Матонина Элла. К. р.

   Наш поезд двигался неимоверно медленно и опоздал в Вильну на целый час… В большой угловой комнате, ярко освещенной, направо, ближе к окнам Олег лежал на кровати… Он был очень бледен, но мало изменился. У встретившего нас на пороге этой комнаты Игоря (брат Олега, сын К. Р. – Э. М., Э. Г.)были расширенные, заплаканные глаза. Олег узнал нас, у него было сияющее выражение. Я поднес к его губам Георгиевский крест и вложил его ему в руку. По-видимому, он не совсем понимал… Я стоял у его изголовья на коленях, моя голова приходилась рядом с его головой. Смотря в упор мне в глаза, он спросил: «Паскин, ты здесь?» и попросил обойти по другую сторону кровати. Я это сделал и приколол Георгиевский крест к его рубашке с правой стороны груди.
   В первые минуты, пока он был еще в сознании, как трогательно выразилась его радость свидания, которого он ждал с нетерпением. С 4-х часов его искусственно поддерживали подкожными вспрыскиваниями камфары и глотками шампанского, чтобы он дожил до нашего приезда. И Господь подарил нам это утешение. С какою нежностью обвивал он руками за шею мать и меня, сколько говорил нежных слов! Но сознание заметно угасало… Я то поддерживал его голову, то гладил по волосам и по лбу, или закрывал ему глаза. Одно из последних его слов было «Пойдем спать». Он постепенно успокаивался, переставал метаться, становился неподвижнее, дыхание делалось все ровнее и тише. Наконец, он совсем затих, и нельзя было уловить последнего вздоха. Когда наступила кончина, было 8 ч. 22 м. вечера. И не стало нашего Олега!
   Приехали в Осташево часа за полтора до прибытия гроба. Вышли мы ему навстречу на село. На площади, между часовенкой и памятником Александру Освободителю служили литию. Гроб отвязали от лафета, осташковские крестьяне подняли его на руки и понесли по липовой аллее, направо на птичий двор, мимо окон Олега в сад и направо вдоль реки. На холмике, возвышающемся над заливным берегом Рузы, под деревьями расположено «Натусино место». Так мы назвали этот холмик, где есть скамейка: 9 лет назад, когда заболела наша Натуся, мы ждали тут телеграммы с известиями. Вместо крытого берестой круглого стола со скамейкой вырыли глубокую могилу, обделав ее деревянными досками. Здесь Осташевский батюшка Малинин с нарочно прибывшими духовником Олега иеромонахом Сергием и Павловским диаконом Александром отслужили последнюю литию. Георгиевский крест на подушке из материи георгиевских цветов держал Георгий. Осташевский батюшка перед опусканием гроба в могилу прочел по бумажке слово; оно было немудреное, но чтение прерывалось такими искренними рыданиями батюшки, что нельзя было слушать без слез. Мы отцепили от крышки гроба защитную фуражку и шашку; кто-то из крестьян попросил поцеловать ее. Опустили гроб в могилу. Все по очереди стали сыпать горсть земли, и все было кончено».
   На столе в осташевском кабинете остался дневник Олега: «Вообще я довольно много думал, думаю и, дай Бог, всегда буду думать о том, как мне лучше достигнуть моей цели – сделать много добра Родине…»

* * *

   Константин Константинович только в октябре собрался с силами написать о своем горе Анатолию Федоровичу Кони, близкой, родственной душе:

...

   «Дорогой, сердечно любимый Анатолий Федорович, в тяжкие, горестные дни, последовавшие за 29-м сентября, когда не стало нашего сына, „новопреставленного воина, за веру, Царя, Отечество на поле брани живот свой положившего“, моя мысль не раз обращалась к Вам в уверенности, что найдет Вас плачущим и сочувствующим нашей незаменимой потере. И строки Ваши от 30-го IX подтверждают, что я не ошибся. По желанию, неоднократно выраженному нашим незабвенным усопшим, мы похоронили его в Осташеве. Если выйти из комнаты, в которой Вы здесь гостили, и направиться вправо, вдоль реки, там, где начинается лес, есть дорожка, ведущая на небольшой холмик, возвышающийся над берегом, совсем близко от дома, минутах в 3-х ходьбы. Быть может, Вы помните там круглый, крытый берестой стол и скамейку. Тут нашел наш дорогой сын Олег последнее пристанище. Тут же 9 лет назад мы часто сидели с женой, оплакивая покойную дочь Наталью, которая родилась и прожила свою двухмесячную жизнь, пока ее старшие братья были в Крыму. Таким образом, они ее не знали и никогда не видели, но одному из них было суждено теперь встретиться с нею там, „идеже несть болезнь ни воздыхание“. Олег любил Вас, любил бывать у Вас, любил Вас слушать.
   Господу угодно было взять у меня того из сыновей, который по умственному складу был наиболее мне близок. Да будет Его Господняя воля»
   (5 октября 1914).

