Перед завтраком у высочайшего стола все, служившие при Государе Преображенские офицеры и служащие ныне, собрались в одной из крайних зал большого дворца для поднесения Государю иконы. Ее превосходно изготовил Фаберже. Образа писаны в Москве: посредине Преображение Господне, а на створках Казанская Божья Матерь (празднуемая 8 июля) и св. Вел. Кн. Александр Невский. Поднося икону, я сказал: «Ваше Императорское Величество! 25 лет тому назад в этот самый день л. – гв. Преображенский полк был осчастливлен назначением Вашего Величества командующим полком. Сегодня, спустя четверть века, полк просит своего старого командира принять эту икону. Да будет она Вашему Императорскому Величеству благословением верных Преображенцев и выражением их непрестанных горячих молитв за благоденствие Державного Шефа». – Царь перекрестился, приложился к иконе и прочувствованным голосом долго говорил нам. Александр III редко и мало говорит, никто не запомнит, чтобы Он произносил длинные речи, но тут мы ушам своим не верили: Царь говорил так хорошо, так просто, хотя, очевидно, не подготовившись, каждое его слово было так веско, что никто из нас никогда не забудет этой царской речи… «Есть в нашей гвардии батальон Императорской Фамилии, но я считаю Преображенский полк еще более полком Императорской Фамилии, еще более близким нашему семейству и в особенности Государям. Начиная с Петра, все царствующие государи и Императрицы были шефами полка. И поэтому он всегда должен быть первым в нашей армии, как я сказал уже нижним чинам. Это доказала его боевая слава еще в недавнюю кампанию…» Так закончил Государь свою речь». Константину приятно было воссоздать все детали красивого акта, командиром которого он был.
* * *
   Праздник кончился – наступили будни. Он готовился к своему первому полковому учению. «Я выехал перед полком галопом и начал ученье. Учились прекрасно», – сообщает его дневник.
   Но спустя месяц с некоторой долей грусти он пишет Аполлону Николаевичу Майкову в Сиверскую, где поэт снимал дачу, построил церковь и школу:
...
   «Как-то Вам живется на Сиверской в этот холод? Я перебрался с полком в лагерь 25 мая, здесь тогда шел снег. Постепенно привыкаю к новой и нежданной для меня должности командующего полком. Все еще мне как-то неловко и странно в этом положении, когда еще в апреле я был только смиренным ротным командиром, а батальоном так никогда и не командовал. Много было пережито новых впечатлений, волнений и тревог в последний месяц; Муза от меня отлетела. А мне так хочется снова отдаться ей здесь, в милом лагере, где я так часто находил вдохновение и воодушевление. Видали Вы книжку стихотворений Влад. Соловьева? Какие в ней есть прелестные вещи! Если б только он позабыл политику и богословие, чтобы отдаться исключительно поэзии».

   Константину всегда казалось, что поэзия может жить лишь вдали от бурь, вражды и несогласий. Как ни пытался им любимый Фет свести Великого князя с творцом «прелестных стихов» Владимиром Соловьевым, ничего не получалось – слишком много шума было вокруг имени В. Соловьева. «Встает как венчающий купол, как свод устремлений, к которому сливаются струи кадильные, – встает имя Владимира Соловьева, – пишет один из современников и продолжает: – Для нас Соловьев – это была высшая истина, это было зеркало, в которое вместе с отраженьем событий преломлялся и смысл их. Рано умолк его голос. Да и когда звучал, не умели слушать его. А сколько раз Победоносцев налагал на него печать насильственного молчания!»
   После выхода брошюры Соловьева «L\'idee rasse» Победоносцев доносил Александру III: «Благоволите, Ваше Императорское Величество, обратить внимание на прилагаемую статью о Соловьеве, коего действия возбуждают теперь столько толков и негодования в России. Вот до какого безумия мог дойти русский умный и ученый человек, и еще сын Сергея Михайловича Соловьева. Гордость, усиленная глупым поклонением со стороны некоторых дам, натолкнула его на этот ложный путь». Государь ответил: «Действительно, это страшно печально, и в особенности подумать, что это сын милейшего Сергея Михайловича Соловьева, который был моим воспитателем».
