопнула дверь, но Чина, поглощенная одной единственной мыслью, как бы удрать поскорее, пока никто еще не обнаружил, что здесь произошло, не обратила на это внимания.
Спустя несколько минут Баярд, престарелый ленивый мастифф, был разбужен скрипом проржавевших петель на двери конюшни. Он насторожился и, выскочив с боевым видом из-за розовых кустов, побежал вдоль покрытого изморозью газона к низкому каменному строению. Остановившись у входа в него, пес издал воинственный рык и начал с подозрением принюхиваться к доносившемуся из помещения нежному благоуханию, смешанному с конскими испарениями и запахом навоза. Когда же из душного мрака выскользнула маленькая, закутанная в плащ фигурка, Он оскалил клыки.
– Ах, это ты! – льстиво сказала ему Чина, прекрасно понимая, что громоподобный лай мощного пса немедленно поднимет на ноги всех конюхов, и протянула затянутую в перчатку руку, чтобы погладить его по массивной голове. Опасения ее оказались напрасными, мастифф, узнав девушку, приветственно завилял обрубленным хвостом, а затем, повернувшись, затрусил лениво по направлению к дому. Вздохнув с облегчением, Чина не мешкая вывела лошадь из стойла.
Приторочив одеревеневшими от холода пальцами саквояж к седлу, она вскочила на спину опытного, видавшего виды серого мерина. Стук копыт эхом разнесся по вымощенной булыжником подъездной дорожке. Волосы Чины тотчас украсили водяные бусинки, выделившиеся из тумана, повисшего бесформенными клочьями над промерзшей землей. Она бросила робкий взгляд назад, на высокие, едва различимые в полумраке стены дома, и хотя окна его все еще оставались плотно закрытыми и темными и, следовательно, там пока никто ничего не знал, девушка почувствовала вдруг, что мужество начало ей изменять.
– Я не должна убегать, – шептала она себе, но ее сознание рисовало ей страшную картину: Фрэдди лежит лицом вниз на полу библиотеки, а из разбитой головы течет кровь. Девушка прекрасно понимала, что, убежав, она проявила непростительную слабость и что ее все равно поймают еще до того, как ей удастся скрыться. Но мысль о возвращении назад, в дом, где она снова увидит безжизненное тело кузена, приводила ее в ужас.
Сглотнув слюну, Чина пришпорила своего скакуна, и вскоре крыша дома с бесчисленными островерхими башенками и дымовыми трубами скрылась за старыми вязами. Девушка подняла хлыст и тяжело опустила его на спину коня.
Подстегнутый резким ударом, мерин рванул вперед с такой силой, что если бы Чина переменила решение и захотела возвратиться в усадьбу, она уже не смогла бы повернуть его. Мокрый ветер хлестал девушку по щекам, и к тому же ее пробирала дрожь и от холода, и от некоего щемящего чувства, говорившего ей, что пути назад нет. Она, не обманываясь на свой счет, сознавала, что не обладает достаточным мужеством для того, чтобы предстать перед судом по обвинению в убийстве Фрэдди.
С восточной стороны уже начинал розоветь небосвод, звезды тускнели, а покрытые изморозью поля превращались в перламутровое море, но Чине было не до этого; не замечала она и пролетавших мимо нее округлых кентских холмов и окруженных спящими садиками, уютных деревенских домиков, крытых соломой. Молясь Богу, она могла думать только о том, как бы побыстрее добраться до Лондона и среди кораблей, стоящих на якоре в Темзе, найти какое-нибудь судно, отплывающее на Восток.
Глава 2
Этан Бладуил, капитан и владелец бригантины «Звезда Коулуна», приписанной к Портсмуту, открыл налитые кровью глаза и громко выругался, ибо солнечные лучи, пробившись сквозь прикрытые деревянными ставнями окна в кормовой стенке каюты, падали прямо на подушку и слепили глаза. Взглянув помутненным взором на французские походные часы, тикавшие на туалетном столике, он невольно сощурился, чтобы разглядеть их позолоченный циферблат. Неужели половина девятого? Что за черт!..