* * *

   Смерть на войне, тем более такой страшной, как Первая мировая, не редкость. Но слишком уж юн был князь Олег. Что можно рассказать о такой короткой жизни? Оказалось, можно: появились стихи, воспоминания, статьи и, главное, размышления. Камертоном во всех публикациях было слово «светлый». Так и остался в отечественной истории этот юноша под именем «Светлый Князь Олег».
   В 1915 году в журнале «Нива», который читала вся Россия, было опубликовано эссе публициста Б. Лазаревского.

...

   «Люди не ангелы, а война не забава. И глядеть безучастно или только рассудочно на все, что переживает Россия, нелегко и взрослому человеку. Забота о собственном благополучии делается противной и стыдной, и хочется подвига, но далеко не все могут совершить не только подвиг, но даже просто оказаться полезными на грандиозном пожаре.
   Как видно из дневников князя Олега, вечная жажда подвига была его характерной чертой, и когда настал час, Князь Олег меньше всего думал о себе и совершил этот подвиг в большей степени, чем кто-либо другой.
   В 1914 году, т. е. уже в год своей смерти, он собирается написать биографию своего Августейшего деда Великого князя Константина Николаевича, который, как человек и государственный деятель, всегда был его идеалом, был тем, кто осуществил завет – «высоко держать свой стяг» – и многое передумал над судьбами горячо любимой России.
   В Ореанде, построенной дедом, думали о дорогих отношениях, о судьбах Родины Августейшие и дед, и сын, и внук, каждый по-своему…
   Часть последней зимы Олег Константинович провел, разбирая дневники и рукописи Великого князя Константина Николаевича. Материал был богатейший, и будущий автор горел желанием приступить к работе.
   Но это был уже 1914 год».

* * *

   Константин Константинович мог гордиться своими сыновьями. Они хорошо запомнили, как отец, отправляя их на фронт, ставил на колени в углу перед образами в своем кабинете и благословлял. Он просил их помнить, кто они, и соответственно этому себя держать и добросовестно служить. И добавлял, что дед их, его отец, говорил ему то же самое, когда отправлял на турецкую войну 1877 года.
   … Пусть война – экстремальный случай в жизни любой семьи. Но привитые воспитанием сила духа, нравственность, понятие о чести и развитые физические способности суть солдаты, находящиеся в резерве для такого случая, как война.

СТЫДНО ПОКАЗАТЬСЯ НА ЛЮДИ…

   В один из дней управляющему двором Великого князя позвонил и спросил позволения побывать у Его Императорского Высочества С. Ю. Витте. Сергею Юльевичу хотелось изложить некоторые мысли государственного плана и привлечь Великого князя к деятельности, которая по окончании войны будет иметь немаловажное значение. Константин Константинович поручил передать Витте, что, поглощенный своим горем, стесняется принимать. Анатолию Федоровичу Кони он написал 18 октября 1914 года: «Было время, когда я питал доверие к С. Ю. и охотно беседовал и переписывался с ним. Но после 1905 года по понятным Вам причинам я разочаровался в графе, прекратил с ним всякое общение и всячески его избегаю… Иностранной политикой я не занимаюсь и не могу себе представить рода деятельности, при помощи которой можно было бы предотвратить беду, если она действительно надвигается. Может быть, Вы растолкуете мне эту загадку?»
   В эти печальные дни единственный его собеседник – дневник:

...