   А умные дамы и умные мужчины говорили, что лекции сына, а не отца, были незабываемые. Он мог «глаголом жечь сердца людей»; но глагол его был или под запретом, или стеснен. «Не смею говорить о Владимире Соловьеве, – писал князь Волконский, – не моего познания дело, не могу судить и о том, в чем истинная его сила – философ или публицист, но скажу, что среди русских публицистов, людей, занимавшихся вопросами общественно-государственными, ни один не принес на служение родине более высокого мыслительства, согретого более пламенным духом любви, чем Владимир Соловьев. И не слышу слов уже, но слышу этот голос, немного глухой, подернутый дымкою, с тем особенным, ему присущим чем-то апостольским, в оболочке ежедневной простоты. Но, несмотря на эту простоту, никогда не мог я подойти к Соловьеву так, как подходил вообще к людям. Он не был для меня физической сущностью; когда я пожимал его руку, я пожимал духовную руку. И вижу такую картину: в густой толпе, под белым сводом монастырских ворот, сребристо-черными прядями обрамленный лоб и голубой пламень глубоких глаз – на фоне золотой парчи. То было в воротах Александро-Невской лавры; он подпирал плечом гроб Достоевского. И под этой картиной хочется подписать и к нему же отнести его же (Соловьева. – Э. М., Э. Г.)слова:
   Высшую силу в себе сознавая,
   Что ж толковать о ребяческих снах?
   Жизнь только подвиг, – и правда живая
   Светит бессмертьем в истлевших гробах».

* * *
   С восторгом, но и тоской по улетевшей от него собственной музе, Константин читал стихи Соловьева. Для него он был «особенный» еще и потому, что приходился другом Фету. Издалека, приглушенная зеленой чащей, звучала музыка военных маршей, раздавались окрики команд, голоса птиц, шум деревьев, а он не мог оторваться от стихов с удивительными мыслями, восхитительными сравнениями. Душа становилась чище, крылья у нее вырастали. И грусть, грусть от собственного бессилия! Муза, так охотно и часто прилетавшая в лагерь, не навещает его…
   Стояла жаркая и тихая погода. Земля высохла, просила дождя. Вроде бы барометр падал, но сушь продолжалась. Хороводили в небе тучи, ожидалась гроза, но флотилия с темными парусами, возможно, набитыми дождями, проносилась мимо. «В стране ожидается засуха, люди боятся голода», – били тревогу газеты. В пятницу войскам был дан отдых. Но до двенадцати часов дня Константин Константинович провозился в лагере. В Павловск едва успел к завтраку. Дорогой обогнал солдатика с красным воротником, гадал издалека: преображенец или Московского полка? Оказался свой, из 12-й роты, Афанасий Степанов, шел на похороны матери. Смущенного и неуклюжего, Константин посадил его рядом с собой и довез до самой избы.
   В Павловске дети прыгали вокруг него. Жена была в Германии у родителей. Потом няни увели детей.
   Он сидел в тишине летнего дня. Примолкли птицы. Дети, наверное, уже спали – тихий час. Почувствовал, как соскучился по Лизе. Где-то поодаль мелькнула тень, давно не бывавшая в его садах. Одна дама – муза – напомнила о другой – жене. А как неимоверно они иногда соперничают! Не иначе как мелькнувшая тень оживила в памяти стихотворение, написанное год назад здесь же, в Павловске, когда Лиза тоже уезжала:
   В тени дубов приветливой семьею
   Вновь собрались за чайным мы столом.
   Над чашками прозрачною струею
   Душистый пар нас обдавал теплом.
   Все было здесь знакомо и привычно,
   Кругом все те же милые черты.
   Казалось мне: походкою обычной
   Вот-вот войдешь и сядешь с нами ты.
   Но вспомнил я, что ты теперь далёко
   И что не скоро вновь вернешься к нам
   Подругою моей голубоокой
   За чайный стол к развесистым дубам!
    («В разлуке», 29 июля 1890)

* * *
   Утром Константин торопился в суд, но задержала мать, сказав, что хочет поговорить с глазу на глаз. Александру Иосифовну печалили события, случившиеся во время путешествия Наследника на «Памяти Азова». Сын Оли все же спас Ники жизнь! Сам Ники это признает. А благодарности никакой не последовало. Александра Иосифовна приложила к глазам платочек:
   – Не понимаю ничего… Да еще смеют говорить, что Георгий плохо влиял на Цесаревича, учил его дурному…
   Константин объяснил, что ничего страшного не произошло. Просто свита Ники не нашла общего языка с кают-компанией «Азова», где Георгий числился своим человеком да еще был близок к Ники – вот и возвели на него всякую напраслину. И все же сплетни – дело гадкое, а зафиксированные на бумаге – становятся опасными. Так что многое будет зависеть от того, что изложит на бумаге князь Ухтомский, который сопровождал будущего Императора Николая II в кругосветном плавании.
   Эспер Эсперович Ухтомский, публицист и поэт, закончил историко-филологический факультет Петербургского университета, служил по департаменту духовных дел иностранных исповеданий, несколько раз был командирован в Сибирь и Среднюю Азию для изучения быта инородцев-буддистов. В мемуарной литературе сохранился его портрет:
...
   «Что-то обаятельное по природным данным и вместе что-то раздражающее, способное в отчаяние привести по практической неприложимости. Маленький, сутуловатый, с беспорядочными черными волосами, очень неряшливый во внешности своей, он говорил как-то мелко, рублено и с преимущественным уклоном к анекдоту. В силу последней привычки он бывал иногда забавен, иногда несносен. Чрезвычайно начитанный, с красивым поэтическим талантом, он, однако, ничего не сделал. Как в стихах своих он никогда не мог удержаться в рамках выбранного им размера, так и вся жизнь его была полна перебоев. Про него можно сказать то, что говорили про члена Французской палаты Дешанеля: „Un brillant avenir derriere lui“ (Блестящая будущность за спиной). Только Дешанель все-таки побывал президентом республики; правда, он кончил печально: в припадке нервного возбуждения выскочил из вагона на полном ходу; подобравшая его жена стрелочника дала телеграмму, что выскочил из поезда какой-то сумасшедший, который воображает себя президентом республики… Ухтомский же стал всего-навсего редактором „С. – Петербургских новостей“. Но царь сказал ему, что будет читать его газету каждый день.
   Газета Ухтомского была единственная, касавшаяся вопросов инославия и иноверчества в тех пределах безбоязненности, которые вообще были допустимы по тогдашним цензурным условиям. Кроме того, Ухтомский имел разрешение письмом испрашивать себе свидания. Он вкладывал свои письма в номер газеты, который посылал Государю. Много «истин» доходило таким путем до уха царского, но все-таки ничего из этого не вышло. С одной стороны, все разбивалось о безразличие, которым отличался характер Государя, с другой, и сам Ухтомский себе повредил. Его сгубил анекдот. Ведь анекдот хорош между двух людей, одинаково мыслящих; тогда он является сокращенным способом общения, избавляя от чрезмерно подробного изложения. Но когда говоришь с человеком, который, что называется, «не в курсе», анекдот и не убедителен, и не смешон – он надоедлив. Ухтомский в Царском просто надоел».

   В плавании Ухтомский исполнял роль «путеводителя», человека, знающего чужие страны, особенно восточные, которые Наследник посещал. Ухтомский испытывал особую тягу к Востоку и был хорошо известен в российских академических кругах как серьезный исследователь буддистских древностей. Восточные люди любили его, он умел с ними говорить: все, что было в нем детского и молодого, как-то встречалось с тем, что было в его собеседниках мудрого и стародавнего. Из своих путешествий он привозил ценные подарки и приобретения; его коллекция буддийских идолов была впоследствии приобретена музеем Александра III. Его квартира на Шпалерной походила на некий храм: занавески, идолы, драконы, бронза, яшма, нефрит, лак; в аквариуме – крокодил. Китайцы, тибетцы, сиамцы, индусы и наши буряты – все являлись к нему на поклон, а идолы и крокодил свидетельствовали о его любви к Востоку и его людям. Ухтомский был зачислен в свиту Наследника как историограф путешествия Цесаревича и просветитель его. Ему предстояло составить подробное описание всего, что происходило на их пути в чужеземных странах и на царском корабле. Вот этого и боялся Константин. Начнется с того, что Георгия взяли на борт в последней православной стране – Греции, а закончится тем, что Георгий – «молодой человек, который не может служить образцом для Великих князей и принцев».