    4 октября 1914 года. Осташево.
   «Временами нападает на меня тоска, и я легко плачу. Ужас и трепет берут, когда подумаешь, что с четырьмя сыновьями, которым вскоре нужно вернуться в действующую армию, может случиться то же, что и с Олегом. Вспоминается миф о Ниобее, которая должна была лишиться всех своих детей. Ужели и нам суждено это? И я стану твердить: „Да будет воля Твоя“».
    Воскресенье, 5 октября.«… Чудные октябрьские дни. С утра морозит, на траве иней, на реке сало, а днем на солнце тепло. Приехал по нашей просьбе всеми нами любимый инженер Сергей Николаевич Смирнов. Мы хотим, согласно желанию Олега, выстроить над его могилой церквушку во имя преподобных князя Олега и Серафима Саровского. Смирнов охотно за это берется».
    Вторник, 15 октября.«Был у меня мой издатель Ник. Ник. Сергиевский, просидевший 3 месяца в Ростоке, в плену у немцев… Он вскоре выпускает (своим, а не моим изданием) сборник избранных моих стихотворений. Туда будет включена и не печатавшаяся до сих пор моя „Черногория“… Говорили о напечатании отдельным томом всех моих статей в прозе. Многие из германских и австрийских подданных обращаются ко мне с просьбой о разрешении им не подвергаться высылке из России. Эта высылка требуется для всех часто без разбора».
    Воскресенье, 16 октября. Павловск.    «Были на освящении церкви во имя Святых Константина и Елены, устроенной в Царскосельском придворном госпитале. Она строго выдержана в византийском стиле IV–VI веков. Императрица Александра Федоровна и старшие ее дочери присутствовали, одетые сестрами милосердия. Я не совсем понимаю, к чему этот наряд?
Во время обедни приехал в новую церковь Игорь. Он с Гаврилушкой отпущен домой на некоторое время. К Игорю я чувствую большую нежность, особенно после смерти Олега, больше, чем к трем старшим сыновьям. К ужину были Гаврилушка, Костя, Игорь».

   Великому князю предстояли командировки в Полтаву, Орел и Москву. В Москве увиденное огорчило. По причине войны из Варшавы в казармы гренадерского саперного батальона перебрался Суворовский кадетский корпус. Помещение было довольно убогое… Первый Московский корпус был, опять же из-за войны, переведен из Полоцка в Москву, Владикавказ, Сумы. Великий князь побывал за тощим обедом у кадет. Ходил к раненым нижним чинам, их немало приютили в корпусе. Изрядно устал. В 10 уехал в Орел. В поезде думал о том, что ему стыдно показаться на люди: еще не стар, а не находится на войне. А ведь всем не растолкуешь, что за 24 года успел отстать от строя, что в чине полного генерала не найти подходящей должности в действующей армии и что легко изменяет здоровье…