   Но пройдет несколько лет, и в трехтомнике Э. Э. Ухтомского под названием «Путешествие на Восток Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича. 1890–1891», изданном в роскошных полукожаных переплетах с золотым тиснением (тома выходили последовательно с 1893 по 1897 год), Великий князь не найдет ни одного худого слова о греческом принце-спасителе.
   Государь пожаловал Георгию «золотую медаль за спасение погибающего». Пройдет пять лет, и Цесаревич Николай перед своей коронацией запишет в дневнике: «Горячо благодарил Бога за спасение, ниспосланное Им рукою Джорджия в Японии!» В этот день он всегда будет стоять на благодарственных молебнах.
* * *
   Суд начался минута в минуту. Было объявлено, что разбирается дело об изнасиловании мещанки Бахваловой нижними чинами Преображенского полка.
   Константин внимательно посмотрел на своих подопечных – ефрейторов и рядовых, стараясь напомнить им о их вчерашней беседе. Под вечер он заходил к ним на полковую гауптвахту. Разговор был долгий, но молчания – больше.
   – Как вы могли опозорить так полк?
   – Мы не подумали, – хмуро сказал Нечаев.
   – О себе почему не подумали?
   – Бес попутал, жарко было, – отвечал за всех опять Нечаев.
   – Домой хотелось, мне хотелось домой к жене, – всхлипнул самый молодой Позик.
   – Ты же в отпуске уже был!
   – Не был я, не пропустили. Сказали, причин пока нет.
   – Но порядок же по отпускам существует?…
   – Кто его знает. Так говорят, но на самом деле не то…
   – А вы что молчите? – Константин посмотрел на остальных троих и ужаснулся: – Как вы могли – все!.. Как звери…
   – Она сама допустила, смеялась. Думали, что согласная…
   – Вас будут судить. Очень строго. Я не пугаю, а советую не изворачиваться, говорить правду, всю правду. Только так заслужите снисхождение…
   Солдаты, к счастью, на скамье подсудимых вели себя прилично: во всем повинились, не сваливали случившееся друг на друга, не изворачивались. Но суд был строг: четырех приговорили к каторжным работам на восемь лет, двоих-на четыре года. Оправдали только одного, совсем молодого Позика. После разбирательства виновные сказали свое последнее слово – всё, как учил их Константин: что осрамили полк, что огорчили начальство и принесли ему неприятности. Просили милости, потому что служили всегда честно и непорочно. Константину было больно их слушать. «Мне придется прибегнуть к Высочайшему милосердию», – подумал Константин. Он хотел облегчить положение осужденных.
   Суд, а вернее случившееся в полку и приведшее к суду произвело на Константина удручающее впечатление. Знак о возможной распущенности полка и его неуправляемости был подан. Он вдруг остро почувствовал разницу между ротой, в которой почти каждого солдата знал в лицо, и многоликостью полка.

ЭЛИТАРНАЯ ДОЛЖНОСТЬ

   Преображенский полк – это история Российской империи и Российской армии. Преображенцы участвовали в шведских, турецких, наполеоновских, балканских войнах. Полковое знамя, герб полка, полковая икона – это были святыни для имевших честь служить в полку.
   Избранным, кто отлично служил, был награжден орденом Святого Георгия, орденом Меча и золотым оружием, разрешалось уйти в отставку «с мундиром», имея честь носить его всегда. За особые воинские заслуги генерала высокого ранга могли удостоить звания «Почетного преображенца». Этого звания удостоился в свое время генерал-аншеф граф А. В. Суворов-Рымникский.
   В Преображенском полку служили Государи и Великие князья. Преображенцы стояли на самых почетных местах у царского трона. Их казармы были ближе всех к Зимнему дворцу. Многие, начинавшие здесь службу в нижних чинах, сделали высокую карьеру в государственной, политической и дипломатической деятельности. Знаменитый полк, «парадное» лицо петербургского офицерства, он был в чести, всегда на виду, с особыми привилегиями. Но, вступив в новую должность, Константин Константинович мучительно думал о себе в этом полку: как он самбудет идти «по благородному пути самоусовершенствования и полезной деятельности»?
   Начиналась жизнь, характерная для высочайших особ Императорского Дома. А высочайшие особы, по замечанию современника, «как в футляре, замкнуты в собственном существовании… масса мелких интересов до такой степени заслоняет их взор, что совершенно закрывает от них широкие горизонты. С ними чувствуешь себя, как в комнате, лишенной воздуха. Их умственный и нравственный кругозор так узок, так ограничен. Перед их бедным умом, крылья которого постоянно обрезались, никогда не открывалось иных горизонтов, кроме Марсова поля и Красносельского лагеря, не вырисовывалось иных идеалов, кроме парадов и фойе оперы или французского театра!».
   Но каким бы ни было едким и во многом несправедливым это замечание, доля истины в нем все же была. Вот и Великому князю Константину Константиновичу предстояло преодолеть в себе «кукольную пружину» царедворца, чтобы не превратиться под давлением «этикета, удовольствий и роскоши», этой хитроумной придворной машины, в посредственность.
   «Всегда оставайтесь самим собой», – вспоминался совет Страхова. Совет был легко приемлем для диалога поэта с листом бумаги. Но как его применить в море человеческих отношений, часто окрашенных предрассудками, в придворно-уставных обстоятельствах?
   После последних больших учений он с тревогой отмечал, как командиры теряются, видя перед собой вчетверо больше людей, чем в частях мирного состава, только немногие быстро осознают, как справиться с этой массой. «Придет война, – сокрушался Константин, сам один из командиров, – мы голову потеряем…»
   Он, конечно, проверял, контролировал всё, что положено командиру полка. Любил дни, когда успевал многое сделать по программе, заранее составленной. Вспоминал Великого князя Алексея, от которого ему доставалось за эту «скучную сухую» наклонность еще на фрегате «Светлана». «Ты видом, как циркуль, манерой, как счетная линейка, педант и заведенная машина!» – кричал ему Алексей в кают-компании.
   Но он и теперь находил, что в его привычке жить «по программе» ничего дурного нет. Иначе как бы он успел побывать в Пулковском комитете, председателем которого состоит по званию президента Академии? Как бы осмотрел новые батальонные кухни и столовые, а часть их пришлось забраковать? Как бы разобрался с караулом в новом арсенале, когда командующий 4-й ротой Джунковский, проверяя караул, застал двух часовых спящими?
   Он шел на фуражный двор, осматривал склады неприкосновенного запаса, заходил в нестроевую роту, в артель нижних чинов, в арсенал при дежурной комнате, в библиотеку. Прослужив под началом хорошего военачальника Васмунда, он научился многим дельным вещам, как научился избегать того неразумного и недоброго, что тоже видел у Васмунда. «Это урок от обратного», – говорил себе Константин. Никто, как он, не понимал солдата, никто, как он, не любил его. К сожалению, элитная должность не приближала, а отдаляла от него солдат – главную силу армии. Какую же тоску он испытал по живому солдатскому разговору, по его открытой душе, когда видел застывших в чинопочитании подчиненных, обходя в темноте солдатские палатки!
   Он погрелся возле угасавшего костра 2-го батальона и, уже возвращаясь после обхода вдоль тыла полка, услыхал из-под одной палатки возле патронных одноколок громкий голос. Остановился, прислушался: какой-то солдат рассказывал сказку. По говору можно было заключить, что он малоросс, хотя говорил по-русски. Сказка была про богатыря Ивана-дурака, совершавшего подвиг за подвигом и все никак не достигавшего благополучия, а у коня его «в лобу солнце, в затылку месяц, а скрозь звезды…». Сказка тянулась бесконечно. Он долго стоял и все слушал, радуясь живой солдатской речи. Любопытно было, с каким участием относились к сказке слушатели, иногда прерывая рассказ замечаниями, вопросами и восклицаниями…
   И вдруг Константин Константинович понял: то, о чем он раньше думал с благодушной иронией – о разнице между собой и предыдущим командиром Преображенского полка, – к благодушию отношения не имеет.