* * *

   Как ни странно, но, даже когда идет война, Новый год все равно бывает таким же, как и положено этому единственному в своем роде празднику. Не по устроению праздника, а по ощущениям, в которых главное – надежда. 1 января милая Дагмара пригласила семью Константиновичей на вечерний обед в Аничков дворец. Ехали из Павловска в Петроград в зимних сумерках. Порхал снег, на дорогах было бело, мороз не был крепким, но чувствовался из-за обычной петербургской сырости. Но для Константина Константиновича обед не состоялся.
   «… В самый Новый год началось у меня удушье и затруднение дыхания… – жаловался он Анатолию Федоровичу в письме 24 января 1915 года. – Вместо обеда я попал в кровать, в которой меня продержали дней шесть… Чувствуя свое сердце, которое доныне никогда не давало себя знать, я невольно обращался мыслями к Вам, издавна испытывающему это неприятное ощущение… В данное время из наших сыновей только Измайловец Константин находится в действующей армии под Радомом, где его полк на отдыхе считает раны и обречен, по выражению Лермонтова, „товарищей считать“. Много уже пало этих товарищей! Дочь Татьяна… вчера вернулась, украшенная Георгиевской медалью за раздачу подарков офицерам Кавказского Лейб-Эриванского полка в „сфере артиллерийского огня“…»
   Из-за сильных морозов, которые вдруг грянули в январе, Великому князю пришлось оставаться в Мраморном дворце. Елизавета Маврикиевна не отлучалась от мужа ни на один день. Ей казалось, что в Павловске, на природе, Константину будет лучше, но врачи не позволяли предпринять даже это маленькое путешествие. Гавриил же, которому из-за его хрипов в легких не разрешили временно возвращаться в полк, был несказанно рад видеть родителей в Мраморном. Ему это напоминало детство, когда они всей семьей собирались в столовой на завтрак и висела эта вечная картина – шведская гвардия несет Карла XII на носилках. Снова он ходил по тем же милым комнатам и видел все те вещи, которые видели бабушка, генерал Кеппен, его друзья, которые где-то воюют и погибают.
   В один из дней в Мраморном вдруг появилась старая няня Атя, которая растила Гавриила и братьев. Она долго и тихо разговаривала с Великим князем. Он проводил ее до передней и просил молиться за него.
   Возможно, ее молитвы помогли, потому что Константину Константиновичу стало лучше. В день рождения жены и именин дочери Татьяны, 12 января, они с Елизаветой Маврикиевной пили кофе в его кабинете, сидя возле ярко горящего камина, где «сбросил» с себя шкуру белый медведь, через которого, пугаясь, переступал в детстве опасливый Иоанчик.
   Они были в добром настроении. И хотя доктор отругал Константина Константиновича за «будоражащий кофеин», маленькое счастье быть вдвоем коснулось их в то утро.
   В феврале Константин Константинович вернулся в Павловск, взялся за работу над «Заметками к „Царю Иудейскому“„. Однако весь февраль его мучили сердечные приступы. „Удушье и перебои сердца мучили меня ночью до 4-х утра, к утру прошло. С тех пор я проводил дни, сидя на большом кресле в своей приемной, и никуда не ходил… Раз посетил Государь и привез мне пряжку за 40 лет службы в офицерских чинах. Я бы должен был получить ее 10 августа 1914 года, но это было забыто“, – записал он 2 февраля. Он очень плохо выглядел и едва держался на ногах в церкви на первой неделе Великого поста. Не смог он поехать с сыновьями и в Осташево на могилу Олега – исполнялось полгода со дня его смерти. Но сыновья Гавриил, Костя и Игорь добрались поездом на панихиду. Отцу они рассказывали, как хорошо и уютно было в детском флигеле осташевской усадьбы, как много и долго они говорили с Макаровым, бывшим камердинером Олега. Макаров никуда не хотел уезжать от «дорогого мальчика“, как он говорил.
   К. Р. часто навещала вдовствующая Императрица Мария Федоровна. Умная, чуткая, ласковая Дагмара не мучила его разговорами о войне и болезни. Напоминая ему о милых вещах из прошлой жизни, она как бы отзывалась на его давние стихи: «И тайною меня обвеяв чудной, / Дай отдохнуть от жизни многотрудной, /Ив сердце мир и тишину вдохни».    При каждом улучшении своего состояния он брался за работу. В фуражке и серой накидке выходил в сад с бумагами. Он сопротивлялся болезни.
   Планы его не оставляли, он много читал, и восторг перед чудом ума и таланта не угасал, голова была полна идей. Может быть, вспоминая Афанасия Афанасьевича Фета и его слова о «восторженных трупах», он и себя причислял к таковым. Но вслух в этом не сознавался.
Не угасала и его переписка с бесценным другом.

...