* * *
   Предыдущий командир, его лучший друг Великий князь Сергей Александрович, был грозой полка. Его боялись, ему подчинялись безоговорочно и офицеры, и солдаты. Конечно, это была не строгость принца Александра Петровича Ольденбургского, командира гвардейского корпуса, чья строгость граничила с самодурством, когда у офицеров случались нервные припадки, а солдаты впадали в панику при приближении своего начальника. Сергей же был просто строг, холоден, недоступен.
   Константину казалось, что он хорошо знает Сергея: его крайнюю религиозность с поклонением всем русским святыням, поездками по монастырям, беседами со старцами. Сергей много читал, собственно он в какой-то мере развил вкус к серьезной литературе у Константина. Он его познакомил с Достоевским, который для Константина на всю жизнь остался главной притягательной силой в духовной жизни. Он дружил с Победоносцевым, крупным законоведом, государственным деятелем, литератором, человеком критического ума, близким к идеалистам-славянофилам. Была какая-то ниточка между ними – Достоевским – Победоносцевым – Сергеем.
   Двадцать девятого января 1881 года Победоносцев писал Александру III: «Вчера вечером скончался Ф. М. Достоевский. Он был мне близкий приятель, и грустно, что нет его. Но смерть его большая потеря и для России. В среде литераторов он – едва ли не один – был горячим проповедником основных начал веры, народности, любви к Отечеству. Несчастное наше юношество, блуждающее, как овцы без пастыря, к нему питало доверие, и действие его было весьма велико и благодетельно. Многие – несчастные молодые люди – обращались к нему как к духовнику, словесно и письменно. Теперь некому заменить его. Он был беден и ничего не оставил, кроме книг. Семейство его в нужде. Сегодня пишу к графу Лорис-Меликову и прошу доложить, не соизволит ли Государь Император принять участие. Не подкрепите ли, Ваше Высочество, это ходатайство. Вы знали и ценили покойного Достоевского по его сочинениям, которые останутся навсегда памятником великого русского таланта».
   Первого февраля новое письмо: «Похоронили сегодня Ф. М. Достоевского в Невской лавре. Грустно очень. Вечная ему память. Мне очень чувствительна потеря его: у меня для него был отведен тихий час, в субботу после всенощной, и он нередко ходил ко мне, и мы говорили долго и много за полночь…»
   И Сергей считал для себя счастьем увидеть Достоевского в своем доме, устроить его чтение, дать возможность собравшемуся обществу послушать писателя. И это была не мода, не прихоть «увидеть гения». Это была глубокая потребность души и интеллекта.
   Сергей был крайне гостеприимен. У него, Великого князя, генерал-губернатора Москвы и командующего войсками Московского военного округа, всегда останавливалась семья Константина. «Милый дядя Сергей, радостный, со свойственной ему приветливостью…» – это воспоминание сыновей Константина Константиновича.
   Но как противоположно этому звучали голоса большинства знавших его людей. Этим людям не в чем было Сергею завидовать, не в чем с ним соперничать. Они были богаты, родовиты, свободны от его власти, влияния, характера. И вместе с тем: «… при всем желании отыскать хотя бы одну положительную черту в его характере, я не могу ее найти, – пишет Великий князь Александр Михайлович. – Будучи очень посредственным офицером, он, тем не менее, командовал л. – гвардии Преображенским полком – самым блестящим полком гвардейской пехоты. Совершенно невежественный в вопросах внутреннего управления, Великий князь Сергей был, тем не менее, московским генерал-губернатором, пост, который мог бы быть вверен лишь государственному деятелю очень большого опыта. Упрямый, с недостатками, он точно бросал в лицо вызов и давал, таким образом, врагам богатую пищу для клеветы и злословия».