    Павловск, Вербное воскресенье, 15 марта 1915.
   «Дорогой мой Анатолий Федорович, если беда никогда не приходит одна, то, по счастью, это иногда может быть сказано и о радости. Я испытал это 9 марта, подарившем всех нас вестью о падении Перемышля, а лично мне принесшем Ваше милое письмо. Незадолго перед тем, только успел я перед Вами похвастаться восстановлением здоровья, как вновь испытал две неприятности: 6 марта потерю памяти, длившуюся целое утро… а 8 марта – обморочное состояние с усиленным сердцебиением… Теперь выздоровление опять наладилось. Не сумею выразить, как Ваши строки тронули меня своей заботливостью. Будьте уверены, что я плачу Вам тревогой не меньшей, чем Вы обо мне, узнав о Вашем падении на рельсах, ушибах и костылях.
   А как умел писать Ф. И. Тютчев! Его письма жене, которые он, конечно, не предназначал для печати, так и искрятся остроумием, глубиною мысли и неординарными ее оборотами…»
    31 марта 1915.    «Милый и дорогой Анатолий Федорович ‹…› В последнем Вашем письме, начинающемся радостным пасхальным приветствием „Христос Воскресе“, Вы затрагиваете струну, на которую чутко отзывается моя душа, а именно, Вы говорите о неудовлетворенности русского перевода Евангелия.
Этот перевод отзывается какой-то канцелярщиной, и неудивительно, что он уже дважды вызывал попытки «художников слова» дать новый, более приближающийся к церковнославянскому тексту перевод. Это переводы В. Жуковского и К. Победоносцева. Известны ли они вам?…»
    31 марта 1915.«… Возвращаю Вам статью Валерия Брюсова „Маленькие драмы Пушкина“. Она, мне кажется, не лишена справедливости и подкупает почтительным отношением к „Солнцу нашей словесности“. Тем не менее, я не хотел бы видеть В. Брюсова облеченным званием Почетного академика. Есть грехи не прощаемые, и он, как мне кажется, не свободен от них. Мне не забыть его прежнего гаерства».
    Павловск, 8 апреля 1915.    «Дорогой и сердечно любимый Анатолий Федорович ‹…› в моей библиотеке нашелся перевод 4-х евангелистов, исполненный Победоносцевым, и я смогу послать Вам эти книги. Обратите внимание на предисловие к переводу Евангелия от Иоанна. Я бы пошел еще дальше Победоносцева, приближаясь в переводе к церковно-славянскому тексту: напр., слово исконив первых же стихах 1-й главы от Иоанна вполне могло бы быть сохранено без изменения. Перевода Жуковского у меня еще не отыскали.
Вы упоминаете Б. Садовского, а незадолго до получения Вашего письма мне прислали его книжку ‹…› под заглавием «Озимь». В книжке есть дельные мысли, как, например, изобличения Валерия Брюсова в отсутствии поэзии его «простыночных» стихов якобы о любви. Но не могу не согласиться с мнением автора о лиризме А. Блока, признаваемого первым в наше время лириком, «последователем» или, по крайней мере, преемником Фета…»

* * *

   Борьба с болезнью, вернее, принципиальное нежелание думать о ней, иногда приводит к победе. Жизнь начала входить в обычную колею. Наконец убрали кровать из кабинета и заменили диваном. К. Р. решил в своем кабинете переставить мебель, то есть руководил он, а сыновья расставляли. Было это перед приездом молодого поэта князя Владимира Палея, которому одни обещали будущее Лермонтова, другие – Пушкина. Палей был красив, изыскан и талантлив. Он писал стихи на русском и французском языках. Перевел он на французский язык и первые два действия «Царя Иудейского». Решил показать перевод автору. Как вспоминал Гавриил Константинович: «Перевод превзошел все ожидания моего отца, он был в восторге и даже прослезился».
   Когда-то поэт Полонский в своем письме Великому князю Константину предсказывал: «Мое сердце говорит мне, что, чем бы Вы ни были, Вы всегда и везде будете любимы и полезны для нашего дорогого отечества». И еще: «Вас нельзя не любить».
   Великого князя Константина Константиновича в России знали, поэта К. Р. – любили. Неудивительны желания многих помочь ему в тяжелые его дни. Николай Николаевич Сергиевский, чтобы поддержать Великого князя, решает провести «Вечер поэзии К. Р.».
   «Мысль о вечере очень его оживила, – вспоминал Сергиевский. – Мы обсуждали подробности, он высказал надежду приезжать на генеральную репетицию, если доктора ему позволят, с условием, что я посажу его в укромном месте, скрыв от взглядов посторонних. Проведя несколько часов в Павловске за беседой в его кабинете, за завтраком в кругу его семьи и гуляя с ним по обширной картинной галерее дворца, я уехал, унося впечатление, что здоровье его не так уж плохо, как мне говорили. Я поторопился приступить к организации „Вечера поэзии“, получив для него огромный „Зал армии и флота“ на углу Литейного и Кирочной. Вечер должен был состояться с обычной благотворительной целью, с участием лучших столичных артистов, артисток, певцов и певиц и оригинального оркестра старинных русских инструментов – дудок, свирелей, сопелок, балалаек и т. д. – знатока старинной русской музыки Привалова; он сам напросился участвовать в моем вечере, и я придумал для него инсценировку стихотворения К. Р. „Родного севера картины“. В программу вечера входили другие инсценировки, декламация и мелодекламация стихов К. Р., романсы на его слова Чайковского и других известных композиторов и самого К. Р., который был хорошим музыкантом. Приехать на генеральную репетицию вечера доктора ему не разрешили. А случившаяся на следующий день ужасная катастрофа на Охтинских пороховых заводах со множеством убитых и раненых рабочих, в чем подозревалась рука немцев, вызвала новый сердечный припадок у К. Р., справившись с которым, он прислал мне телеграмму, прося изменить благотворительную цель вечера, предназначив весь доход на помощь семьям пострадавших охтинских рабочих. Поместить об этом сообщения в газетах было поздно, и в день концерта… по Невскому с утра расхаживали нанятые мною люди, раздавая прохожим печатное объявление об этом событии.
   «Вечер поэзии» имел огромный успех, сбор за проданные билеты был, что называется, битковый. Все газеты поместили прекрасные рецензии, и музыкальный критик «Нового времени» назвал мой вечер «праздником чистого искусства». Понимая, как, читая их, К. Р. должно было взгрустнуться, я надумал свезти наиболее красивые номера программы к нему в Павловск на «музыкальное утро». Он с радостью согласился, «утро» было назначено на 30 апреля. Накануне его он писал мне: «Признаюсь Вам, что, как мальчик, радуюсь повторению главнейших номеров \'вечера\' у нас в Павловске. Думаю, Вы останетесь довольны классической и в то же время уютной обстановкой литературного утра. Ждем на него двух старших царских дочек. Зала, где будут происходить чтения, и все ее убранство остались неприкосновенными с 80-х годов XVIII века, когда она была устроена моей прабабкой императрицей Марией Федоровной»».
   В дневнике К. Р. об этом событии сохранилась запись от 30 апреля 1915 года:

...

   «Вчера для меня был праздник, в 4 ч. в Греческом зале состоялось повторение главнейших номеров устроенного Н. Н. Сергиевским в собрании Армии и Флота „Вечера поэзии К. Р.“. Мы пригласили двух старших царских дочек, Зизи Нарышкину, Изу Буксгевден, Кони и всех наших домашних с женами и дочерьми. Всего гостей было человек 30 с небольшим. Греческую залу устроили красиво и уютно с помощью кресел, диванов, кушеток, столиков. Исполнителями были: Ведринская, Тиме, Студенцов, Ходотов, Андреева-Дельмас, Райчев и др. Исполнялись мои стихи и романсы. Было удачно».

* * *

   В воскресенье, 3 мая 1915 года, в Павловск приехали Николай II и Императрица Александра Федоровна. Разговор шел о положении на фронтах. И Император Николай Александрович был со своим бывшим отцом-командиром вполне откровенным.
   В эти дни мысль К. Р. обращается к деятельности личностей, которые стремились к переустройству России, ее благоденствию. Константин Константинович видел ее мирной, идеальной, просвещенной монархией.
   Но пока всё пронизывает война. Сжимается болью и опасениями сердце в ожидании плохих известий. Приехал Костя, а с ним молодой безрукий Измайловский командир Кругловский. Знак войны. Появился с отмороженными ногами Данильченко – тоже знак войны. Да и сам Константин Константинович в праздник Святой Троицы послал лишь телеграмму измайловцам в действующую армию и в запасной батальон в лагерях. Ехать в Красное Село он не мог – плохо себя чувствовал. В этот день, 10 мая, записал: «Обедню и вечерню я стоял дома с букетом розовых роз. Потом сидел на берегу Славянки в старой роще»…

* * *

   А 20 мая генерал Брусилов сообщил о гибели мужа дочери Татьяны – князя Багратиона. Он пал смертью храбрых 19 мая 1915 года под Львовом. Ему было 25 лет.
   У Константина Константиновича в тот день случилось несколько приступов спазматических болей за грудиной, мучило удушье, удручающим образом действующее на общее состояние. Он лежал в малиновой стрелковой рубашке с Георгиевским крестом на груди. Лежал и ждал, когда ему станет лучше, чтобы поехать с сестрой Олей в Павловские аллеи и в тихой беседе или в молчании немного справиться с очередным семейным горем.

ЧАСТЬ VI

ПОСЛЕДНИЙ ПРИЗЫВ

   Сестра Ольга была для него загадкой. Но он ничего в ней разгадывать не хотел. Нежно любил, восхищался, полагался на нее.